Текст книги "«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг."

Л.А. Тихомиров подтверждал, что погромщики были хорошо организованы. «Как ее обрисовать? Та толпа, которая меня задержала на Никольской, была одна из начинавших отрядов. Они все таковы. Дело, очевидно, подготовлено и организовано с величайшим искусством и ведено замечательно дисциплинированно, по крайней мере, со стороны „регулярных“ отрядов. Они действовали систематично, не спеша, обдуманно. Задание было – разгромить предприятия германских подданных. Немцев русских подданных не трогали. Я сам видел несколько разбитых магазинов, заколоченных досками с громадными черными надписями: „Разбито по ошибке. Фирма русская“. Но это – ошибки, и если ошибку замечали вовремя, то прекращали разгром. Так, на Арбате разбили стекло у Райхмана, который в действительности еврей, и затем – никаких дальнейших враждебных действий не было. Наоборот: разгромлено садовое заведение Соловьева. Оказалось, что это подставное лицо, и заведение принадлежит немцу Мацке. У регулярных отрядов громил были списки подлежащих уничтожению. Толпа подходила к заведению. Несколько человек входили в магазин и требовали документы, которые перечитывали. Если открывалось, что хозяин русский подданный, шли мирно дальше, иногда даже крича обеспокоенному нечаянно „ура“. У Мейера (садоводство) проверка книг шла полтора часа, и все это время толпа стояла на улице с неподвижностью и усердием войсковой части. Но Мейеру не удалось „оправдаться“, его немецкое подданство было обнаружено и заведение было снесено с лица земли»[554]554
  Дневник Л.А. Тихомирова, 1915–1917 гг… С. 70.


[Закрыть].

По мнению Л.А. Тихомирова, погромы происходили с воодушевлением. «Делалось это с исступляющей энергией. Выбивались окна, весь товар уничтожался, выбрасывался на улицу… разрывали, рубили ломами и топорами. Я видел образчики опустошенных магазинов. На Кузнецком мосту громадный трехэтажный мебельный магазин Кона представлял незабываемую картину. Зеркальные окна, составлявшие лицевую стену, уничтожены так, что нет даже кусочка целого, три этажа зияют один над другим, как громадные открытые сцены театра. В них все видно до последнего угла, но видно только пустоту. Стены ободраны, даже полок нет, ничего нет. У ног бывшего магазина груды безобразных обломков бывшей мебели. Я видел это, когда главные груды были уже убраны, но свидетели говорят, что эти горы представляли нечто поразительное. Из выломанных окон бросали на улицу драгоценнейшую резную мебель. У Циммермана так выбросили пианино и прочие инструменты. Их рубили топорами, разбивали ломами. Рассказывают случай, когда эти куски (?) дерева и стали убивали на улице зазевавшихся зрителей, а может быть и участников. Так, передавали, что глазевший мальчик был убит швейной машиной, летевшей из окна. Поразительная аккуратность громил. Видишь, например, бывший магазин Эйнема, в котором очистили все окна, нет даже обломков стекол, а внутри сплошное голое пространство – стены, пол и потолок. Следующее рядом окно русского магазина, в пол-аршина расстояние – целехонько, не задето (не разбито), не заметно царапинки на вывеске, вплотную подходящей к Эйнему. Бывали только ошибки, да еще напасть от огня, переходившего, конечно, и на окружающие здания»[555]555
  Дневник Л.А. Тихомирова, 1915–1917 гг… С. 71.


[Закрыть].

Вечером 28 мая на Кузнецком мосту были разгромлены фабрика и склад австрийского подданного Артура Круппа. «Погромщики производили разгром склада вполне сознательно и спокойно, никакого особенно возбуждения не было». Часть людей находилась внутри помещения и через выломанные двери и окна выбрасывали вещи на улицу и во двор, где они немедленно расхищались толпой, причем в воротах склада стояли руководители грабежа и не позволяли отдельным лицам набирать слишком много. Все это происходило на глазах полицейских, которые только по поводу скупщиков награбленного отдали распоряжение узнать их фамилии. Как писал М.В. Челноков, стоящие во главе погромщиков руководители, «имели списки магазинов и квартир», и в некоторых случаях «эти начальствующие сносились с кем-то по телефону, наводили справки в своих списках, проверяли торговые документы, паспорта, домовые книги». Так, на Мясницкой улице среди разгромленного имущества чиновник особых поручений при градоначальнике Довгелло нашел листок бумаги со списком немецких магазинов и частных квартир, а пристав Петухов видел, как в Салтыковском переулке в толпе какой-то неизвестный интеллигентного вида просматривал подобный же перечень. Любопытно, что лишенная вожака толпа, не будучи уверена в национальной принадлежности владельца той или иной фирмы, предпочитала разгром мирному прохождению мимо последней.

На Ильинке в доме Серпуховского городского общества в ночь на 29 мая был разгромлен магазин швейцарского торгового дома «Г. Мозер и Кº», имущество которого было разграблено и уничтожено толпой. О характере погрома можно судить по данным протокола осмотра помещения магазина от 2 июня 1915 г., где значилось, что в магазине были разбиты стекла во всех окнах, сломаны железные жалюзи, на полу были разбросаны деревянные и металлические части часов, из 5 несгораемых шкафов у 1 были отломаны ручки, у 2 сняты верхние крышки и у 2 отломаны дверки. Там же, однако, указывалось, что из упомянутых шкафов ничего не похищено. Приставу Добровольскому на упрек его, зачем разгромили магазин Мозера, из толпы ответили, что «студент ушел, а без него мы не знаем, как действовать»[556]556
  Савинова Н.В. Антинемецкие настроения населения Российской империи в 1914–1917 гг… С. 179–186.


[Закрыть].

Были и такие случаи. Когда к магазину «Форштрем» на Кузнецком Мосту подошла толпа, служащие, в распоряжении которых находились ключи от хранилищ документов, отсутствовали. Не получив документов, вожаки допустили толпу к погрому. В самый разгар погрома были показаны документы, удостоверяющие, что владелец магазина не германский и не австрийский подданный. Погром тотчас прекратился, и на окнах магазина появился написанный от руки плакат: «Магазин разбит по ошибке». Вскоре повсюду на местах погромов стали вспыхивать пожары, происходившие от умышленных поджогов. К ночи Москва горела в 47 местах. Несмотря на перенос беспорядков 28 мая в центральные части Москвы, на окраине они отнюдь не прекратились.

Пока в центре происходили погромы принадлежавшего немцам имущества, в районе 2-го участка Лефортовской части местные рабочие, бродя толпами по улицам, узнавали, где живут немцы, громили их квартиры и приводили обитателей этих квартир в участок, причем несколько человек было избито. Так, на Измайловском шоссе по пути в участок, в пятом часу дня был избит мещанин Герман Филип. Освобожденный из рук толпы городовым, он в тот же вечер в участке умер, по заключению врача-эксперта, от нервного шока. Позже, в 8 часов вечера, толпа ворвалась в квартиру германской подданной Елизаветы Фишер на Мочальской улице, повела ее с дочерью Еленой в участок. Но по дороге они были избиты другой присоединившейся к ним толпой, причем Елене Фишер были нанесены легкие побои и был выбит один зуб, а матери ее – тяжкие и опасные для жизни побои, от которых она и умерла 2 июня.

В одном из своих докладов градоначальнику, сообщая, что повсеместно в городе толпа громит магазины, А.Н. Севенард, по удостоверению свидетелей, высказывал мнение, что «принять меры к прекращению беспорядков нет возможности ввиду крайней озлобленности народа против немцев и малочисленности полиции» и что «при первом же ударе или выстреле народ бросится на полицию и ее уничтожит», на помощь же войск нельзя было рассчитывать «ввиду сочувствия ратников и ополченцев настроению толпы». Правильность этих соображений со своей стороны подтверждал и полицмейстер В.Г. Керстич.

В сложившейся обстановке у москвичей создавалось впечатление, что московская администрация воспретила полиции подавлять беспорядки. Убеждение, что погромы немцев разрешены начальством, сложилось, в конце концов, и у самих участников погромов. Вечером 28 мая в Мариинском участке при попытках полиции остановить бесчинства, из толпы раздавались восклицания: «Нам сам Адрианов разрешил бить немцев», на Красносельской улице в толпе кричали, что полиция «Не смеет стрелять» и что «Немцев громить дозволено» и др. Большинство же чинов московской полиции, будучи допрошены на предварительном следствии по поводу мер, принимавшихся ими для подавления погромного движения, объясняли неуспешность своих действий, главным образом, воспрещением пускать в ход оружие.

Между тем во время событий 28 мая это запрещение не только не было отменено, но и постоянно подтверждалось. Делая доклад князю Ф.Ф. Юсупову, А.Н. Севенард выразил убеждение, что применение оружия могло привести к самым ужасным последствиям: «глубоко патриотическое настроение толпы превратилось бы в ярко революционное». И только вечером 28 мая он обратился к главноначальствующему с просьбой о предоставлении воинских команд для охраны наиболее важных пунктов, что и было сделано, и небольшие команды заняли караулы у почтамта, на Ильинке и еще в нескольких местах. К сумеркам главные улицы в центре города – Мясницкая, Лубянская площадь, Кузнецкий Мост, Петровка, Большая Дмитровка, часть Тверской, Камергерский переулок и др. – были усеяны обломками мебели, разбитыми стеклами и клочками материи, причем Большая Дмитровка почти на всем своем протяжении была покрыта пухом из разгромленного магазина «Перо и пух».

В.Ф. Джунковский считал, что Ф.Ф. Юсупов скорее помогал немецким погромам. «28 мая с семи часов утра начался разгром магазинов, принадлежавших немецким фирмам. В самом начале разгром этот имел определенную программу и носил организованный и как будто идейный характер, но по мере его разрастания он принял характер настоящего грабежа с участием в нем не только подонков населения, но и раненых нижних чинов. Несмотря на то, что после шести часов вечера этого числа награбленное имущество не только выносилось, но и вывозилось даже на подводах, виновные в грабеже или вовсе не задерживались, или же задерживались единицами. Однако и эти задержанные были освобождены градоначальником по приказанию Юсупова, обратившегося сначала с этим требованием к прокурорскому надзору, который, со своей стороны, уклонился от каких-либо распоряжений, так как задержанные грабители не были еще переданы следственной власти. Кроме того, многие из задержанных были освобождены насильно толпою, а в одном из участков арестованные сами убежали, пользуясь тем, что полицмейстер Миткевич-Жолток допустил толпу проверять камеры арестованных. Юсупов настолько мало придавал значения этим беспорядкам, что не нашел даже нужным сообщить о них в Петроград, и министерство 26 и 27 ничего не знало, только к вечеру 27-го я случайно узнал, что в Москве что-то неладно. Позвонив Юсупову по телефону, я получил ответ, что ничего серьезного нет. Между тем на другой день приехавшие из Москвы стали передавать ужасающие подробности погрома. Соединившись с губернатором, графом Муравьевым, я уже от него узнал подробности и тотчас же поехал к министру Маклакову доложить о продолжающихся погромах в Москве. Министр предложил мне лично выехать в тот же день в Москву»[557]557
  Джунковский В.Ф. Воспоминания… С. 354.


[Закрыть].

Одновременно с этим министр внутренних дел послал телеграмму царю, где кратко изложил происходящие события: «Сегодня в Москве возникли уличные беспорядки. Большие толпы народа двигались по улицам с национальными флагами и портретом вашего императорского величества, громили магазины, принадлежащие лицам с нерусскими фамилиями, на Красной площади, Кузнецком Мосту, Мясницкой и Большой Лубянке. В настоящее время происходит разгром магазинов по Тверской улице. Сообщений от местных властей ко мне не поступало, вышеуказанные сведения получены частным образом и проверены по телефону Свиты вашего императорского величества генерал-майором Джунковским, который сегодня же по моему предложению выезжает в Москву для ознакомления с происшедшим. Об изложенном долгом почитаю всеподданнейше доложить вашему императорскому величеству. Министр внутренних дел гофмейстер Маклаков. 28 мая 1915 г.»[558]558
  Там же. С. 355.


[Закрыть].

А вот описание погромов с немецкой стороны: «В семь часов, когда все еще спали, вдруг телефонный звонок разрывает тишину, – все в ужасе просыпаются. У телефона Груша, нянина сестра… Впопыхах говорит: „Ради бога, спасайтесь, здесь погром немецкий, все конторы, фабрики, квартиры – все ломят, убивают, спасайтесь, ради бога, они и к вам придут“. У нас переполох… Звонит дядя Ваня… „Детки, забирайте ваши вещи, идите ко мне, я вас защищу“. Приходит Надя с новостями: „Владыгинские и речтовские уже наступают, уже дачу Тиц начали громить…“. Няня впопыхах собирает наше белье в огромные узлы и бросает их за забор к соседям… Бабушка мечется как полоумная по всем комнатам, ищет, спасти бы самое драгоценное, в суматохе хватает три биллиардных шара, срывает маленькую картинку со стены, ландшафт с коровами, и исчезает. Появляются какие-то полузнакомые лица, начинают „спасать“ всякие безделушки с полок, вазы, пепельницы… Собирают все в огромные корзины и исчезают. И мы не знаем, куда это они, что им нужно тут? Приходит злой, жадный Никифор с водокачки и злорадно говорит: „Теперь крышка вам. Весь дом ваш зальем бензином и взорвем, а я пока граммофончик снесу…“. Призывает другого мужика, берут на плечи граммофон и уходят, а мы стоим тут же, бессильные, и удивляемся: „Как это, так просто, пришел, взял да ушел?“… Мы все уходим. Мама с няней, Верой и Павлом к дяде Ване, я с бабушкой еду в Москву… Проходим мимо погромщиков, громящих дачу соседей, вытаскивают мебель, белье; чего не могут взять, тут же ломают; окна выбиты… А мы думаем: „Вот скоро и наш дом превратится в развалину…“. Подъезжаем к Москве… Картина ужасная. Ночь. Небо красное, яркое… Со всех сторон кругом пламень, горят фабрики, дома… Картина жуткая и… прекрасная… Вокзальная площадь полна народом… Берем извозчика. Трамваи все сбились с нумеров – снуют взад и вперед, с иных висят куски шелковых материй, на других стопы бумаг… Огромными шайками толпы народа – впереди несут портрет царя – поют „Боже, царя храни!“. Сердце мое наполняется злобой, черной злобой… В другом месте хоругвями разбивают окна – поют „Боже, Царя храни!“… Проезжаем мимо Кузнецкого Моста… Улица переполнена, едва проехать можно… Кричат: „Сторонись!“. Со второго этажа, у Юлия Циммермана, валятся огромные черные рояли – падают с душераздирающим стоном, а там рабочие с топорами раскалывают их на куски… Там баба тащит целую корзину „скороходовской“ обуви, там мальчишка с пальмой… На углу девочка продает бриллиантовое кольцо за „красненькую“ (десять рублей. – Прим. автора)… Настоящий хаос… Дом наш так-таки не разгромили… Как раз на углу отряд казаков плетьми разогнал погромщиков… Но все, что мы спасали, мы так-таки больше уже не увидали – соседи и помощники все сами своровали…»[559]559
  Линденберг В. Три дома. Мюнхен, 1985. С. 27–28.


[Закрыть].

В 11-м часу вечера 28 мая состоялось частное совещание гласных Московской городской думы, посвященное вопросу о противодействии беспорядкам. На заседание были приглашены градоначальник А.А. Адрианов, исполняющий обязанности его помощника А.Н. Севенард и главноначальствующий над городом Москвой Ф.Ф. Юсупов. Последний впервые после болезни выехал в город и непосредственно ознакомился с характером происходивших в городе беспорядков. На совещании в речах гласных единодушно указывалось на «безучастность полиции к погрому». Один из гласных выразил мнение, что бездействие чинов полиции, на глазах которых совершаются тяжкие преступления, принимается толпой как одобрение ее действий, почему «было бы лучше для дела, если бы полиция вовсе отсутствовала». Сам городской голова М.В. Челноков просил «спасти Москву от дальнейшего позора». В доказательство того, что Ф.Ф. Юсупов поощрял погромы, как в источниках, так и последующих исследованиях часто приводится сделанное им на совещании заявление, что «он на стороне рабочих», чье терпение лопнуло, которые не могли работать спокойно, «когда их на каждом шагу оскорбляли, когда малейший успех немцев на фронте делал московских немцев до крайности наглыми и нахальными». Однако это высказывание главноначальствующего говорило лишь о том, что он разделял антинемецкие настроения рабочих и сам был ярым германофобом, но не означало поддержку действий и самосудов толпы. По окончании частного совещания, полпервого ночи, открылось чрезвычайное заседание городской думы, на котором присутствовали Ф.Ф. Юсупов и А.А. Адрианов.

Открыв заседание, городской голова М.В. Челноков огласил положения, составленные группой гласных: 1) просить городского голову обратиться от имени московской городской думы к населению города Москвы с воззванием о немедленном прекращении недостойных Москвы погромов; 2) обратиться к рабочему и фабричному населению Москвы с просьбой напрячь все силы и не допускать приостановки работ на фабриках и заводах, ибо каждый день промедления в работе есть торжество врага; 3) представить главноначальствующему города Москвы, что Московская городская дума обращается с самой настоятельной просьбой прекратить погромы, которые, несмотря на поздний час, все более разрастаются, и что она не допускает мысли, что наступающая ночь будет омрачена каким-либо выступлением толпы. Единогласно приняв все эти положения, дума избрала особую комиссию, которой было поручено совместно с городским головой и управой выработать текст воззвания к населению. В комиссию были избраны Н.И. Астров, А.Д. Алферов, Н.И. Гучков, Н.В. Тесленко и Н.И. Щепкин.

Председатель Московской городской управы Н.И. Астров, выступив на совещании, отметил, что московскими событиями нанесен сильнейший удар по национальному сознанию России. «Флаги и портрет царя несла та самая толпа, которая шла грабить. Святое настроение страны разрушено… Удар пришелся не по одному немцу, но и по всей стране, по тому святому настроению, в котором она жила все это время с начала войны». На заседании было решено запретить манифестации и к 5 часам утра выводить войска из лагерей в город. Тогда же главноначальствующий князь Ф.Ф. Юсупов приказал градоначальнику разгонять толпу самыми решительными мерами (что, однако, до утра не означало использования огнестрельного оружия).

В.Ф. Джунковский подчеркивал, что инициативу по наведению порядка в Москве взяла на себя местная городская дума, а не исполнительная власть. «Появились одновременно два объявления от главноначальствующего над г. Москвой князя Юсупова и от московского городского головы Челнокова… Эти объявления явились результатом частного совещания гласных, созванного городским головой накануне вечером в городской думе; в этом совещании приняли также участие главноначальствующий князь Юсупов, градоначальник Адрианов, полицеймейстер Севенард и начальник штаба генерал Оболешев. Казалось бы, инициатива по принятию мер к прекращению погромов должна была бы изойти от главноначальствующего, на деле же оказалось, что городская дума, потеряв веру в представителя высшей власти в Москве, приняла ее на себя. На этом совещании престиж князя Юсупова как носителя высшей власти пал окончательно после произнесенной им речи. На этом заседании были допущены и объяснения его ближайшего сотрудника Адрианова, а также полицеймейстера Севенарда, которые как бы оправдывались перед гласными. Не обошлось и без личных счетов. Полицмейстер Севенард позволил себе, в оправдание бездействия полиции, обвинять в грабеже солдат Московского гарнизона, на что начальник штаба резко возразил ему, что он недостойно клевещет на армию, и просил его взять слова обратно. Таким образом, между представителями полиции и военного ведомства произошло на глазах гласных столкновение, и все это в присутствии князя Юсупова, роль которого в этом совещании для меня осталась непонятной»[560]560
  Джунковский В.Ф. Воспоминания… С. 356.


[Закрыть].

Около трех часов ночи у А.А. Адрианова состоялось совещание с участием А.Н. Севенарда и всех полицмейстеров, где было распределено, куда и сколько нужно войска, и решено «при рассеянии скопищ сначала действовать мерами полиции, без употребления оружия, а в случае неудачи – передавать власть начальникам воинских команд». Кроме того, градоначальник распорядился, чтобы полицией и воинскими командами устроены были заставы на мостах и в других подходящих местах для преграждения толпам доступа в центр города. Тем временем беспорядки начали стихать. Оставшуюся часть ночи А.А. Адрианов и А.Н. Севенард разъезжали по улицам, разгоняя громил при помощи конной стражи, жандармов и нарядов городовых. К 5 часам утра погромы прекратились. 29 мая повсюду в Москве можно было прочесть расклеенные «Воззвание городского головы» М.В. Челнокова и «Обращение к населению Москвы» главноначальствующего Москвы генерал-адъютанта князя Ф.Ф. Юсупова.

Ф.Ф. Юсупов призывал прекратить погромы и угрожал карами за непослушание. «28 мая на улицах Москвы произошли печальные события, начавшись под влиянием стремления удалить с заводов подданных враждебных нам государств. Эти события мало по малу вылились в самые безобразные формы. Собравшиеся толпы не только били стекла и громили магазины, владельцы коих носят иностранные фамилии, но грабили находившиеся в магазинах товары. В этом деле принимали участие также женщины подозрительного типа и подростки. По поводу этих беспорядков считаю необходимым объявить населению Москвы, что всякое нарушение порядка внутри России поднимает дух наших врагов, усиливая тем их сопротивление и замедлит окончательную победу над ними. Помните, что на страже интересов России стоит власть, поставленная его императорским величеством государем императором. Власть эта сумеет как охранить родину от посягательств на ее благополучие дурных людей, так и обуздать деморализованную толпу, присвоившую себе право самосуда. Я, как носитель этой власти в Москве, с первого же дня моего назначения поведший борьбу с немецким засильем, сам сумею оградить интересы родного города от влияния враждебных России лиц, и предупреждаю, что не позволю вмешиваться в мои распоряжения. Вместе с тем довожу до сведения первопрестольной, что при попытке вновь произвести насильственные действия, направленные против личной безопасности или имущества, хотя бы и подданных воюющих с нами держав, я приму самые энергичные меры к их подавлению. Одновременно с этим объявляю населению вверенного мне города, что не допущу на улицах никаких сборищ и манифестаций»[561]561
  Погромы в Москве // Биржевые ведомости. 1915. 29 мая


[Закрыть].

Московский городской голова М.В. Челноков обратился к патриотическим чувствам: «Граждане! Происшедшие в Москве беспорядки, погромы, грабежи и пожары нарушили спокойствие Москвы и угрожают выздоровлению многих тысяч раненных воинов, находящихся на ее попечении. Московская городская дума в полном единомыслии полагает много сил на заботы о раненных и на снабжение нашей доблестной армии для борьбы с немецким засильем. Пусть московское население верит, что городская Дума исполнит свой долг до конца. Наша армия смотрит на Москву, как родную. На глазах всей России Москва выражает высоту чувств русского народа в великой борьбе. Она народная совесть и в чистоте этой совести наша сила в борьбе с врагом. Грабежи и насилия вчерашнего дня составляют неслыханный, невиданный позор для родной столицы и ослабляют наши силы. Всякому пропущенному дню в нашей фабрично-заводской работе наш враг безгранично радуется, и каждый из вас пусть задумается над этим. Московская городская Дума обращается к населению г. Москвы с призывом немедленно прекратить недостойные Москвы погромы, а к рабочему и фабричному населению Дума обращается с просьбой напрячь все силы и не допускать приостановки работ на фабриках и заводах, ибо каждый день промедления в работе есть торжество врага»[562]562
  Воззвание Московского городского головы // Биржевые ведомости. 1915. 29 мая.


[Закрыть].

По сведениям А.П. Мартынова, в конце данных событий в Москву для расследования немецких погромов приехал командующий Отдельным корпусом жандармов В.Ф. Джунковский, его встреча на вокзале носила комический характер. «После двух дней бесчинства толпы погром этот закончился сам собой, и когда утром на третий день в Москву приехал товарищ министра внутренних дел и командир Отдельного корпуса жандармов генерал Джунковский, Москва представляла собой мирную картину „после боя“! Как это было заведено генералом Джунковским, все – и я в том числе – старшие представители местных жандармских управлений (в Москве кроме губернского жандармского управления находилось еще около пяти жандармско-полицейских управлений железных дорог) встречали его на вокзале обычным рапортом. Рапорт включал… краткую сакраментальную фразу о том, что в таком-то управлении или отделении особых происшествий не было, а если они были, то краткий отчет о них. Курьез такого рапорта в применении к моему Охранному отделению заключался, конечно, в том, что какие-нибудь происшествия всегда оказывались, это уже была такая „специальность“, обычно неудобная для доклада на вокзале. Только если применять эту форму рапорта собственно к самому Охранному отделению и его персоналу, она была, пожалуй, применима в большинстве случаев с полным правом: не всегда же что-нибудь случалось особенное с самим составом служащих! Вообще же нелепо было требовать рапорта на вокзале от начальника Охранного отделения!»[563]563
  Мартынов А.П. Моя служба в Отдельном корпусе жандармов… С. 297.


[Закрыть].

Но приехавший был классическим солдафоном. «Джунковский не был бы Джунковским, если бы не требовал от меня такого „строевого“ рапорта. Генерал Джунковский вышел из вагона, одетый „по-походному“ – в офицерское пальто из солдатского грубого сукна и походном снаряжении поверх него. Всем своим видом он говорил, что и он на боевом фронте. Этот прием маскировки „под фронт“ был очень типичен для этого царедворца. Все начальники управлений стали подходить к генералу, произносить одну и ту же установленную фразу. Дошла очередь и до меня. Только я открыл рот, собираясь произнести нелепый в переживавшихся условиях сакраментальный рапорт, как генерал мрачно и нетерпеливо перебил меня: „А погром?!“ – „Ваше превосходительство, – продолжал я, – во вверенном мне отделении особых происшествий не было, но в Москве только что закончился антинемецкий погром“. Генерал раздраженно посмотрел на меня, словно хотел сказать: „Вывертываешься“, но сказал только: „Немедленно приезжайте ко мне и доложите все о происшедшем“. Установленный им для начальника Охранного отделения военный рапорт, очевидно, даже для генерала Джунковского не подходил к случаю»[564]564
  Там же.


[Закрыть].

Сам В.Ф. Джунковский вспоминал о своем приезде в Москву в разгар немецких погромов в довольно мрачных тонах: «Я выехал в Москву. На вокзале в Москве меня встретил исправляющий должность помощника градоначальника полицеймейстер генерал-майор Золотарев – благороднейший и честнейший человек. От него я узнал все подробности. Он был крайне сконфужен за полицию, говоря, что она покрыла себя позором, не предупредив беспорядков и не принимая никаких мер к их пресечению не только в самом начале, но и тогда, когда погром охватил весь центр города. Из его слов мне стало ясно, что это было намеренное попустительство. В ту минуту, когда я приехал в Москву, погромы еще продолжались, но уже не с такой ожесточенностью… По приезде в Москву я заехал в генерал-губернаторский дом, где всегда останавливался, принял градоначальника, и, выслушав все его объяснения, сводившиеся к одному, что он ничего сделать не мог, так как его действия будто бы парализовались распоряжениями свыше, я поехал к Юсупову. Меня встретила чрезвычайно расстроенная княгиня Юсупова, она отлично сознавала, что все сделанное ее мужем было не так, и мне от души было жаль ее, я чувствовал все, что она должна была переживать. Сам Юсупов не отдавал себе ясного отчета в том, что произошло, он считал, что это должно было случиться, что иначе быть не могло, что открылся клапан и вырвался народный гнев, что виной этому исключительно высшее правительство… он даже умилялся некоторыми сценами, коих он был свидетелем накануне, когда он где-то наблюдал грабеж и погромы»[565]565
  Джунковский В.Ф. Воспоминания… С. 356.


[Закрыть].

Ф.Ф. Юсупов предложил В.Ф. Джунковскому проехать по городу. «Он предложил мне объехать с ним пострадавшие от погрома места. Картина разрушения была ужасающая, мы объехали только центральную часть города. На Мясницкой, у Роберта Кенца, грабеж еще продолжался, на развалинах хозяйничали какие-то подростки и наполняли мешки разным добром, полиции не было. Я показал Юсупову, он велел остановить автомобиль и, встав во весь рост, начал кричать и выгонять из разрушенного помещения этих хулиганов, которые немедленно разбежались. И магазин-то этот принадлежал не иностранцу, а русскому, владельцем его был некто Федоров, и только фирма была прежняя. На Кузнецком Мосту ужасное впечатление производил разгром магазина и склада роялей и других музыкальных инструментов Циммермана. Половина улицы была загромождена изломанными роялями, пианино, которые сбрасывались из окон верхнего этажа на мостовую. После объезда города я вернулся к себе и принимал представителей города, Биржевого общества и разных организаций. Все они были встревожены, я старался успокоить их и заявил им, что будет произведено самое тщательное расследование причин погрома, виновные понесут должное наказание и впредь никакие беспорядки допущены не будут ни в коем случае. Затем у меня были градоначальник, губернатор, начальник жандармского управления и другие лица»[566]566
  Там же.


[Закрыть].

По свидетельству Л.А. Тихомирова, поведение полиции постепенно начало меняться в сторону оказания противодействия погромщикам. «Поведение полиции 28 мая вполне пассивное. Малочисленные городовые только смотрели и посмеивались. Мне говорили об одном городовом, который крикнул громившему, безуспешно трудившемуся под окном: „Да ты бей сверху“. Я спрашивал, однако, извозчика хорошо видевшего погромы, неужели полиция не мешала громить? „Какое – мешала! – ответил он, смеясь. – Помогала“. Даже 29 мая, по рассказу очевидца, Никольская, Ильинка, Лубянская площадь и т. д. представляли непостижимое зрелище. Все покрыто сплошной толпой, пронизанной цепями городовых и солдат с примкнутыми штыками. В такой обстановке идет погром! Чистая публика стоит и смотрит, а оборванцы громят. Пылают два дома. Пожарные их тушат, а громилы им мешают. Нечто непостижимое! Лишь к концу дня, говорят, солдаты стали стрелять, причем был дан приказ: не делать промахов, но целить в ноги. К ночи 29 мая в центре города громилы были разогнаны, но по предместьям шла работа – в Сокольниках, в Петровском-Разумовском, за Дорогомиловкой и т. д. Громили и квартиры немцев. В Петровском-Разумовском разгромлена фабрика Закича. Толпа начала громить квартиры некоторых профессоров. Одного, Михельсона (который не немец, а еврей), отстояли студенты, заявив толпе, что он не немец и что они будут за него драться. Вообще говоря, ни одного еврея не трогали[567]567
  Дневник Л.А. Тихомирова, 1915–1917 гг… С. 73.


[Закрыть]».