Текст книги "Жилины. История семейства. Книга 2"

Она немного с мыслями собралась и вновь затараторила:

– У Василевских всё просто было. Отец в университете преподавал, да ещё такую безобидную, далёкую от политики науку, как филология. А у нас лишь Никита в деревне родился и у него в метрике написано, что отец – крестьянин.

– Ошибаешься, – моментально включился дядя Никита, – в метрике про отца ни слова. Написано, что мать солдатка.

– Ну вот. Мать солдатка – это что значит? А значит, что отец в армии солдатом служит. Дворянские дети в солдатах служить не могли, а мещане в деревнях не жили. А мы, все остальные, в Москве родились, и у нас в метрике чётко чёрным по белому должно быть написано: отец – пристав полицейской части. А это прямым образом указывает, что мы все из «бывших». Пока паспортов не было, все были в одном положении. Но вот ввели паспорта, и сразу всех поделили на чистых и нечистых. Чистым паспорта выдали, вот они, серые книжечки, у них в руках, с чётким, чёрного цвета гербом страны на обложке. А нечистым вместо паспорта кукиш, да не в кармане, а прямо перед носом, чтобы все видели. Я Окуджаву очень люблю, – неожиданно перескочила тётка на совершенно другую тему, – так у него песня одна имеется точно на ту ситуацию. «Песня про дураков» она, по-моему, называется. Может, и ошибаюсь, конечно, но вроде именно так. Про дураков, значит. Там такие слова… Сейчас, подождите, вспомню.

И она свой лоб сморщила, а затем с чувством продекламировала:

 
– И чтоб не краснеть за себя дураку,
Чтоб каждый был выделен, каждый,
На каждого умного по ярлыку
Повешено было однажды.
 

И на меня посмотрела – понял я или нет?

– Вот таким ярлыком, – после вздоха продолжила она, – паспорт и являлся. Есть паспорт – перед тобой все двери открыты. Ты можешь себя чувствовать самым свободным человеком, потому что живёшь в самой свободной стране в мире. Нет паспорта – ты изгой, дурак по-окуджавски, или, скорее, никто, человек второго сорта. Даже не второго – хуже. Ты становишься «лишенцем». Ты не можешь участвовать в выборах, даже как простой избиратель, не можешь работать в государственных органах, не можешь получить высшее образование, даже продуктовые карточки тебе не положены и в жилтоварищество ты вступить не можешь. Одним словом – «лишенец». И ведь это было принято на государственном уровне, это не досужая болтовня бабок у колодца.

И вновь долгое качание головой. Я на дядьку посмотрел. Он как сидел, слегка сгорбившись и ноги вытянув, так и продолжал сидеть, как будто его всё это совершенно не касалось. А тётя Муся продолжила:

– А ведь у нас что получилось. Первым из деревни уехал Ефим, затем сбежала Марфа, а потом и Шура за ними последовал. В Жилицах лишь мы с мамой остались. Я в колхозе трудилась, ну а она по возрасту уже к тяжёлым работам не допускалась. А ведь лёгкую работу в сельском хозяйстве трудно сыскать, и на ней почему-то всегда близкие к начальству люди «надрывались».

Налил я тётке чая. Она отпила немного и вновь заговорила:

– Наши все на рабфаке имени Артёма к этому времени учились, как все дети рабочих и крестьян. Первым туда Фимка поступил. Представил справку, что окончил четыре класса церковно-приходской школы, а о том, что уже в старших классах в гимназии учился, забыл сказать. Ну а следом за ним на том же рабфаке и Марфа с Шурой оказались, и тоже при поступлении забыли, что они в гимназиях по классу-два закончить успели. Марфа потом рассказывала даже, что ей что-то типа экзамена устроили – проверить, насколько она грамотой в церковно-приходской школе овладела. Так она «корова» через «а» писать принялась – ну, её на рабфак и зачислили. А тут паспорта…

Пара глотков чая – и вновь тётка рассказывает то, о чём ни в одном учебнике прочитать невозможно:

– Фима в Кторово к дьячку местной церкви обратился. Та церковь единственная на всю округу осталась, и в неё архивы из всех церквей стащили, при этом очень многого недосчитались. Дьячок молодым ещё был, да к тому же большим любителем выпить. Вот Фимка и подпоил его, а тот взамен выдал ему метрики фальшивые на всех нас, и на меня в том числе. Шуре с Ефимом повезло, им не пришлось учить новые даты дней рождения, поскольку нужные метрические книги не сохранились, а вот нам с Марфой было хуже. Пришлось нам запоминать другие не только даты, а и года. Вот я и стала на два года моложе, а Марфа – на год старше. И ведь ирония судьбы: ей до пенсии дорабатывать не довелось, а мне пришлось два лишних года трудиться. Да и дату мне какую-то кривую написали, я от неё сразу отказалась и, когда имя в паспорте поменяла, решила отмечать свои именины в Светлое Христово Воскресение. – И она истово перекрестилась.

В этот момент раздался дверной звонок. Я пошёл открывать дверь. На пороге стоял персональный водитель нашего директора – Виталий, разбитной парень лет под тридцать, в руках он держал полиэтиленовый пакет, который тут же протянул мне.

– Иван Александрович, – сказал он, – Пётр Павлович просил вам передать.

– Виталий, не следует через порог разговаривать, давай внутрь зайди, – приказным тоном произнёс я.

Он послушно перешагнул через порог, но, как только я взял у него пакет, тут же вернулся в коридор и рукой провёл по своему горлу:

– Иван Александрович, спешу я очень, извините меня, – повернулся и бегом помчался вниз по лестнице, даже не стал ждать лифта.

Когда я вернулся на кухню, дядя Никита вопросительно посмотрел на меня.

– С работы приезжали, передачку прислали.

– Да, дела, – как черту поставил дядя Никита и добавил: – Давай, Ванюша, собирай на стол. Скоро нас время поджимать будет. Лучше мы чуть пораньше на вокзал прибудем да там в спокойствии посидим, чем нервничать всю дорогу.

На вокзал мы приехали за час до отправления поезда.

Глава 31
Лука Фролович Горшков. Сентябрь 1752 года

На перроне нас, тех, кто провожал дядю Никиту, собралось человек тридцать, если не больше. Многие не виделись давно, практически с Лининого юбилея, а поскольку я там отсутствовал, мне пришлось коротко переговорить с добрым десятком родственников. «Интересно, сколько же нас всего? Сто или больше?» – промелькнули две такие странные мысли, пока я переходил от одной группы к другой.

Проводница, молодая улыбчивая девица с ямочками на обеих щеках и русой косой, переброшенной на грудь, небольшого росточка, пухленькая такая симпампушечка в строгой форменной одежде, которая была ей к лицу, позвала всех отъезжающих зайти в вагон. Дядя Никита встал за её спиной, возвышаясь над ней, как седой великан. Он взглядом отыскал меня в толпе провожающих и дождался моей приподнятой руки, означающей, что я весь внимание.

– Алексаныч, – прозвучал его сиплый голос, – запомни, какой у нас предок был. Таким только гордиться и гордиться надо! Да учиться у него некоторым вещам. Ты вот, когда роман писать станешь, эти его качества отметь отдельно, пожалуйста, выпяти их, что ли, чтобы они издали видны стали.

Он помолчал секунду и добавил:

– Не забудь, мы с тобой договорились…

Он хотел ещё что-то сказать, но проводница уже захлопнула дверь. Поезд ещё не тронулся, и мы все, стоящие на перроне, наблюдали, как по длинному коридору идёт, придерживаясь рукой за поручень, протянутый вдоль вагона, старый, сильно уставший человек. Вся его гвардейская выправка исчезла, голова безвольно повисла, и до меня даже как будто донеслись его шаркающие шаги.

– Старый он уже совсем, а всё хорохорится, – услышал я рядом с собой голос Лины. – Вот и опять заявил, что обязательно приедет на дяди-Шурин юбилей. Я его попыталась отговорить, но он знаешь в чём меня убедить надеется: «Линочка, такой юбилей, как восемьдесят лет, бывает у человека один раз в жизни. Как же я могу не приехать, чтобы поздравить своего младшего брата?» Надо же, редкость такая, что их пятеро – и все живы, – добавила она, но её тут же перебила тётя Аля:

– Ваня, удели мне немного внимания.

Она вместе с тётей Мусей подошла ко мне с другой стороны. Пока мы все собирались на перроне, я никого из Цаплиных не видел, а оказывается, они все здесь. Вон дядя Коля с Юлием и Вероникой в сторонке стоят. Тётя Аля опиралась на палку.

– Тётя Алечка, что случилось? Вы же никогда с палкой не ходили. Я первый раз её в ваших руках вижу.

– Всё, Ванечка, бывает в первый раз. Упала я тут как-то. К счастью, не сильно приложилась. Пока на землю валилась, боялась, что шейку бедра сломаю, но вроде на этот раз обошлось. Я ж, как и Мария, – и она на стоящую рядом сестру кивнула, – старалась без палки обходиться, но неожиданно меня из стороны в сторону настолько сильно швырнуло, что я на ногах не смогла удержаться. Теперь решила, что всё, хватит под молодку косить, надо смириться, что уже ноги держать перестают и им дополнительная опора в помощь требуется. Марии теперь это пытаюсь объяснить, но ты же знаешь свою тётку – упрямей её только осёл у Ходжи Насреддина был.

Она вроде ко мне обращалась, но при этом смотрела куда-то вдаль, в ту сторону, куда ушёл поезд и где простиралась лишь опустевшая платформа. Помолчала немного, а потом повернулась ко мне и сказала:

– Я, как и все мы, Жилины, очень хочу, можно сказать, мечтаю, чтобы история нашей семьи в романе или любом документальном произведении была отражена. Уж больно эта история мне удивительной кажется. Такие взлёты и падения.

И она головой покачала.

– Так вот, – продолжила тётя Аля, – в понедельник меня кладут в больницу, недели на две, может, чуть больше получится… Нет-нет, – быстро заговорила она, – ничего такого, не думай. Я примерно в это время каждый год там лежу для профилактики. Капельницы мне ставят, витаминчики колют, физиопроцедуры различные – в общем, организм мой к зиме готовят. – И она улыбнулась.

Мне всегда очень нравилось на неё смотреть, когда она улыбалась. Лицо у неё при этом каким-то таким светлым, по-другому это нельзя назвать, становилось. Крупные карие глаза, обычно прикрытые пухлыми щеками и чуточку выдающимися вперёд скулами, при улыбке словно увеличивались. Сеточка морщин в углах глаз чётко выделялась и тоже увеличивалась в размерах. Когда я видел её с такой улыбкой, я понимал, что она по-настоящему довольна всем, что творится вокруг, и от этого мне тоже радостно становилось.

– У тебя-то планы не изменились? – вдруг спросила она и с некоторой уже тревогой посмотрела на меня.

– Нет, тётя Аля, – постарался успокоить её я, – ещё три дня я буду работать дома. Мне осталось немного – четыре главы монографии отредактировать, которую кровь из носа надо в декабре в издательство сдать, да потом то, что уже с машинки вернулось, причесать ещё раз – и всё, буду свободен. Сейчас я должен заехать к машинистке и отдать ей уже готовую часть работы. А вот с понедельника у меня начнутся трудовые будни, надо постараться проверить некоторые идеи, возникшие ещё в отпуске и окончательно оформившиеся в последние дни. А почему вы интересуетесь?

– Да Мария, – и она кивнула в сторону сестры, – попросила ей помочь вспомнить некоторые моменты из пропавших записных книжек Ивана Старшего. Вот я и надумала три-четыре денька к вам поездить, чтоб на эту тему поговорить.

– Замечательно! – откликнулся я. – А может, вы к нам тоже переберётесь на это время? Койка, на которой дядя Никита спал, свободна. Что кататься туда-сюда? Проведёте несколько дней у нас вместе с сестрой, думаю, без вас дома никто от голода не умрёт.

Мы продолжали стоять на перроне. Поезд давно ушёл, провожающие разошлись. Выдались такие нечастые в этом шумном месте минуты тишины. Говорю я всегда достаточно громко. Вот меня и услышали все, кто остался стоять неподалёку от нас. Смотрю, моя супруга согласно кивает, да и у дяди Коля голова тоже вверх-вниз закачалась. Тётя Аля, которая повернулась на реакцию мужа с детьми посмотреть, вновь ко мне обернулась:

– Ну, если так, давайте я домой заскочу, соберу с собой кой-чего да к вам с самого утра приеду. Тебе-то утром никуда ехать не надо?

– Нет, завтра я дома буду. Сейчас мы к машинистке должны попасть, она на Марии Ульяновой живёт – раньше она, по-моему, 3-й улицей Строителей называлась. Я там много времени проводить не собираюсь, только папки отдам – и всё, оттуда домой.

– Хорошо, договорились, завтра с утра я приеду, – ответила тётя Аля, и мы всем гуртом пошли на выход.

Люся сидела на лавочке рядом с подъездом.

– Люся, – спросил я, – вы что, специально спустились, чтобы меня дождаться?

– Нет, Иван Александрович. Начала готовить щи, решила лука побольше положить, а предварительно пожарить его до полного размягчения. Заработалась и сожгла всё до углей. На кухню зайти невозможно. Вот я все окна нараспашку пооткрывала, а сама во двор вышла – свежим воздухом подышать. Давайте, что вы мне привезли?.. Ого! – Она попыталась на руке по весу прикинуть объём предстоящей работы. – И насколько это срочно?

– Достаточно срочно. Это рукописный экземпляр, его после перепечатки и ещё одного редактирования придётся вновь печатать, уже начисто. Сейчас начало октября. К концу месяца мне всё это, – и я кивнул на стопку папок, лежащую рядом с Люсей на лавочке, – надо иметь в напечатанном виде. Кроме того, две самые последние, не отредактированные ещё главы у меня дома лежат. Дня через три я их подвезу и могу забрать то, что готово будет, если хоть что-то будет готово.

Я наблюдал, как менялось выражение лица Люси. Вначале мне показалось, что она была в смятении, но когда услышала про конец месяца, лицо её расслабилось, а потом вновь сильно напряглось.

Люся работала машинисткой в институте синтетических и натуральных душистых веществ, с которым у нашей лаборатории был подписан договор о совместной деятельности. Мы изучали синтезированные ими вещества в своих чисто медицинских целях. Мне заведующий лабораторией, с которой мы сотрудничали, и порекомендовал Люсю – любимую машинистку директора их института. Настолько любимую, что, когда у Люси тяжело заболела мама и она из-за этого была вынуждена написать заявление об увольнении, чтобы неотлучно находиться около больной, директор пошёл на беспрецедентный шаг – разрешил машинистке работать дома. Правда, при этом он наваливал на неё столько работы, что оставалось лишь головой покачать, хотя бывало и такое, что Люся могла к машинке по несколько дней вообще не подходить. Но в тот день, когда я приехал со своей кипой папок, работы у Люси было сверх головы.

Она ещё раз взвесила мою стопку, потом махнула рукой и сказала:

– Я буду стараться, но мало ли что мне ещё с работы принесут. Вскоре ведь план работы на следующий год печатать придётся, с аннотациями на каждую тему, а это тоже приличных размеров гора будет. Так что, Иван Александрович, постарайтесь побыстрее недостающие материалы подвезти.

Она встала с лавочки, взяла мои папки и, не прощаясь, направилась к подъезду.

Я крикнул ей вслед:

– Люся, до свидания! – и пошёл к машине.

Ещё через полчаса мы уже рассаживались за столом на нашей кухне, а Люба ждала, когда закипит чайник. В тот вечер я решил сделать небольшую передышку, мне очень захотелось посмотреть повтор пропущенной мною игры «Что? Где? Когда?».

Передача закончилась уже в первом часу ночи, но я ещё долго ворочался в постели, перевозбуждённый совершенно непостижимым для меня уровнем мышления Александра Друзя, да и остальных членов команды знатоков, скоростью принятия им решений, а также тем мозговым штурмом, который за одну минуту успевали проводить игроки, чтобы правильно ответить на вопрос с одним-единственным и до того времени никому из них не известным ответом. «Интуиция, помноженная на эрудицию, зачастую намного быстрее позволяет найти ответ, нежели безупречное знание проблемы», – решил я и с этой мыслью спокойно заснул.

Встал я, как всегда, ещё затемно и тут же принялся за очередную главу. Навострился я их щёлкать, только страницы переворачивать успевал. Прежде всего надо было все оставшиеся главы, написанные Петром, в понедельник на работу принести. Да желательно парочку повторно отредактированных с собой прихватить. Так что работой на ближайшие дни я был обеспечен, и даже более чем в достаточном количестве. Но ведь в ещё большей степени – и я этого от себя уже не скрывал – мне хотелось слушать моих добровольных рассказчиков. То, о чём они повествовали, открывало удивительную историю семьи, к которой я имел самое непосредственное отношение.

В ту среду всё шло как обычно. Я уже заканчивал главу, когда встала Люба и прошла на кухню. Затем туда же проследовала и тётя Муся. Я даже начал сворачивать работу, чтобы отправиться завтракать, но тут позвонили в дверь. Люба побежала открывать. Пришла тётя Аля.

Вскоре мы уже втроём – Люба убежала на работу – сидели на кухне, и тётя Муся пыталась объяснить сестре, где она остановилась.

– Так это что, ты до галош дошла, что ли? – спросила тётя Аля и, заметив, как сестра быстро-быстро закивала головой, даже улыбнулась.

Вообще, надо отметить, в те дни улыбка часто посещала тётю Алю. Но вот она посерьёзнела и начала говорить:

– До Горшкова они добрались ещё засветло. Лука был на фабрике, но Евдокия Кузьминична сказала:

– Посидите здесь, взвара попейте да с дороги передохните. Лука с минуты на минуту прибудет. Ждёт он тебя, Ванюша. Знает, что ты приедешь, поэтому задерживаться нигде не станет.

Действительно, вскоре пришёл хозяин. Ивана увидел – обрадовался и даже обниматься к нему полез.

От грибной похлёбки, которую Евдоша сварила, никто отказываться не стал. Иван так даже добавки попросил.

Поели, и Лука всех на улицу позвал – на завалинке немного посидеть. На дворе совсем темно было. Погода стояла как на заказ – тепло и безветренно. На небе ни облачка. Щербатая луна только-только начала отрываться от горизонта и не успела своим светом затмить звёзды. Их было очень много. Ивану даже показалось, что он столько звёзд никогда не видел. Всё небо было усеяно ими, и висели они, как специально, низко-низко, перемигиваясь между собой. Любоваться бы ими да любоваться. Но Луку совсем другие вопросы беспокоили:

– Ванюша, как дела с моим товаром? Всё нормально доехало?

– Хорошо доехало, дядя Лука. Может, пара крынок треснула, а так всё цело. В амбаре уже разобрано, весь товар на соломе так разложили, чтобы долго искать не пришлось. Через день приказчики придут, которые служили в той лавке, которую я внаём взял. Знающие люди мне сказали, что работники они хорошие. Жду не дождусь, когда ярманка работать начнёт. Очень я на неё большие надежды возлагаю.

– Ванюша, – перебил его Лука, – ты мне все черепки от битой посуды возвращай, взамен мы целую отпускать без оплаты будем. Такого порядка мы придерживаемся.

– Дядя Лука, а вдруг возчики недоглядят и воз опрокинут?

– Возчиков я нанял – моя и ответственность за них. Почему купец должен из-за каких-то разгильдяев убыток терпеть?

Иван посидел немного, затем даже на ноги поднялся и новый вопрос задал:

– Это ладно, с этим я согласный. А вот ежели у нас чересчур высокая стопка с облитыми мисками на пол рухнет и вся посуда в этой стопке побьётся, как быть?

– Тоже всё вертай, – без раздумий ответил Лука. – Твои крючники или приказчики не специально же эту стопку обрушат. Мы всё на новое поменяем.

– Так вы что, черепки снова в дело пускаете?

– Если бы так можно было, – улыбнулся Лука, – я бы сейчас знаешь каким богатым был! Нет, конечно, выбрасываем. Вон в том лесу, – и он рукой указал на лес, расположенный в нескольких сотнях аршин, – имеется бывший овраг. Там когда-то, ещё на моей памяти, бил ключ. Но так случилось, что ключ пересох, во время паводка обрушилась стенка оврага, и он превратился в глубокую непроточную яму. Весной её заполняют талые воды, а потом там начинает всё гнить. И этот запах не только до моего дома доносится, но и по всей деревне гуляет. Вот мы и принялись эту яму своими черепками заполнять. Пару подвод высыплем, немного землицы добавим. И так раз за разом. Мы и всё, что нам купцы возвращают, туда же сбрасываем.

– Ну а засыплете всё – что дальше делать будете? – с любопытством спросил Иван.

– Так в лесу и другие овраги имеются, – последовал ответ.

– Дядя Лука, так ведь и проторговаться можно. Вдруг тебе всю партию битой вернут?

– Ванюша, ты сам подумай, зачем кому-то потребуется бить хороший товар да потом его сюда везти? Намного проще продать да при этом свой барыш иметь. А вот ежели ты мне на пятиалтынный товара некачественного вернёшь, то, обменяв его, двугривенный получить сможешь.

Иван согласно кивнул головой, но остался при своём мнении: товар, отпущенный и принятый, возврату и обмену подлежать не должен, но он эту мысль решил проверить – может, и у других хозяев тоже так принято, просто он ещё не все торговые секреты знает.

– Ты у меня уже пять возов посуды вывез. Ещё намерен или пока передых возьмёшь? – спросил Лука и внимательно на Ивана посмотрел.

– Дядя Лука, прежде всего не пять, а почти шесть. Ты, наверное, о той телеге, что я у тебя сам увёз, забыл? Там как раз половина воза получилась. Конечно, пока торговля не началась, брать ещё себе в амбар – это только к тебе в кабалу залезать. Как скажешь: а ну-ка, Ивашка, давай мне гроши за горшки, что ты у меня со двора вывез, – а у меня денег нет, лишь амбар забит твоими горшками. Нет, скажешь ты, мне горшки не нужны, у меня своих хватает. Ты мне деньги должен. Ну а коли денег нет, то отдавай что там у тебя имеется. Вон коляска стоит. Хотя она тоже моя, а потому иди-ка ты, паря, в острог.

И Иван тяжело вздохнул. Посмотрел на насупившегося, сжавшего кулаки Луку и продолжил:

– Это я, конечно, шучу так по-дурацки, но ведь всё, что сказал, правда. Пока ещё ни на одну копейку никакого твоего товара не продал. Завтра с ватагой офень встречаюсь. Хотим мы с дядей Тихоном их поднанять. Но ты сам понимаешь, что глиняные горшки – не офенский товар. Им на своих плечах его не унести. Таким товаром только в лавках торговать можно. У нас она пока одна, да и та внаём взята. Случатся завтра с хозяйкой нелады – она нам пинка под зад, и окажемся мы на улице, спиной к горе посуды привалившись. Мы тут намедни купили стряпную избу там же, в ярманочном городке. К лету её в лавку превратим. Она у нас первой собственной станет. А вот когда таких лавок десяток работать будет, я у тебя и горшки с плошками десятками возов брать начну.

Иван сидел, уставившись в землю. Чего уж он там увидел в кромешной темноте, Лука понять не смог. Вечно неунывающего Ивана явно какие-то мысли тяжёлые мучали. Горшечник только хотел молчание прервать, как Иван сам заговорил:

– Вишь, дядя Лука, до каких мыслей дойти можно.

Он головой тряхнул так, что грива волос на его голове, шляпой прикрытая, колыхаться стала, и добавил:

– Но ежели у тебя опять амбар под завязку забит, а ты мне ещё доверить можешь, то грузи пару или тройку возов, я их в той самой стряпной избе до весны ещё пристроить смогу, – и опять замолчал.

Пантелей как уселся рядом с ними, так ни разу даже не пошевелился. Иван посмотрел на него:

– Иди-ка ты, Пантелей, в избу. Евдокия Кузьминична покажет, куда лечь можно. Нам завтра снова ехать, тебе выспаться надобно. Я ведь и в коляске вздремнуть смогу, а тебе надо чистую голову иметь.

Пантелей молча встал и пошёл в дом. Когда дверь за ним закрылась, Лука обратился к Ивану:

– Какой-то он у тебя странный: сидит, молчит, ни на что не реагирует. Где ты такого откопал?

– Да зять это нашего управляющего, того, который мне документы для вступления в купечество составил и протолкнул где требуется. Я как домой вернусь, скажу, чтобы он и тебе помог. Только к нам в Жилицы приехать придётся, – сказал Иван и задумался сильно.

И опять наступило молчание, которое вновь Иван прервал:

– Завтра я весь день дома буду, попрошу Филарета Ивановича – так нашего управляющего зовут – мне нового возницу подобрать. С этим мне очень неуютно. А ведь через два дня мне дальний путь предстоит – к берегам реки Вятки, в город Хлынов. Там мастера живут, что деревянную посуду режут. Вот деревянная посуда – истинный офенский товар.

И опять тишина наступила. Каждый о чём-то о своём раздумывал, но их обоих это не гнело. Удивительно, но им вот так молча вместе сидеть даже приятно было.

– Вот ведь о чём я думаю, – вновь прервал молчание Иван. – Торговля торговлей, но до тех пор, пока у меня какой-нибудь фабрики не будет для производства товара, людям нужного, я успокоиться не смогу. Где только товар такой найти, а? Лука Фролович, не подскажешь?

Гончар настолько глубоко погрузился в свои мысли, что совершенно не слышал, о чём там его молодой непоседливый гость расспрашивал. Пришлось Ивану вопрос повторить. Но даже после этого хозяин на него с явным недоумением посмотрел, а потом вдруг вскочил, себя по бокам ладонями хлопнул и, повторяя:

– Новый товар, новый товар… – уставился куда-то вглубь двора.

– Пойдём, Ванюша, в баню, – протянул он руку Ивану. – Я сегодня около печей много времени провёл, пропотел сильно да пыли набрался. У меня же пыльное дело. Евдоша баню давно натопила, но, думаю, остыть она не успела. Ты меня веником отхлещешь как следует, а то Евдокия сильно бить опасается – вдруг сдачи получит. – И он своей шутке улыбнулся. – Пойдём, пойдём, там я тебе такой товар покажу – пальчики оближешь. – И он в руку Ивану вцепился и за собой его потащил.

– Дядя Лука, так у меня чистого исподнего с собой нет.

– Ерунда, сейчас Евдоша из моего чего-нить принесёт, а твоё простирнёт по-быстрому, у печки высушит, и завтра ты в чистом домой воротишься. – И он продолжил Ивана в сторону бани тащить.

На шум выглянула Евдокия Кузьминична:

– Цыть вы, детей перебудите! – но, узнав, из-за чего весь сыр-бор разгорелся, в избу вернулась и сразу же вновь, с чистым бельём и для мужа, и для гостя, появилась.

В предбаннике вдоль стены стояла целая вереница странной обуви, похожей на лапти, но в то же время совершенно другой. Прежде всего, эти «лапти» были из кожи пошиты, а не из лыка сплетены. Далее, у них задник как у туфель был и перёд полностью закрытый.

– Мокроступы это называется, – объяснил Лука, – мы в них до дома отсюда доходим, чтобы ноги после бани не пачкать. Евдоша в таких в огороде да в хлеву работает. Удобная штука, я тебе скажу, да и сносу ей нет.

– Откуда они у тебя, да столько, да все разного размера? – Иван продолжал крутить в руках один такой мокроступ.

– Давай раздевайся, да внутрь пойдём, – позвал Лука, отворяя дверь в парную. – Пока греться будем, я тебе всё расскажу.

Они уселись на полок, сколоченный из широких, хорошо обструганных липовых досок, и Лука Фролович начал свой рассказ:

– Не знаю, известно ли тебе, но мать Евдоши – из села Омутово, которое находится с той стороны тракта, немного не доезжая до Вязников.

И он на Ивана посмотрел – понял тот, о каком селе идёт речь, или нет.

– Насчёт матери Евдокии Кузьминичны не знал, – моментально откликнулся Иван, – а в Омутове я каждое воскресенье на службе в церкви бывал. Моя родная деревня Лапино в пяти верстах от Омутова находится. Церкви у нас своей не было, вот мы туда и ходили.

– Вишь как интересно выходит, – обрадовался Лука, – у многих моих односельчан в Омутове родня живёт. Частенько то мы на свадьбы в Омутово ездим, то они сюда приезжают.

Он мечтательно глаза закатил, а потом продолжил:

– Работает у меня на заводе мужичок один, Прокопием его зовут, один из лучших моих мастеров. Я его, когда сам в отъезде нахожусь, за себя оставляю. Ни разу он меня не подвёл. Мужик уже в очень солидном возрасте, пятьдесят лет мы ему всей деревней справить успели. Так вот, на него прямо несчастье какое-то в жизни свалилось: детей они с жинкой чуть не полтора десятка народили – и всё девки. Представляешь, подросли они все и замуж повыходили. Так он на приданном разорился совсем. В большой избе их всего трое осталось: он с женой да любимая младшенькая Настюша. Настала пора и той собственной семьёй обзаводиться, да и жених хороший появился – Феодор, и, представляешь, тоже из Омутова. Вот они со сватьями и решили: а пусть молодые в Горшкове жить будут, и изба хорошая имеется, да и работа под боком. Этот Феодор у меня на заводе уже года два как трудится, и тоже я на него ни разу не пожаловался. Так вот, отец Феодора, его Святославом кличут, много коз держит и научился знатно шкуры козьи выделывать. Мягкие они у него и тоненькие получаются. А из них он приладился вот такие лапотки шить и назвал их мокроступами. Удобная и очень полезная обувка получилась. Феодор мне и помог на всю семью мокроступами разжиться. Вот, может, там, в Омутове, и открыть тебе фабрику? Почему в Омутове? Мастер там знатный имеется. Коз у нас многие не любят держать, а заместо них овец разводят, и причина этому одна: никто не знает, куда козьи шкуры девать. А ежели появится фабрика, то тебя козьими шкурами завалить могут. Ведь коза и молоко вкусное да целебное даёт, и мясо у неё, пожалуй, понежнее бараньего. Вот подумай над этим, Ванюша, а теперь бери веник и хлещи меня что есть сил.

В бане было ещё очень жарко. Напарились они всласть. А затем долго ещё сидели на бывшем сеновале и делились своими задумками насчёт работы. Лука подписал все договоры, которые Филарет Иванович подготовил, а под конец они ещё один договор, который касался коляски и мерина, сами составили и сами же подписали. Лука Фролович документы показал, согласно которым Иван был должен ему 150 рублей за бричку и 15 рублей за Орлика. Тот порывался хоть часть этого долга погасить, но Лука сказал, что до окончания ярманки вполне подождать может. На том и порешили да спать там же, наверху, улеглись.

Утром перед отъездом Иван ещё раз напомнил хозяевам о предстоящей свадьбе и получил от них заверение, что они обязательно прибудут в Жилицы.

До свадьбы оставалось ещё чуть более двадцати дней.