Текст книги "Жилины. История семейства. Книга 2"

Иван говорил вроде бы спокойно, неторопливо, но желваки, тут же начинавшие на его щеках гулять из стороны в сторону, как только он смолкал, совсем о другом свидетельствовали. Понял Лука, что всё, что этот молодец рассказывает, не просто досужие мысли, а хорошо продуманная программа действий, и ещё раз порадовался за Тихона, да и за себя тоже, что с таким умным парнем его судьба свела.

Иван и сам рассказал всё, что хотел, и на все вопросы Луки ответил, и ещё раз по всем образцам прошёлся, что в избе на полках расставлены были, а Митяй всё не возвращался. Они уж волноваться принялись, и Лука Фролович снова из кармана ту металлическую вещицу достал, что Ивана так удивила, когда они ещё около фабрики встретились. Тут уж Иван любопытство проявил и Луку начал расспрашивать, что это за вещь и для чего она пригодна.

– Это, Ванюша, часы, по которым ты завсегда точное время узнать можешь. Неважно, облачно на небе или ясно, день стоит или ночь – время эти часы самое что ни на есть точное укажут.

Он из кармана часы достал, крышку их открыл и всё-всё Ивану подробно объяснил. Иван загорелся прямо такие часы себе завести, и не с целью удивить кого-то, а именно чтобы во времени ориентироваться хорошо и быстро.

– Надо же, – удивлялся он, – какую интересную и полезную вещь придумали – в кармане время носить.

– Это Евдоша расстаралась, мне их на сорок лет подарила. Вначале Ванюшку, а потом уж часы, но первый подарок мне всего дороже. Тем более за него деньги не просят, а часы дорого стоят. Их из Москвы один купец специально по Евдошиной просьбе привёз. Они аглицкой работы. Евдоша не говорит, сколько за них заплатила да откуда деньги взяла. «Накопила», – вот и весь её сказ. Но я к ней не пристаю, знаю, что она верная, полюбовника у неё быть не может. А деньги я ей регулярно даю – для покупок у Тихона и у других офень, когда они заходят. Могла и накопить. Вот ты, – он наклонился к Ивану и перешёл на шёпот, – узнал бы, где такие купить можно и сколько они стоят, а? – И Лука огляделся вокруг, не слышала ли супруга такую его просьбу.

Иван только головой мотнул – хорошо, мол, а сам всё сильнее нервничал: время идёт и идёт, скоро темнеть начнёт, а они ничего почти из запланированного сделать не успели. Он подумал хорошенько и решил, что от Луки надо прямым ходом к маменьке ехать, а уж всё остальное, о чём он думал и на что надеялся, на завтра оставить. Тут раздалось долгожданное лошадиное ржание, и в избу зашёл Митяй. Улыбка у него расплывалась во всё лицо. Видно было, что-то его сильно рассмешило.

– Рассказывай, как съездил, что привезти сумел? – Иван постарался быть серьёзным, но попробуй удержись, когда супротив стоит такой вот, у которого рот до ушей и который даже сдержать себя от улыбки не желает.

– Этот Яков Савельевич любопытный человек. Вначале, когда я ему всё то, что должен был сказать, доложил, он за голову схватился и начал приговаривать, что теперь совсем разорён, ничем другим он торговать не может, подавай ему горшки да плошки Луки Фроловича. Чуть не плакать принялся. Я уж не знал, что и делать, как его успокоить. Набрал воды в рот да как на него брызнул. Мы так завсегда гостей в трактире, которые беспокоиться начинали, успокаивали. А энтот совсем разошёлся, на меня с кулаками полез. Но я ему объяснил, что кулачному бою с детства обучен, поэтому меня лучше не задирать, спуску не дам. Он сей миг успокоился и совсем другую песню завёл: мол, он уже давно решил с Горшковым все отношения разорвать, и товар у того самый поганый, и цены ломит непомерные, он лучше у Тетерина брать больше будет и с ним новую печь, да не одну, а десять, поставит. Мы, говорит, с ним полное товарищество на паях надумали открыть, да не только надумали, а уж и документы все в губернское присутствие представили, теперь ждём, когда их там утвердят и мы новое дело откроем. В общем, передал он вам, Лука Фролович, что горевать о том, что с вами расстался, не будет и вас просит его не беспокоить, когда у вас все дела встанут, и к нему на поклон не идти.

– А в глазах у него прямо слёзы стояли, и был он такой весь печальный, – закончил Митяй свой рассказ.

Тем временем Евдокия Кузьминична появилась, на стол собирать принялась. Митяй к ней подскочил и начал миски на столе расставлять да разливать в них наваристые щи.

– Ловко у тебя это получается, – признала хозяйка. – Я думала, ты только языком работать приучен, а ты вон оно как.

Митяй смутился даже от такой похвалы.

– Так, тётя Евдокия, – пришёл к нему на помощь Иван, – он же с двенадцати годков половым в трактире служил, и, надо сказать, отличным половым был.

Попытался Лука уговорить их ещё ненадолго, а лучше до утра у них в избе остаться, но тут Ивану открыться пришлось, зачем он домой спешит, и никто его задерживать больше не стремился, а новый товар он пообещал на обратном пути завезти и показать.

…Тут Люба нас всех ужинать позвала. Она перцы, мясным фаршем фаршированные, сготовила. Фарш у нас в морозилке ещё с прошлого раза лежал, да и пакет болгарского перца тоже своего часа дожидался, вот и дождались. Люблю я перцы, которые из-под рук моей супруги выходят, ел бы да ел, но жаль, это не чаще пары раз в год случается, да и то только ранней осенью, когда подходящий перец в продаже имеется.

После ужина дядя Никита встал и из кухни в коридор направился. В дверях обернулся:

– И что это мы всё время взаперти сидим? На улице такая погода отличная, сентябрь, бабье лето ещё стоит, а я слышал, как кто-то говорил, что здесь кусок настоящего дремучего леса сохранился. Вот я и хочу лесного духа немного вдохнуть да шорох падающих листьев послушать. Не против немного по лесу прогуляться?

Мы все сразу же согласились. И действительно, чего дома, даже при открытых окнах, сидеть, когда можно в находящемся рядом лесу, каким-то чудом среди города уцелевшем, пройтись немного по виляющим из стороны в сторону тропинкам, засыпанным опадающей листвой, и полной грудью вдохнуть свежего воздуха.

До леса, который начинался сразу же за нашим домом, мы добрались довольно быстро, а вот дальше пошли очень медленно. Чаще даже не шли, а стояли, поскольку быстро мои старики ходить уже не могли. Хотения у них ещё много осталось, а вот возможностей это хотение в дело превратить уже почти не было. Потому и получилось, что мы плелись еле-еле. Солнце давно село, на улице стало совсем темно, и хотя облаков на небе не было видно, звёзды тоже куда-то все как будто пропали.

– Вот ведь что огромный город творит, – сказал папа, – я вроде сейчас в лесу нахожусь, но звёзд не вижу, они полностью забиваются городским заревом.

Немного прошлись и назад повернули. За домом детская площадка с песочницами да скрипучими качелями располагалась. Там мы на лавочки уселись и молча посидели немного, думая каждый о своём. Хорошо так получилось. А потом домой пошли, и папа с дядей Никитой спать завалились.

Я ещё долго сидел на кухне, смотрел, как Люба убирает со стола и моет посуду, а потом и мы решили укладываться. И всё это время я думал о своём предке.

Глава 10
В Лапино. Осень 1752 года

И опять утром я проснулся ни свет ни заря. Но это всего лишь присказкой оказалось, а на самом деле, когда я в свой кабинет зашёл, за стол уселся и в окно глянул, там уже где-то далеко – ещё за горизонтом, по-видимому – красная полоска на небе появилась. «Ну вот, – подумал я, – новый день начинается, работать надобно».

Прежде всего я почти полчаса, торопясь, а от этого даже слова до конца не дописывая, всё, что накануне от дяди Никиты с отцом услышал, на бумагу занёс. Вечером поленился это сделать, вот и пришлось драгоценные утренние часы на это дело тратить. Посидел ещё немного, вспоминая, не забыл ли чего, и задумался. Рассказы рассказами, слушаю, удивляюсь, верю или не верю, но интересно очень. Да и не может это всё выдумкой оказаться. Ведь и отец мой, и его старший брат – оба похожие истории рассказывают и при этом друг другу согласно кивают, мол, всё так и было, как ты говоришь. Проверить это негде, вот и приходится верить. Да и тот эксперимент, что я пару дней назад с подачи своего отца с его сёстрами и братом провёл, во многом меня убедил. По-видимому, всё, о чём они мне рассказывают, действительно случилось в стародавние времена. Может, и даже скорее всего, что-то домысливалось, приукрашалось, но по сути своей именно так и происходило. Очень всё это меня заинтересовало, даже возбудило, хотя в последние годы меня мало что задевало. Даже мысль дурная всё чаще и чаще в голову приходить стала: а может, правы дядя Фима и моя жена – следует-таки мне за перо взяться? Но я эту мысль отгонял прочь, и в первую очередь потому, что на мне висела наша с Петром монография, надо прежде всего ей время уделить.

Вторую главу я писал сам, поэтому с ней особых хлопот не было, и к тому времени, когда встала Люба, я с ней уже заканчивал. Неплохая такая главка получилась, весьма информативная, ёмкая, легко читаемая, да и по объёму небольшая – ладная, в общем. Понравилась она мне – значит, и читателям должна понравиться. Поставил я точку, очередную папочку с завязками, на которой написано «Монография. Глава 2», на полку поместил, а сам на кухню направился.

Любовь у плиты стояла – ставила на огонь чайник. Меня увидела, рукой приветливо помахала:

– Ну и как поработал?

Я только большой палец показал и к ней вплотную подошёл. Волосы её пригладил, а затем и всю её саму к себе прижал. Так, обнявшись, мы с ней и стояли, пока чайник шуметь не принялся. Он как песню свою завёл, Люба к холодильнику метнулась – гости вот-вот встанут, надо бутерброды готовить.

И действительно, почти сразу же в кухне братья появились.

– Слышим, чайник закипел, значит, завтракать пора, – сказал, усаживаясь за стол, дядя Никита.

– Папа, дядя Никита! Надо нам с Любой на Москворецкий рынок съездить. Он здесь неподалёку находится, почти сразу же за метро. Сегодня воскресенье, значит, там мой хороший приятель мясом торгует. Виктор его зовут. Вообще-то он поэт. Литературный институт пару десятков лет тому назад окончил, несколько книжек издал, в Союзе писателей состоит, но вот никак от своего юношеского увлечения избавиться не может. Когда-то, уже очень давно, сразу после окончания школы, он на рынок работать устроился. Он штангой и гиревым спортом с детства баловался, сильным парнем, хоть и молодым совсем, был. Вот его на рубку мяса и поставили. Года не прошло, а он так этим мастерством овладел, что один подмосковный совхоз его на своё торговое место переманил – и, знаете, не прогадал. Продажи у них резко вверх пошли. Они даже у соседей своих скупать туши стали – своих не хватало. Виктор оказался чудо-рубщиком. У всех к хорошему куску мяса обязательно в качестве довеска что-нибудь непотребное добавлено, а он умудряется тушу так разрубить, что ни одного обрезка не остаётся, и мяса первой категории у него выходит значительно больше, чем у других продавцов. И ещё одно. Рядом с ним всегда типографский рулон бумаги стоит, и он мясо в неё заворачивает. Раньше это вообще грубая обёрточная бумага была. Я, когда мы с ним не только хорошенько познакомиться, но, пожалуй, даже и подружиться успели, ему вопрос про бумагу задал:

– Не хлопотно ли мясо в бумагу заворачивать? Другие вон бросают кусок прямо на прилавок, и покупатель укладывает его куда хочет.

Так знаете, что он мне на это ответил:

– Вань, прежде всего, это, конечно, культурней. Бумагу бы найти потоньше да помягче, и вообще всё было бы прекрасно. Есть такая, конечно, и привезти её сюда не проблема, скрывать это не буду, но цена у неё кусачая, а за обёрточную с меня сущие копейки просят.

Он засмеялся даже, на меня глядючи, когда мою удивлённую физиономию увидел, и совсем меня добил:

– А знаешь, сколько я копеечной бумаги по два рубля за килограмм за месяц продаю? Почти тонну. Вот так.

Я тоже улыбнулся, увидев лица своих слушателей, и добавил:

– Сейчас попроще, конечно, стало, а двадцать лет назад, когда мы с ним познакомились, некоторые были вынуждены прямо в авоську мясо класть. Представляете себе, вот так и в трамвай забирались, а мясо меж авосечных верёвок наружу стремилось вылезти. А Виктор до сих пор мясо вначале в бумагу заворачивает, а уж затем в полиэтиленовый пакет кладёт – говорит, что это его фирменный стиль, а на самом деле продолжает бумагой по цене мяса торговать.

Все засмеялись, а я продолжил:

– Теперь-то Виктор Михайлович лишь по выходным за прилавок становится. В эти дни его постоянные покупатели обязательно приезжают. По договорённости с ним наш день – воскресенье. Вот нам и нужно у него мясца на котлеты приобрести, а ежели повезёт, то ещё и кролика прикупить. Но это уже не у него, поэтому и сказал «если повезёт». Я бы вас тогда своим фирменным блюдом угостил – крольчатиной, тушенной в молоке. Как вы к этому относитесь? – и на братьев вопросительно посмотрел.

Дядя Никита мяться начал:

– Да я, вообще-то, крольчатину не очень люблю.

Но мой отец его убеждать принялся:

– Никита, не отказывайся, то, что Ванюшка предлагает, – вкуснятина, пальчики оближешь. Я знаю, что говорю. Несколько раз попадал к ним, когда он у плиты кудесничал, и кролика его очень даже уважаю.

– Ладно, не буду отказываться, – уступил дядька. – А можно мы с Шурой вам компанию составим? Заодно и проветримся. Сегодня процедур всё одно нет. Целый день взаперти сидеть не очень хочется.

На рынке мы управились на редкость быстро. Я только и успел, что в поле зрения Виктора появиться, как он закричал, обращаясь явно ко мне:

– Товарищ в серой кепке, вы будете своё мясо забирать или я его на прилавок выложу? – а затем ворчать начал: – Вот так всегда – отложат на пару минут, мол, им позвонить нужно, и исчезают на полдня, а ты думай, вернётся или нет.

Когда мы подошли к нему, он достал откуда-то снизу большой бумажный свёрток, упакованный в полиэтиленовый пакет, протянул его мне и буркнул:

– С вас десять двадцать, и спасибо скажите, что сохранил – смотрите, желающих сколько.

Очередь к нему действительно почти от входных дверей в павильон вдоль всего длиннющего прилавка тянулась.

Я Виктору одиннадцать рублей в руку сунул, «спасибо» громко сказал, и мы в сторону прилавков, где птицей торговали, направились. К моему удовольствию, кролика нам купить удалось, приобрели немного овощей с зеленью и отправились домой. Всех дел у нас на рынке оказалось чуть более чем на час.

Дома Люба сразу на кухню поспешила, а мы, надышавшиеся свежим воздухом, в детскую проследовали. А там кто в кресло уселся – это я себя имею в виду, – а кто и на постелях, на спине или на боку, расположился. Дядя Никита тянуть с рассказом не стал. Он ещё даже на кровати как следует не улёгся, а уже к дальнейшему повествованию приступил.

…Хорошо отдохнувший Воронок бодро бежал в сторону широкого тракта.

– Ну, как тебе нравится такая жизнь? – спросил Иван.

Митяй, держа вожжи в руках, повернулся в его сторону. На лице у парня было такое восторженное выражение, что он мог бы и не отвечать, но ответ всё же прозвучал:

– Очень нравится. Мне кажется, что я в сказке очутился.

– А по мне, так ты на своём месте находишься, – заметил в свою очередь Иван.

Как обычно, всю дорогу он рассказывал Митяю о том, чему сам учился в течение нескольких лет. Заметно стемнело. Но вот они повернули на Лапино, Иван сказал об этом и замолчал. Его спутник тоже молчал, и даже когда Иван попросил остановить лошадь и ушёл куда-то в сторону, а вернулся только через полчаса, не стал задавать вопросов. Они медленно поехали дальше, и лишь через некоторое время Иван сам ему объяснил:

– Кладбище там деревенское, я с тятей ходил посидеть, поговорить. Знаешь, хоть и не ответил он, а мне легче стало, как будто я напутствие от него получил. Маменьку с детьми отсюда увезу, а сам нет-нет да навещать его буду, – и опять замкнулся в себе.

Молчание продолжалось до самой деревни. Наконец Иван указал на небольшую избу, стоявшую за плетнём, в десятке метров от накатанной дороги, и Митяй остановил лошадь. Вокруг стояли точно такие же избы. Некоторые выглядели нормально, но большинство были покосившимися, с покрытыми соломой крышами, с бычьими пузырями в окнах и сильно закопчёнными печными трубами – свидетельствами безнадёжной и безмерной бедности живущих здесь людей. Изба Ивана стояла как нежилая, сквозь окно горницы, так же как и у всех затянутое бычьим пузырём, совсем не просвечивал огонёк лучины, да и из печной трубы не курился дымок.

– Куда они все подевались? Не спать же завалились в такую рань, – забеспокоился Иван. – Неужто произойти что могло?

Он спрыгнул с телеги и стремительно бросился к двери. Дёрнул, но она оказалась заперта. Иван принялся колотить кулаком по двери. Шум поднялся на всю деревню. Со всех сторон раздался ожесточённый собачий лай. Дверь в ближайший дом отворилась, и оттуда раздался знакомый мужской голос:

– Кто это там ломится?

– Дядя Пётр, это я, Иван. Мои-то куда подевались все? Поумирали, что ли?

– Ты что такое говорить вздумал?! Как в твою дурную башку такое прийти могло?! Крестись скорее, чтобы твои поганые мысли до нечистого не добрались. А твои все у нас, в гостях. У моей жёнки сегодня именинный день. Вот она и решила праздник закатить, ну и твою матушку с дитями позвала. Иди и ты вместе с другом своим. Там кто? Я отсюда не вижу. Тихон, что ли?

– Нет, дядя Пётр, это Митяй.

– Ну, Митяй так Митяй. Мне всё одно. Ежели песни петь умеет, совсем хорошо. Пошли побыстрей. Лошадь пусть так, запряжённой постоит. Мы ненадолго собрались, посидим чуток да разбежимся. Спать скоро надо ложиться. Сам понимаешь, завтра вставать на рассвете, корову выгнать пастись да свинью с курями покормить. Дел у хрестьянина и осенью, и зимой невпроворот. Только успевай поворачиваться.

Всё это он уже не кричал, а договаривал, пока ребята Воронка к столбу привязывали да Иван в коробе с товаром рылся.

В избу вошли, а там все примолкшие сидят. Шум слышали, крики – обеспокоились сильно. Ивана увидели – вот радости было! А он, прежде чем к матери подойти, к тётке Агриппине, жене Петра, направился да красивый платок ей на плечи набросил, с днём ангела поздравляя.

– Ой, Ванюша, красота-то какая. Вот уважил старую так уважил. Дай я тебя расцелую! – И она по русскому обычаю троекратно облобызала Ивана. – Присаживайтесь, гости дорогие, откушайте с нами чем Бог послал. Небось, голодные весь день-деньской? – всё говорила да приговаривала она, не зная, как и угодить таким дорогим гостям.

Иван тем временем с маменькой своей наобнимался да нацеловался вдоволь, с сёстрами со всеми почмокался, а братьям лишь руки по-мужски пожал. Что с ними, будущими мужиками, рассусоливать? Митяя всем представил да о Тихоне и беде, что на него обрушилась, рассказал. Все вокруг, как обычно, когда такое случается, охать да ахать принялись, сочувствие своё тем выказывая. Иван решил не тянуть да всё сразу вывалить. Дядя Пётр человек разумный, а уж к жене его, Агриппине Селивёрстовне, все завсегда за советом бегут, зная, что зазря она ничего говорить не будет. Полагая, что всё получится так, как он задумал, Иван и повёл свою речь:

– Мы с дядей Тихоном уже давно подумывали уговорить вас всех к нам в Жилицы перебраться. Сейчас там дом большой строят, с подклетом, со светёлкой наверху и жильём с тремя покоевыми хоромами. В одних ты, матушка, спать будешь на перине, на кровать уложенной, в других девочки, в следующих мальчики, а гости, ежели они появятся, в ложнях специальных в подклете ночевать станут. И печь тоже там будет, и трапезная, чтобы все могли вместе собраться и пир закатить.

– К дому, – продолжил он, когда лёгкое смятение, овладевшее всеми, улеглось, – двор с хлевом, курятником и свинарником пристраивается, и вообще там всё будет, что ты только пожелаешь разместить. Помните моего друга Прохора? Так вот он сейчас во главе знатной артели строительной стоит и дом нам уже через седмицу закончить обещался. Жилицы – деревня большая, много крупнее, нежели Лапино. Там дядя Тихон школу для всех детей построил, поэтому все сразу же учиться пойдут. Без грамоты сейчас никак нельзя. Если хочешь жить нормально – учись.

Иван помолчал немного, дал всем время подумать и вновь заговорил:

– Маменька, я специально к тебе приехал, но сейчас только поговорить хочу, а как дом ваш достроят, так снова приеду на двух или трёх подводах и вас всех отсюда увезу.

Он опять сделал небольшой перерыв и закончил:

– Я сегодня к тятеньке на могилку заходил, с ним посоветовался, он мне знак подал, вороном трижды прокричав, что супротив вашего переезда не возражает. Я пообещал, что каждый раз, как в этих краях окажусь, его навещать буду и ему обо всём докладывать, – и снова замолчал, теперь уже надолго.

Иван успел миску щей съесть да к каше гречневой с маслицем приступить, а в избе всё тишина стояла. Младшие дети, конечно, сразу же попытались бучу устроить, но их старшие попридержали, и те успокоились, хотя всё ещё пытались между собой задираться.

Наконец дядя Пётр, чьё слово было окончательным, усы вытер и раздумчиво проговорил:

– Дельную вещь ты, Иваныч, предложил. Как они здесь одне выжить смогут? Конечно, община их в беде на съедение волкам не бросит. Но тяжко им придётся. Сейчас хоть ещё не осень, и то Мария, мать твоя, к вечеру без рук остаётся. Такую прорву обиходить много сил потребно, а где их взять? Моё мнение таково: ехать им надобно, и раздумывать лишний раз об этом нечего.

Агриппина тут же поддержала своего муженька, приговаривая:

– Ты только, Маша, не думай, что ты нам в тягость. У нас дети подросли, все вылетели из гнезда, по мне так, если бы ты тут осталась, мне даже и лучше было бы. За ними, – и она на детей, сбившихся в кучу на лавке напротив, кивнула, – глаз да глаз нужен. Но я тебе скажу: с Ванюшей тебе лучше станет. Он вон в богатеи вышел, царские хоромы тебе строит. Ой, Мария, не раздумывай. Лучше, чем там, тебе нигде не будет. Это я точно говорю.

– Соглашайся, матушка, соглашайся, – заговорила Софья, самая старшая дочь, – тётя Агриппина дело советует.

Тут уж и другие дети её поддержали.

– Цыть вы! Ни сна, ни отдыху от вас нет. Ну а с землёй-то, Ванюша, как будет, с огородом? – Голос у матери сразу стал каким-то плаксивым, что-то жалостливое до Ивана донеслось в её вопросе.

– Мне хороший совет староста из Жилиц дал. Я завтра с самого утра пойду к Прокопию Ниловичу и с ним это затруднение постараюсь разрешить. Вообще, матушка, я уже давно понял: ежели ничего не делать, ничего и не получится. – Иван всё это на одном дыхании проговорил, чувствовалось, что он надо всем этим много думал и то, что сказал, им выстрадано.

– Ой, Ванюша, не знаю, что и сказать. Как-то это всё неожиданно случилось. Погодь немного, я тебе утром ответ дам.

Этим все разговоры и закончились, стол задвинули к стене, сразу же оказалось, что места для танцев с плясками в избе хватает. Дядя Пётр прижал к груди балалайку, поданную ему тёткой Агриппиной, и начал наигрывать что-то протяжное, явно не плясовое. Первой вступила Агриппина. У неё оказался сильный и глубокий голос. Песня полилась:

 
По улице, по улице по широкой…
 

Её тут же подхватило несколько женских голосов:

 
Ладу, ладу, по широкой
Бежит девка, бежит девка-семилетка.
За ней бежит, за ней бежит старый дедка.
 

Неожиданно в их голоса врезался, растолкал всех и занял ведущее место голос Митяя:

 
Постой, девка, постой, девка-семилетка.
Сгадай, девка, сгадай, девка, семь загадок.
Не сгадаешь, не сгадаешь – дурой будешь.
А сгадаешь, а сгадаешь – умной будешь.
 

Иван любил слушать, как поют другие. Вроде бы и слова все знал, и слуха его никто не лишал, но редко, когда он подпевать осмеливался, вот и в тот день он сидел, полуприкрыв глаза, и видел бегущую девку и старого дедку, слышал их разговор, и такая на него грусть-тоска вдруг навалилась, что никак он от неё отойти не мог – до тех пор, пока не зазвучало:

 
Посылала меня мать,
Посылала меня мать,
Посылала меня мать
Яровое жито жать.
А я жать-то не жала,
А я жать-то не жала,
А я жать-то не жала,
Лишь в меженке пролежала.
 

Как ладно пели женщины, и молодые совсем, у которых всё это ещё когда-то случится, и взрослые, которым только и осталось, что вспоминать то сладостное чувство, налетающее, кружащее и уносящее в дальние дали. Митяй тихонько им подпевал, но если бы его голоса не было, то песня звучала бы как всегда, как Иван её уже много-много раз слышал, а вот мужской голос, глубокий и низкий, невольно приподнимая женские голоса на необычайную высоту, придавал песне некое тайное звучание, так что хотелось слушать её и слушать.

Долго так пели все они в соседней избе, пока маленькие не заснули в обнимку и не пришлось их на руках отнести домой да уложить в тот угол, где они обычно на полу спят.

Иван проснулся, когда на улице было ещё совсем темно. Он приподнял голову и осмотрелся. В избе все ещё спали. Хотя, возможно, и не все. Может, это ему, конечно, показалось, но в дверях мелькнула чья-то тень. «Матушка, – догадался он, – наверное, уже доить коров пошла. Не хочет беспокоить своих дочерей, ни старшую – Софью, ни следующую – Александру».

– Пусть хоть в девичестве поспят вдоволь. Замуж выйдут – не до сна им будет, – так она всегда говорила, когда её укоряли, что балует она непомерно своих дочек, сама надрывается, а те белоручками растут, хотя всему, что положено, они обучены: и готовить, и за скотиной ходить, и в поле работать, и бельё стирать, и шить, и вышивать, и вязать, и малых детей обихаживать. В общем, всё умеют.

– Вот замужем их руки всё и вспомнят, – так она считала.

Может, права, действительно, когда ещё можно будет погулять до зари без устали, попеть да поплясать – только вот в эти годы, когда тело девичье женской силой наливается и они из подростков, длинноногих да нескладных, в прекрасных созданий превращаются, при взгляде на которых только и желание возникает, что любоваться да любить.

Он встал – что толку валяться, ежели проснулся – и тихонько, чтоб никого не побеспокоить, выбрался вначале в сени, а уж затем и на улицу. Небо было ясным, луны не видно, поэтому крупные звёзды, как маленькие сверкающие хрусталики, усеяли весь небосвод, слегка подсвечивая землю. В хлеву действительно горел огонёк. Иван подошёл к двери и заглянул туда. Зорька, старая корова, которую Иван помнил с самого детства, стояла и лениво жевала, за ней виднелась сгорбленная фигурка маменьки, сидящей на крошечной скамейке, специально изготовленной для такого дела. Матушка показалась сыну такой маленькой и беззащитной, что у него вначале сердце захолонуло, а затем накатила волна неизбывной нежности к этой согбенной фигурке, даже в горло перехватило и слезы на глазах появились. Было совсем тихо, слышалось только дыхание коров да мерное позвякивание струек молока о стенки подойника. Но вот всё закончилось. Корова продолжала своё бесконечное жевание, а матушка встала, выпрямилась и лишь тогда заметила сына.

– Ой, Ванюша, что так рано вскочил? – Голос у неё был ласковый, да и смотрела она на него с такой любовью, что даже слёзы, вроде почти высохшие, вновь на глаза сами по себе навернулись.

– Так я всегда так встаю, – начал он было, но что-то помешало ему продолжить, к горлу подкатил ком, и Ивану пришлось сделать усилие, чтобы сглотнуть его.

Очарование, нахлынувшее на него, когда он зашёл в хлев, как будто испарилось, исчезло. Было оно вызвано, скорее всего, призрачностью теней: всё вокруг скрывалось в полумраке, лишь освещённый коровий бок, методично вздымающийся и опадающий при дыхании, да отсвет горящей лучины, блеснувший в крупном и тёмном, как слива, глазу Зорьки, когда она на него взглянула, прежде чем опять уставиться в пол, – вот и всё, что он ясно видел, остальное было размыто и казалось картинкой к какой-то сказке. Иван не помнил, как она называлась, но то, что ему эта сказка знакома, что она существовала в его давнем теперь уже детстве, было совершенно точно. Но вот в ту самую минуту, как маменька выпрямилась, сказка пропала, растаяла в воздухе – и всё кончилось.

– Я всю ночь не спала, – заговорила матушка, – лежала вспоминала. Какая я была счастливая, когда с Иваном познакомилась. И дальше, каждый раз, как ребёнок начинал шевелиться и я понимала, что он скоро родится, я ощущала такое счастье, что… – Она вздохнула и продолжила: – Родился – счастье, начал ползать – счастье. Сколько детей – столько раз я счастливой была. И вот всё кончилось.

Она опустила голову и смахнула слезу.

– Ивана нет – и счастья больше не будет, – глухо донеслось до сына. Она вновь выпрямилась и вновь заговорила: – Но ты знаешь, я подумала, может, у них, моих лапушек, оно на новом месте будет, и поняла, что надо ехать. Здесь жизнь не в жизнь, одни мучения. Софьюшка вот-вот замуж выйдет, хороший парень к ней сватается. Да ты его должен знать. Петром его зовут, сын Симона с Прасковьей, что на том конце живут. Мы уж её трогать не будем, пусть при муже остаётся, а сами поедем. Давай, как дом готов будет, приезжай, забирай нас всех. – И она вновь опустила голову.

Иван подошёл к ней, обнял, она прижалась к нему и заплакала.

– Ну, будет, будет, – произнёс он так похоже на покойного Ивана, что она заплакала ещё горче.

– Маменька, у нас дел много, нам сегодня хочется в Жилицы вернуться. Давай мы поедим да поедем, но прежде к Прокопию Ниловичу забежать надо, бумагу у него подписать, а затем к Марфе заглянуть. Вон и Митяй на крыльцо вышел, так что я тоже пойду.

Но она его не отпускала, как прижалась ещё в хлеву, так до избы они и дошли, лишь у крыльца разделились.

Сразу после завтрака Иван с Митяем отправились к старосте. Прежде всего надо было основное дело сделать: удостоверить подпись матери Ивана под документом, что она не возражает против усыновления её сына Тихоном Петровичем Жилиным. Вопрос о передаче земли их семьи в общину с расплатой третью урожая не казался Ивану таким уж сложным.

Когда Иван открыл дверь в избу старосты, тот аж с лавки вскочил, на которой сидел:

– Иван, вот не ждал, вот радость-то! Какими тебя ветрами к нам занесло?

Он подбежал к Ивану, обнял его и троекратно расцеловал. Иван от такого приёма совсем опешил. Никогда прежде он не видел, чтобы Прокопий Нилович так кого-нибудь из крестьян деревенских встречал, да и с Тихоном совершенно по-другому здоровался.

«Интересно, чем вызвана такая встреча?» – задумался Иван, но староста не дал ему времени додумать. Он, что опять же на него совершенно непохоже было, начал быстро-быстро что-то говорить. Иван ещё не успел от той мысли отойти, которая его так поразила, а Прокопий Нилович уже забросал его кучей всяческих вопросов: от самого простого «Как дела?» до совсем уж каверзных, типа «Не женился ли ты за это время, Иван Иванович?» да «Когда первенца в своей семье ожидаешь?». Ивану только и оставалось, что стоять да глазами хлопать.