Текст книги "Жилины. История семейства. Книга 2"

Партсобрание было хорошо подготовлено, а потому прошло без сучка без задоринки. После этого мы устроились с Петром в его директорском кабинете и быстренько по всем тем местам, где я закладки разместил, пробежались. Кое-что дополнить пришлось, и в итоге пара мест значительно расширилась. Часа два мы на это потратили, но зато всё то, что я успел отредактировать, было окончательно готово к перепечатыванию. Я три папки с рукописными страницами, написанными разборчивым почерком Петра, у него на столе оставил. Он их с утра в институтское машбюро пообещался отдать, а потом машину ко мне подослать, чтобы шофёр их привёз уже в печатном виде. Ну а мне ещё раз всё прочитать придётся и подчистить те шероховатости, которые в рукописи оказались незамеченными. Свою часть я собирался своей машинистке отдать – институтские такого понапечатают, что потом ещё неделю разбираться придётся.

Но остался один неясный вопрос, на который Пётр мне ответить не смог. Он на последней странице пятой главы был. Требовалось в библиотеке посидеть, но Пётр сказал, что он ну никак не может этим заняться, поэтому меня подрядил туда пойти и ответ на этот вопрос разыскать. Договорились, что я завтра с самого утра в Ленинку отправлюсь, там покопаюсь хорошенько и, как только во всём разберусь, позвоню и всё объясню, а он уж соответствующее исправление в рукопись сам внесёт.

Домой я явился уже после девяти, голодный аки не знаю кто. Деды со мной за компанию за стол уселись – чайку попить, но тут уже не до воспоминаний было. Так, ни о чём поболтали да по койкам разбежались. Таким вот этот день выдался.

Глава 19
Рассказ дяди Никиты. 1919–1922 годы (продолжение)

Поскольку накануне я лёг достаточно рано, то и проснулся тоже раньше обычного. Пяти ещё не было, а я уже сидел за своим столом и редактировал следующую главу, написанную Петром. На удивление, всё шло просто замечательно, небольшие исправления и согласование времён – вот и всё, чем мне пришлось заниматься. Глава была практически готова, когда в коридоре прозвучали лёгкие шаги, это Люба прошла на кухню. Я сразу же почувствовал, что очень есть хочется, отложил рукопись в сторону и отправился следом за ней. Прихожу, а там уже троица братьев в полном составе сидит.

– Представляете, вчера как легли, так и отключились, даже совсем не поболтали, – доложил нам папа.

– Я вчера забыл вас предупредить, – ещё от порога начал я, – но мне приказано срочно отыскать одну информацию. Придётся прямо сейчас отправиться в Ленинку. До пяти вечера я должен созвониться с директором и эту информацию ему кровь из носа предоставить. Поэтому, если я не успею вернуться, вам придётся своими ножками добираться до клиники и обратно. Чтобы туда доехать, надёжней всего заказать по телефону такси, а обратно вообще проще простого. К клинике такси одно за другим подъезжают. Я каждый день это наблюдаю.

Из дома мы вышли вместе с Любой. По дороге обсудили, что ей сегодня в магазине желательно купить, а за чем нам всем вместе завтра с утра на рынок сгонять. На «Площади Свердлова» я вышел, а Любе ещё одну остановку надо было ехать. До девяти часов, когда откроется библиотека, времени оставалось ещё достаточно, вот я и решил прогуляться пешочком. Из метро вышел на площадь Революции и мимо музея Ленина направился в сторону Александровского сада. Погода была сказочная: тепло, голубое небо над головой, очень приятный лёгкий ветерок. Всё бы хорошо, да только вход в Александровский сад с этой стороны оказался закрыт: его под завязку забила толпа – стояла очередь в Мавзолей. Пришлось обходить сад поверху. Я надеялся присесть там на скамейку да за тот десяток минут, который оставался до открытия библиотеки, продумать хорошенько вопрос, ради которого я здесь оказался. Но, поскольку вниз попасть не удалось, а наверху скамейки отсутствовали, пришлось замедлить шаг и думать так, на ходу.

В профессорском зале народа было немного. Заявку на требуемый мне журнал начала века приняли сразу, но предупредили, что он находится в основном хранилище и ждать придётся достаточно долго. Я головой кивнул в знак согласия и попросил подобрать мне литературу, касающуюся истории создания самоваров. Было у меня смутное подозрение, что не всё с ними обстояло так, как мне об этом отец рассказывал.

Сотрудницы библиотеки сработали на удивление быстро, и уже через несколько минут передо мной на столе стоял каталожный ящик с подборкой карточек именно по этому вопросу. Кто их специально подбирал, мне не сказали. Имеется такая подборка – пользуйтесь, дорогой товарищ.

К моему изумлению, никто ничего о создателях самовара с точностью до их биографий не знал. Считалось, что изобрели его в середине XVIII века в Туле, даже год значился – 1778-й, и фамилия производителей была указана – некие братья Лисицыны. Но было и другое мнение: якобы первый образец был изготовлен в районе 1740 года, и не в Туле, а на Урале, и его автором был некий неизвестный мастеровой одного из демидовских металлургических заводов. И так эти две версии, дополняя друг друга, напомнили мне историю, вначале рассказанную отцом, а затем подтверждённую его братом, что захотелось узнать, а не был ли один из вышеозначенных туляков тем самым приятелем Петра Петровича Гладышева. Жаль, фамилию он не назвал, а теперь её уже и спросить не у кого.

Ну а кроме того, узнал я и ещё некоторые весьма любопытные сведения касательно феномена столь быстрого распространения по Руси этого удивительного по простоте и возможностям изобретения неведомого мастера, но об этом поговорим чуть позже.

Заказанный журнал оказался на моём столе значительно раньше обещанного, так что я прямо из вестибюля библиотеки позвонил домой. Пришлось долго ждать, когда кто-нибудь протянет руку к аппарату и снимет с него трубку (напомню, что телефонные аппараты у нас во всех помещениях имелись, включая ванную комнату и даже туалет). Наконец я услышал папин голос.

– Папа, – закричал я в трубку, – я освободился, через час буду, и мы сразу же поедем, ждите меня, – и отправился пешком в сторону ближайшего вестибюля метро «Библиотека Ленина». Благо до него было несколько десятков шагов.

Через сорок минут я уже дома чай после обеда пил, а ещё через полчаса сидел в машине с рукописью той главы, которую утром не успел доредактировать. Закончил работу, потянулся, а тут и неразлучная вот уже который день троица на крыльце появилась. Домой вернулись – и сразу же, безо всяких проволочек к делу приступили. Вернее, так получилось: дядя Никита рассказывал, а мы, все остальные, раскрыв рот от удивления, внимали его рассказу. Удивляться действительно было чему.

– Я к Дзержинскому в приёмную зашёл, – начал дядя Никита таким голосом, как будто мы все в эту приёмную постоянно заходили, – никого нет, одни только стулья вокруг стола секретаря в кучу сбились, будто беседовали о чём. Пришлось в кабинет самому торкнуться. Дверь приоткрыл – смотрю, сидит председатель ВЧК за большим столом, лицом к двери, и вот что-то лихорадочно пишет. Я уж дверь начал обратно закрывать, так же потихоньку, как и открывал, но тут Феликс Эдмундович голову приподнял, на меня посмотрел и то ли спросил, то ли просто сказал:

– Если ко мне, товарищ Жилин, то заходи, да подожди немного. Я сейчас допишу, и мы с тобой поговорить сможем.

Я даже растерялся, ведь уверен был – он давным-давно забыл, что я на свете существую, а тут вишь, не только узнал, но даже фамилию вспомнил. Пришлось зайти и в уголке присесть. Несколько минут Дзержинский писал не отрываясь, затем закончил, перечитал всё, что написал, свою размашистую подпись с почти лежащей заглавной буквой «Ф» поставил, пополам сложил, в самый обычный конверт засунул и ко мне обернулся.

– Ну что, товарищ Никита, какая нужда тебя ко мне привела?

Хорошо, я сидел, а то точно упал бы. Надо же, он даже моё имя помнит!

Ну, раз так, то не стал я тянуть, а сразу выпалил:

– Товарищ Дзержинский! Я боевой офицер, не могу в кабинете штаны просиживать. Отпустите меня в действующую армию. Не зря же меня учили артиллерийским премудростям всяким. Думается, в данный момент там я смогу больше пользы принести.

Он из-за стола встал, по кабинету прошёлся, поясницу потирая, у окна приостановился, посмотрел мельком в него и неожиданно ко мне подошёл, рядом со мной присел, да так, что почти полностью ко мне повернулся. Как уж он там на стуле держался, не знаю.

– Куда хочешь ехать? На Дон?

Вопрос мне откровенно не понравился. На Дон ехали офицеры, чтобы воевать против Красной армии. Я же собирался биться именно с теми, кто на Дон стремился.

– Нет, Феликс Эдмундович, хочу под Царицын попасть, там сейчас самое опасное для моей родины сражение идёт.

– Под Царицын, говоришь? – спросил Дзержинский и задумался.

Сидел, в мою сторону смотрел и молчал. Видно было, только как голубая жилка на выбритом виске бьётся.

– Под Царицын, значит, – ещё раз повторил он, встал и начал по кабинету из угла в угол ходить.

Несколько раз так прошёлся, к своему столу подошёл, конверт, куда недавно письмо засунул, на ладонь положил, подержал там немного, как будто взвесил его, и вновь на стол вернул.

– Под Царицын, значит, – в третий раз произнёс Дзержинский, а затем ко мне повернулся и словно точку поставил: – Ну, под Царицын, значит, под Царицын.

Ещё несколько раз по кабинету из конца в конец прошёлся и размеренно так, буквально каждое слово чеканя, проговорил:

– Опасно там очень, товарищ Жилин, сгинуть можно ни за понюшку табаку, но нам очень нужно, чтобы там свой, грамотный, а самое главное, верный человек появился. Мы вот тут с товарищами всё думали, кого туда отправить, тебя, между прочим, среди других верных товарищей поминали, так ни к какому мнению и не смогли прийти, а ты сам явился.

Он принялся вновь ходить по кабинету, рассуждая при этом вслух:

– Очень там скверно всё складывается, а почему так, мы отсюда разобрать не можем. То ли белые так сильны, то ли наши не тем занимаются. Понимаешь, там очень много командиров, и каждый те приказы отдаёт, которые ему правильными видятся, а как его приказ на соседях отразится, даже не задумывается.

Он снова у окна остановился и постоял так некоторое время, молча в него глядя, а затем ко мне повернулся и вновь заговорил:

– То, что Сталин с Троцким в очередной раз схлестнулись, к этому все уже привыкли. То, что Сталин военспецам не доверяет, – так я тоже бывшим царским генералам не безоглядно верю. Но без них мы как малые дети, в царя горы играющие. Так ведь, совсем без опытных военачальников, в академиях обучавшихся, мы войну проиграть можем. У белых весь цвет царской армии. А у нас несколько человек, да и те никак друг с другом сработаться не могут, а может, и не хотят. Отсюда не видно.

И он опять принялся кабинет шагами мерить. Наконец остановился, на этот раз у стены, где большая карта висела, и продолжил свой монолог:

– Что нас под Царицыном может ждать? – Он на меня вопросительно посмотрел. – Сам должен понимать. Белые расколоты. Деникин, у которого большие и хорошо подготовленные силы, в основном кадровые офицеры, прошедшие войну с Германией, занят Кубанью и Кавказом. По-видимому, пока там его окончательная власть не установится, он в нашу сторону вряд ли пойдёт. На царицынском направлении с нами воюют одни казаки, так называемая Донская армия, возглавляемая атаманом Красновым. В первых двух наступлениях они были биты. Сейчас готовятся к третьему штурму. К недостаткам «донцов» относится то, что у них маловато пехоты, а конница хороша на больших пространствах, а не в городской сутолоке. Но тем не менее, как нам разведка докладывает, Краснов новые части с юга снимает и под Царицын отправляет. Серьёзно он решил в этот раз к взятию города подготовиться. Если Царицын падёт, то… – Феликс Эдмундович головой покачал, затем у окна остановился и, глядя в него, как будто ему сверху всё видно, стал перечислять: – Немцы весь юг оккупировали, на севере чёрт-те что творится, англичане вперемешку с белыми, в Сибири белочехи командуют, на Дальнем Востоке – японцы.

Он ко мне почти вплотную подошёл, так что мне тоже встать пришлось, и не как крупный начальник, а как-то почти по-приятельски ко мне обратился:

– Давай, товарищ Жилин, отправляйся в Царицын. Мы тебя туда не как чекиста, а как военспеца направим. Ты в каком звании был? Поручик? – Он усмехнулся. – А мы тебя до подполковника повысим. Ты ведь Святого Георгия не за красивые глаза получил. Вот ты и поедешь в Царицын инспектором Реввоенсовета Республики по артиллерийской части. А это, грубо говоря, соответствует подполковничьей должности. Основная задача у тебя будет та же, что и здесь: понять, что от того или иного красного командира, совсем не важно, белого он происхождения или рабоче-крестьянского, ожидать можно. Письмо, которое я писал, надо лично Сталину из рук в руки передать, к врагам оно попасть не должно ни в коем случае. И ещё. Троцкий о твоей миссии тоже не должен знать ни сном ни духом. Я тебе верю. Ясно? Постарайся в самую бучу не лезть. Ходи везде, пусть даже по самому краешку, только не падай. Да на досуге действительно артиллерией займись, постарайся понять, что там с ней творится. Пушек много, но их голос очень редко слышится.

– Это выглядело, – продолжал дядя Никита, – как тезисы к моей поездке. Затем полных два дня мы с Яковом Березиным, заместителем председателя ВЧК, прямо в кабинете Дзержинского, при участии его самого, иногда между дел и в наш угол заглядывающего, потихоньку прорабатывали отдельные моменты моей деятельности на Царицынском фронте. Обсуждали всё, с учётом того, что там идёт кровопролитная война и у меня не будет возможности беспрепятственно перемещаться по губернии и встречаться с теми, кто меня интересует. Однако действительность оказалась ещё хуже.

Дядя Никита вздохнул.

– И началось всё с того, что, поскольку ни одного воинского эшелона в ближайшее время туда посылать не планировалось, добираться пришлось обычным пассажирским поездом. Удивительно, но в стране, где почти ничего не работало, где то военные действия шли, то бунты в разных концах вспыхивали, тем не менее ходили поезда. И из Москвы можно было без пересадок до Дона добраться. Сложности, конечно, всякие были, но всё же… Вот я и залез в одну из теплушек. Они поближе к хвосту поезда оказались прицепленными к составу из классных вагонов, который должен был довезти всех своих пассажиров до Царицына. В классный вагон садиться я не рискнул, вероятность нарваться там на проверку документов со стороны что красных, что белых грозила всяческими неприятностями. Ехал я с одной лишь котомкой, в которой кое-какая еда на дорогу лежала да пара смен нательного белья. В кармане мандат с печатью Реввоенсовета Республики, подтверждающий мои полномочия как инспектора по артиллерийской части, следующего в Царицын, в расположение Реввоенсовета фронта.

Дядя Никита головой крутанул и продолжил:

– С подобными мандатами тогда каждый второй по поездам ездил. Отличить подлинный от фальшивого не мог никто, а связываться с владельцами таких мандатов не всякий решался. Одет я был как все тогда одевались – не в рваньё, конечно, но ватник на мне поношенный, а под ним солдатская походная суконная рубаха, и солдатские же суконные штаны. О нижнем белье не говорю, его ведь не видно. А вот под нижним бельём к спине был плотно прибинтован пакет, пятью сургучными печатями пропечатанный. Прибинтовали его Дзержинский с Березиным так, чтобы в случае обыска он при прощупывании не чувствовался. Ну, уж ежели заставят нижнее бельё снять… Но на это закладываться было нельзя. На мою голову был натянут треух. Когда становилось очень холодно, я его под горлом завязывал. На ногах подшитые, но вполне ещё приличные валенки, верёвочками, чтобы с ноги не свалились, к брючному ремню подвязанные.

Дядя Никита усмехнулся даже, по-видимому вспомнив, как он выглядел тогда, и вновь заговорил:

– То, что поезд был забит народом почти до отказа, – это не самое страшное, главным было то, что он не ехал, а тянулся. Режим движения приблизительно был таким: полчаса ехали, два стояли. То рельсы впереди разберёт кто, то банду около железной дороги заметят. Роман «Кортик» помните? – Он вопросительно на нас посмотрел. – Вот там это лучше описано, чем я рассказать могу.

И опять началось неспешное повествование:

– Трое суток население этого ковчега не жило, а кое-как существовало. В нашем вагоне ехало значительно больше народа, чем положено. Я попытался посчитать, насчитал пять десятков человек, сбился и бросил это занятие. Думается, что в теплушку набилось более шестидесяти человек, хотя даже при перевозке арестантов туда помещали не более сорока. Таких, как я, практически без вещей, было немного, большинство семьями путешествовали, многие с детьми. О вещах даже упоминать не хочется. Такие узлы редко где видеть приходилось. Казалось, люди с собой весь свой скарб везут. Лежать было негде, верхние ряды нар ещё при посадке захватили самые ловкие, нижний ряд занят сидящими, но многим даже такого удобства, как кусок полки под задницу, не хватило. Люди стояли и сторожили: как кто встанет, чтобы справить естественную нужду, на это место сразу бросалось несколько человек. Спали сидя или вповалку на полу. Вспомнить и то страшно. Дров, чтобы всю дорогу вагон отапливать, не хватало. Буржуйку, которая посреди теплушки стояла, разжигали только три или четыре раза в сутки – воду вскипятить да у кого что из еды было подогреть.

Один раз крупно повезло. Мы к полустанку Волконская подъезжали, и кто-то глазастый усмотрел приличных размеров штакетник вокруг домика путевого обходчика, ну или кто там мог неподалёку от станции около путей жить. Как только поезд остановился, хлопцы из нашей теплушки нашли дежурного по станции, этакое чучело в длинной солдатской шинели и плотно натянутой на голову войлочной шапке, которая словно валенок на ней сидела. Но самое главное – сверху на этот валенок была присобачена фуражка с красной тульёй и галунами на околыше, обозначающая, что именно её хозяин является начальником этого полустанка. Тот подтвердил, что состав простоит не менее трёх часов, а может, и больше – впереди где-то пути разобраны. Как только их починят, поезд пойдёт, но три часа дежурный гарантировал. Тут же набралась команда по заготовке дров, в которую и я записался, и мы побрели за километр с лишним назад, к замеченной избушке. Забор разобрали быстро, одну секцию превратили в своеобразные сани, на которые взгромоздили всё остальное, и с гиканьем и смехом потащили к поезду, по дороге отбиваясь от любителей дармовщинки. Почти до самого конца пути нам этого забора хватило, чтобы в теплушке нормальную человеческую температуру поддерживать.

Дядя Никита воды попросил принести. Я уже знал, что он пить просит, когда волноваться начинает, а это значит, что он о чём-то таком вспомнил, что до сих пор волнение вызывает. Глоток воды обычно его в чувство приводил. Вот и сейчас дядька водички отпил немного и продолжил говорить:

– К концу третьего дня, когда мы уже давно по степям ехали и Поворино, крупная узловая станция, давно позади осталась, промелькнуло название какого-то разъезда – Кумылга.

– До Царицына ехать ещё около полутора сотен километров, – сказал мне какой-то знающий старичок, местный наверное. – С такой скоростью часов через пять-шесть должны добраться.

Мы с ним рядом у окна стояли с левой стороны по ходу движения – там попрохладней было. В вагоне натопили очень, а раздеваться да потом одеваться было нежелательно – не дай бог, могло и времени на это не хватить. Так и случилось. Через несколько минут вначале послышались выстрелы, а затем я заметил группу вооружённых всадников, человек в двадцать, которые на полном скаку мчались наперерез поезду. Пальба усилилась, поезд начал тормозить.

«Хорошо, если бандиты, – подумал я, – они по теплушкам лазать не рискнут, там и на пулю нарваться можно. Хуже, если это красный или белый разъезд. Эти всех молодых мужчин допрашивать да обыскивать примутся. Не дай бог, конверт найдут. Хорошо бы отсюда сделать ноги. Только как?»

Мне повезло. К такому же мнению пришёл не я один. Смотрю, у противоположной от меня откатной двери начали собираться мужчины, к которым я стал присматриваться ещё на перроне в Москве. Молодые, все до тридцати, крепкие, стройные, с прекрасной офицерской выправкой, которую они безуспешно пытались скрыть. Всю дорогу они делали вид, что незнакомы, но время от времени я видел, как они, стоя поблизости друг от друга, переговаривались, но так, чтобы это было не слишком заметно посторонним.

Дядя Никита ещё отпил глоток воды и вернулся к рассказу:

– Понял я, что, как только поезд затормозит ещё больше, они попытаются на ходу его покинуть. Ну, я и начал в их сторону передвигаться. Жаль, котомку свою, в которой ещё приличных размеров краюха хлеба осталась, я на нарах оставил. Возвращаться за ней уже было поздно. И действительно, когда раздался скрежет колёс, откатная дверь открылась – и мои попутчики из той группы один за другим принялись спрыгивать на землю. Спрыгнул и я. Поезд уже застыл на месте.

Последовал ещё один глоток, и вновь зазвучал хрипловатый дядин голос:

– Те выпрыгнули – и бегом назад, в сторону Москвы, а я, убедившись, что никто за нами последовать не желает, попытался дверь на место задвинуть. Тяжёлая она, да ещё слегка перекошена, вот дело и шло туго. Хорошо, кто-то изнутри её подтолкнул, и она со щелчком закрылась. Я назад посмотрел, а те молодцы уже успели до балки, которая в сторону уходила, добраться и даже начали в неё спускаться. Метров двести, наверное, там было, и я что есть мочи припустил в ту же сторону. Поезд всё ещё стоял, но стрельба прекратилась. По-видимому, все, кто мог оказать сопротивление, или были убиты, или руки вверх подняли, вот и начался грабёж. Вероятность, что кто-нибудь из бандитов под вагоном на эту сторону пролезет или в тамбуре дверь откроет и на всякий случай вдоль состава посмотрит, была очень велика. На фоне снега, пусть и закопчённого, моя фигура виднелась, я думаю, отчётливо. Но вот и балка, я скатился вниз, смотрю – вся та группа собралась, меня дожидается.

Снова секундное молчание, киношники сказали бы, что дядька паузу держит, чтобы слушатели, то есть мы, побольше интереса проявили. Но я не думаю, что дядя Никита так специально делал. Скорее, ему просто передохнуть немного требовалось.

– Один, который внешне постарше был, – снова раздался дядькин голос, – ко мне с вопросом, вполне очевидным для той ситуации, обратился:

– Офицер?

Заметив мой кивок, продолжил:

– Чин? Где служили? Сколько времени были в армии?

Я как раз к тому времени отдышаться успел и подробно ему ответил. Он мне руку протянул и представился, да каблуками щёлкнуть не забыл, хотя на ногах у него точно такие же, как у всех, валенки были:

– Капитан Никитин, Его Императорского Величества лейб-гвардии Измайловский полк. Артиллерист, значит? Это хорошо, нам артиллеристы нужны. Думали на станции Иловля сойти. Она узловая, там стоянка длительная будет. Сошли – никто и не заметил бы. А тут, видите, чистое поле. Но вы, поручик, молодец, догадались дверь задвинуть. Думаю, что все, кто в том вагоне остались, только вздохнули облегчённо – насколько народа в нём уменьшилось. А нам теперь лишних полторы сотни километров шагать-вышагивать. Хорошо, здесь балка оказалась, по ней и пойдём.

Следом за ним ко мне по одному подошли и остальные офицеры. Все как один поручики да подпоручики. Никитин среди них был старшим по званию. Все оказались из разных частей. Большинство кавалеристами командовали, а остальные – пехотинцами. В такую смешанную команду их ещё памятный мне Полянский, ныне покойный, собрал. Но я им об этом рассказывать поостерёгся.

– Прибавить хода, – послышалась команда, а затем Никитин для чего-то добавил: – Шагом марш, – хотя мы и так уже вовсю шли.

Темнеет в тех краях стремительно. Из вагона выпрыгивали – начинало смеркаться. Пока все до балки добежали – стемнело, но читать ещё можно было. А вот когда команда «шагом марш» прозвучала, почти совсем стало темно. Балка – это прекрасное место для укрытия, но идти по ней – это уж извините. Там же кустарник растёт, в некоторых местах такой, что не продерёшься. Поэтому решили рискнуть и пойти поверху. Вылезли, осмотрелись – железной дороги не видать, как будто её там, откуда мы пришли, никогда и не было. Луна, хоть и ущербная, освещала окрестности вполне достаточно, чтобы не запнуться за что-нибудь выше уровня снега, ну а что под снегом делается, и мощный прожектор не сумел бы выявить.

Часа два мы быстрым шагом шли, даже запыхались. Видим – впереди какое-то жильё появилось, то ли село, то ли станица. Сбавили темп и уже почти крадучись к ней приближаться стали. На самой околице огромный стог сена, уже початый, стоял. Вот мы и решили там небольшой перекур с дремотой устроить. Каждый себе нору вырыл, в неё забился и сеном прикрылся. Снаружи вроде ничего не видно, но ночью, когда всё вокруг уже совсем мгла накрыла, нас оттуда по одному красноармейцы выудили. Оказывается, когда мы в сене ховаться стали, кто-то из местных нас заметил да красным, в селе стоящим, сообщил. Те дождались, пока мы все заснём, плотно нас окружили и без единого выстрела, а что самое главное, тихо всех повязали. В амбар завели и там под хорошей охраной, с перевязанными ногами и руками до утра оставили.

Оказалось, это головной эскадрон конной дивизии под командованием бывшего царского вахмистра Семёна Будённого был. Утром всех по одному на допросы стали вызывать. Уводить уводят, а назад не возвращают. Дошла очередь и до меня. Привели в хату, где несколько человек находилось. За столом черноусый мужик сидит, на голове папаха чёрного цвета, нога на ногу закинута, сапоги блестят так, что даже при скудном свете лучины видно, как они блики отбрасывают. На меня его усы впечатление произвели. Они у него совершенно прямо в разные стороны расходились. Почти у всех концы усов такой длины вниз опускаются, а у этого как по линейке торчали. В руках он мой мандат крутил.

– Инспектором по артиллерии, значит, послан? – спросил, а на меня как на пустое место посмотрел, даже что я головой кивнул, мимо своего сознания пропустил. – А мне вот кажется, что ты офицером являешься. Отказываться будешь али признаешься сразу, чтоб не мучиться?

– Зачем отказываться? – ответил я ему, глядя прямо в глаза, которые он на меня уставил, ответа дожидаясь. – Мало того, горжусь, что был офицером и мы неплохо немчуру били.

– Что, даже воевал? – Он на меня уже с каким-то интересом посмотрел. – И награждён, небось, был?

– Был, – отвечаю, – две медали «За храбрость» имею.

– Вот и попался! – Он даже обрадовался и нагайкой, что в руках держал, начал по тому сапогу, который сверху был, постукивать. – Медаль «За храбрость» – солдатская, и ей только один раз награждают, а дальше уже четвёртого «Георгия» дают.

– А вот у меня две такие медали, – возразил я. – Одну мне в четырнадцатом году вручили, когда мы здорово австриякам в Галицийской битве на Гнилой Липе по мордасам дали. Я тогда ещё фейверкером служил. Я в армию незадолго до начала войны вольноопределяющимся пошёл. В артиллерию попал. Офицерский экзамен сдал, прапорщиком какое-то время был, затем подпоручиком, а после окончания шестимесячных курсов при Михайловском артиллерийском училище погоны поручика надел. Первая медаль «За храбрость» у меня была старого образца, с Николаем Вторым, а вот вторую мне по ходатайству солдат в марте 1917 года вручили. На ней Святой Георгий изображён, копьём змия поражающий. Так что я из тех немногих, у кого две такие медали имеются.

Смотрю, он на меня уже с большим интересом глядит. Нагайка всё быстрее по голенищу постукивает, какую-то мелодию выбивая.

– Ну а ещё каких наград удостоен? – спросил.

Мне скрывать было нечего, я и ответил, тем более что «Святым Георгием» я гордился, поэтому так ему и ответил:

– Орденом Святого Георгия был награждён – за меткую стрельбу. Это случилось после того, как мы целую германскую батарею накрыли, очень нашим войскам досаждавшую. К сожалению, через несколько месяцев нашу батарею, на которой из офицеров я один остался, всех остальных поубивали, решили расформировать, и меня, поскольку я в армию как вольноопределяющийся попал, в запас отправить, а чтобы пилюлю эту подсластить, «Станислава» третьей степени с мечами вручили. Вот они меня сами в сторону революции и подтолкнули.

Наверное, искренность моя и юношеский пыл – мне же тогда всего двадцать три года было – чем-то Будённого подкупили. Он поверил, что я действительно из Москвы в Царицын послан, и мне на свободный стул указал. Я сел, а он меня начал расспрашивать о том, как я в том стогу сена оказался. Ну, я ему всё как на духу и рассказал: и о теплушке, и о том, что на поезд бандиты напали, и как несколько человек, по внешнему виду офицеры, из поезда убежать решили, а я за ними увязался.

– Хочешь посмотреть, как мы этих гнид, солдатскую кровь пивших, приговорённых революционным судом к высшей мере революционной справедливости – расстрелу, кончать будем?

Я лишь головой покачал, не следовало мне светиться здесь в такой роли. Почти все, кто в комнате находился, тут же встали и на улицу вышли. Со мной остался лишь уже немолодой человек, который предложил чайку выпить. Оказалось, это бывший царский полковник Белов Михаил Константинович, добровольно перешедший на сторону красных. Впоследствии мы с ним почти два года проработали вместе в штабе легендарной Первой конной армии и очень сдружились. Но это всё случилось несколько позже.

А тогда всё закончилось не совсем так, как хотелось Будённому. Вначале раздался залп из не одного десятка винтовок, затем послышались крики, началась беспорядочная пальба, и в хату ввалился сам комдив со своей свитой.

– Мерзавец какой! – начал он, покачивая головой из стороны в сторону, скорее не от возмущения, а от удивления. – Представляете, – это он уже к нам с Беловым обратился, – один из этих, – и он на дверь кивнул, – который капитаном Никитиным представился, когда залп раздался и они все на землю попадали, вдруг вскочил, винтовку у одного нашего бойца, к нему близко подошедшего, выхватил, застрелил его в упор, а пока все рты разевали, к коновязи подлетел, на первого попавшего коня вскочил и дал дёру. Пока народ по коням разбежался, чтоб в погоню за ним мчаться, он уже далеко ушёл. Думаю, не догонят они его. Ловок, надо отдать ему должное. Ну что ж, наверняка придётся нам с ним ещё встретиться, тогда и поквитаемся.