Текст книги "Жилины. История семейства. Книга 2"

Глава 18
Рассказ дяди Никиты. 1919–1922 годы

Утром в четверг всё было как обычно. Я рано проснулся и к общему пробуждению успел практически следующую главу нашей монографии отредактировать. Втянулся я в это дело. Научился отключаться от рассказов отца и дяди Никиты, и мне уже все эти истории совсем не мешали в научной работе.

Ну а после завтрака мы переместились с кухни в детскую и – кто на кроватях или раскладушке развалился, а мне пришлось пусть и на мягком, но всё же стуле сидеть – продолжили слушать кажущуюся бесконечной историю жизни нашей семьи.

В тот день солировал дядя Никита. Вот как он начал свой рассказ:

– 1918 и 1919 годы – а я именно о том времени сейчас хочу рассказывать – это отдельная страница в истории страны. Именно тогда начался, но ещё не до самого конца произошёл раскол жизни людей на две сильно различающие части: до и после. Причём я не думаю, что многие в материальном смысле стали жить лучше. Ну, может, разве кто из рабочего класса, кого из барака или землянки переселили в бывшие буржуйские хоромы, превращённые в коммуналки, а остальным только хуже стало. Гражданская война с голодом в стране начались – о каком уж улучшении можно говорить? России и так-то почти ежегодно с кем-нибудь воевать приходилось, но те войны где-то там, далеко были, а тут бои чуть ли не в каждой деревне шли. Вся страна была ими охвачена. Но то, что рабочие с крестьянами морально раскрепостились и себя не подневольными, а свободными людьми ощутили, – это совершенно точно. Мало того, простой народ перспективы будущей жизни почувствовал. Пусть не сейчас, пусть это когда-то произойдёт, но то, что это произойдёт, было настолько осязаемо, что за это и свою жизнь отдать было не страшно. За царя-батюшку на смерть шли, что уж тут говорить о том светлом будущем, когда все равны станут, когда никто тебя не сможет упрекнуть, что ты рожей своей не вышел, чтобы человеком себя ощущать. И если ты в конце тёмного тоннеля свет увидел, ты к этому свету хоть из последних сил, но бежать примешься. Вот люди и пошли в Красную гвардию за своё будущее и за будущее своих пусть ещё и не рождённых детей воевать. Я тогда, летом восемнадцатого, понял, что никаких перспектив вернуть всё на прежние рельсы у бывших хозяев нет и быть не может. Даже если бы они тогда верх сумели взять, всё одно им пришлось бы всё в стране менять, чтобы простому народу хоть какие, но права предоставить. На Западе, напуганные тем, как в России поступили с бывшими хозяевами жизни, быстро ручки вверх подняли и принялись копировать то, за что мы своей кровью заплатили: восьмичасовой рабочий день с обязательным выходным, оплачиваемые отпуска, бесплатное образование и лечение, – да всего и не перечислишь, всё это вы и сами прекрасно знаете.

И он задумался.

– Конечно, – неожиданно продолжил он, – не я один это понял, многие поняли, но и я был среди них.

Он спустил ноги с кровати, сел, выпрямился, насколько это изношенные суставы позволяли, и застыл в такой позе. И такая от него волна уверенности в правоте всего сказанного исходила, что я тоже невольно выпрямился. Помолчали немного. Дядя Никита свой взор от окна, куда он было уставился, отвёл, на нас посмотрел и вновь заговорил:

– Вон куда меня увело, и ведь что главное: я до сих пор уверен, что прав. Может, не так, сломя голову, следовало вперёд рваться да шашкой размахивать. Не знаю. Через много-много лет, когда никого из нас, тех, кто историю ту творил, в живых не будет и косточки наши перепреть успеют, может, история сама скажет, правы мы были или…

И он опять замолчал. А я смотрел на него и думал: «Сколько же душевных сил было у таких людей, как мой дядька, да и его братья. Вон у них тоже как лица изменились, какими-то одухотворёнными стали. А ведь лично они много потеряли, поддержав новую власть, ведь в той старой, благополучной жизни они к её хозяевам относились». Я, наверное, ещё много чего надумать мог бы, но дядя Никита мои мысли перебил:

– Ладно, на землю вернуться надобно, а то мечты – они нас далёко могут унести. Итак… – Он выдержал паузу, а потом головой тряхнул и продолжил: – В партию эсеров я, находясь под влиянием Марии Спиридоновой, той же весной 1917 года вступил. До того я, впрочем, тоже склонялся к их идеям, агитаторов всяческих на фронте вокруг нас крутилось полно, но почему-то эсерам я верил больше, чем большевикам. Однако связывать с ними отношения на более или менее официальном уровне я не собирался. Ведь одно дело – сидеть в компании людей, которых ты хорошо знаешь, или считаешь, что хорошо знаешь, и доверять можешь, а совсем другое – оставить свою подпись на некой бумаге, имеющей вполне конкретное значение и последствия от обнародования которой предсказать в то смутное время было практически невозможно. А вот Марии я доверился безоглядно, такую она надо мной власть заимела. Я ведь даже в качестве делегата присутствовал на двух съездах партии левых эсеров: первого – скажем так, учредительного, хотя тогда такие слова не использовались, – состоявшегося в начале декабря 1917 года, то есть через месяц с небольшим после Октябрьской революции, и второго, в апреле 1918 года. На первом съезде собрались те, кто понимал, что с правым уклоном, а также с центристским «болотом», которые были и нашим и вашим, им не по пути. Мы – я считаю, что имею право таким образом говорить – были за глубочайшие политические преобразования в стране, но прекрасно осознавали, что, пока идёт война, сделать ничего не удастся, поэтому по вопросу войны и мира мы поддерживали большевиков. Об этом Спиридонова неоднократно заявляла с трибуны различных публичных мероприятий, таких как съезды Советов. В то время эти съезды чуть ли не в непрерывную цепочку выстроились. Один не успевал завершиться, как в соседнем зале за открытие следующего голосовали.

Дядя Никита опять водички похолодней попросил, и, пока я на кухню бегал, дядя Фима с тётей Алей связался и ей о сходке, намеченной на воскресенье, доложил. А тут и я с водой подоспел. Дядя Никита кружку чуть не ополовинил – а говорил, что по чуть-чуть пьёт – и вновь заговорил:

– Первый съезд левых эсеров, о котором я упомянул, состоялся 19–27 ноября 1917 года по старому стилю, соответственно, по новому это случилось 2–10 декабря, а уже 7 (20) декабря Ленин подписал декрет о создании ВЧК. Левые эсеры этот декрет поддержали. Вот в самом начале восемнадцатого года я уже и служил в этой весьма серьёзной организации. Вначале один из её создателей от нашей фракции, по фамилии Александрóвич, направил меня в боевую группу Попова, которого в конце концов большевики расстреляли, а затем Спиридонова познакомила меня с Дзержинским, и тот чуть позднее включил меня в состав, назовём это современным языком, аналитической группы ВЧК. Я уже на днях Ивану об этом рассказывать начал, поэтому повторяю вкратце. Знакомство наше было мимолётным, и я считал, что меня Дзержинский запомнить никак не мог, но надо отметить, что он был прекрасным физиономистом. Как он сумел, лишь мельком на меня посмотрев, понять, что аналитическая работа мне более других по нраву, не знаю. В то время я сам этого ещё не знал, но в конце мая восемнадцатого года меня у Спиридоновой разыскали да попросили на Лубянку заехать. Ну а там Дзержинский предложил мне весьма увлекательное задание: на основе имеющихся сведений сделать предположение, кто из интересующих ВЧК лиц и каким образом будет себя вести в ближайшее время.

Предоставленные мне материалы были чрезвычайно отрывистыми и скупыми, но всё равно некоторые события удалось предположить с достаточно высокой точностью. В частности, речь идёт о восстании левых эсеров. К сожалению, мне не то что не поверили, скорее, к моей информации отнеслись недостаточно серьёзно, поэтому восстание чуть не закончилось успехом. Латышские стрелки – вот кого надо благодарить, что мы с вами сейчас здесь воспоминаниями делимся.

Дядя Никита на нас всех внимательно посмотрел и снова заговорил:

– Ведь как там всё было. Дзержинский попросил срочно меня разыскать буквально накануне пятого Всероссийского съезда Советов. А что меня разыскивать, я в то время на втором этаже в том же, что и он, бывшем доходном доме страхового общества «Россия», в большом кабинете сидел, весь в дыму от раскуриваемых цигарок. Туда как раз с десяток человек с задания вернулись и своими впечатлениями делились. Поднялся я к Дзержинскому, а он меня спрашивает: «Товарищ Никита, мне доложили, что вы считаете возможным, что левые эсеры, и в первую очередь боевой отряд Попова, начнут в день открытия съезда восстание. С чем связано такое ваше мнение?»

Я объяснил, что Попов запросил много продовольствия и оружия. Меня насторожило, что, имея в распоряжении всего шестьсот бойцов, он потребовал, чтобы всё заказанное доставили на тысячу человек. Затем он исключил из своей группы всех пробольшевистски настроенных людей, а вместо них пополнил свои ряды остатками анархистской Чёрной гвардии. Кроме того, он заказал много носилок для раненых. Всё это свидетельствует о том, что Попов предполагает кровопролитные бои. А с кем можно воевать? Анархистов, которые сильно всем досаждали, мы разбили в апреле, но большинство их боевиков к июню влились в отряд Попова.

Дядя Никита задумался, а потом всё же закончил:

– Но то ли Дзержинский действительно мои доводы всерьёз не принял, то ли, как потом писали, никакого левоэсеровского мятежа не было, а была хорошо сымитированная провокация большевиков – отряд Попова был разогнан, человек двадцать из руководства партии расстреляли, в том числе и заместителя председателя ЧК Александрóвича, а Спиридонова оказалась в тюрьме. Но тут вспыхнул мятеж в Ярославле, за ним в Рыбинске, а самое главное – шли упорные бои с белочехами в районе Сызрани – Симбирска. Началась Гражданская война.

Он замолчал, а затем задал любопытный вопрос:

– Вот скажите мне, дорогие товарищи, почему в исторической литературе начало Гражданской войны отсчитывают от мятежа белочехов? Не знаете? Вот и я этого тоже никак понять не могу. Ведь на Дону уже давно настоящая война шла. В конце декабря Белая армия под руководством Каледина уже Ростов заняла. Ну да ладно. Это тот ещё вопрос, но нам в данный момент он неинтересен, мы ведь историей семьи нашей занимаемся, не так ли?

Дядя Никита на нас, как на детей малых, строго-строго посмотрел, а затем слегка улыбнулся и дальше рассказывать принялся:

– После июльских событий у меня было много интересной работы – например, по выявлению участников знаменитого Союза защиты Родины и Свободы. В общем, в тот год мне пришлось сильно пересмотреть свои взгляды, юношеский максимализм сошёл на нет, и, когда осенью 1918 года мне предложили окончательно определиться со своими взглядами, я вступил в партию большевиков. Так что я уже более семидесяти лет состою в нашей коммунистической партии. Одним из её старейшин являюсь, даже одно время под понятие «старый большевик» подпадал, но потом Сталин решил с нами со всеми, кто к этому отношение имел, покончить по одному, и оно само собой из памяти народной ушло.

И он в очередной раз головой покачал.

– Нас всех, тех, кого теперь оперативными работниками называют, – после небольшого молчания послышался его глуховатый голос, – расселили по ближайшим домам, чтобы легче собрать в случае необходимости. В одной из коммуналок выделили комнату и мне. Как-то давно, чуть ли не в свой самый первый приезд в Москву, это ещё в начале тридцатых годов было, я сходил туда да полюбопытствовал, кто же после меня жил в той квартире, в той комнате. Старушка, которая дверь открыла, меня сразу же признала. Пришлось к ней зайти, чайку выпить. Оказалось, в той комнате один человек свою библиотеку разместил. Сам-то он где-то в другом месте жил, в той квартире только библиотека находилась. Старушка мне по секрету всё это рассказала, а затем предложила посмотреть, как там всё было. Ну, как я к книгам отношусь, вы все знаете, вот и не выдержал. Первый раз в жизни в замочную скважину подсматривал. Представляете, вся стена в книжных полках, а потолки там были не ниже четырёх метров. Она мне даже фамилию того господина – именно так и сказала – назвала. Сейчас вспомню, дай Бог памяти. Фамилия не шибко распространённая, но запоминающаяся… Вот, вспомнил – Болгаров.

Я его перебил сразу же:

– Дядя Никита, так вы жили на Мясницкой, в огромном доме, который ближе всего к Лубянке расположен? Если я не запамятовал, эта квартира была единственной на третьем этаже? Лестница там с красивыми коваными чугунными перилами, не так ли? А комната, в которой вы жили, была первой с левой стороны, с окнами во двор?

– Ваня, откуда ты всё это узнал?! – с удивлением спросил дядька.

– Бывают на свете совпадения, кто бы что ни говорил. Я вместе со своим приятелем у наследников Болгарова эту библиотеку покупал. Вернее, библиотеку приобрёл мой приятель, а я просто… как бы это назвать поприличнее… наводчиком оказался. – И я засмеялся. – Ну а если честно, то это лет двадцать назад случилось. С сыном того Болгарова я познакомился случайно, в разговоре упомянул, что собираю прижизненные книги Маяковского. А у него как раз от отца остались два сборника поэта, правда, оба у меня уже имелись. Разговорились на эту тему. Он рассказал, что плохо себе представляет, кому можно предложить эти книги. Комнату они уже как наследство оформили. Отец успел в неё внука, сына моего знакомого, прописать, когда слухи пошли, что скоро примут закон, разрешающий продажу жилых помещений. Вот они этот закон и ждали. Я позвонил своему приятелю, занимавшемуся куплей-продажей антикварных книг, и даже ездил с ним смотреть эту библиотеку. Так что, дядя Никита, я как бы у вас в гостях в той комнате побывал.

Дядя Никита лишь головой покачал.

– Комнату мне действительно выделили в огромном доходном доме на Мясницкой. В моё время там жило пятнадцать семей, естественно, меня тоже за семью следовало считать. Вам всем довелось жить в коммуналках, с соседями, но то, что досталось мне, – это трудно себе представить. Квартира была большой, и всё в ней было большим: и кухня, и ванная комната, и туалет, и коридор. Вот вы, – обратился он к братьям, – такие квартиры видели, и не единожды. Фима вроде бы даже, когда со своей Еленой Прекрасной сошёлся, в подобном дворце некоторое время жил. Ну а тебе, Иван, представить трудно, что это такое, даже при условии, что ты в ту комнату заглянуть сумел.

– Ну, почему, дядя Никита? Я в таких квартирах тоже успел если не пожить, то побывать, да не один раз. Однажды это случилось, когда мы, студенты первого курса, решили всей группой Новый год встретить. Почти половина из нас были иногородними, жившими в общежитии. Они все как один на это дело подписались, да и москвичей больше половины пришло. Одна наша студентка, Ирка Стрельникова, предложила у неё собраться. Её мать вместе со своим мужем, Иркиным отцом, ещё до войны работала в ТАСС. Они оба новостями занимались. Их могли в любую секунду из дома вытащить. Поэтому им и выделили комнату в бывшем большом доходном доме по соседству с работой. Дом на Суворовском бульваре и сейчас стоит. Отец у Ирки с войны не вернулся, он фронтовым корреспондентом был. Ведь таких счастливцев, как я, у нас всего ничего было, человек пять из всей группы жили в полных семьях. У остальных отцы или погибли, или израненными с войны вернулись, ну и, сами понимаете, поумирали быстро.

Я вздохнул даже, а потом продолжил:

– Так вот, квартира большой оказалась, даже чересчур большой. Когда-то в ней, наверное, не простые люди жили. Пол-этажа огромного дома она занимала, двадцать с лишком комнат, но часть, как нам Ирка рассказала, навыгораживали из больших. Поставили фанерные перегородки и людей туда из бараков переселили. Ирка с матерью вначале в одной комнате жили, но потом соседи начали потихоньку разъезжаться. Освободилась соседняя комната, и им на неё ордер выдали. Комнаты соединялись между собой. Дверной проём был посередине смежной стены. А из общего коридора в комнаты отдельные двери вели. Вот им и поставили новую дверь, чтобы ходить из комнаты в комнату было удобней, и превратилось всё это в пару смежно-изолированных комнат. У Ирки ключ имелся, и она от матери запираться могла. Помню, как я поразился, когда на стене перед входной дверью увидел целую гирлянду кнопок звонков. Я их тогда не поленился и посчитал. Их было двенадцать, но около некоторых на прикреплённых бумажках было написано: таким-то один звонок, таким-то два, а кому-то один длинный и один короткий. Столько же и выключателей на стене висело и в коридоре, и на кухне, и в ванной, и в туалете. Счётчиков вообще целая батарея стояла, лампочками все потолки были увешаны. Вот вы, дядя Никита, сказали, что в квартире, в которой вы комнату получили, жило пятнадцать семей, а в Иркиной их первоначально было двадцать четыре. Ну а в то время, когда мы там появились, оставалось то ли восемь, то ли десять, я уж точно не помню. 1961 год, тогда полным ходом началось расселение коммуналок. Да, запомнил я этот Новый год на всю жизнь.

Я усмехнулся и продолжил рассказывать:

– Выпили мы тогда знатно, но пьяным я себя не ощущал, голова совершенно чётко работала. Решил с одной девицей потанцевать, кстати по фамилии Спиридонова – любопытно, не так ли? Была у нас в группе такая воображалка. Для храбрости ещё одну рюмку принял и к ней подвалил. А она мне, представляете, заявляет: «От тебя водкой пахнет». Я к хозяйке: «Ирин, у тебя нашатырный спирт есть?» Слышал я, что лучше средства, чтобы запах спиртного отбить, не существует. Надо три-четыре капли нашатыря развести в стакане воды и выпить. Ирка меня на кухню отвела, где с десяток столов стояло и штук пять газовых плит, и на их полку пальцем ткнула, мол, там ищи. Я нашёл, но начал в стакан капать, рука дрогнула, наверное, и я с полпузырька туда ухнул. Воды добавил и выпил. Скорую пришлось вызывать. Мне промывание сделали и уехали. Все веселились до утра, а я бревно бревном на кровати валялся. Папа не помнит, наверное, как меня уже к вечеру, когда я очухался более или менее, домой ребята на такси привезли. С тех пор, как запах аммиака учую, сразу в голове туман поднимается.

– Во как, – удивился дядя Никита, – не думал я, что в Москве люди ещё в шестидесятые годы в подобных коммуналках жили. Ну, раз так, то рассказывать, что такое квартира, где пятнадцать семей живёт, думаю, не стоит. Оказывается, вы все это хорошо знаете. В ванну – по графику, в туалет – вечная очередь. Сильно приспичит – во двор бегали, там такой закуток был, где постоянно вонь стояла. Туда, конечно, чаще прохожие заскакивали, уж больно удобно было.

Он посмотрел по сторонам, проверил, не заснул ли кто, и вновь заговорил:

– У меня в этой комнате спать далеко не каждую ночь получалось. Пожалуй, даже чаще приходилось этим заниматься прямо на рабочем месте. Кто на подоконник укладывался, кто прямо на пол. Мы ведь, образно говоря, на два фронта воевали. Днём занимались розыском главарей подпольных антибольшевистских организаций. Много их было: одну ликвидируем – тут же рядом другая голову поднимает. Могу, конечно, ошибиться, но к концу восемнадцатого года мы двенадцать только офицерских организаций разгромили. Некоторые их названия в память так засели, что их оттуда не выковыряешь – например, «Белый крест». Они помогали офицерам под видом раненых или инвалидов на Дон перебираться. Ну, эти хоть нам в спины не стреляли, а были и по-настоящему боевые, с которыми только применив силу удавалось справиться, такие как «Сокольническая боевая организация» или «Объединённая офицерская организация». Названия сами за себя говорят.

Он даже головой покачал и снова заговорил:

– Хорошо помню, как нам удалось раскрыть достаточно мощную и хорошо законспирированную организацию, возглавляемую вовсе не каким-нибудь генералом или хотя бы офицером, а простым штафиркой, представьте себе, присяжным поверенным по фамилии Полянский. Он в ней несколько десятков офицеров собрал в боевой отряд по спасению семьи государя императора. Успеха им добиться не удалось, это все хорошо знают, поскольку, когда они на место прибыли, их там уже ждали. Успели мы проинформировать местных товарищей. Так эти офицеры почти все свои головы там и сложили.

И он снова головой покачал, а я опять подумал: «А уж не сожалеет ли этот старый вояка, что всё так произошло? Ведь мой отец к старости стал себя клясть последними словами за то, что участвовал в уничтожении церкви, которую его прадед в каком-то поколении в Жилицах поставил в благодарность, что его сын, а мой отдалённый предок свою голову в Кавказской войне прошлого столетия не сложил».

Дядя Никита достаточно долго молчал, так что я ту мысль успел до конца продумать и тоже головой из стороны в сторону покрутил.

– А вот ещё, – послышался голос моего дядьки, и я перестал головой качать, – генерал Довгирд Стефан Антонович совместно с генералом фон Дрейером, если не ошибаюсь, Владимиром Николаевичем, оба из обрусевших немцев, мощную монархическую организацию учредили. Была она прогерманского типа, делилась на десятки. Пять десятков – отряд, шесть десятков – боевая группа. Немало офицеров они на Дон переправили. Правда, к нашей чести, мы уже про них многое знали и их боевиков по пути следования в южном направлении успешно перехватывали. Так бы и продолжалось, но немецкие дипломаты, опасаясь, что мы эту организацию самостоятельно выявим и им претензии предъявим, нам её с потрохами сдали. Многих расстреляли, но кое-кто успел скрыться. Я больше всего жалею, что фон Дрейера мы упустили. Он нам потом ещё немало крови попортил.

– Никита, – окликнул брата Ефим, – как ты сумел всё это запомнить? Ведь столько всего потом случилось.

– Фим, эту группу лично мне выявить удалось, и я пару месяцев практически только ими и занимался. Это у меня первым ответственным заданием было. Тут запомнишь. – И он опять головой покачал. – Вот начал рассказывать, и всё это настолько ярко в памяти всплыло, как будто вчера произошло. И офицерский заговор, который в самые последние дни августа был нами разгромлен, и нашумевшее дело Локкарта, это тоже вроде бы в августе было, но тут я не уверен, может, и чуть позже. Знаю, что тогда нам многих офицеров пришлось арестовывать, среди них и знакомые встречались. С кем на фронте пересекался, с кем в училище познакомиться довелось. Некоторые мне прямо в лицо плевали.

Дядя Никита в который уже раз головой покачал, и мне снова показалось, что в душе он сожалеет о том, что тогда творилось, в том числе и о своей роли во всём тогда происходившем.

– Ну так это в основном дневной работой было, – тем временем продолжал свой рассказ дядька, – а ночами, когда город во власти бандитов оказывался, нам их усмирять приходилось. Анархисты, когда мы их громить начали да по кутузкам рассаживать, все тюрьмы пооткрывали – своих искали. Вы учтите, – это он к нам ко всем обратился, – когда я говорю, что мы их громили, это действительно так и было. Я тогда ещё в отряде Попова служил, потом меня Спиридонова оттуда забрала. Очень она не доверяла Попову, и видите – оказалась права.

Он встал с кровати и подошёл к окну, повернулся к нам спиной, руками упёрся в подоконник и продолжил говорить:

– Я бы в той квартире вообще не появлялся, уж больно там две старухи были вредными, да и вообще публика не очень симпатичная собралась, но… – И он замолчал.

Несколько минут молчал, и мы тоже молчали. Наконец папа не выдержал. Тоже встал, подошёл к брату и приобнял его:

– Успокойся Никита, успокойся. Это давно было, семьдесят с лишним лет назад. Всё уже быльём поросло.

– Да знаю я всё это, Шура, знаю. Только каждый раз, как вспомню, корить себя начинаю. Ведь я уже собирался в квартиру идти, переночевать там вознамерился, да меня перехватили, и мы поехали на задержание. По ночам мы по городу иногда ездили, но чаще пешком ходили. Бандитов стреляли прямо на месте, к зиме в Москве тише стало. А в ту ночь мы без дела в засаде просидели, бандитов, наверное, предупредил кто-то, вот они и напали совсем на другой дом. На тот, в котором я как бы жил. Я ведь почему туда ночевать приходил. Через комнату от моей девушка жила с матерью, Маша, и у нас с ней любовь началась. Я уж собирался её к родителям привести, но видите, как всё сложилось. Наверное, там, – и он взглядом вверх показал, – кому-то не понравилось, что вокруг война, а у нас любовь.

Он всё ещё у окна стоял, но теперь уже к нам лицом повернулся.

– Кто же мог себе представить, что бандиты нападут на дом, который всего в сотне метров от Лубянки стоял. Этим Яшка Кошельков, главарь банды, хотел всем доказать, что плевал он на нас с высокой колокольни. Представьте себе: ночь, город спит, а по Мясницкой пролётки мчатся, громыхают. Подлетели, оттуда с десяток человек спрыгнуло, дверь тяжеленную, двустворчатую, железом окованную, ломами приподняли, она с петель соскочила и на землю грохнулась. Когда наши прибежали, она так с запертым засовом на дороге и валялась. Бандиты бегом на третий этаж, там одна квартира только и была. И ведь на сколько замков дверь запирали, а всё равно не помогло. Выбили они её. Только по комнатам рассыпались, золото разыскивая, как дежурный взвод подоспел. Кто-то мимо ехал, увидел дверь, на земле валявшуюся, и не поленился к дежурному подъехать и рассказать. Ну а тот свистнул, и наши архангелы прилетели. Бандиты долго отстреливались, но у них закончились патроны и их повязали. В перестрелке этой моей Маше шальная пуля в горло попала. Доктор сказал – совсем не мучилась. Я об этом только на следующий день узнал. Пошёл к Дзержинскому и попросил, чтобы он меня куда-нибудь на фронт отпустил. Как раз всё совпало: моё желание, тяжёлое положение под Царицыным и ещё одно…

И опять после паузы послышался голос дяди Никиты:

– Там много чего совпало. Нам не рекомендовали с родными видеться. Мы ведь за врагами следили, а они за нами. Неизвестно, кто о ком больше знал. Поэтому на Большую Дворянскую я забегал, как правило, ненадолго и всегда в штатском, чтобы никто – ни мама, ни отец, ни вы все – не мог понять, чем я занимаюсь, да и бандитские соглядатаи на штатских внимания меньше обращали. На все расспросы родителей отвечал, что в конторе торговой служу, мол, продуктами питания занимаемся, и всегда что-нибудь поесть приносил, от своего пайка отрывая. В том районе поспокойней было, чем в центре. Хотя однажды и к нам в дом бандиты заглянули. Одеты были как мы – все в коже. Представились сотрудниками ВЧК. Пока те, что к нам заявились, с бабушкой отношения у двери выясняли, вежливо так, что маму с бабушкой удивило даже, снизу послышался истошный вопль. Там две сестры жили. Судя по серьгам и перстням, из богатой семьи они были. Вот у одной серьгу с камушком из уха прямо с мясом и вырвали, отчего она завопила что есть мочи. Бабушка у двери стояла и уже цепочку собиралась снять, но как только вопль раздался, тут же дверь захлопнула прямо перед носом бандитским да на все замки её позакрывала, а затем в окно высунулась и давай на всю улицу кричать, на помощь звать. Милиционер услышал, в свисток засвистел – бандитам пришлось дёру дать. А те две сестрички сильно пострадали. Уши-то больше не тронули, так серьги поснимали, но у одной перстень никак с пальца не стягивался, тогда ей палец взяли и попросту отрубили. Бандитов этих так и не удалось найти.

Он снова замолчал. Я уж решил, что всё, рассказ закончен, но нет, дядя Никита продолжил:

– Двадцатого декабря была годовщина образования ВЧК. Нас всех обязали надеть форму и в таком виде собраться на Лубянке. Я шёл по Охотному ряду и уже мимо стены Китай-города проходил, как наткнулся на отца. Он на меня посмотрел: кожанка, кожаные брюки галифе, сапоги, на боку маузер, на голове фуражка с красной звездой. Он меня остановил и сказал то, что я на всю жизнь запомнил: «Так вот чем ты, оказывается, торгуешь – жизнями человеческими. Меня тут приглашали московскую милицию возглавить, но я им прямо сказал, что кáтам служить не буду. А у меня у самого сын кáтом оказался. Так вот учти: ты мне больше не сын, и чтобы я тебя дома никогда не видел. Увижу – с лестницы спущу. Понял?» Сказал и дальше пошёл, а я на месте остался, как застыл.

Вот так я для вас и пропал. Вначале не мог нарушить запрет отца. Понимал, что вам он ничего рассказывать не будет, но ежели я на него дома наткнусь, то он своё обещание выполнит. Ну а затем я из Москвы на фронт уехал и фактически первый раз получил возможность вернуться уже только в конце двадцатых. К дому подошёл, а там совсем другие люди живут, и куда вы все подевались, никто не знает.

Я в Мосгорсправку обращался раза три, наверное, когда в Москве по делам оказывался. Ответ был всегда один и тот же: «Разыскиваемые вами лица в Москве не значатся». Ну ладно Шурка с Марфой и Матрёной, вы все ещё маленькими были, но Фимка-то уже подрос. Да что там Фимка, ещё ведь бабушка с мамой – они-то и вовсе люди взрослые, но не числились, и всё тут. Думай что хочешь. То ли переехали куда, то ли погибли все – времени-то много прошло, почти десять лет, да каких лет!

Дядя Никита вздохнул и закончил свой рассказ.

– Ладно, пора есть да ехать. Ты ведь сегодня, наверное, надолго задержишься? – обратился он уже ко мне.

Я только головой кивнул.

Поели быстро, всё уже готово было, оставалось лишь подогреть. Ну, ещё чайник вскипятить.

До больницы и обратно я их довёз. На обратном пути с удовлетворением выслушал дядю Никиту. В этот раз на процедурах у него вообще всё прекрасно было. Докторица, она же по совместительству процедурная медицинская сестра, ему вопрос задала: «Так что, уважаемый Никита Фролович, камушек, который, как вы мне сказали, зашевелился, больше вас ни разу не побеспокоил?» А дядя Никита только в этот момент и вспомнил о своей болячке, которая его так донимала.

– Представляете, она мне вопрос задаёт, а сама с такой лукавой ухмылкой на меня смотрит, что я аж поёжился от смущения. Я же, когда ей о своих болезнях рассказывал, большое сомнение проявил в отношении её методики. Мол, много чего учёные придумывают, да мало что из этого больным помогает. Вот она мне это и припомнила. Представляете, как это здорово, когда забываешь о том, что тебя мучило в течение длительного времени. Так что хорошо, Иван, что ты уговорил меня в Москве задержаться, чтобы эти бесценные процедуры продолжать.

Дома я только и успел что в костюм с галстуком переодеться и на автобус пошёл – до партсобрания оставалось чуть больше часа. В институт успел вовремя, даже хватило времени к себе в лабораторию забежать, со всеми поздороваться. Так-то я каждый день, а иногда и не по одному разу, с сотрудниками своими по телефону общался, но намного приятней вживую беседовать, чтобы лица, а главное, глаза видеть. По глазам ведь всегда можно узнать, правду тебе говорят или лукавят.