Текст книги "«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг."

Командование между тем вело «красивую жизнь». «75 сентября 1915 г. Злой ветер бушует, плачет дождем природа… Контролер 4-й армии передает, что в Варшаве – благорастворение воздухов: сахар по 8 коп. фунт, белый хлеб – 3 коп., во всех занятых немцами городах царит полный порядок! Каждый из авиационных отрядов у нас состоит из двух никуда не годных и двух испорченных аэропланов. Гренадерский корпус ушел поправляться в составе 1 200 человек. Немцы разбрасывают прокламации с призывом образумиться и не следовать преступному водительству нашего правительства. В Барановичах при разлитии спирта много солдат перепилось, и убили нескольких офицеров… 27 сентября 1915 г… Так иногда хочется вывести на свежую воду для привлечения к уголовной ответственности наших военных дамочек (жену подполковника Иванцова, жену генерала Янова и др.), позволяющих себе расхаживать и разъезжать со своими муженьками в казенных автомобилях в костюмах сестер милосердия с красным крестом, на что не имеют никакейшего права! Поддельные сестры у нас и кличку носят „некрещеных“ сестер. О, сколь одиозны мне наши бухарские нравы! И мы еще претендуем на культуртрегерство по отношению к финляндцам, полякам и другими цивилизованным народностям!

В ресторанах Минска водки и вина не подают, а офицерство вечерами после ужина валяется по-свински пьяным даже в сортирах![397]397
  Кравков В.П. Великая война без ретуши. Записки корпусного врача… С. 182.


[Закрыть] …14 октября 1916 г. За обедом сегодня горячий спор между „наштакор“ и генералом Федоровым: чтобы от „хорошей“ жизни наши солдатики не перебегали к немцам, заманивающим их еще бутылочками водки, Степанов предлагал как наиболее надежную меру по выходящим нашим воинам на встречу к немцам стрелять из пушек, Федоров же с ним не соглашался, рекомендуя вообще, и вполне резонно, меры более органического характера, отрицательно относясь даже к телесному наказанию… И внутри России, и здесь на фронте мы переживаем отчаянное положение. Уже никто из нас не сомневается, что война продлится еще года два-три. Страшно ехать теперь в тыл! Даже здесь себя чувствуешь покойнее, чем если бы быть там»[398]398
  Там же. С. 269.


[Закрыть].

Американский писатель и журналист Д. Рид побывал в России в 1915 г. и сразу задал попутчикам офицерам вопрос о введении в России «сухого закона»: «Через семь часов мы сели в поезд на Лемберг и попали в одно отделение с двумя ничтожными офицерами средних лет, весьма типичными для девяти десятых второстепенных русских бюрократов. Они разговорились с нами на ломаном немецком, и я спросил их о запрещении водки. „Водка! – сказал он. – Можете быть уверены, что продажу водки прекратили не без того, чтобы нагнать потерянное другим путем. Все это очень хорошо для военного времени, но после войны у нас снова будет водка. Каждый хочет водки. С этим ничего не поделаешь»[399]399
  Рид Д. Вдоль фронта. М.: Кучково поле, 2015. С. 60.


[Закрыть].

Удалось поучаствовать Д. Риду и в Великом отступлении, которое сопровождалось обильными возлияниями: «Новоселица… около десяти часов Александра неожиданно предложила закусить. Пока „Тарас Бульба“ суетился и давал бестолковые советы, она с Антониной накрывала стол. На „закуску“ были поставлены коробки с сардинками, копченые и соленые сельди, скумбрия, икра, сосиски, крутые яйца и пикули – для возбуждения аппетита, – все это было „залито“ семью различными сортами ликеров и вин: коньяком, бенедиктином, кюммелем, рэспберри, плюм-брэнди и киевскими и бессарабскими винами. Затем появились огромные блюда мучных „полента“ и куски свинины с картофелем. Нас было двенадцать человек. Компания принялась закусывать с полными стаканами коньяку, беспрестанно следовавшими один за другим, и кончила бесчисленным множеством чашек кофе по-турецки и повторением всех семи различных напитков. В конце концов, подали самовар, и мы принялись за бесконечное чаепитие. Была полночь. „Ах, – воскликнул один из офицеров, – если бы только у нас была сейчас водка!..“. „А она на самом деле запрещена в России?“. „Кроме первоклассных ресторанов больших городов – Киева, Одессы, Москвы. Там можно достать и заграничные вина. Но они очень дороги… Видите ли, смысл указа был в том, чтобы прекратить употребление алкоголя в низших классах. Богатые же всегда могут достать его»[400]400
  Рид Д. Вдоль фронта… С. 47.


[Закрыть].

Между тем бывший на тот момент военный министр А.Ф. Редигер (1905–1909 гг.) вспоминал о том, что не мог достать спиртного даже на свой юбилей: «В день моего рождения (31 декабря) для встречи Нового, 1916, года у нас по обыкновению собрались близкие люди: мой тесть с женой, Игнатьевы с двумя детьми, Каталей, Яншина с двумя детьми, Каменевы с дочерью, С.П. Немитц и племянник Саша (из Ревеля). Устроить ужин не представляло еще особого затруднения, но добыть вино было трудно, так как во время войны оно продавалось только по предъявлении докторского свидетельства. Такое свидетельство (на шампанское, коньяк, белое и красное вино, всего по пять бутылок) мне добыл наш недавний знакомый, хан Эриванский, но я его получил так поздно, что успел использовать только в январе. Поэтому пришлось через Игнатьевых добывать кавказское вино, а Каменевы дали нам взаймы две бутылки шампанского. Таким образом, ужин удалось обставить прилично и в отношении напитков»[401]401
  Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра… С. 412.


[Закрыть].

В 1916 г. пьянство на фронте не прекращалось. Солдат Юго-Западного фронта В.Л. Падучев вспоминал о повальном пьянстве офицеров: «Командир батареи – капитан Афанасьев. „Солдатский вестник“ называет его по имени: Глеб, Глебушка. Или грубо-ласково: „Наш“. Со всеми офицерами артиллерийской бригады Глеб Ипатьевич весело пил на брудершафт и почти со всеми он на „ты“. Его любят за простой открытый характер, беспечность, радушие и гостеприимство. Глеб располагает к себе, с ним легко и весело. Он желанный гость во всех батареях, в управлении бригады, в штабе полка, в батальоне, и пулеметной команде. Ни одна офицерская попойка не обходится без него. Он общий любимец в среде товарищей, как Массалитин у солдат. Толстощекое лицо. Пышные севастопольские усы. Немного похож на жандарма. Но веет добродушием от цветущей фигуры этого толстяка. Глебу четвертый десяток, он был казначеем в управлении бригады, а батареей командует около года. Полнокровие и радость жизни написаны на его лице. Война открывает перед ним веселый путь по лестнице, чинов, вперед и выше. Глеб холост, жизнь его впереди, а пока: „Наша жизнь ко-рот-ка, все уносит с собою. Пей-же, пей, до дна, пей до дна“. Жалованье батарейного командира во время войны давало круглую сумму. Глеб жил в свое удовольствие, а его кутежи славились на всю дивизию. Зная от денщиков все подробности попоек, номера возмущались: „Кому как, а нашему война на пользу. Ряжку-то решетом не закроешь. Гладкий. Да и какая у него забота: утром халуп поставят самовар, напился-наелся, бумаги подписал и понес: то в пулеметную команду, то в управление к отцу Паисию, то в штаб полка. А уж если в парк попадет, тогда три дня без просыпу загуляет. Там спирту много. Главная вещь, везде друзья по одному делу. Начальство… им война! Глеб любит комфорт и удобства, чтобы жить – черт возьми! – на широкую ногу. Офицерская землянка должна быть сделана в виде просторной комнаты, где можно как следует принять гостей. Голландская печь, большой стол во всю длину, по стенам походные кровати – „гинтеры“, складные стулья, табуреты и трубка полевого телефона. Шумно и весело празднует Глеб свои именины. Денщики и два повара мобилизуются за несколько дней. Глеб заказывает блюда и соусы, готовит вина, достает спирт. Вечером он радушно встречает званных гостей, из бригады и полков. Приезжает „батюшка“ из управления бригады и ветеринарный врач „отец Паисий“, начальник пулеметной команды и командир батальона, адъютант и бригадный командир – все друзья. После третьей рюмки появляется неожиданная гитара, и Глеб, ловко ударив по струнам, начинает свою любимую: „Поговори хоть ты со мной // Подруга семиструнная! Моя душа полна тобой, // А ночь такая лунная. // Заморозил, зазнобил // Знать, другую полюбил!“. А потом лихо: „Эх, чарочка моя“, и все хором: „Выпьем же за Глеба, // Глеба дорогого. // А пока не выпьем, // Не нальем другого“. Еще несколько бокалов, хмель сладким дурманом кружит в голове, открывая влекущую туманную даль. Глеб начинает высоким тенором: „С времен давным-давно минувших“. Стук ножей, звон бокалов. Глеб поет остро веселые, неприличные частушки, подражает пьяному немцу, перед каждой рюмкой говорит прибаутки и рассказывает анекдот про молодого прапорщика и старого генерала, как они ночевали на одной кровати в варшавской гостинице»[402]402
  Падучев В.Л. Записки нижнего чина. 1916 г. М.: Московское тов-во писателей, 1931. С. 67–69.


[Закрыть].

В ряде случаев офицеры втягивали в пьяные сборища и солдат: «Среди веселья Глеб капризно хлопает в ладоши, требуя денщиков. „Эй, ангелы-архангелы, позвать Сергеева!“ Через несколько минут в землянку смелыми шагами входит и останавливается у двери разведчик Сергеев. У него такой вид, словно никаких гостей не видит и ничего особенного не происходит, а вызвали его по делу, вот он и пришел: „Честь имею явиться, ваше высокоблагородие“, – громко рапортует Сергеев, и лукавые огоньки дрожат на его неулыбающемся лице. „А, молодец, это ты? Что скажешь?“ „Изволили требовать, ваше высокородие“. „Да-да-да. Ну-ка, вот-что: пей! Василий, налей ему фужерчик“. Сергеев скромно отказывается: „Да не стоит, ваше высокородие“. „А я говорю – пей!“. Вежливо и церемонно, как жених, берет Сергеев от денщиков чайный стакан, из уважения отворачивается к стенке и выпивает в один прием. Глеб с удовольствием смотрит на него: „Ну, Сергеев, повесели кампанию. Что можешь рассказать?“ „Да есть смешное, ваше высокородие, – только уж очень скоромное…“. „Валяй!“. „Так что неудобно при господах офицерах“. „Дуй!“. Тогда Сергеев, при взрывах общего смеха, начинает бойко декламировать басню такого содержания, что непривычный молодой прапорщик Вязьмитинов смотрит на него, не улыбаясь, широко-открытыми глазами, пока Глеб не толкнет его в бок: „Что, прапор, уставился, как на новые ворота? Здорово?“. „Эх, чарочка моя!..“. Кутеж продолжается до мертвой точки. Глеб не признает середины! „Сел за стол, так уж пей до дна!“. Гости разъезжаются на рассвете»[403]403
  Падучев В.Л. Записки нижнего чина. 1916 г… С. 69–70.


[Закрыть].

Пьянствовал и низший командирский состав. «Минаков никогда ничего не забывает. Командир батареи, который бывает трезвым только от обеда до вечернего чая, безмятежно спокоен за все: Минаков не проспит, не забудет, все сделает, вовремя обо всем подумает и распорядится, а если нужно, доложит. На этого можно положиться. Минаков обладает желудком исключительной силы, свободно переваривая все на свете – чистый спирт, денатурат, самогон, лак и автобензол, от чего автомобили бегают. Появление в батарее спирта он определяет на расстоянии внутренним чутьем, словно у него есть для того таинственный точный аппарат. Где бы ни находилась спиртовая жидкость, фельдфебель узнает первым и является за приятной контрибуцией. Все знали, что молодой прапорщик Вязьмитинов получил из дома посылку с бельем, а Минаков в тот же день узнал по „беспроволочному телеграфу“, что в посылке есть духи и флакон тройного одеколона. Он три дня ходил за прапорщиком, как влюбленный, почтительно, ласково посматривал на него и вежливо покашливал, пока не получил пузырек влаги. Вечером он распивал синевато-белую жидкость с Плашаковым в землянке номеров, вспоминая лучшие дни»[404]404
  Там же. С. 57–58.


[Закрыть].

Или вот другой случай: «Из отпуска Петрищев приехал не с пустыми руками, из недр своего мешка он достает бутылку денатурата, кусок домашнего сала, пышек и раскладывает угощенье на доске, заменяющей стол. Молчаливый ездовой Качалов с копной сине-черных цыганских волос режет перочинным ножом хлеб и сало. Из деликатности никто не смотрит на медленную работу Качалова, словно это никого не касается, а на синюю бутылку каждому в высокой степени наплевать: „Пусть себе стоит – э-ка невидаль!“. Матвеев пробует голоса гармоники, ничего не замечая. А приготовления идут своим чередом: откуда-то появляется зеленая толстая рюмка с обломанной ножкой, Петрищев наливает в нее до половины фиолетовый спирт, дотом доливает водой, и спирт на глазах превращается в неопределенно-густую жидкость молочного цвета. „Ну-ка, ребята, подходи“, – приглашает он. „Да пей сам-то, что ты?“. „С дороги-то!“. „Ну, будьте здоровы: за тот несчастный мир, что ли выпьем“, – Петрищев быстро опрокидывает рюмку, смачно кряхтит и закусывает салом при благодушных сочувствующих взглядах гостей. Вторая рюмка подносится Матвееву, который сначала из вежливости отказывается, но довольно быстро позволяет себя уговорить. После того приветливая рюмка обходит всех гостей, издавая сногсшибательный дух спирта, керосина и лака. Хмель ударяет в голову сладким ядом. Петрищев достает немытую кружку, наливает в нее остатки спирта и хозяйски распоряжается: „Ванька, беги за Андрей Акимовичем!“. Но в этот момент дверь открывается, и через узкую щель пролезает боком, о волшебной бутылке он уже знает по „беспроволочному телеграфу“. „Вот где народу-то, как людей“, – скрывая легкое смущенье, пытается шутить он. „Ну-ка, Андрей Акимович, – говорит Петрищев, – покушайте, от чего автомобили бегают“. „Что такое? Божья водица? Ну, будьте здоровы: за всех пленных и нас военных!“ Фельдфебель принимает кружку, торжественно, как драгоценную влагу, подносит ее ко рту и неуловимо быстрым движением туловища глотает одним духом: „Сильна, проклятая. И где добыл такую?“. „Сильна!“. Забытый в углу Матвеев неожиданно берет на гармонике несколько аккордов, заполняя густыми басами тесную землянку. Угадывая общее настроение, он начинает знакомую песню, которую подхватывает один голос, потом другой, и буйным вихрем разрастается общий хор: „Трансвааль-трансваль, страна, моя“»[405]405
  Падучев В.Л. Записки нижнего чина. 1916 г… С. 140–141.


[Закрыть].

Иногда офицеры в состоянии опьянения приказывали открывать стрельбу по противнику. «Глеб вел беспечную веселую жизнь, он кутил в шумных компаниях, широко и открыто, совершенно не стесняясь своих солдат. Однажды „отец Паисий“ достал полведра спирта, собрались гости, начался пир. Веселые тосты. Глеб был в ударе, он особенно удачно пел „Поговори хоть ты со мной“ и „С времен давным-давно минувших“, а потом танцевал кэк-уок и рассказывал острые анекдоты. Качали на „ура“ Глеба и „отца Паисия“, а бригадный священник не выдержал, упал под стол и сейчас же заснул с бутылкой в руке. В три часа ночи резкий гудок на батарею и заплетающимся неверным языком: „Бат-таррея?“. Телефонист: „Батарея слушает…“. „Ттретья батарея?“. „Так точно, третья, ваше высокородие“. „За ттретью урра…“. „Точно так – ура“. „Кто у телефона? Что? Как там орудия, а? По какой цели ночная наводка? Снаряды есть?“. „Так точно, по цели номер пять“. „А ну, славная третья батарея, бей немцев!“. „Никак нет, ваше высокородие…“. „Что-о? Я приказываю! По цели номер пять – о-гонь!“ „Да неудобно, ваше…“. „Ах ты, сволочь! Как твоя фамилия, барбос? Ты… ты…“. Пьяный голос оборвался, и трубка замолчала. Как потом рассказали денщики, капитан Аксенов на этих словах уронил трубку и мертвым грузом скатился под стол на спящего священника. Утром вся батарея знала подробности пьяной шутки Аксенова из уст бледного от бессонной ночи взволнованного телефониста. Ропот возмущения дрожал в плебейских землянках»[406]406
  Падучев В.Л. Записки нижнего чина. 1916 г… С. 90–91.


[Закрыть].

Впрочем солдатам иногда удавалось посмеяться над пьяными офицерами: «В полночь запищало в трубке знакомым: точка – два тире, точка – два тире. Та-а, та-та, та-а, та-та. Батарея слушает. Голос Глеба: „Батарея? Дай управление бригады. Ветврача к телефону. Слушаете? У телефона командир батареи Афанасьев. Это ты, отец Паисий? Здравствуй, отче. Ну, как насчет спиртишка? Да мы тебя к лику святых причислим, ей-богу. Слушай, отец, приезжай к нам, тут все, а спиртишку не хватает. Но закуска – пальчики оближешь – есть семга, маринованные грибы, шпроты, да сейчас я своим архангелам закажу шашлык. Приезжай, отче, я сейчас за тобой экипаж посылаю. Да что три версты? Приезжай! Значит, ждем, ладно?“. Здесь произошло неожиданное. Звонкий голос ударил кирпичом по стеклу: „А рожна не хочешь и тебе, и Паисию?“. Глеб вспыхнул: „Кто безобразничает? Всех дежурных к аппарату. Под ранцем сгною, барбосы, откомандирую в пехоту бездельников!“. Но виновный не находился. Все дежурные отвечали одно: „Не могу знать, ваше высокородие, кто это шумнул такую глупость – должно быть, из пехоты кто озорничает, им по индукции все слышно. Не могу знать“. Спичка потухла, Глеб успокоился и через час беспечно кутил с „отцом Паисием“, забыв про угрозы. Вся батарея приветствовала смелость Бершадского, который дежурил в эту ночь на передовом наблюдательном пункте: „И молодец этот Никита!“. „Отлил, пулю“. „Этот не боится“. „И как его по голосу не узнали, вот черт-то!“. Горели отравленные дни. Плебеи наливались ядом нарастающего мрачного гнева. Глухая стена вырастала все выше»[407]407
  Там же. С. 92–93.


[Закрыть].

В дневниках генерала А.Е. Снесарева отражена вторая половина 1916 – начало 1917 г. – период, когда русская армия начала разлагаться: «72 июня 1916 г., Новоселица. Реальность: все были пьяны (в Визанце зарублены три женщины и долго валялись на виду у всех), и полусотня пьяных что-то попробовала сделать, но не подвинулась и никому не сказала… ни артиллерии (командир горной был готов и очень хотел помочь), ни батальону… 18 июня 1916 г., Коломыя. Вчера ночью приехал сюда на автомобиле… Город милый, весь в зелени… Хотя был специальный приказ не грабить, много разграблено. С дикой жадностью ищется спиртное, и люди напиваются до одури… Сегодня был случай смертельного ранения одного интеллигентного русского, который вздумал остановить грабеж в соседнем доме. Убийцы – рядовой Скривского и унтер-офицер 76-го Кубанского полка – оба пьяные, выстрелили из винтовки в живот. Осталась жена и семь детей (4 года – 18 лет мальчик); жена требовала смертной казни и в ее присутствии. Офицерство если и не грабит, то жадно раскупает вина, не заботясь о плате. Один аптекарь в несколько минут продал на 2 тыс. Казаков боятся, – боятся грабежа, насилования и т. и. Сколько тут пережитого, сколько рассказанного, сказать трудно. Жители остались, но ночью вчера все запрятались и выползли только сегодня постепенно… 19 июня 1916 г., Коломыя. Занятие войсками города – это развращение их: начинается грабеж, пьянство, насилование… Семенова впечатления: в городе больше видно, хотя есть и в селах… 1) пьют, 2) грабят, 3) насилуют (просят хлеба, а затем тушат свечи, юбки на голову и…пакость). Кто более? Все – гордость строя заставляет все переносить на тыл. Может быть и правда, но как это выяснить точнее… 9 октября 1916 г., до 942 в Лучине, с 12 – в Бряза. Пока имеются самые печальные сведения о нашей позиции: проволоки почти нет, окопы не сплошные (стоя почти нет), ходов сообщения нет, убежищ мало, а те, что есть, протекают. Командир 255-го еще дополняет, что в тактическом отношении много упрека можно предъявить к позиции и что в этом отношении придется много поработать. Оказывается, что порядка нет: 1) за неделю позиция не оборудована; 2) ротные командиры не могут ясно сказать, где их фронт; 3) двух ротных командиров находят пьяными и в очень важную минуту; 4) начальник дивизии, по-видимому, никогда окопов не посещает; 5) люди без призора, руководства и не укрыты землей… Что же от такой системы можно ожидать? Ничего кроме крахов и поражений. 24 ноября 1916 г., Бряза. В 8 часов утра, надев валенки, тронулся в окопы Самарского (147-го) полка, чтобы выслушать соображения и посоветовать, а также повидать офицеров и поговорить с унтер-офицерами двух ударных батальонов. Чувствую, что я должен буду говорить с чужим полком, т. е. более доказательно и сильно: свои натерты уже раньше, и они – как алкоголики – начинают „пьянеть от одной рюмки“. Со мною едет Борзяков и, как обычно, Савлаев с 5 казаками и дивизионным флагом. Прекрасное свежее утро, в низинах морозный туман, земля покрыта густым инеем… Хороши ели, укрытые инеем, искривленные, фантастичные, с грязновато-белым цветом. Мы много говорим. 14 декабря 1916 г., Черновцы. Сегодня разбирали дела летчиков… и даже не спорили: шантрапа и врали. Самохвалов говорит, что идут туда никудышные, чтобы получать хорошее содержание и катать на автомобилях сестер. Брусилова они извели, и приказал им из Ровно лететь в Колывань. Пировали в это время с дамами, и все готовы были с ними лететь, но… вдруг они „не замогли“ и продолжали кутить. Один (скромный, непьющий, не принимаемый ими в компанию) сел, полетел и возвратился. Из школы прапорщиков тоже уходят наиболее слабые… вольнее, больше денег и фактически безопаснее. Пример, „плевое дело“: исчезли 11 человек (+ 5 пулеметчиков), загорелся сыр-бор. Командир полка (больше прав), спасая шкуру, отстаивает мысль, что люди бежали сами, смущенные контрабандою, а начальник дивизии проводит мысль, что они „выкрадены“ австрийцами; не понимает, что его версия – самая опасная, так как намекает на разложение дивизии. Сейчас на улице встретился с полковником Гончаренко (командир 19-го драгунского полка), который рассказал о своих делах. Надеется получить кирасирский полк (гвардейский). Имеет Георгиевское оружие и надеется, что пройдет Георгий (имеется ввиду награда – Георгиевский крест. – Прим. автора). Простой и хороший. Идеи его те же: 1) не нужно пьянствовать, но не ломаться полным воздержанием; 2) на войне надо быть веселым»[408]408
  Снесарев А.Е. Дневник. 1916–1917. М.: Кучково поле, 2014. С. 58, 60, 62, 192.


[Закрыть].

С началом 1917 г. ситуация еще больше ухудшилась. «23 января 1917 г., Коломыя. В 9 часов собираемся на проводы генерал-майора Щедрина (Константина Федоровича), где нас угощают очень обильно; около меня (виновник, Леонид Афанасьевич Савчинский и Плен) пьют бесконечно, пока не хмелеют (теперь только разбавленный спирт). 12 февраля 1917 г., Тысмяница. Иду далее, захожу к ротному командиру 2-го батальона и пью чай… Батальонный командир из кавалеристов, Желтухин (поручик, 49 лет), который долго был земским начальником в Вятской губернии и который много мне передает интересного и забавного об этих людях: простые, молятся двум богам, повинуются, но… горькие пьяницы; пьют особый сорт водки (кумышка) и умирают… накануне свадеб иногда исповедываются: „Пришел к тебе, батюшка, исповедуй – свадьбу буду играть“… Савчинский был в Киеве и сообщает свои впечатления за 6 марта: 1) на шее Столыпина красный бант… вечером хотели стаскивать; 2) было посягательство и на памятник Александра II…; 3) какой-то пьяный тип матерно ругал двух милиционеров (один – рыжий жидок), а когда они хотели его арестовать, набил морду и ушел; 4) 6 пьяных солдат ссаживают 5 милиционеров с лошадей, бьют, отбирают оружие и уезжают; 5) вечером клич: „бей жидов“… и началось: жидов стало меньше; 6) настроение умеренной интеллигенции удручающее; на улицах подростки, рвань и жиды»[409]409
  Там же. С. 279, 313.


[Закрыть].

Одним из признаков развала армии стали братания солдат противоборствующих подразделений. Предысторией этих братаний было Рождественское перемирие, заключенное в 1914 г. на многих участках Западного фронта. В отличие от подобных перемирий, традиционно заключавшихся во время предыдущих войн и всегда санкционировавшихся «сверху», в данном случае временное прекращение военных действий таковым не было. Перемирие, заключенное в сочельник 24 декабря 1914 г., было вызвано не только религиозными мотивами, но и острой практической необходимостью – требовалось похоронить убитых солдат, чьи тела оставались на «ничьей» земле. «Высшие власти отказались объявить перемирие во время Рождества, но солдаты тем не менее установили мир сами», – сообщал в письме домой молодой британский волонтер. Близкое расположение окопов способствовало тому, что противники хорошо слышали друг друга. Судя по многочисленным свидетельствам, солдат подтолкнули к сближению рождественские песни, которые они запели хором, вызвав аплодисменты и ответные песни в траншеях вчерашних неприятелей. Из рассказов о том, как начался процесс заключения перемирия, видно, что на одних участках фронта инициатива исходила от англичан, которые, выбросив белый флаг, «подошли к германских окопам, неся в руках рождественские пирожки», на других – немцы иллюминировали свои траншеи и предложили спеть для англичан, после чего состоялись встречи с рукопожатиями и обменом подарками. Очевидно, что офицеры, которые зачастую и не приветствовали подобное поведение своих солдат – хотя были и среди них одобрительно относящиеся к солдатской инициативе – все-таки вынуждены были смириться, а порой и сами принимали участие в беседах и встречах с противником. Один из офицеров писал родным, что был шокирован, когда узнал, что некоторые из его солдат отправились в немецкие окопы, так как «это было серьезным нарушением правил». «В конце концов тех и других заставили вернуться в свои окопы, но противники пели всю ночь». На некоторых участках фронта тесные контакты с противником удалось предотвратить таким образом: когда к английским окопам подошли немцы с поздравлениями, британцы сказали им, что они находятся в состоянии войны и «должны соблюдать правила игры и делать вид, что воюют». Но в других местах братание солдат продолжалось всю ночь. Это 48-часовое перемирие сыграло немалую роль в выработке собственного отношения воюющего солдата к противнику, больше основанного на личном опыте, нежели на том, что формировалось официальной пропагандой и общественным мнением[410]410
  Оболонкова М.А. Эпизод истории Великой войны как элемент исторической памяти европейцев: рождественское перемирие 1914 г. // Вестник Перм. ун-та. История. 2010. № 1 (13). С. 8–14.


[Закрыть]. Английские и немецкие солдаты прекратили военные действия, предали земле трупы, лежавшие на ничейной земле, ходили друг к другу в гости, обменивались подарками и угощениями. К ним присоединились французы и бельгийцы. Состоялся даже легендарный футбольный матч между окопами. Германские, английские, французские генералы были в ярости. Последовали наказания, и в последующие годы Западный фронт не знал братания такого масштаба.

Братания в русской армии начались уже в августе 1914 г. на Юго-Западном фронте. В декабре 1914 г. на Северо-Западном фронте были отмечены случаи уже массового братания солдат 249-го пехотного Дунайского и 235-го пехотного Белебеевского полков. Факт братаний подтверждается приказом войскам 1-й армии № 377 от 29 декабря 1914 г. генерала А.И. Литвинова. «В день Рождества Христова немцы, выйдя из своих окопов против позиций Дунайского и Белебеевского полков, стали махать белыми тряпками и подошли к реке, показывая бутылки и сигары и приглашая наших к себе. Человек 10–15 немцев без оружия подошли к реке, сели в лодку, переправились на нашу сторону и стали заманивать к себе подошедших к берегу солдат вышеназванных полков. Несколько человек поддались на эту подлую уловку и переправились на немецкую сторону, и, что позорнее всего, с ними переправился призванный из запаса Дунайского полка поручик Семен Степанович Свидерский-Малярчук. Все переехавшие на ту сторону наши солдаты и этот недостойный своего звания офицер тотчас были немцами арестованы и взяты в плен. Приказав немедленно заочно судить поручика Свидерского-Малярчука полевым судом по ст. 248 кн. XXII Свода военных постановлений 1869 г. (смертная казнь), предписываю немедленно сообщить имена сдавшихся солдат на их родину, дабы в их селах и деревнях тотчас же прекратили выдачу пайка их семьям и все там знали, что они изменили своей Родине, польстившись на бутылку пива. При повторении подобных подлых выходок со стороны немцев немедля по ним открывать огонь, а равно расстреливать и тех, кто вздумают верить таким подвохам и будут выходить для разговоров с нашими врагами. Подписал: командующий армией генерал от кавалерии Литвинов»[411]411
  ОВЛ РГБ (Отдел военной литературы Российской государственной библиотеки). 157/20. Л. 222.


[Закрыть].

В.С. Литтауэр полагал, что братание военных вражеских армий на Восточном фронте началось не в 1917 г. среди солдат, а в 1914 г. среди офицеров в Восточной Пруссии. «Как-то утром на нейтральную полосу выехал немецкий улан с копьем, к которому был привязан белый флаг, и положил на землю пакет и письмо. Письмо, адресованное офицерам нашего полка, было составлено в вежливой форме. В пакете находились сигары и коньяк. Через какое-то время наш гусар под белым флагом положил на нейтральную полосу пакет с папиросами и водкой для немецких офицеров. В письме мы приглашали их встретиться в полдень на нейтральной полосе. По три офицера с каждой стороны встретились и даже вместе сфотографировались. Мы говорили о чем угодно, в основном на спортивные темы, но ни словом не упомянули о войне. Прощаясь, договорились встретиться на следующий день в то же время; мы должны были принести закуску, а немцы коньяк. Вечером новый командир дивизии, узнавший о встрече, категорически запретил общаться с немецкими офицерами. На следующее утро, чтобы оповестить немцев об отмене встречи, все наши передовые посты одновременно выстрелили в воздух. Возможно, если бы командиром дивизии был Гурко, он принял бы другое решение, но несколько дней назад Гурко получил повышение и принял командование пехотным корпусом. Стреляя в воздух, мы чувствовали себя не лучшим образом. Нам хотелось объясниться с немецкими офицерами, чтобы они поняли, почему мы так поступили. В последующие месяцы мы несколько раз сталкивались с этим полком и как-то попытались, увы, безуспешно, войти с немецкими офицерами этого полка в контакт. Мы знали, по какой дороге в лесу периодически проезжает их патруль, поэтому написали письмо, вложили его в большой конверт и прибили конверт к дереву, стоящему у дороги. Письмо взяли, но ответа на него так и не последовало»[412]412
  Литтауэр В.С. Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911–1920… С. 85.


[Закрыть].

6 февраля 1915 г. датируется запись в журнале боевых действий 13-й роты лейб-гвардии Преображенского полка. «Один солдат 15-й роты высунулся из окопа, показал газету немцу; немец, в свою очередь, поднял газету, и вот наш солдат вылез из окопа и направился к немецким окопам, немец тоже вылез из окопа и направился навстречу нашему храбрецу. Сошлись, взяли под козырек, повидались за руку, обменялись газетами; потом немец достал флягу с коньяком, налил в стаканы, поднял в сторону наших окопов – выпил, затем налил, дал нашему солдату. Этот поднял стакан в сторону немецких окопов и крикнул: „За здоровье врага!“. Выпил, потом дал наш немцу папироску, немец, в свою очередь, дал нашему папиросу, закурили, попрощались и пошли каждый в свой окоп» [413]413
  ОПИ ГИМ (Отдел письменных источников Государственного исторического музея). Ф. 137. Д. 150. Л. 96.


[Закрыть].

Новое братание на русско-германском фронте было зарегистрировано в октябре 1915 г., однако оно не было распространено и носило единичный характер (в основном на Пасху), не представляя угрозы боеспособности русской армии. А.И. Деникин писал: «Братание… имело даже традиционный характер в дни Святой Пасхи; но вызывалось оно исключительно беспросветно-нудным стоянием в окопах, любопытством, просто чувством человечности даже в отношении к врагу – чувством, проявлявшимся со стороны русского солдата не раз и на полях Бородино, и на бастионах Севастополя, и в Балканских горах. Братание случалось редко, преследовалось начальством и не носило опасной тенденции»[414]414
  Деникин А.И. Очерки русской смуты. Париж, 1921. С. 166.


[Закрыть]. Генерал от инфантерии Ю.Н. Данилов, бывший тогда командиром 25-го армейского корпуса, также не видел серьезной опасности в «этой тенденции». Весьма снисходительно он описывает сцену братания в своих очерках: «На нейтральной полосе между окопами завязывается оригинальное знакомство. Сблизившиеся люди пожимают друг другу руки, обмениваются непонятными словами, газетами, папиросами, а иногда и бутылкою спирта или другого напитка. С нашей стороны наиболее смелые, влекомые все тем же любопытством, заглядывают в чужие окопы и рассказывают потом чудеса о житье-бытье немецких солдат»[415]415
  Данилов Ю.Н. На пути к крушению: Очерки из последнего периода русской монархии. М., 1992. С. 147.


[Закрыть].