Текст книги "Жилины. История семейства. Книга 2"

– Беги, конечно, – откликнулся Иван. – Ежели меня около коляски не будет, значит, я ещё у тётки Натальи. – И он почти бегом направился к калитке.

Наталья выдёргивала лук, росший на длинной грядке, тянувшейся вдоль всего забора, от задов почти до самой улицы. Нагнувшись к земле, она двумя руками вырывала сразу две луковицы с пожелтевшими и начавшими вянуть перьями, чуть выпрямлялась, клала их сверху на грядку и вновь наклонялась за следующей парой.

Она уже приближалась к концу грядки, и Иван решил ей не мешать, но, видимо, до неё донёсся звук шагов, а может, стук или скрип, и она выпрямилась, машинально одной рукой поглаживая уставшую поясницу. Другую руку она поднесла к глазам, чтобы укрыть их от солнца, светившего почти в упор, и так сумела разглядеть того, кто отвлёк её от работы.

– Ой, барин, – только и смогла она вымолвить, вся зарделась и принялась одёргивать и без того нормально висевший подол сарафана.

– Тётка Наталья, – обратился к ней Иван, – у меня к тебе разговор один имеется, только ты вначале докончи своё дело, а я отсюда, сверху, на окрестности полюбуюсь.

– Хорошо, барин, я сейчас, – засуетилась стряпуха и вновь наклонилась к самой земле.

Вид сверху, с той небольшой полоски земли, на которой стояло пять маленьких избушек и куда привела его крутая дорога, был потрясающим. «Интересно, как же сюда лошади тяжёлые телеги затаскивают?» – промелькнуло в голове у Ивана, но он отбросил эти мысли, мешающие ему любоваться открывшимся видом.

Он стоял почти на самом краю обрыва, протянувшегося саженей на двадцать параллельно заборам, огораживающим человеческое жильё. Обрыв начинался прямо напротив дома, в котором жила Наталья, и тянулся до следующей избы, а дальше шёл обычный крутой склон, поросший травой и мелким кустарником. Судя по всему, обрыв возник не так уж давно, на нём даже не успела прорасти трава. Иван животом и руками упёрся в крепкий тын, вбитый в землю, чтобы никто в темноте не свалился отсюда, и сделал ещё один маленький шажок, чтобы удобней было заглянуть туда, на самое дно, и тут же небольшой комок земли, вырвавшийся из-под его ноги, полетел вниз. «Саженей десять будет, свалится кто – мало не покажется», – подумал он и ещё раз заглянул туда же. Какая-то сила прямо тянула его к этой пропасти, он даже глаза зажмурил и представил себе, как, расправив крылья, летит всё быстрей и быстрей, но открыв глаза, увидел лишь дно обрыва, где лежала ощутимая даже с такой высоты груда земли, нападавшей сверху. Дальше рос густой колючий кустарник, не подпускавший никого к образовавшемуся обрыву, а ещё дальше стояли избы, крытые в большинстве своём соломой и лишь изредка дранкой.

Река крутилась по селу, иногда разливаясь довольно широко. В одном таком месте, оказавшемся почти внизу, ну, может быть, слегка наискосок, поверхность воды чуть ли не до середины была покрыта широкими округлыми тёмно-зелёными листьями кувшинок. «Жаль, что хмурень начался и кувшинки уже не цветут, вот летом красота, наверное, бывает», – подумал Иван и продолжил осматриваться дальше. Везде, где можно было без особо труда подойти к берегу, виднелись помосты, на которых бабы обычно стирают бельё, а мальчишки сидят и ловят рыбу. К многим помостам были привязаны челны. Челнов было много, но Иван не заметил ни одного плавающего по воде, все они были надёжно привязаны.

На другом берегу, там, где река образовывала большую излучину, строился храм. Его уже подвели под купола. Маковка главного купола была увенчана крестом, что говорило об освящении храма. На остальных четырёх главах маковки ещё не были установлены, и лишь возвышающиеся барабаны доказывали, что это будет пятиглавый собор. Крест, установленный на куполе, был нового обряда, и Иван даже отвёл свой взор от красивого строения, полагая, что даже простое рассматривание этой церкви является грехом. Только в памяти его остались подмостки, на которых стояли рабочие, накладывавшие на стены слой за слоем известь, смешанную с песком и мелом. В дальнем конце села Иван заметил маленькую маковку с истинным крестом и с облегчением осенил себя крестным знамением. Наконец он разглядел ярмоночную площадь и даже, как ему показалось, свою лавку. Он мысленно назвал её своей, хотя она пока была в аренде, но он твёрдо верил, что лавка будет их собственной, и ещё раз перекрестился.

Иван стоял и любовался открывающимся перед ним видом, как вдруг почувствовал, что кто-то легонько тронул его за плечо. Он повернулся – за его спиной стояла Наталья с взволнованным лицом.

– Барин, что с вами? Вам плохо? Я окликаю, окликаю, а вы как не слышите меня. Я уж испугалась, что с вами что-то случилось.

– Да ничего со мной не случилось, – с возникшим вдруг непонятно откуда раздражением ответил Иван. – Задумался – вот и не слышал. Тётка Наталья, просил ведь не называть меня барином. Никакой я не барин, обычный мужик я. Поняла?

– Поняла, поняла, не надо так волноваться, – тоже проявила недовольство стряпуха. – Так какое у тебя, – выделила она голосом это слово, – ко мне дело имеется?

– Погодь немного, я вон те пять… нет, даже шесть берёзок ещё не рассмотрел. Гляди, они уже пожелтели, но листву пока не сбросили, а солнце их осветило, и они как факелы в небо взметнулись. Вершины словно огонь горят.

– Действительно красиво, – сказала Наталья и тоже как замерла.

…Рассказ прервал голос дяди Ефима:

– Ну что, дорогие наши, всё готово. Давайте поднимайтесь, да за стол пойдём.

Тётка Муся сразу же подхватилась и чуть не бегом устремилась к накрытому столу. Только сейчас до меня донёсся запах жареного мяса, и тут же смертельно захотелось есть.

– Тётя Аля, пойдёмте?

Она кивнула мне, я протянул руку, помог тётке выбраться из шезлонга, и мы с ней тоже направились к столу.

Глава 23
Холуй. Сентябрь 1752 года

Мы с тётей Алей подошли к столу последними. Давненько я не видел за столом в нашем саду столько народа. Раньше, когда все снимали на лето жильё в подмосковных деревнях, такое случалось нередко. На дачи – так тогда это называлось – городские переезжали на всё лето, для того чтобы детишки, такие, какими мы с Валькой тогда были или наши двоюродные братья и сёстры, могли во время школьных каникул хоть немного пожить на природе. У нас в роду было принято снимать дачи так, чтобы в одной деревне, пусть и в разных её концах, жило несколько наших семей, а кроме того, из Москвы частенько, особенно в выходные, приезжали гости. В общем, нередко бывало и многолюдно, и по-настоящему весело: пели песни, играли в круговую лапту, салки, жмурки, прятки, чижа и десятки других весёлых и занимательных подвижных игр. Их действительно было много, но если на улице лил бесконечный нудный дождик, нам всем тоже находилось занятие. Мы играли в тихие игры. Спросите какие? А их было не меньше, чем подвижных: «города» и «испорченный телефон», фанты и «съедобное – несъедобное», на любой возраст и любую компанию.

Сейчас же у всех завелись свои дачи, разбросанные на необозримых просторах Подмосковья и сопредельных областей, и встречаемся мы только по особым случаям. Чаще – проводить в последний путь кого-то из нашей семьи, реже – на юбилеях, и уж совсем теперь редко – на свадьбах. Мне стало так грустно и печально, когда всё это пролетело в моей голове, что это даже заметили за столом, и сразу же послышалось:

– Ванюша, что случилось? Что тебя опечалило так? Откуда грусть-тоска? – и прочее и прочее.

Всё-таки старшее поколение более внимательно относится ко всему, что происходит вокруг. Вряд ли, если бы за столом сидели мои сверстники, кто-нибудь понял, что со мной что-то происходит, ну, может, только более чуткие женщины, а мужики, скорее всего, уделили бы мне ровно ноль внимания. Здесь же голоса звучали и мужские, и женские, но всех перебивал хрипловатый голос нашего старейшины – дяди Никиты. Именно он сидел во главе стола и роль тамады или ведущего никому отдавать не собирался.

Пришлось головой встряхнуть, улыбнуться, сказать, что всё нормально, беспокоиться не о чем, и усесться рядом со своей супругой, которая забрала с соседнего стула свою сумочку. Стоило нам с тётей Алей занять свои места за столом, как встал дядя Фима с двумя водочными бутылками в руках, только в них явно была не водка. В правой руке он держал бутылку с ярко-красной жидкостью. Судя по донёсшемуся до меня аромату, это была его фирменная малиновая настойка. И хотя она мне очень нравилась, я всё равно предпочёл, чтобы он мне налил другое своё фирменное произведение – по-иному это нельзя даже назвать – бледно-жёлтую наливку из белой смородины. Она была в другой бутылке, той, которую он держал в левой руке. И цвет вроде не очень, и запах такой оглушающий отсутствовал, а вот любил я этот напиток больше всего.

– Ваня, не забудь, что тебе ещё машину вести, – послышался папин голос.

– Пап, помню я это. Всего один… тост не тост, а так, скорее несколько слов мне хочется сказать, но с соком в бокале их говорить как-то не по-нашенски. Ехать нам ещё не скоро, впереди шашлык, который своим духом забьёт этот вовсе не водочный запах, так что, будем надеяться, ничего страшного после двух-трёх глотков этого замечательного напитка со мной не случится… Дядя Никита, – обратился я к нашему аксакалу.

Тот оживлённо переговаривался с дядей Колей – наверное, выяснял у него какие-нибудь подробности истории, о которой рассказывала тётя Муся.

– Дозволь слово молвить, – произнёс я, когда он, откликнувшись на моё обращение, приподнял голову и вопросительно на меня посмотрел.

– Давай, Ванюша, я возражать не буду, что молодой член нашей семьи первым выскажется за этим столом, нарушив тем самым многовековой порядок, заведённый ещё в древние времена.

– Спасибо, – начал я с естественной благодарности, но продолжил для всех неожиданно: – Как-то не так давно довелось мне побывать в одном селе, а может, посёлке на юго-востоке Волгоградской области. Проживает там преимущественно казахское население, да это и неудивительно – в каком-то десятке километров от них проходит граница между РСФСР и Казахской республикой. Попал я там в гости к одному местному жителю – естественно, казаху по национальности. Зовут его Смагулом, он учителем труда в местной школе работает. Так вот, Смагул – он моего примерно возраста – на своём огороде, а правильней сказать, приусадебном участке целых три музея организовал. Первый – в настоящей казахской юрте. Большое, надо отметить, сооружение, в таких во времена оны целая многодетная казахская семья жила не тужила. В юрте у Смагула находится музей казахского быта дореволюционного времени, рядом небольшая рубленая изба стоит, со всей утварью, необходимой для жизни русского крестьянина. Естественно, там музей русского быта той же эпохи размещён, а в длинном каменном сарае находится историко-этнографический музей. Смагул не просто так всё это создал. В своих музеях он дополнительные уроки, по не включённому в школьную программу предмету – краеведению, проводит. А жаль, что такого предмета в школах нет. Особенно в небольших населённых пунктах он необходим, чтобы дети, во взрослую жизнь входящие, лучше знали историю своей малой родины и вообще что их окружает. В больших городах полегче, там это дело на откуп домам пионеров отдано, а вот в том посёлке им энтузиаст – учитель труда занимается, и, надо отметить, на совершенно добровольных началах и безвозмездно, то есть даром. В посёлке большой санаторий имеется, и отдыхающие в гости к Смагулу частенько наведываются. Любопытно, что он к воротам санатория подъезжает на настоящей казахской арбе, в которую запряжена верблюдица. Впервые, надо сказать, мне довелось на такой повозке ехать. Нас туда более тридцати человек уселось.

Я на родню свою посмотрел – не заскучали ли? Нет, вроде бы слушают с интересом. Значит, можно продолжать, я и продолжил:

– К чему я всё это вам рассказываю? Послушайте чуток дальше – и сами поймёте. Экскурсию свою Смагул в юрте начинает. Там и представляется. Оказывается, происходит он из младшего жуза, а точнее – из дехкан. Об остальных жузах, а их ещё два – средний и старший, я говорить не буду. А вот о младшем, о котором я сам именно от Смагула узнал, решил упомянуть. Поразило меня в рассказе Смагула одно: он сказал, что любой казах обязан знать свою родословную вплоть до седьмого колена. При этом знать, как звали всех предков, и не только мужчин, но и женщин, и обязательно из какого рода эти женщины к ним в род пришли. И он рассказал, с чем это связано. В казахском народе категорически запрещено жениться на женщинах из тех родов, представительницы которых уже когда-то вошли в твой род. И всё это чтобы исключить кровосмешение. У нас запрещены браки между близкими родственниками, находящимися во второй степени родства, а они пошли намного дальше – до шестой степени.

Я на родню свою посмотрел – многие губами шевелили, считали, вероятно, кто с кем в какой степени родства состоит. Я улыбнулся даже и дальше говорить стал:

– Я слушал этого казаха, а что скрывать – у большинства из нас чувство некоторого морального превосходства над представителями среднеазиатских народов наличествует, и мне даже стыдно за это стало. Ведь я со стороны мамы дальше дедушки с бабушкой и их братьев с сёстрами никого не знаю, а с вашей стороны так вообще и дедушку с бабушкой не знаю. Знаю лишь, что деда Фролом звали, да и то поскольку мой папа Фролович, а как имя бабушки… – И я головой укоризненно из стороны в сторону покачал. – Пословицу насчёт Ивана, не помнящего родства, знаю, а сам ровно такой же.

Я пару глотков яблочного сока, мамой из собственных яблок сделанного, отпил и продолжил:

– А вот послушал я рассказы про своих довольно-таки дальних предков – я в десятое колено от Ивана Старшего вхожу – и понял, что неправ буду, если всё мне рассказанное не обработаю так, чтобы это читалось хоть с каким-то интересом. Неважно, будет эта книга издана или останется в машинописном виде, в качестве своеобразной семейной летописи. Главное, чтобы она у всех нас, среднего поколения и наших детей с внуками, в настольную книгу превратилась. Вот тогда мы из разряда непомнящих родства перейдём на более высокую ступеньку развития. Глядишь, и до казахов дотянемся. Вот за это я и хочу выпить. Ведь одно – где-то кому-то в какой-то подворотне что-то пообещать, а совсем другое – не просто пообещать, а ещё и выпить за это бокал прекрасного, почти божественного напитка. Не нектара, конечно, но очень к нему близкого.

И я по глоточку, смакуя каждый, выпил всё до самого конца и в подтверждение этого перевернул бокал вверх дном.

Тут сразу же шум поднялся, все захотели в ответ что-то своё сказать, но дядя Никита сумел всех… не перекричать, нет, он сумел всех успокоить, чтобы самому произнести то, что, наверное, и все остальные хотели:

– Мы тебя, Ваня, услышали, только давай поспешай, мне бы хотелось успеть прочитать твой труд пусть и не в виде печатной книги, а хотя бы в машинописи. – И он тоже до дна выпил всё, что у него было налито.

– Ну а теперь, дорогие мои, – провозгласил дядя Фима, таща ведро, из которого торчали шампуры с нанизанными на них кусочками мяса, – давайте разбирайте на кого что глядит. Учтите, что это свининка. Вторая порция – она уже тоже готова – баранинка, а третья – она пока ещё жарится – баранина на косточках.

Мы с Любой захватили вначале по одному шампуру со свининкой, потом ещё по одному с баранинкой, а напоследок – с бараньими рёбрышками. Всё было просто объедением. Когда я, поглаживая свой раздувшийся живот, откинулся на спинку стула, ко мне подошёл дядя Ефим.

– Ну, Ваня, порадовал меня, старика. Такое мясо умудрился купить! Теперь я понял, за что тебя твоя жена любит. Ты ж её кормишь не как на убой, а вкусно и низкокалорийно – смотри, какая она у тебя ладная.

– Дядя Фима, это не меня, а моего рыночного приятеля, Виктора Михайловича – ну, вы его видели, – благодарить надо. Я-то что? Я накануне вечерком ему позвонил, он всё приготовил, мне осталось только деньги заплатить, вот и всё. А за маринад спасибо сказать следует тоже не мне, а сталинской «Книге о вкусной и здоровой пище». Помните такую толстую книгу 1952 года издания? В ней любые рецепты имеются, главное – соблюдать их тщательно.

От съеденного мяса все немного осоловели, а после пары кружек чая из самовара, который мы пили по-купечески, то есть наливая в блюдечко и вприкуску с сахаром, большинство вообще развезло.

– Эх, – раздался голос дяди Никиты, – жаль, колотого сахара теперь в продаже не бывает. Того кусочек от сахарной головы щипчиками отколешь, в руку возьмёшь и начнёшь в блюдечко с чаем макать да обсасывать. Ничего на свете вкуснее не было придумано. Вот так пару-тройку стаканов чая выпьешь, а потом действительно остаётся только пальцы облизывать, настолько они просахариваются все. А этот пилёный сахар – тьфу, его только к чаю поднесёшь, как он уже разваливаться начинает.

Первыми сдались мои родители. Они отправились в летнюю кухню, где стояли две кушетки. В дом пошли отдыхать все остальные, и лишь дядя Ефим с тётей Леной решили до озера прогуляться.

– Я, если после каждой еды на боку лежать буду, скоро совсем в форменного хряка превращусь, и так вот-вот поперёк себя толще стану, – заявил мне дядя Ефим, и они отправились на прогулку.

Мы же с неутомимой тётей Мусей уселись друг напротив друга в шезлонгах, и вновь потёк неторопливый рассказ о былом времени.

…Иван с Натальей стояли и смотрели, как всё внизу стало меняться, как только лёгкое, полупрозрачное облачко слегка прикрыло солнце. Мгновение – и вот оно уже не так щедро разбрасывает свои лучи. Первыми погасли факелы-берёзки, затем пропали почти все тени, которые отбрасывало всё, что хоть ненамного возвышалось над землёй. Тени пропали – и мир сразу потускнел, оказывается, это они так искусно подчёркивали каждое строение, каждое деревце. Не стало теней – и всё прямо на глазах начало сливаться друг с другом, как будто набежали сумерки, накрыв весь мир тончайшей кисеёй.

Первым очнулся Иван:

– Тётя Наталья, а как вы здесь живёте-то? Вода вон как далеко, не натаскаешься.

– Ну, на реку мы спускаемся только бельё полоскать. У нас здесь, на склоне, несколько ключей бьёт, вода в них чистейшая и вкуснейшая. Именно из-за этих родников обвал пару лет назад и случился.

Она повернулась спиной к обрыву и рукой показала.

– Два родника – вон они, прямо рядом с нашим домом. С правой стороны – небольшой ручеёк. Его никто даже не трогает – бежит и бежит сам собой. Чтобы дорогу не размывал, мужики его в деревянную трубу загнали да сверху землёй присыпали, теперь нескоро и найдёшь, где там ручей течёт. А вот с левой стороны настоящий ключ бьёт. Видишь большой прогал между заборами? Вот там он и находится. Этот ручей всем ручьям ручей. В нём мы для всех наших хозяйственных нужд воду и берём. Мне так совсем удобно, далеко ходить не надо. Этот ручей мы тоже в трубу спрятали, да по незнанию конец трубы на склон вывели. Вода землю и подмыла. Летом, помнится, это случилось, прямо накануне Дня святых Фрола и Лавра. На следующий день ярманка открывается, мне в трактир бежать надобно, печь растапливать, а тут беда такая. Хорошо, Настасья меня подменить согласилась… Ну да ладно, что-то я разговорилась. Ты же, небось, не слушать пришёл о том, что тут да как. Сам же сказал, дело у тебя. Давай говори.

Иван ей всю свою задумку и пересказал, да, кроме того, много чего ещё наговорил. Ему понравилось, как она слушает, вот и сказал, что трактир он мечтает купить да в нём лавку открыть большую, где тканями торговать хочет. Пока ярманка идёт, все наверху жить станут, а помещение внизу переделать придётся: поварня такая большая не нужна, а печь для готовки останется, и стряпать для своих, кто на ярманке работает, всем по очереди придётся.

Наталья слушала-слушала да вдруг вопрос задала:

– Когда в лавку выходить прикажешь, – и после небольшого раздумья добавила: – Иван?

– Так ты согласна, что ли? – Вопрос у Ивана нечаянно сам с языка слетел.

– А что тут раздумывать? Про горшки со сковородками я всё небось знаю, осталось лишь всё то новое, о чём ты наговорил, запомнить. А баб я тебе подберу. Митяя завтра к полудню ждать буду, с ним вместе пойду. А насчёт одёжи одинаковой – это ты хорошо придумал. Пусть твоя швея ко мне придёт, мы с ней всё обговорим, и я её к другим бабам свожу. Митяй может и попозже прийти, но никак не до полудня, раньше я занята буду.

Иван кивнул ей и пошёл по тропе под горку, где был привязан Орлик. Мерин почти подчистую съел всю траву, до которой смог дотянуться, уже последние остатки подбирал. Иван залез в бричку, сел на козлы и направился к центру села. Митяя он встретил на полпути. Тот довольный шагал ему навстречу.

– Ну что, тётка Наталья согласилась? – первое, что услышал Иван, пока с козел перебирался на сиденье брички.

– Согласилась, даже долго раздумывать не стала. Сказала, что всех баб сама подберёт и сама учить их будет. Придётся ей самовар привезти, показать, как его топить да как чай заваривать, а она всех остальных обучит. Завтра после полудня ты к ней зайди, окончательно чтобы договориться.

Всю дорогу, пока до дома добирались, они решали, когда и куда им теперь ехать следует. Споров было немало. Ведь дел предстояло полным-полно, а времени до начала ярманки не так уж и много оставалось. Сошлись лишь на том, что прежде всего в Хлынове всякие миски да плошки купить надобно. Возов пять или шесть Иван надумал заказать. Да чтобы везли их попарно. Два привезли, возчики домой воротились – и снова в путь отправились.

– Зачем так много? – недоумевал Митяй. – Деревянной посуды у всех и так полно.

– Я раньше тоже так думал, – ответил ему Иван, – а она любая быстро продаётся. Несколько лет назад мы её тут, в Холуе, у одного купца брали, он её из хлыновских земель привозил. Те миски с плошками все почти влёт уходили. Купец даже без лавки, прямо с подводы торговал. Тихон заранее узнавал, когда он появиться должен, и мы пораньше на ту полянку, где народ с возов торгует, приходили и сидели на земле, ждали. Но уже который год того купца нет. Если нынче начнём хлыновской посудой торговать, то к нам все пойдут, и не за одной-двумя рогожами, а за половиной воза, а то и больше.

Он помолчал чуть-чуть и добавил:

– Где только сложить её, посуду эту, вот вопрос. Можно, конечно, прямо под потолок её укладывать, но всё одно места у нас не хватит. Разве только трактир в амбар превратить?

Иван даже головой мотнул как-то по-особому – вопросительно, что ли, Митяй так и не смог понять. А Иван уже дальше рассуждать принялся:

– В трактире места, конечно, много, да такой товар и в покои можно положить, он же почти ничего не весит. Рогожа с мисками фунтов на десять потянет, её и по лестнице наверх оттащить несложно. Только это одно означает… – сказал он и надолго замолчал, не обращая внимания, что Митяй совсем уже боком уселся, поводья на колени положил и на дорогу даже не поглядывал.

Орлик путь домой хорошо знал и в конюшню бежал сам, его подгонять не было нужды. Иван помолчал-помолчал да вдруг такое сказал, что Митяй от удивления чуть на землю не упал. Руками взмахнул, назад невольно отклонился и каким-то чудом под колёса не свалился. А Иван продолжал, как будто ничего и не произошло:

– Трактир придётся внаём взять, а сколько за него тётка Мария спросит, не ясно. Купить бы его да под ткани пустить. Тогда мы быстро в гору пошли бы и Ивана Гавриловича Тренина за пояс заткнули. Будь я на его месте, торговлю совсем по-иному бы вёл. – И он мечтательно на Митяя посмотрел.

Они ещё долго разговаривали на эту тему и наконец окончательно решили, что в Хлынов ехать надо как можно скорей. Тут ведь ещё учесть следует, что и путь туда неблизкий, не менее четырёх или даже пяти дён только в один конец, и не одни они там товар закупать хотят, а до ярманки времени совсем ничего осталось. Вдруг в амбарах тех, кто посуду деревянную режет, пусто, хоть шаром покати. Так ведь без одного из самых ходовых товаров остаться можно.

Когда в Жилицы приехали, Митяй во дворе остался, ведь вначале лошадь распрячь надобно, воды ей дать да в конюшню поставить, а Иван сразу в избу зашёл. Рядом с лавкой, на которой Тихон лежал, сидел Филарет Иванович, и они о чём-то тихонько переговаривались. В последние дни состояние Тихона значительно улучшилось. Отёчность исчезла, правый глаз пусть ещё и припухшим был, но смотрел нормально, как будто несколько дней назад это вовсе не он был весь заплывший и красный, даже скорее багровый.

– Сегодня Сидор Иванович заезжал, – принялся рассказывать Филарет Иванович, – много времени здесь провёл. Очень внимательно Тихона Петровича осмотрел и заключение такое вынес: можно начинать потихоньку гимнастику для рук и ног делать и сажать болящего. Он Авдотье с Настёной показал, как следует руки и ноги Тихона Петровича разгибать да сгибать. Надо помочь ему больную руку выпрямить, и пусть он сам её такой выпрямленной подержит немного, а затем назад согнуть. И так по несколько раз и с ногой, и с рукой проделывать. А ещё мы соорудили из подушек две стены по бокам, чтобы ежели Тихон Петрович упадёт нечаянно, то пусть падает на мягкое. Так он у нас с четверть часа в сидячем положении провёл, – закончил староста с явно прозвучавшей гордостью, как будто тут самая большая его заслуга.

Пока Филарет Иванович всё это рассказывал, Иван не отрываясь на Тихона смотрел. Тот вначале совсем безучастным казался, устал, видать, от разговоров всяческих, но когда речь зашла о том, что он четверть часа просидеть смог, Тихон даже довольно улыбнулся. Хотя его улыбка по-прежнему больше на гримасу походила.

– Теперь, – продолжал староста, – каждый день надо всё это выполнять. Тихон Петрович ежедневно минимум два раза должен так сидеть. Ну, в этом ему Авдотья с Настёной помогать будут. Это обязательное требование, так лекарь сказал, а то кровь совсем забудет, как ей течь следует, когда больной на ноги встанет и ходить начнёт. И ещё: Сидор Иванович велел такую лавку специальную изготовить, чтобы её можно было торчком поставить и она при этом болезному до живота доставала. Тихон Петрович за ножки, которые наверху окажутся, держаться сможет, а лавку перед собой толкать – и так потихоньку-полегоньку станет передвигаться.

Иван только и успел головой кивнуть, мол, понял он, какую лавку соорудить требуется, как Тихон руку приподнял, что означало – теперь он говорить будет.

– Рассказывай, Ванюша, – обратился он к Ивану. Голос у него совсем усталым был, но интерес в глазах явственно проглядывал, – чем вы сегодня занимались да какие у вас планы на следующие дни.

Иван принялся рассказывать во всех подробностях. Он знал, что Тихона интересует не простое перечисление действий и поступков, а именно подробности, даже, на первый взгляд, совсем никому не нужные. Он понимал, что его старший друг пытается именно из всяких мелочей объёмную картинку себе представить, вот и старался вспомнить всё-всё, любую, пусть и самую незначительную деталь, лишь бы это могло Тихона заинтересовать. Только он дошёл до своей идеи баб к торговле привлечь, как в избу тихонько Митяй просочился и на лавку, что за печкой стояла, присел, да так, что его почти и не видно стало.

Иван свою идею Тихону изложил – настолько полно, насколько у него слов хватило. Уж сколько раз он всё это про себя проговаривал – сосчитать невозможно, и всё время ему казалось, будто что-то не так получиться может, как он надумал. А вот стоило ему вслух всё это произнести, и все сомнения сразу же исчезли, и он даже порадовался, что до такой идеи додуматься сумел. Иван последнюю фразу докончить не успел, как Тихон уже руку поднял, вот и пришлось парню прямо на полуслове умолкнуть. Ему показалось, что сейчас на него недовольство его старшего товарища обрушится, но услышал он нечто совершенно другое:

– Это ты, милый мой, хорошо придумал. Действительно, кто лучше сможет бабу уговорить новую сковороду купить, хотя старая ещё вполне пригодна, как не другая баба. Молодец, ну какой же ты молодец!

Тихон настолько расчувствовался, что у него из правого глаза, того, который ещё совсем недавно ничего видеть не мог, слеза выкатилась – да так и застыла на щеке. Иван утирку, которая рядом с подушкой лежала, взял и бережно эту слезинку промокнул.

– Рассказывай, рассказывай, – прямо-таки потребовал Тихон. – Что это ты замолчал? Али что случилось такое, о чём говорить не хочешь?

– Да нет, дядя Тихон. Дальше всё тоже хорошо было.

И он начал рассказывать и об обрыве, и о ключах, где верхние жители воду берут, и о берёзках, освещённых солнцем, которые под его лучами на горящие факелы стали похожи, и о том, что оттуда, с самого верха, крыша их лавки видна. Лишь о том, что он нечаянно на церковь нового устава смотрел, говорить не стал. Ему до сих пор было неловко, что это произошло. И грех-то невелик, а всё же. Отец его не одобрил бы.

Иван отца вспомнил – и у него опять слёзы к глазам устремились. Хорошо, он о родниках вспомнил, подумав, что глаза родникам подобны, когда из них слёзы течь начинают. Почему-то эта мысль его успокоила, и он говорить продолжил. И лишь когда об ответе Натальи поведал, вновь на Тихона взглянул, не будет ли он сердиться, но тот лишь согласно головой покачал, а затем сказал:

– Как я помню, Наталья – баба вдовая. Мне кто-то рассказывал, что муж у неё хворью тяжкой страдал. Кровохаркание у него было. Преставился он года два или три тому назад. Наталья осталась вдвоём с дочерью, других детей у них не было. Дочка уже вырасти должна, может, даже замуж выйти успела.

Он задумался и лежал молча, прикрыв глаза. Не зажмурив, как это иногда бывало, когда что-то не так, как хотелось, шло, а просто спокойно прикрыв. Иван понял: Тихон про себя ещё раз прокручивает всё то, что он ему рассказал.

В избе наступило молчание. Митяй словно застыл на том месте, которое он для себя определил. Да и Филарет тоже, стоило только разговору у Ивана с Тихоном начаться, замер и даже не шевельнулся ни разу, чтобы на себя внимание этих двоих не отвлечь. Он к ним, и к Тихону, и к Ивану, относился с самым большим уважением, которое только могло у него быть, вот и стремился в их разговоры не вмешиваться, дабы умных людей не отвлекать и их мысли в сторону не уводить.

– Наталья добрая очень, – послышался задумчивый голос Митяя, – завсегда мне хороший кусок от любого заказа оставляла. С тех пор как барин Пафнутий Петрович начал для себя одного весь трактир нанимать, хужее стало, а вот когда в трактире ватаги офеней гуляли, очень много чего из еды оставалось. К нам нищие, калики перехожие обычно перед завершением работы ярманки забирались. Через ворота их никто не пропустил бы, но мы же в самом дальнем углу находились, вот они к изгороди и подходили. Те, кто силы имел, залезали даже, а остальным Наталья в щели много всяких остатков еды просовывала. Вот Настасья – та совсем другая. Она лучше свиньям всё скормит, нежели голодным людям отдаст. Рядом с ней мне даже работать не хотелось – всё ждал, когда тётка Наталья кашеварить заявится.