Текст книги "«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг."

К военным в ресторанах относились в целом почтительно: «Не только в „Яре“, но и в других московских ресторанах оркестр встречал нас, гусар, исполнением полкового марша. В этот момент внимание всего зала было сосредоточено на нас. Сегодня я бы, конечно, испытал чувство неловкости, но тогда мне было двадцать с небольшим и это казалось в порядке вещей. В летние месяцы часть нашего полкового оркестра играла в саду ресторана „Яр“. По штатному расписанию в оркестр кавалерийского полка входило шестнадцать трубачей, но наш предприимчивый дирижер, Марквард, организовал большой оркестр, наняв музыкантов, многие из которых были студентами консерватории. Порядка сотни музыкантов входили в большой оркестр, который делился на несколько небольших оркестров, и эти группы музыкантов играли в Большом театре, на операх и балетах, где требовались партии трубы, на балах, катках и т. д. и т. п. Удачное сочетание коммерческой деятельности с общественными связями! Когда мы хотели послушать музыку в офицерском собрании, то приглашали только шестнадцать полковых трубачей. Доход от выступлений оркестра шел на покупку новой формы, на строительство закрытого манежа и прочие нужды»[263]263
  Там же. С. 44.


[Закрыть].

Однако офицеры могли посещать не все рестораны: «В соответствии с приказом командующего Московским военным округом офицеры могли постоянно посещать только дюжину московских ресторанов, среди которых были „Яр“, „Стрельна“, „Максим“ и „Прага“. Этот приказ в какой-то мере был продиктован враждебным отношением к офицерам со стороны либеральной части населения, резко возросшим после подавления революции 1905 г. То тут, то там в публичных местах происходили неприятные инциденты, в ходе которых офицерам, чтобы защитить свою честь, приходилось браться за оружие. Иногда сами офицеры провоцировали гражданское население. К примеру, в Санкт-Петербурге бывший офицер моего полка убил в ресторане штатского за то, что тот отказался встать во время исполнения государственного гимна. В результате в ресторанах было запрещено исполнять гимн»[264]264
  Там же.


[Закрыть].

Учившимся в военных заведениях рестораны посещать запрещалось: «Юнкерам запрещалось ходить на оперетты и комедии, в гостиницы и рестораны. Единственный раз перед окончанием школы я приехал из лагеря в город, чтобы вместе с матерью немного пройтись по магазинам. „Я устала, – сказала мама, когда мы сделали покупки. – Давай сходим позавтракать в „Медведь“. „Меня не впустят“. „Какая ерунда, – ответила мама, не признававшая никаких ограничений. – Через несколько дней ты станешь офицером, и, кроме того, я твоя мать“. Нас, конечно, не впустили в ресторан, и особое подозрение вызвало желание моей очень молодо выглядевшей матери снять отдельный кабинет»[265]265
  Литтауэр В.С. Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911–1920… С. 19.


[Закрыть].

При этом юнкера не считали пьянство каким-то значительным проступком, хотя борьба с «винным духом», по свидетельству генерала А.И. Деникина, велась серьезная. «Юнкерская психология воспринимала кары за пьянство как нечто суровое, но неизбежное. Но преступности „винного духа“ не признавала. Не говоря уже о расплывчатости форм этого прегрешения, училищный режим и общественная мораль находились в этом вопросе в полной коллизии. Великовозрастные по большей части юнкера (18–23 года; бывали и под 30), бывая в городе, в обществе и встречаясь там иногда со своими начальниками-офицерами, на равных со всеми началах участвовали в беседах, трапезе и возлиянии. Но, переступая порог училища, они лишались общественного иммунитета. К юнкеру X., бывшему студенту, приехал из дальней губернии отец, всего на день. Отпущенный „до поздних“ юнкер провел день с отцом, побывали вместе в театре, потом скромно поужинали. X. вернулся трезвым и столкнулся в приемной с начальником училища, который в эту ночь, как на несчастье, делал обход. Отрапортовал ему. Полковник не сказал ни слова, а на другой день появился приказ о переводе юнкера в 3-й разряд „за винный дух“. X., глубоко обиженный, не желая оставаться в положении штрафованного, бросил училище и вернулся в полк. Потеряв год, поступил заново и окончил блестяще. Другой эпизод еще характернее. Юнкер Н. после весело проведенных именин в знакомом доме возвратился в училище на одном извозчике со своим ротным командиром, капитаном Ж. – оба в хорошем настроении и под хмельком. Ротный пошел в свою квартиру, а Н. – являться дежурному офицеру. И за „винный дух“ юнкер был смещен с должности взводного, арестован на месяц и переведен в 3-й разряд. Н. претерпел и даже к выпуску сумел вернуть себе нашивки и „1-й разряд“… Но впоследствии, не продержавшись и двух лет в офицерском звании, был удален из части и скоро опустился на дно. Училищный режим, за редкими исключениями, подходил с одинаковой мерой и к сильным, и к слабым, к установившимся людям и зеленым юнцам, к нравственным и порочным, соблюдая формальную справедливость и отметая психологию. Эпизоды с Н. и К. возмущали юнкерскую совесть. В них мы видели только произвол и фарисейство, так как в то время в армии существовала казенная „чарка“ и не проводился вовсе „сухой“ режим; да и училищное начальство не было пуританами… А между тем этот утрированный ригоризм имел, по существу, благую цель: ударив по единицам, предохранить сотни от многих злоключений в дальнеишей их жизни»[266]266
  Деникин А.И. Старая армия. Офицеры. Париж: Родник, 1929. С. 237.


[Закрыть].

Благодаря суровым мерам, «пьянства, как широкого явления, в училище не было. Но бывало, что некоторые юнкера возвращались из города под хмельком, и это обстоятельство вызывало большие осложнения: за пьяное состояние грозило отчисление от училища (на юнкерском жаргоне – "вставить перо"), за „винный дух“ – арест и третий разряд по поведению… Если юнкер мог, не особенно запинаясь, отрапортовать – это еще полгоря. Если же нет, то приходилось выручать его другим. Обыкновенно кто-нибудь из пришедших одновременно старался подбросить картон с личным номером подвыпившего в ящик, стоявший в дежурной комнате. Но если дежурный офицер, отдыхавший за перегородкой, бывал исполнителен и выходил к каждому приходящему, оставалась лишь одна героическая мера, требовавшая самопожертвования: вместо выпившего являлся один из его друзей, конечно, в том лишь случае, когда дежурный офицер не знал их в лицо. Не всегда такая подмена удавалась… Однажды подставной юнкер К. рапортовал капитану Левуцкому: „Господин капитан, юнкер Р. является…“. Но под пристальным взглядом Левуцкого голос его дрогнул и глаза забегали. Левуцкий оборвал рапорт: „Приведите ко мне юнкера Р., когда проспится“. Когда утром оба юнкера в волнении и страхе предстали перед Левуцким, капитан обратился к Р.: „Ну-с, батенька, видно, вы не совсем плохой человек, если из-за вас юнкер К. рискнул своей судьбой накануне выпуска. Губить вас не хочу. Ступайте в роту!“. И не доложил по начальству»[267]267
  Там же. С. 236.


[Закрыть].

Правда бывали и послабления: «Только раз в году – в день училищного праздника – начальство закрывало глаза на все наши прегрешения. За неделю или за две, освобожденные от всех нарядов и учений, несколько юнкеров-любителей разделывали мрачную столовую под танцевальный зал: рисовали плафоны, клеили лампионы, вязали гирлянды, устраивали гостиную, „уголки“ и т. д. Днем бывал парад и торжественный обед – с пирожными и полбутылкой вина. Между юнкерскими столами располагался длинный стол для начальства и приглашенных – однокашников, киевлян. Там вспоминали прошлое, произносили горячие речи, тосты, которые горячо принимались юнкерами. Сам грозный командующий, генерал Драгомиров, был однажды на празднике, в год освящения пожалованного училищу знамени (1898). Рассказывают, как за обедом М. И., к смущению училищного начальства, захватил с центрального стола бутылок – сколько мог – и отнес их первому взводу 1-й роты. „Мне врачи запретили пить. Выпейте за меня…“. А вечером, возвращаясь домой, у самого дворца увидел отпущенного в город, „пообедавшего“ юнкера, мирно спящего на тумбе… М. И. доставил его на своей пролетке в училище и, сдавая дежурному горнисту, сказал: „Ты меня знаешь? Осторожно доведи господина юнкера в роту. Да не говори дежурному офицеру… Понял? Веди!“. Вечером – бал. В этот день, кроме „винного духа“, допускался и лакированный пояс, и диагональные штаны в обтяжку, и „кованые галуны“. Нельзя же было, в самом деле, ударить лицом в грязь перед каким-нибудь залетным юнкером Елисаветградского кавалерийского училища, который своими умопомрачительными рейтузами привлекал внимание дам и возбуждал черную зависть в сердцах пехотных кавалеров… Танцевали до упаду, веселились до рассвета, пропадали без всяких формальностей на всю ночь, привозя и увозя своих белокурых и чернобровых знакомых. И юнкерские казематы могли бы порассказать о многом… Несколько дней потом юнкера жили воспоминаниями о празднике»[268]268
  Деникин А.И. Старая армия. Офицеры… С. 238.


[Закрыть].

По сведениям генерал-майора Б.В. Геруа, школу пьянства будущие офицеры начинали проходить еще до службы в полку. «Перед так называемыми „корпусными маневрами“, незадолго до производства в офицеры, пригонявшегося в мое время к первой половине августа, прикомандировывались к полкам и пехотинцы старшего класса. Было принято, чтобы выпускные пажи в течение лета представились офицерскому обществу своих будущих гвардейских полков. Представление это происходило за ранним лагерным обедом и сопровождалось ритуалом неумеренных винных возлияний. В предвидении этого, таким пажам разрешалось вернуться обратно на другое утро, – проспавшись. Обычай этот был жестоким и являлся пережитком давних времен, когда винный разгул входил обязательным слагаемым в область военного молодечества и крепость офицера к спиртным напиткам составляла одну из статей суждения о нем. Лично я, до представления в полк, в свои тогдашние 19 лет не пил водки, с которой начиналась эта церемония. Но отказываться было нельзя. Первые рюмки глотались не без усилия, как лекарство. Однако привычка появлялась скоро!»[269]269
  Геруа Б.В. Воспоминания о моей жизни… С. 31–32.


[Закрыть].

В самой низшей точки престижа находились забегаловки при вокзалах. «Железнодорожные буфеты занимали низшую ступень в списке разрешенных для посещения злачных мест, однако кормили там очень неплохо. Я несколько раз обедал в буфете Николаевского вокзала перед поездкой в Санкт-Петербург; моя семья жила в Петербурге, и на выходные я ездил повидаться с родными. Расстояние в 640 км между Москвой и Санкт-Петербургом ночной курьерский поезд покрывал за десять часов; в то время это казалось невероятно быстро. Однажды официант в станционном буфете, посчитавший, что раз я гусар, то наверняка буду пить водку, спросил, принести мне маленький или большой графин. В то время я не увлекался выпивкой, а в данном случае вообще не собирался выпивать. Я не мог посрамить честь полка. „Большой“, – ответил я, про себя решив, что заказать – не значит пить. Официант мгновенно выполнил заказ, и я не успел оглянуться, как он налил мне из графина целый стакан водки. Я выпил, и официант тут же налил опять. Что оставалось делать? Я пил стакан за стаканом, изображая бывалого гусара. В результате я так напился, что с трудом сел в поезд и мучился всю дорогу до Санкт-Петербурга. А все из-за официанта, который считал, что все гусары любят выпить»[270]270
  Литтауэр В.С. Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911–1920… С. 56.


[Закрыть].

Юные офицеры часто считали пьянство доблестью: «Молодые корнеты, особенно в первые несколько месяцев, ужасно боялись сделать что-то не так и тем самым уронить престиж полка, как они его понимали. Как-то вечером я остался дома и уже собирался лечь спать, когда ко мне буквально ворвался корнет Поляков и, выставив на стол несколько бутылок вина, возбужденно прокричал: „Я только что купил чудесную собаку с выдающейся родословной! Потрясающая удача. Давай отметим покупку. Поедем в „Яр”. Я приглашаю“. Мы отлично поужинали и примерно в час ночи решили возвращаться домой. И тут Поляков, ощупав карманы, заявил: „Знаешь, а я забыл бумажник“. Хорошенькое дело: счет на каких-то тридцать пять рублей, а два гусара не могут его оплатить. Что было делать? Мы пошли в кабинет, пригласили цыган, заказали море шампанского и, когда счет превысил несколько сотен рублей, очень довольные подписали его. С легким сердцем мы отправились домой, считая, что не посрамили честь полка. Выглядеть и поступать как гусары из песен времен войны 1812 г. – вот к чему я стремился в те дни. Эти гусары из песен и стихов днем размахивали саблями, а ночи напролет пили вино, сидя вокруг костров. Такой была романтическая жизнь в моем понимании»[271]271
  Там же. С. 57.


[Закрыть].

Помимо офицерских собраний в местах постоянной дисклокации военных частей, были и офицерские собраниях и там, куда военные ездили на учения. Так, штабс-капитан Ю.В. Макаров оставил описание офицерского собрания Семеновского полка при военных лагерях в Красном Селе: «Лагерное собрание было выстроено за несколько лет до моего выхода в полк на средства офицеров, причем строил его безвозмездно архитектор Пронин, брат двух офицеров полка А.С. и Б.С. Прониных. И извне, и внутри оно было очень красиво, поместительно и производило отличное впечатление. По общим отзывам, оно было лучшее из всех летних собраний всего гвардейского корпуса. Я затрудняюсь сказать, в каком оно было стиле, но так часто строились большие богатые дачи или загородные клубы. Дом был деревянный на высоком каменном фундаменте, двухэтажный, с вышкой в виде башни, с площадки которой открывался дивный вид на Красное, на лагери и на все окрестности, радиусом верст на тридцать. На шпиле башни, когда полк был в лагерях, постоянно развевался синий полковой флаг с желтым полковым вензелем, латинские перекрещенные „П“, Петрус Примус. Эта площадка была самая высокая точка в Красном, и флаг был виден отовсюду. Широкое и глубокое крыльцо поднималось над землей ступеней на восемь, на десять. Помню это хорошо, потому что когда мы, молодые, случалось, прыгали с верхней ступеньки прямо на землю, то летели по воздуху довольно долго. И крыльцо, и лестница были обнесены широкими и массивными перилами. С крыльца большие двойные двери вели в переднюю. Как во всех зданиях этого типа, все стены внутри собрания были голые, деревянные, все балки, карнизы и доски покрыты светло-желтой краской и лаком, что на солнце было особенно красиво. Из передней слева, сбоку, подымалась широкая, с поворотом и площадкой, лакированная лестница в верхний этаж. Из передней же двойные двери вели: налево в бильярдную, направо в читальню, где стояли соломенные кресла и где на круглом столе посредине лежали, газеты, журналы, и „книга заявлений“, и прямо – в очень большой двухсветный зал, служивший столовою. В этот же зал можно было войти через двойные двери из читальни и через маленькую одностворчатую из бильярдной. Когда кто-нибудь из молодежи по неуважительной причине опаздывал к обеду и приходил тогда, когда все, во главе с командиром полка, уже сидели за столом, рекомендовалось проникать в зал через бильярдную дверь, так как с командирского места эту дверь можно было видеть, только повернувшись на 90 градусов. На ширине бильярдной комнаты небольшая часть зала отделялась от главной части сквозной перегородкой из балок, которая шла поверху, на высоте приблизительно метров 4–5, и спускалась в краям. Этой верхней перегородкой весь зал как бы разделялся вдоль на две неравные части: узкая – односветная и широкая – двухсветная. Стекла окон в узкой части были разноцветные, с рисунками, что при закате солнца давало всему залу необыкновенно красивое освещение»[272]272
  Макаров Ю.В. Моя служба в старой гвардии. 1905–1917. Мирное время и война… С. 87.


[Закрыть].

В полевых условиях удалось создать некоторый уют: «В узкой части зала, вдоль цветных окон, стоял длинный закусочный стол, а параллельно ему, в главной части – большой обеденный стол, загибавшийся углом вдоль противоположной от входа стены. По середине шедшей поверху сквозной переборки из желтых лакированных балок, как раз над серединой обеденного стола, висел большой масляный портрет Петра Великого, родной брат того, который висел в зимнем собрании. Никаких других портретов, а тем более картин, в большом зале не было. Те же портреты царя и царицы висели в читальной. Под портретом Петра, по самой середине стола, лицом к террасе, было место командира полка. Насупротив его, лицом к цветным окнам сидел старший полковник. Направо и налево от них садились по старшинству полковники и капитаны. На конце, загибавшемся под углом, сидела молодежь. В зале в стене против Петра, как раз посередине, двойные стеклянные двери вели на очень большую, почти такой же величины, как зал, крытую полукруглую террасу, выходившую в сад. В хорошую погоду на этой террасе почти всегда ужинали и очень часто обедали. В противоположной от читальной стене двойные двери вели в коридор, откуда налево было большое помещение буфета, а направо – выходившая окнами в сад маленькая столовая для вольноопределяющихся, кладовая, большая умывальная комната и уборная. Коридор выходил на заднее крыльцо, откуда асфальтовая дорожка вела в кухню, помещавшуюся в отдельном домике, немного позади главного здания. Над дверью, ведшей в коридор и в буфет, во втором этаже, помещались полуоткрытые хоры, отделявшиеся от зала массивной деревянной решеткой. В парадных случаях на хорах располагался хор музыки. Посередине хора в зал выступал маленький балкончик, как бы нарочно сделанный для оратора или проповедника. Но если таковые и имелись, то были в полку без надобности; единственное лицо, которое стояло иногда на балкончике, и то спиною к залу, был дирижер, старший музыкант Матвеев»[273]273
  Макаров Ю.В. Моя служба в старой гвардии. 1905–1917. Мирное время и война… С. 88.


[Закрыть].

Впрочем, определенные неудобства все-таки существовали: «В лагерях электричества не полагалось. Освещать солдатские палатки электричеством было бы приблизительно так же неуместно, как провести туда воду. Не было электричества и в собраньях. В первую половину лета по вечерам было настолько светло (белые ночи), что вообще никакого освещения не нужно было. А с половины июля во время ужинов в зале на столе зажигали свечи в бронзовых канделябрах, что в большом, высоком и темном зале было очень красиво. Когда в это время года ужинали на террасе, то на стол ставили свечи с колпаками, что на фоне темного сада было также очень красиво. Во время же больших обедов в зале зажигали керосино-кадильные фонари, которые слегка шипели, давали избыток белого пронзительного света и были достаточно безобразны. Помню, что когда их в первый раз повесили и зажгли, то председатель распорядительного комитета Н.М. Лялин, человек хозяйственный, но вкусом не отличавшийся, был своим нововведением очень горд. Большинство же считало, что с этими фонарями наш прелестный обеденный зал стал весьма походить на цирк или на манеж. Но с Н.М. Лялиным спорить было трудно. Все равно сделает по-своему»[274]274
  Макаров Ю.В. Моя служба в старой гвардии. 1905–1917. Мирное время и война… С. 89.


[Закрыть].

Помимо столовой и читального зала, при полевом офицерском собрании Семеновского полка были и другие места, предназначенные для проведения досуга: «Ход во второй этаж шел из передней. Туда вела отлогая широкая, с площадкой и поворотом лестница, с массивными перилами, как и все в собрании, светло-желтого полированного дерева. В передней части верхнего этажа, над передней и над читальней, было два кабинета с мягкой мебелью, оба с балконами. Балкон кабинета, где стояло пианино, был прямо над подъездом. Балкон другого – выходил в сад. Из кабинета над читальней, открытая галерея вела в две отдельные комнаты, приходившиеся над задней частью Собрания. В первой из них жил хозяин собрания – офицер, а во второй вольнонаемный буфетчик. Собранская терраса выходила в сад, который был довольно велик и подходил вплотную к шоссе, идущее из Царского Села в Красное. У самого шоссе стояла старая беседка, но, насколько помню, никто там никогда не сидел. В глубине сада была теннисная площадка, но содержалась она плохо, и вследствие этого почти никто в теннис не играл, хотя из молодежи были хорошие игроки. Сбоку от тенниса был гимнастический городок, с лестницей, трапецией и кольцами. Тут же стояли параллельные брусья. За теннисной площадкой и гимнастикой был устроен кегельбан. Он был в хорошем состоянии, но, насколько помню, за всю мою лагерную службу офицеры играли в кегли раза два или три»[275]275
  Там же. С. 90.


[Закрыть].

На учениях были свои особенности: «С выступлением в лагере весь уклад жизни радикально менялся. Никакой еды и питья, кроме чая, в бараках у себя офицеры не держали, а все, что елось и пилось, поглощалось в собрании, которое помещалось сзади, в саду, шагах в 150 от линии офицерских бараков. Применяясь к солдатскому укладу жизни, в лагерях после полудня офицерам давался обед, а вечером ужин. К ужину, который в хорошую погоду подавался обыкновенно на террасе, каждый приходил когда ему было удобно, от 6 до 9 часов вечера. Обед же был трапеза строго официальная. К обеду всегда приходил командир полка, и обязаны были являться все офицеры. За полчаса до срока старший собранский вестовой звонил в маленький колокол, привешенный на террасе, что обозначало 1 – й звонок к обеду. У соседей преображенцев был тот же уклад, и часто оба колокола, преображенский и наш, звонили одновременно. От 1-го до 2-го звонка было двадцать минут, которые надлежало употребить на приведение себя в порядок после утреннего учения, где бывало жарко, пыльно, а иногда и грязно. Хватало времени, чтобы переменить сапоги, надеть чистый китель, вымыться, а в жаркую погоду сбегать в офицерскую баню, взять холодный душ. Бриться рекомендовалось утром, до занятий, но если не поспеешь, то уже к обеду нужно было являться начисто выбритым. Без десяти минут час подавался 2-й звонок „к закуске“. К этому звонку приходил командир полка, и к нему нужно было подходить здороваться, т. е. стать перед ним на вытяжку и ждать, пока он протянет руку. Поклон отнюдь не низкий, а военный, одной головой. Так же рекомендовалось здороваться с полковниками и вообще со всеми старшими хотя бы на один чин. Когда все соберутся, командир первый подходил к закусочному столу и накладывал себе на тарелочку чего-нибудь вкусного. Это был знак, что можно приступать. В обыкновенные дни у закусочного стола стояли недолго, минут десять. Когда старшие отходили, командир усаживался под Петром, а за ним рассаживались все, каждый на свое положенное ему по чину место. Собранские разносили суп, уже налитый, а затем большие блюда, начиная, как полагается, с командира и старших. С блюда каждый брал себе по аппетиту. Кстати сказать, в этот час у всех, особенно у молодежи, аппетит был серьезный»[276]276
  Макаров Ю.В. Моя служба в старой гвардии. 1905–1917. Мирное время и война… С. 194.


[Закрыть].

И на учениях бывали приемы: «В лагерях, кроме приемов начальства и „четверговых обедов“, бывали приемы и случайного характера, главное в силу нашего лагерного расположения. Наше отличное лагерное собрание, лучшее во всем гвардейском корпусе, стояло в саду, около которого проходило шоссе, соединяющее Царское Село с Красным. В двух километрах от нас на этом шоссе, по направлению к Царскому, находилась большая деревня Николаевка, где обыкновенно стоял лагерем лейб-гвардии Атаманский казачий полк. С 1906 г. стали вызывать на лагерный сбор в Красное наиболее заслуженные полки из других городов. Первым приехал из Варшавы лейб-гвардии Уланский полк. На следующее лето в ту же Николаевку поставили Нижегородских драгун, привезя их из Тифлиса. Еще через год туда же поместили 13-й Гренадерский Лейб-Эриванский царя Михаила Федоровича полк, по преданию старейший полк русской армии. Обыкновенная их стоянка была под Тифлисом. Мысль привозить на лагерный сбор в Красное такие полки была неглупая мысль. Этим поддерживалась между полками связь и военное товарищество. Но плохо было то, что, кроме дарового проезда, офицерам на поездку в гости никаких лишних денег не давали, а пребывание в гостях стоило недешево. В уланах и нижегородских драгунах служили люди со средствами, но большинство эриванцев, кроме жалованья, ничего не имели и потому залезли в долги. Всем таким гостям, в качестве ближайших соседей, наше собрание считало своим долгом устраивать парадные обеды, с закусками, с цветами и с музыкой. В грязь лицом, конечно, не ударяли и за таким обедом, не столько выпить, сколько открыть и поставить на стол 150 бутылок шампанского считалось делом обыкновенным. Садились вперемешку наши с гостями, и уложить гостя под стол являлось вопросом самолюбия и полкового престижа. Это, конечно, не всегда удавалось. Долго вспоминали потом обед нижегородцам, когда натренированные на кахетинском грузинские князья оказались непобедимы и в состязании немало из нашей молодежи легло костьми. После таких приемов обыкновенно все свободные диваны в наших офицерских бараках были заняты „отдыхающими“ гостями»[277]277
  Макаров Ю.В. Моя служба в старой гвардии. 1905–1917. Мирное время и война… С. 196.


[Закрыть].

Бывали встречи и с другими военными подразделениями: «Существовал еще обычай, который соблюдался из года в год. В конце мая лейб-гусарский полк походным порядком переходил из Царского Села на свою лагерную стоянку в Красном. По шоссе мимо нашего сада гусары проходили всегда в одно и то же время, около часу дня, и, приближаясь к нему, трубачи начинали играть наш полковой марш. Перед трубачами на сером кровном коне ехал самый великолепный молодой офицер из всего гвардейского корпуса, гусарский полковой адъютант и царский флигель-адъютант граф Воронцов-Дашков. Свои флигель-адъютантские аксельбанты Воронцов получил в поручичьем чине. В день прохода гусар обед у нас задерживался и в нашу садовую беседку ставился махальный. Как только вдалеке показывался красавец Воронцов и раздавались звуки Семеновского марша, все наши офицеры выходили гусарам навстречу, а собранские вестовые выносили подносы, уставленные серебряными стопками с налитым холодным шампанским. Не останавливаясь на ходу, гусарские офицеры брали стопки и весело их опрокидывали. Некоторые умудрялись и повторить. После длинного перехода, да в жаркую погоду, это должно быть было приятно. По поводу этих встреч, помню, на одном из общих собраний был поднят вопрос, что раз мы приветствуем офицеров, можно было бы угостить и солдат, хотя бы холодным пивом. Спросили гусар. Те поблагодарили и ответили, что тогда пришлось бы уже слезать с коней и делать привал, а это, пожалуй, и не стоит, в особенности перед самым приходом. В качестве ответа, в те годы, когда на полковой праздник наш полк приходил в Царское Село, обыкновенно накануне чины останавливались в гусарских казармах и получали там вкусный обед, а офицеры приглашались на парадный обед в гусарское собрание. Собрание у лейб-гусар было роскошное. Особенно хорош был двухсветный зал, весь отделанный белым мрамором. В стороне помещалась портретная галерея, и там можно было любоваться портретами родоначальника русских „западников“ ротмистра Чаадаева и лобастого корнета Михаила Лермонтова. Кумовство с лейб-гусарами повелось в нашем полку, сколько помнится, с турецкой войны. Как это ни дико может показаться, но одним из крупных офицерских расходов в лагерях были… маневры. Назначались так называемые „малые маневры“ обыкновенно в самых последних числах июля и продолжались дня четыре, пять с таким расчетом, чтобы к Преображенскому празднику 6-го августа, к Красносельским скачкам, в которых когда-то принимал участие ротмистр граф Вронский, и к парадному спектаклю в Красносельском театре все было кончено. На маневры наш полк выступал имея, кроме законного обоза, по крайней мере, 30 вольнонаемных крестьянских подвод. На них ехали офицерские собственные палатки и собранье, т. е. огромный шатер-палатка на 100 человек, а затем кухня, повара, столовое белье, серебро, посуда, хрусталь, столы, складные кресла и стулья, а главное – целый погреб вина, причем главное место в этом погребе занимали ящики шампанского. Когда останавливались на ночлег, то первым делом разбивался шатер и накрывались столы. Обед подавался, как всегда, из четырех блюд, тарелки с полковым вензелем менялись после каждого блюда, так же как и ножи, и вилки, и перед каждым прибором, с красиво сложенной белоснежной салфеткой, стояло пять стаканов разной формы и величины и между ними – трогательная подробность – одна зеленая рюмка для рэйнвейна. И все это происходило на маневрах, где по-настоящему офицеры должны были бы спать на земле и питаться из солдатских походных кухонь. Как такой разврат мог допускать вел. кн. Николай Николаевич, который, что про него ни говори, был человек военный, – уму непостижимо. Могу сказать еще, что в армии ничего подобного не было. Там маневры были маневры, а не пикник… Поднять бы с гроба великого однополчанина, отца нашего Суворова… Что бы он на это сказал!»[278]278
  Макаров Ю.В. Моя служба в старой гвардии. 1905–1917. Мирное время и война… С. 198.


[Закрыть].

Деятельность офицерских клубов послужила толчком для появления солдатских собраний, или маркитантских буфетов. Они, конечно, существенно отличались от офицерских уже потому, что устраивались для представителей низших сословий, как правило, вчерашних полуграмотных либо неграмотных крестьян. Одна из главных целей, которая преследовалась при организации солдатских клубов, – это отвлечение нижних чинов от посещения кабаков и прочих неблагоприятных заведений. Один из первых солдатских клубов был открыт в 1869 г. в Новогеоргиевской крепости. В 1873 г., когда заметка о нем появилась на страницах «Русского инвалида», он представлял собой «обширный, светлый, казарменный покой, разделенный перегородкой на две части: в передней помещался собственно буфет, а в задней – полковая читальня»[279]279
  Цит. по: Форсова В.В. Военная реформа Александра II… С. 826–835.


[Закрыть].

Там отпускались чай, пиво, водка, закуски и папиросы. На столах буфетной комнаты лежали разнообразные игры: шашки, шахматы, гусек, конек-горбунок, штурм крепости и др. В читальне всегда были «Русский инвалид», «Варшавский дневник», а также солдатские и народные издания. Чай в солдатском собрании употреблялся в больших количествах. Вина, по сравнению с чаем, продавали весьма мало. За стаканом чая, бутылкой пива или рюмкой водки в свободное от служебных занятий время солдаты проводили свой досуг в товарищеских разговорах. Выносить из буфета водку или пиво воспрещалось; строго преследовались игры на деньги. За порядком в буфете следил дежурный унтер-офицер. Устраивались и танцевальные вечера, на которые собирались семьи солдат, их знакомые, женская прислуга офицеров – все, кто имел какое-либо отношение к казармам и их населению.

Право свободного входа имели только фельдфебели и унтер-офицеры, а также чины полковой учебной команды; остальные посетители (нижние чины и гости) допускались по билетам, которые раздавали ротные командиры вполне благонадежным солдатам из числа желающих попасть на вечер. Благодаря этому там никогда не бывало ни ссор, ни тем более драк. Они прекращались в самом начале «вмешательством товарищей и дежурного унтер-офицера». Делопроизводство по заведыванию и устройству офицерских и унтер-офицерских собраний было сосредоточено в 7-м отделении Главного штаба.

Накануне Первой мировой войны в правительственных кругах, в обществе, в Государственной думе активно обсуждался вопрос о введении ограничительных мер на продажу спиртных напитков в случае проведения мобилизации и начала военных действий. А 17 апреля 1914 г. по всем губерниям России Министерство внутренних дел разослало секретный циркуляр, в котором говорилось о том, что в случае начала военных действий необходимо полностью запретить торговлю водкой. В мае в Думе обоснованно опасались, что в случае войны без подобных ограничений мобилизация может быть попросту сорвана, и предлагали ввести существенные ограничения на торговлю спиртным, а то и сухой закон. Одним из убежденных сторонников жестких антиалкогольных мер был П.Л. Барк, министр финансов и шеф Отдельного корпуса пограничной стражи. Военный министр В.А. Сухомлинов к маю 1914 г. подготовил проект плана закрытия всех питейных заведений в стране, кроме ресторанов первого разряда в районах мобилизации. В июне он же просил министра внутренних дел Н.А. Маклакова проследить, чтобы во время мобилизации торговля алкоголем была повсеместно закрыта. Так, 22 мая 1914 г. в соответствии с указом царя был издан приказ по военному ведомству № 309 о мерах против потребления алкоголя в армии. Согласно приказу, офицеры, появившиеся в нетрезвом состоянии где бы то ни было, подвергались строгому дисциплинарному воздействию вплоть до увольнения со службы. Работа начальствующего офицерского состава оценивалась по степени трезвости подчиненных. Полковым врачам и священникам вменялось в обязанность проводить работу по пропаганде трезвости среди солдат и офицеров. Начальникам дивизий следовало в годовых отчетах особое внимание уделять тем вопросам, которые способствуют формированию трезвости среди их подчиненных. Нижним чинам всех категорий, а также запасным и ратникам ополчения во время учебных сборов воспрещалось потреблять любое спиртное где бы то ни было. Нижних чинов, наказанных за употребление алкоголя, запрещалось производить в унтер-офицеры и ефрейторы и повышать в званиях, а также назначать учителями молодых солдат. Унтер-офицеры, подвергшиеся дисциплинарному взысканию за потребление алкоголя, не должны быть терпимы в унтер-офицерских должностях. При увольнении в запас нижним чинам, замеченным в употреблении алкоголя, запрещалось выдавать похвальные свидетельства за службу. Таким образом, уже перед войной армия приводилась в трезвый порядок[280]280
  Маюров А.Н. Сухой закон в Российской империи – РСФСР (1914–1920 гг.) // Экономические стратегии. 2014. № 4. С. 94–106.


[Закрыть].