Текст книги "О «русскости», о счастье, о свободе"

Неполнота в перечислении сторон, подлежащих заботе «демократических институтов» соединенной Европы, а то и просто невнятность насчет реальных субъектов права не раз сочетается в Хартии с произвольным выпячиванием какой-то одной из составляющих многосоставного, многогранного явления. Выпячиванием, которому не сопутствует мотивировка такого, преимущественного права на внимание… «Мы выражаем свою решимость бороться против всех форм расовой и этнической ненависти, антисемитизма, ксенофобии…» – читаем в той же главе «Парижской хартии» («Ориентиры на будущее»), где речь идет об «улучшении положения» и сохранении самобытности «национальных меньшинств». Но отчего ж бы средь видов «расовой и этнической ненависти» назван, выделен только и именно антисемитизм? Он «во всех (?) его формах» выглядит как бы особым явлением – не обнимаемым общим понятием «расовой и этнической ненависти», в которой, заметим кстати, захлебывается «новая Европа»… Что тут – философское дилетантство или все-таки некое национальное пристрастие, заявившее о себе поверх объективных мотивов, какими могла бы служить сугубая дискриминация, беспримерное, сравнительно с другими народами, преследование евреев в современной Европе? И не проступает ли здесь та логика демократии, то ее существо, согласно которому «защита меньшинств от большинства» имеет тенденцию к абсолютной выборочности, когда приоритетное малое, заслуживающее забот, «поощрения самобытности» и «улучшения положения», может быть сколь угодно малым и единичным?

Но с другой стороны, борясь со всеми формами ксенофобии (как значится в Хартии) – в том числе, стало быть, с неприятием тем или иным народом д л я себя чужого быта, чужой религии (и т. п.), – можно ли говорить всерьез об обеспечении «национальной самобытности» ну хоть тех же «национальных меньшинств»?

И пора прямо подытожить: выражение «национальная самобытность», расцвечивающее «Парижскую хартию», есть речевая фигура, условная формула, лишенная традиционного содержания. Исходя из основополагающего принципа современно-европейской, буржуазной, демократии, здесь следует разуметь не самобытность, а власть «национальных меньшинств», в пределе – одного какого– то национального меньшинства. В противном же случае, при буквальном прочтении слов, в этом пункте пришлось бы отметить странный, наивный «момент утопии», вторгшийся в практичную «Парижскую хартию». Ведь сама по себе унитарная идея «соединенной Европы», слитой в неделимый «Общеевропейский дом», Европы как единого, а по сути – однородного геополитического, культурного, духовного пространства, не ведающего внутренних границ, охранительных перегородок между народами и государствами, заведомо исключает то разнообразие европейского человечества, что выражается национальными особенностями народов, яркими чертами самобытности наций.

Идея «соединенной Европы» это не идея союза, который всегда предполагает неразмытость своих составных частей, но идея слияния при фактической нераспознаваемости элементов. Замысел «соединенной Европы» или сквозного «Общеевропейского дома», как реализуется он сегодня, – калька известного коммунистического идеала «земшарной Республики», представляющая крупный фрагмент его. Это, само собою, идеал не народов, а управителей народами. Класса или касты всемирных управителей, которым удобнее, легче иметь дело с моноструктурой, однородностью материала, куда менее чреватого сюрпризами, чем то было бы в тесном соседстве, непредугадываемом взаимодействии самобытностей. Смысл и задача нынешнего разрушительного всеевропейского сооружения при исходной его отчужденности от коммунистической доктрины полностью совпадает с политической сверхзадачею социализма, как сформулирована она была некогда Лениным (и повторялась всеми, вплоть до Андропова, советскими лидерами): «Цель» социализма является не только уничтожение раздробленности человечества на мелкие государства и всякой обособленности наций, не только сближение наций, но и слияние их». Но если коммунистическим средством достижения «земшарно»-унитаристской цели была идеология классовой борьбы, то «цивилизованный» или «демократический» современный путь к тому же оснащен идеологией приоритета над классами, нациями и государствами неких загадочных, никем внятно не определенных, не названных «общечеловеческих ценностей», вполне сводимых на деле к древнему «золотому тельцу». Стоит добавить, напомнить лишь, что идея слияния, то есть утраты индивидуальных признаков, из какого бы – «левого», «правого» – принципа ни исходила она, есть идея смерти, идея убиения жизни. В лоне ли коммунистического «равенства, братства», в чреве ли буржуазно-«общечеловеческого», тучного «золотого тельца»…

О какой национальной самобытности каких-либо – круто «интегрируемых» – «новоевропейцев» можно мечтать, если создатели Хартии, архитекторы “единой Европы” не допускают никакой национальной государственности. И это – даже первоуслови е, которое ставят они “нашим (“новоевропейским”. – Т. Г.) народам”. “Мы обязуемся строить, консолидировать и укреплять демократию как единственную систему правления в наших странах”, – значится в первых строках Хартии.

Что это именно буржуазная демократия, проясняется немедленно – через настойчивую проповедь “свободного предпринимательства”, которой прошит торжественный парижский документ. Похоже, именно в этом – капиталистическом – предпринимательстве (“индивидуальном предпринимательстве”, “свободном предпринимательстве”) видят составители Хартии главное воплощение “нужд и чаяний наших народов” – проживающих на “едином (!) пространстве” от Кордильер – на Восток – до Урала и Сахалина…

“Единственная система правления”, предписываемая народам на все настоящее и все будущее, взята, конечно, из арсенала тоталитаризма. Глобальнейшего средь всех известных в истории тоталитаризма, который приходится определить как демократический тоталитаризм, или тоталитаризм современной демократии… И поскольку единственная, общеобязательная эта система правления объявлена “тем фундаментом, на котором мы будем стремиться строить новую Европу”, защита священного этого, краеугольного камня вменяется в долг всем и каждому из участников названного строительства. И при всех “заверениях в том, что мы будем воздерживаться от применения силы” (“воздерживаться” – не значит: вообще отказаться!), вряд ли будет ошибкою заключить, что в связи с этой защитой о с новы основ “общеевропейского” сооружения предполагается право и долг хоть бы и на военную интервенцию – в случае, если где-либо на “едином пространстве” поколеблена будет “единственная система правления”. “Наши государства, – обещает “Парижская хартия”, – будут сотрудничать и оказывать друг другу поддержку с целью сделать демократические завоевания необратимыми”.

Не проясненные в тексте Хартии формы “сотрудничества” и “поддержки” ради политической “необратимости” – допускают самые широкие толкования.

Но отметим саму эту “необратимость”, это излюбленное словцо диктаторов, которые мнят, что стоят над историей и способны указывать ей направление движения или же обеспечивать ее остановку. Собственно, нынешняя – демократическая – “необратимость”, столь схожая с бывалыми заклятиями насчет “необратимости завоеваний социализма”, таит в себе надежду на конец истории, содержит мысль о венце, последнем (“высшем”) этапе политического, государственного развития множества народов, – и таким венцом, апогеем объявляется современная (западная) демократическая система правления. Это все та же идеология смерти, в какую равно упираются и мечта о “бесповоротном”, окончательном “коммунистическом рае”, и упования на “необратимость” буржуазно-демократических завоеваний торжествующего капитализма. Удивительная похожесть двух “несовместных” политических философий, коренящихся в самом узком идеализме и врачующихся ныне и стенах “Общеевропейского дома”, не однажды бросается в глаза при чтении “Парижской хартии”. Это похожесть на самом глубинном уровне, обусловленная единым типом пошлого, рационалистического мышления и при всей розни двух идеологических построений неодолимо влекущая к сродству в конечной цели.

Поскольку единственная (с качеством необратимости) система правления “в наших странах” названа в Хартии фундаментом общеевропейского согласия, мира и доверия, становится ясным, с другой стороны, что «новая Европа” этически, вообще философски и просто практически ничем не отличается от “старой”. Не принцип терпимости к разным политическим системам ради мирного сосуществования, не творческая задача сотрудничества при разных формах жизни, но принцип диктата во имя политической унификации – по-прежнему, на поверку, исповедует эта Европа, вовсе не плюралистская при всем ее одобрении “нового”, то есть более широкого мышления, при всех уверениях о “поднятом” над эгоистическим интересом потолке примиряющих “общечеловеческих ценностей”.

Вместе с тем, в учете этого монофундамента, тут же и обнаруживаются несостоятельность, редкостное бесстыдство похвальбы об успехах советской дипломатии, якобы достигшей своими, дипломатическими средствами “ослабления напряженности”, долгожданной “мирной разрядки” и “взаимопонимания” в международных отношениях. Даже если на миг принять за истину этот идиллический итог, очевидно, что достигнут он вовсе не внешнеполитическими умелыми средствами, но, напротив, – внутриполитическими преобразованиями, внутренней “перестройкой” или же полным подстраиванием нашей страны под незыблемый западный “фундамент”. Смена политической системы в СССР – вот цена и условие той “международной разрядки”, заслугу которой приписывают у нас дипломатическим дарованиям, даже – “личному обаянию” наших государственных лидеров и руководителей МИДа. Герои безоговорочной капитуляции, капитуляции социализма в СССР, капитуляции КПСС как государственной силы, капитуляции всех политических, всех государственных структур, всей идеологии, всей – широко понимаемой здесь – культуры выдают себя за полководцев-победителей, мудрых миротворцев и искуснейших дипломатов. Эта капитуляция в ходе “холодной войны”, добровольная, неожиданная для противоположного стана, преподнесенная ему как подарок, вовсе без боя, предполагает всесторонний – экономический, хозяйственный, территориальный, военный – ущерб нашей стране, пресечение ее исторического развития, отбрасывание ее на столетья назад, то есть ту цену “мирной разрядки”, что сравнима с итогами самого сокрушительного поражения в самой истребительной из “горячих”, нефигуральных войн. Так что ежели говорить о победе, то сегодня она, конечно, принадлежит старой Европе, старому Западу, ни на йоту не уступившему “ради разрядки” ни одного из своих политических, государственных, идеологических принципов и заставившему подчиниться своей доктрине недавно еще инакомыслящий социалистический мир. И, собственно, то, что у нас именуют “разрядкой”, есть торжество весьма жесткого “нового порядка” (“Neue Ordnung”, – как сказали бы немцы), распространяющегося на небывало огромное пространство в результате односторонних уступок, полной политической ретирады нашей вчера еще сверхдержавы перед вполне старомыслящим и отнюдь не сговорчивым Западом.

В “Парижской хартии”, утверждающей “единственную систему правления” в странах “соединенной Европы”, нет, разумеется, ни малейшего допущения социалистического устройства. И поскольку под Хартией стоит подпись также и Президента СССР, надо заметить, что в этом широковещательном официальном документе, по сути, впервые зафиксирована происшедшая смена социальной и политической системы в нашей стране, все еще не осознанная многими нашими соотечественниками. Причем, как предупреждает Хартия, “необратимая” смена…

Основою той вовсе не социалистической демократии, “строить, консолидировать и укреплять” которую обязался в Париже, наравне с чужеземными коллегами, руководитель нашей страны, служат “права человека”.

В редком абзаце “Парижской хартии” нет заклинаний насчет этих “прав”. “…Права человека… неотъемлемы… Их защита и содействие им – первейшая (!) обязанность правительства”, – читаем в парижском документе. И можно бы умилиться таким вниманием к человеку, жарким пристрастием к “человеческому измерению”, если бы не выпирало деструктивное содержание этого благовидного пристрастья. Если бы тотчас не обнаруживалось, что тезис о “правах человека” ратует прежде всего не за (того ж человека), но против (некоего нестерпимого для идеологов Хартии явления, которое предстает истинным объектом хлопот “общеевропейской” мысли)… Против чего? Против государства, заведомо противопоставляемого человеку, словно б оно, государство, не человеческих рук, разума, воли творческое дело, а нечто внечеловеческое, для человека чуждое и опасное – вроде дьявольского измышления…

Антигосударственный пафос и смысл насаждаемых Хартией “прав человека” ясно звучит уже в процитированном требовании: ведь “первейшей обязанностью правительства” названы вовсе не собственно государственные заботы (укрепление государства, его единства, независимости, благосостояния), не масштабная, общеорганизующая строительно-государственная деятельность, а нечто частное, только гуманитарное, узко-юридическое, прикладно-адвокатское – “защита… прав человека”, в лучшем случае абстрагированного от государства, ибо он рассматривается не как гражданин, а как отвлеченный индивид, через свое государство никак не характеризующийся. Можно, конечно, усомниться в благополучии “правомочного” человека вообще (а не предприимчивой горстки людей) в государстве, где правительственная деятельность раздроблена на защиту разнообразных и противоречивых частных интересов. Но отметим пока, что “первейшая обязанность правительства”, согласно Хартии, такова, словно дело идет не о государстве, а о том, что зовется не более чем безлико-усредненным гражданским обществом…

Впрочем, противогосударственная деятельность правительства предписывается Хартией и прямо, когда по поводу “прав человека” и “первейшей обязанности правительства”, сугубо озабоченного ими, говорится: “Их (то есть “прав человека”. – Т. Г.) уважение – существенная гарантия против обладающего чрезмерной (?) властью государств а”. Так что правительство, выходит, обязано делать обратное своему традиционному назначению – противодействовать точно бы заведомо “чрезмерной” власти государства, а собственно, самому государству и, по сути, бороться с ним.

В этом свете – свете “Парижской хартии” – находит себе оправдание и столь экстраординарный факт негосударственного, даже и противогосударственного мышления руководства нашей страны, как приглашение населения к референдуму по вопросу сохранения государства (Союза). Каковы бы ни были итоги такого референдума, само приглашение к нему есть, по существу, предложение о – допускаемом (хотя бы лишь “теоретически”) – распаде, уничтожении исторически созданного государства, ибо нынешние граждане СССР, обладающие избирательными правами, имеют свободную возможность высказаться против существования единого государства, и их разрушительное мнение способно автоматически отразиться на судьбе многовековой державы. Очевидно, что “мнение” это – при всей роковой его роли и сверхважности обсуждаемого вопроса – может быть на деле лишь временным, летучим настроением, не говоря уже о широких возможностях манипулировать общественным мнением, которыми пользуются средства массовой информации. Но во всех случаях “права человека” (сегодняшнего и весьма кратко живущего человека), неограниченно утверждающего себя в данном референдуме, явно торжествуют над историческим правом государства, и государство, которое созидалось творческими усилиями, кровью и потом, духовным подвигом множества поколений, оказывается в своем дальнейшем бытии зависимым от простого голосования нынешних избирателей. В том числе и тех (молодых), кто и не успел внести какой-либо лепты ни в мирное государственное созидание, ни в защиту государства от внешних врагов, ни в отстаивание его внешнеполитических интересов – то есть не имеет никакого нравственного права (не говоря о гражданском, политическом, жизненном опыте) решать кардинально общую судьбу страны, судить, быть или не быть государству, сверхполномочно принимая к своему рассмотрению этот всемирно-исторический (не только внутригосударственный!) вопрос.

Впрочем, – и это следует наперед учесть, – юридическое право в системе “прав человека” вообще поднято над правом нравственным – и тут открывается глубинная бесчеловечность принципа “прав человека”, направленного как будто “только” против прав государства… Так называемое “правовое государство” вообще отвлечено от нравственности – от этого рычага, характерного для обществ и государств религиозных, строящихся на религиозных устоях. В “правовом государстве” главенство, даже духовное, принадлежит именно закону с его рационалистической регламентацией жизни, с его практицизмом, не оставляющим места для идеала: закон вырастает из чисто земных нужд общества, соответствуя его реальному состоянию, а не идеальным потребностям человека, его идеальной природе. Материально-земная почва, из какой произрастает юридический закон, достаточно удалена от мистических представлений, она в лучшем случае лишь формально, усредненно, слишком уж приблизительно “учитывает” их (так, перед нею сглажены особенности разных вероисповеданий, бытующих в одном государстве), – и в результате “небо” закона, высшие в духовном отношении возможности его – это “земное” “небо”, небо, подчиненное все-таки земле, не взлетающее над нею… Поэтому то “обожествление” закона, которое наблюдается сегодня у нас со стороны идеологов “правового государства” (вопреки вековой народной иронии, скепсису насчет юридического закона, ярко отраженных в фольклоре), есть, конечно, низший из всех известных в истории культов.

Бесчеловечность же принципа “прав человека”, поднятых над правом нравственным (да и над правами-возможностями природными, связанными с естественной неоднородностью, неравенством людей), проявляет себя в верховенстве упрощенного и огульно-безликого закона юридического над законами “неписаными” – своеобразными у каждого общества и народа, отражающими саму его душу. Отражающими ее с тою точностью, тонкостью, которая недоступна писаному, раз навсегда означенному, внутренне малоподвижному закону. Ведь специфика законов неписаных, складывающихся в местный обычай, традицию, состоит не в одном содержании их, но и в способе их применения – по интуиции, по чувству, так что одна и та же сюжетно ситуация может получить разную оценку, разное арбитражное разрешение, разный “судебный” приговор, и по-разному, значит, непредусмотримо могут быть оценены участники ее… Этой вот свободы, естественной гибкости, плодотворной жизненной непредсказуемости, а иными словами – непрекращающегося творчества, не знает в своем применении юридический закон. Он обращается не к чувству, а к “разуму” (рассудку), требует не интуиции, а логики фактов, отчего и бывает значительно сужено поле его зрения и возможности действия, обеднено в его “зеркале” само содержание жизни – обеднено и в немалой степени далже искажено. Рационалистический по духу и методу, писаный этот, юридический закон “вбирает” в себя ограниченные ряды “типовых” ситуаций, предлагая типовые же (сравнительно узкий набор!) их оценки. И за его бортом неизбежно оказывается великое множество вовсе не второстепенных для жизни общества явлений, которые – бесприютные в нем! – остаются и пребывают в куда более емкой, обширной сфере чисто нравственного, чувственного, совестного суда… Ограниченность или формальность юридического закона – принципиального свойства; и она, конечно же, только усугубляется, когда механически перенимается чужой закон, когда в правовой идеал возводится “международный” трафарет, “ходовой”, совершенно уже умозрительный в ложной “общечеловечности” стандарт – вроде того “правового государства”, которое “мы (?) решили строить по примеру цивилизованных стран” (как уверяют – за всех нас – попугаи из депутатского корпуса).

Бесчеловечность навязываемого нам “правового государства” со всем реестром “прав человека” – независима даже от числа или сути этих “прав”. Она состоит в поощрении рационалистического, сухо-формалистского духа и правосознания, в заведомой дискриминации чувства перед разумом, то есть рассудком, который легко отзывается на логику закона и его задачу практической, ближне-видимой пользы. Трезвое, “объективное”, отрицающее предвзятость “правовое государство” (верховенство закона над должностью, например, означено в букве его!) между тем незаметно теснит, исключает и совесть – категорию внеюридическую, точно как и всякое чувство… Все иррациональное, хоть и сущее в жизни и способное быть могучим двигателем ее, отторгается юридическим мышлением, недоступно писаному закону и, вообще говоря, неинтересно для него… Отрешившись от иррационального, юридический закон оказывается не в силах охватить все богатство, разнообразие жизни, всю причудливую сложность человеческих мотивов и обстоятельств. В результате юридического подавления свободного, внеюридического чувства постепенно, но неуклонно нарастает “цивилизованное” охлаждение между людьми, столь характерное для сегодняшних “правовых государств” с их высокою степенью отчуждения друг от друга правово грамотных (“просвещенных”), но духовно отсталых, лишь полезно-практически, приземленно связанных меж собой граждан. И чем более “цивилизовано” в правовом отношении государство, чем отшлифованней оно как “правовое”, тем глубже взаимная отчужденность людей в нем, тем более одинок человек, тем ниже духовность и сама жизненная сила общества…[128]128
  В смысле жизненной силы не секрет (хоть не любит о том поминать даже самая “независимая” пресса), что западный “цивилизованный мир” находится на иждивении “неосновного” (как его называют в скрытых международных “демократических” документах) человечества. На материальном – сырьевом, энергетическом, трудовом – иждивении огромной части “остального” мира. Что грабительски пользуется население “цивилизованных”, индустриально сверхразвитых стран не только чужими “источниками питания и водоснабжения”, но и чужим кислородом – так разрушил собственную свою наземную и надземную природную среду “приоритетный”, прогрессивно-цивилизованный мир, обреченный без международного, межконтинентального донорства в его пользу на прямое физическое вымирание. Именно в страхе перед вымиранием “основного человечества” – “передовых”, “цивилизованных” стран – и затеваются хартии вроде Парижской, по которым “права человека”, принадлежащего к «основному человечеству”, должны бесперебойно обеспечиваться жизнью, кровью миллионов и миллиардов приговоренных мировой демократией “остальных” жителей Земли.


[Закрыть]

“…Друг на друга не обращаем внимания – друг друга закону поручили…” – уместно вспомнить по поводу такой бездушной отчужденности сокрушенные слова героя “Усомнившегося Макара” у Андрея Платонова.

Все сказанное не означает безусловного отвержения юридических законов или призыва к непослушанию им: речь лишь о непомерно раздутом в наших глазах благе “правового государства”, о завышенной функции “прав человека”, о запрограммированной, по существу, духовной несвободе обольщенных носителей или нынешних наших поборников “демократических прав и свобод”.

Что же до своего рода апофеоза надгосударственных, поднятых над самим здравым смыслом “прав человека”, как заявляют они себя в нашей лихорадочно демократизирующейся стране; что до экстремистской идеи беспримерного, антигосударственного референдума с нововведенной “прерогативой” всякого избирателя – в одночасье решать судьбу тысячелетнего исторического процесса (пусть иной избиратель и мало знаком с многострадальной, величественной этой историей), – можно серьезно усомниться, что арифметическая сумма лично-единичных воль непременно является воплощением “мнения народного” (Пушкин), которому якобы жаждет уважительно подчиниться “народолюбивая” наша демократия.

Ведь “мнение народное” (равнозначное с “гласом Божьим”) осознает себя, конечно, не в каждом подряд “правомочном” лице, звучит в душе не каждого подряд избирателя (участника референдума), да и формируется оно не в любой и всякий миг: оно может “дремать”, колебаться, не собираться в фокус до того исторического часа, когда массы – в непреложно критических, например, обстоятельствах – действительно становятся народом, предстают народом, то есть духовным монолитом, внутренне подчиненным связующей, надличной, воистину общей идее.

Вынесение на “демократический” референдум вопроса о целостности государства – вопреки видимости и пустым, взывающим к “единенью” словам – не столько способствует стяжению этого монолита, сколько создает “свободные” моральные, правовые условия для его раскола. Узаконивает такой – возможный – раскол. И тут надо признать, что по существу-то права наша “демократическая пресса”, заостряя подспудно заложенные следствия референдума, затаенную в нем перспективу и называя дату его проведения – 17 марта – “датой начала гражданской войны в стране”… Другое дело, что это заострение (а пожалуй что попросту – прямота), как и вообще протест демократической печати против референдума, находится в русле эгоистической ее войны с “центром”. То есть она всего-навсего ревниво не желает передоверить “центру” задушевнейшую для всякого “истинного” демократа” “инициативу” расчленения государства, план максимального раздробления великой страны.

“Центр” естественно “перехватил”, то есть сам заявил, эту “инициативу”[129]129
  Закавычивая это иностранное слово (имеющее русские эквиваленты), хочу попутно обратить внимание на язык демократической гласности, на тот любопытный факт, что иностранная лексика непременно вспыхивает при выражении мысли дурной, постыдной, даже уголовной – которая тут же бы саморазоблачилась, будучи высказанной по-русски. Так, “консенсус”, “приоритет”, “приватизация” (и т. д.) – прикрывают обычно преступное соглашение, самозваное, несправедливое первенство и преимущество, грабительское присвоение в частную собственность (и т. д.). Загадочность для широких масс подобных заполонивших эфир и печать нерусских слов позволяет заметить, что вся эта лексика выражает не просто культурный (да и какая уж тут культура!), но политический стиль нашей “советской демократии”, не способной утвердить себя без тайнописи, то есть обмана.


[Закрыть], ибо она для него отнюдь не чужая, не сторонняя; ибо он единосущен, единокровен, единоверен с “демократическими силами”, и наблюдаемая нами борьба “демократов” с авторитарным “центром” – это борьба лиц, а не идей. В плане идеологии она сводится только к вопросу о темпах и отчасти методах “демократических преобразований”, а в остальном – в основном своем смысле! – отражает неизбежную личную конкуренцию между “вождями” демократии или “Главными Архитекторами Перестройки”, разумея передел власти, перехват, а с другой стороны – удержание личного верховного главенства.

Кажется, вовсе не трудно понять деструктивность самого замысла референдума, выдвигающего дилемму: быть или не быть Союзу (единому государству). Толкующего как дилемму многовековую историческую данность – существование нашей великой страны, которая выдержала немало тяжких испытаний – и выдержала их потому прежде всего, что осознавала себя, свое бытие однозначным, недвусмысленным образом, не культивируя в своих гражданах государственного гамлетизма, нарочитой рефлексии насчет “правомочности” под солнцем великой, как она сложилась, страны…

Деструктивность – в самом допущении: не быть – относительно многосоставного и единого Союза, – какое содержится уже в факте вопроса о необходимости “сохранения Союза Советских Социалистических Республик”. Допущение, которое исходит от правительства и предоставлено на усмотрение каждого из нас… Деструктивность и вместе с тем полный кризис верховных органов государственного управления – уже в этом “демократическом” перекладывании прямой и всецелой ответственности за сохранение государства на само население, на сумму словесно заявленных, хаотических и, быть может, случайных и к тому ж разносторонне направляемых воль. Деструктивна, конечно, и подмена реально существующей ситуации наличия правительства (не уходящего в отставку, не свергнутого) ситуацией условной – ситуацией откровенного отсутствия власти, когда может быть мотивировано – как временное, вынужденное средство – хоть бы даже и примитивное это голосование по коренному вопросу. Вопросу, вообще говоря, возникающему разве что в догосударственный период истории народа…

Дискутирование по поводу недискуссионных вещей (как государство в его целостности) служит уничтожению этих вещей. Стремление представить “дискуссионным”, то есть спорным и относительным, все сущее под Луной означает отказ от каких-либо надежных устоев мира и человеческого духа. Без твердых, исторически или природою освященных, не нуждающихся в доказательствах, само собою разумеющихся основ невозможно существование ни народа, ни человека. И “справедливый”, “проверяющий” волю советского народа референдум есть, вне сомнения, “бескровный” демократический меч, занесенный над всеми нами. Над обманутыми и самообманувшимися, захмелевшими от “безграничных”, лестных индивидуальных “прав” и “свобод” людьми.

Тут происходит, заметим, глубокое, тонко продуманное развращение народа. Ведущее к тому, что можно назвать распадом личности народа. Уже само согласие людей на подобный референдум – знак достаточной атрофии государственного чувства, государственного инстинкта, да, собственно, инстинкта самосохранения у народа. Такой референдум – независимо от формального исхода его – служит именно искоренению “великого государственного чувства”, “великого государственного такта”, какой признавали у русского, скажем, народа наши классические мыслители. Это свойство можно определить и как великий государствостроительный дар. Дар государственности, каким в высочайшей степени отличен, награжден был русский народ…

Референдум насчет сохранения государства – вольно, невольно ли – направлен на растление созидательного духа народа, извращение его психики. Ведь он понуждает народ переводить в план голосования, в план юридического пересмотра (хоть бы даже и юридического утверждения!) само патриотическое чувство, то неотъемлемое, сокровенное, данное Богом, что не подлежит ни указке закона, ни какой-либо внешней санкции (разрешению или запрету) со стороны большинства или меньшинства. То, что разом обесценивается от хоть бы даже и “одобрения” со стороны рукотворного, писаного, “общеобязательного” закона или же “счетной комиссии” с ее бесстрастными выводами…

К этому можно добавить, что вынесенный на референдум вопрос – о целостности государства – до сих пор никогда не решался посредством голосования, упрощенно-юридическим и бытовым, в сущности, способом, с помощью всеобщего избирательного права. Что ставился он – в его проблематичном, его отрицательном смысле – обычно не изнутри, а извне государств. Что последний раз он был поставлен относительно нашей страны в 1941 году гитлеровским вермахтом, и известно, какой, скрепленный кровью десятков миллионов людей, безоговорочный ответ дан был тогда русским народом вместе со всеми народами СССР. Нынче же этот единственно убедительный, единственно весомый ответ высший орган государственной власти страны (Съезд народных депутатов СССР) при согласии и содействии Президента, а также Политбюро ЦК КПСС предложил “переголосовать”, превращая в бумажный избирательный фарс естественные законы исторической жизни, пародируя выбор исторического пути, выбор, который предопределяется не одними лишь рукотворными и сиюминутными силами.

Итак, кажется, вовсе нетрудно понять все это “демократически”-негосударственное поведение правящей власти, эту чреватую страшными бедствиями “мирную” игру правительства с государством и народом. Игру “в вопросы и ответы”, которая лишь на самый поверхностный или наивный взгляд может предстать безобидной, простодушной и чистой.

В связи со всем сказанным, уйдя на миг от “парламентского” языка (малопопулярного, кстати, и в самих нынешних “парламентах”), стиль, почерк сочинителей вопроса для всенародного референдума следовало бы назвать шулерским. В нем заметно высокое искусство “артистического” передергивания карт (в пределах одной фразы!), позволяющее при любых обстоятельствах сорвать банк.