Текст книги "Жилины. История семейства. Книга 2"

Только после того, как Пётр Васильевич допил небольшую чашечку кофия, Иван решился побеспокоить его просьбой посоветовать, как сделать такую вывеску, чтобы народ сам в лавку бежал.

– Не знаю, Ванюша, смогу ли я тебе помочь. Никогда ведь таким художеством не занимался. Подумать мне требуется да книги кое-какие полистать.

Арина вокруг стола ходила, хмурилась, хмурилась, а потом вдруг сказала:

– Вот так всегда. Стоит хорошему человеку в гости с пустяшной просьбой зайти, так сразу надо «нет» говорить, как будто других слов в русском языке не имеется. Возьми да намалюй бошку лошадиную, улыбающуюся, по хомуту слова всякие, людям приятственные, а за лошадью воз, с которого горшки со сковородками валятся и по дороге рассыпаются.

Пётр Васильевич, видимо, не первый раз столкнулся с подобными предложениями своей, как он её называл, домоправительницы, поэтому лишь рукой махнул:

– Погоди, Арина. Вечно ты вперёд лезешь, – и к Ивану обернулся: – Спешишь, небось, Ванюша? Не смею задерживать. Езжай, а то стемнеет скоро, а тебе ещё ехать и ехать, а я здесь посижу, подумаю. Хотя, – признался он, – задумка у тебя, Арина, в этот раз любопытной оказалась.

И он улыбнулся своей немного смущённой улыбкой.

Уже совсем перед тем, как покинуть дом Петра Васильевича, Иван пригласил его с Ариной на свою свадьбу. Художник вначале «благодарствую» сказал, а затем руками махать принялся, мол, он из дома никуда не уезжает, но Арина ему что-то прошептала, и он послушно закивал головой.

Вот такими они Ивану и запомнились в тот день: невысокий сухонький старичок и маленькая, слегка полноватая старушка, стоящие рядом на крыльце огромного дома.

…Тётя Муся закончила свой рассказ, встала и пошла к плите чайник ставить, но я её на место посадил и начал из холодильника еду доставать – обедать пора.

Глава 30
Жилицы. Весна 1920 года

Обед получился на славу. Всё было готово, мне оставалось лишь кое-что из холодильника на стол выставить, а что-то на плите подогреть да по тарелкам разложить, вот вроде и всё. Ах да, ещё хлеба нарезать. Прежде всего я гостям, да и себе тоже, по тарелке салата положил. Салат самым простым был. С дачи мы привезли последние помидоры. Мама давно их с куста сняла. Они только-только побуреть успели, как возникло опасение, что их мучнистая роса побить может, вот от греха подальше их по подоконникам и разложили да газетками сверху прикрыли. Как раз к нашему приезду они успели дойти до полной спелости. Люба их порезала меленько и с огурчиками дяди-Фиминой консервации и лучком репчатым, тоненько нарезанным, смешала, а сверху сдобрила маслом подсолнечным – ароматным, деревенским, из жареных семечек. Целую миску я их из холодильника достал, но назад ничего не вернул – смели всё подчистую. Одна лишь посудина, в которой они недавно находились, сиротливо в мойке лежать осталась.

Дальше пошёл борщ. Люба сварила его из двух мозговых косточек: одна, что размером побольше, была говяжьей, ну а та, которая совсем маленькая, – свиной. Мясо с косточек срезала, помельчила слегка и назад в борщ отправила. Цвет у него получился тот, который нужен, свекольный значит, а дух и вкус – поэму можно написать! Жаль, что у меня дар стихоплётческий отсутствует.

На второе в холодильнике нашлась сковородка с уже порезанной варёной картошкой вперемешку с кругляшками сосисок, щедро политыми всё тем же духовитым подсолнечным маслом. Стоило мне только эту сковородку на газовую плиту поставить, как по всей кухне поплыл немыслимо вкусный дух. Остатки нашего аппетита, расползшиеся уже было по углам и намерившиеся прилечь отдохнуть, возбуждённые этим духом, собрались у каждого в свою стаю и заставили нас, уже уставших от еды, да вроде и вполне насытившихся, наброситься на эту картошку и есть, есть её, заглатывая ещё горячей, так что долго в животе тепло ощущалось. Запили всё клюквенным киселём и отвалились к спинкам стульев.

– Слушай, Алексаныч, а можно я у вас всегда останавливаться буду, когда в Москву нужда заставит меня приехать? В этом году такой случай скоро представится: в октябре твоей матушке три четверти стукнет, а в следующем месяце и отцу круглую дату предстоит отметить – восемьдесят годков. Он всё меня догнать хочет, ну а я ему поддаваться не желаю. Так-то вот.

– Дядя Никита, позвольте, отвечать буду в порядке заданных вопросов, – засмеялся я. – Первое – то, что обсуждению не подлежит. Мы к той кровати, где вы эти ночи провели, табличку прикрепим мемориальную, накроем алым, под цвет нашего знамени, покрывалом и никого, кроме вас, даже близко к ней не подпустим.

Заметив, что дядя Никита при этих словах выпрямился и уже вознамерился меня перебить, я взял вилку, оставшуюся лежать на столе, и постучал ею по пустому стакану.

– Товарищ в первом ряду справа, просьба вопросы выступающим в прениях подавать в письменном виде, а если вы сами выступить намерены, запишитесь, пожалуйста, в президиуме. Продолжайте, товарищ Жилин, – разрешил я сам себе и без малейшего перерыва продолжил: – Отвечаю на ваш второй вопрос, товарищ Никита. Маменьке моей только по паспорту, оказывается, семьдесят пять будет, а на самом деле ей на два года меньше. Я давно это знаю, там какая-то путаница произошла. По-моему, никто в этом разобраться не может. Так что она сейчас в раздумьях и, скорее всего, перенесёт торжества на два года вперёд. А вот папе действительно двадцать третьего ноября должно восемьдесят исполниться.

Стоило мне только замолчать, как тётка Муся, которая вся извертелась, пока я речь свою держал, затараторила, даже руку не подняв:

– И все всё прекрасно знают и Соне даже сочувствуют. Ведь Александра Илларионовна – как специально подгадала – разрешилась от бремени твоей матушкой в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое октября 1917 года, то есть в самый пик октябрьского переворота. А когда указ о паспортах вышел, дед твой, Пётр Никандрович, вечная им обоим память, самолично поехал в Ивановскую губернию, не доверив это дело старшей дочке, Вере Петровне, которая там рядом жила и себе уже все документы выправила. Дело-то больно сложное было.

Тётя Муся даже взгрустнула, глаза прикрыв и головой покачивая.

– Что хоть за дело? – начал волноваться я. – Может, мне можно знать?

– Теперь, наверное, можно, – сказала тётка, открывая глаза.

– Слушайте, что происходит? Отец начал меня с историей семьи знакомить этими самыми словами, дядя Никита их упоминал, теперь вы, тётя Муся. Почему теперь можно, а раньше было нельзя?

– Так раньше советская власть была, – ответила мне, казалось бы, совершенно аполитичная тётка, – за такие дела можно было и загреметь кое-куда, а теперь, слава Господу, вроде свобода началась, хотя кто знает, куда эта демократия нас приведёт, как бы не к ещё большему террору.

И она вновь явственно загрустила.

– Ваня, – обратился ко мне дядя Никита, – слушай сюда. В декабре 1933 года вышел указ о паспортизации в СССР. Первым делом паспорта должны были ввести в Москве, Ленинграде и ряде других крупных городов. Семья твоей мамы жила в Москве. Сроки были очень жёсткие, надо было на всех совершеннолетних получить метрики, подтверждающие и возраст, и место рождения, и национальность, а самое главное, происхождение. Вот в первых числах мая 1934 года Пётр Никандрович и отправился за метриками. На себя получил без проблем. Там всё чисто было, и, самое главное, происхождение – не подкопаешься, из крестьян. С Александрой Илларионовной тоже никаких заминок – из мещан она. Не криминал – и ладно. С детьми всё ещё проще: в метрике у всех написано «из мещан», поскольку отец их относился в то время к мещанам. Проблема возникла лишь с твоей матерью да с её младшей сестрой, которая в Сибири родилась. Туда не съездишь, пришлось запрос по почте посылать.

– А у мамы-то какие проблемы вдруг возникли? – спросил я, будучи абсолютно уверен, что у моей матушки всегда всё было в полном порядке.

Дядя Никита на меня посмотрел так изучающе, как будто не знал, чего от меня можно ожидать.

– Так у неё с днём рождения явная беда была.

– Какая? – Я настолько удивился, что даже руки в стороны развёл, чего за собой уж много лет как не замечал.

– А ты сам подумай, что за дата была, когда Соня родилась.

– Так красный день календаря, – засмеялся я, – это же здорово было бы. Все великий праздник отмечают, а мы за день рождения любимой мамы пьём.

– А вот Пётр Никандрович этого как раз и не хотел. Нашёл кого-то в епархии, кто ему липовую справку сделал, и стала Софья Петровна на два с небольшим года старше. Делать такие дела было возможно только на основе пропавшей метрической книги, где в разделе рождений можно было найти сведения на всех крещённых за определённый период детей, поскольку власти практиковали выездные проверки. Вот такую книгу и не нашли за октябрь месяц 1915 года. В справке священник так и написал: «В связи с отсутствием метрической книги за указанный период все данные записаны со слов отца – Василевского Петра, сына крестьянина Никандра из села Завражье».

– Ничего не пойму, – помотал я головой, – какая ему разница была?

Дядя Никита посмотрел на меня с явным сочувствием.

– Вроде годочков тебе немало уже, а до сих пор делами семейными не интересуешься.

– Почему? Я всё про всех в семье знаю, – попытался отбиться я от несправедливых, как мне казалось, наветов.

– Но как же ты в таком случае не знал, что твой дедушка не принял революцию и до конца своей жизни был противником советской власти. Внутренним, конечно, то есть не показывающим это никому вокруг.

Дядя Никита говорил медленно и внимательно наблюдал, как я на его слова реагирую. По-видимому, его не всё удовлетворило, потому что он протянул руку и меня за рукав вниз потянул. Оказывается, я даже не заметил, как на ноги вскочил.

– Кто? Дед? Пётр Никандрович? Да он всю жизнь был верным беспартийным большевиком-ленинцем!

– Ага-ага, – отреагировал дядька, – наверное, спал и видел, как эта власть рухнет. Но при этом он был настоящим патриотом, поэтому во время войны все свои накопления пожертвовал на строительство истребителя и на его вручение ездил. Не на фронт, разумеется. Такие мероприятия всегда в тылу проводились, куда части на переформирование отзывались, или на специальных пунктах, куда с фронта за новой техникой сами военные прибывали. Это и безопасней было, да и киношникам спокойнее. Ну а для видимости рядом постреливали да самолёты над головой крутились. Потом уже на передовой такими лентами моральный дух солдат поднимали. Те ведь как рассуждали: вон старики, знаменитые люди не побоялись на передовую приехать, а мы что, их хуже? Пётр Никандрович мне рассказывал, что у него надежда была, мол, зять на его самолёте немцев бить будет, но вишь, после того как Шуру сбили, его от полётов отстранили и на преподавательскую работу перевели. Кто-то другой на самолёте «Академик Василевский» летал.

– Вот так проживёшь полсотни лет – и начнёшь узнавать такие подробности о ближайших родственниках, что куда и деться не поймёшь, – проговорил я и добавил: – Вот и о самолёте, на деньги деда построенном, я никогда не слышал. Откуда у него деньги-то такие были?

– Так он перед самой войной за свою монографию по языкознанию одну из самых первых Сталинских премий получил. А премия – это ведь прежде всего деньги, а не только медаль, которую он куда-то засунул, так что её и не нашли, хотя весь дом перевернули, когда ему в Кремль идти пришлось – вторую премию получать. Хорошо, на войну удалось свалить и ему копию выдали, а то конфуз мог случиться. Ну а деньги он решил не трогать и в какой-нибудь детский дом переслать, да вишь, на самолёт потратил.

Дядя Никита ещё киселя попросил. Выпил стаканчик, верхнюю губу облизал и продолжил:

– Дед твой со стороны матери видным левым эсером, оказывается, был. Началось всё ещё в Петрограде, а стоило ему переехать в Кострому, как он возглавил там местную партийную организацию. Когда начались репрессии в отношении руководства этой партии, он вначале в деревне решил скрыться, а для этого в шкуру многодетного крестьянина влез. Затем ему и там тревожно стало, и он ловко сумел в Сибири спрятаться, а когда всё закончилось, в Москву перебрался. Учёным известным стал – академиком абы кого не избирают, ежели ты у кормила власти не стоишь, как Емельян Михайлович Ярославский, например. Вот того могли академиком избрать, хотя у него всего лишь пять классов гимназии за плечами было. Фамилия Василевский распространённая, сам подумай, кому могло в голову прийти, что под личиной академика тайный враг прячется? Что головой из стороны в сторону мотаешь? Отрекаешься от деда, что ль? Нет? А, это ты со страха язык проглотил, спросить не можешь, а узнать хочется, откуда я всё это узнал? Ответ простой: я ж в ЧК служил. Там у нас даже античная мраморная статуя признавалась, что шпионила в пользу Римской империи.

Дядька на меня посмотрел-посмотрел, улыбнулся и сказал:

– Да шучу я всё, Ваня. Просто как-то мы сидели с твоим дедом, ну он и начал меня о временах Гражданской войны расспрашивать. А я ему возьми да ляпни, что при Спиридоновой почти год в качестве то ли секретаря, то ли охранника безотлучно находился. А как упомянул, что на первом съезде партии левых эсеров делегатом был, он и поплыл. Оказывается, он на том съезде тоже присутствовал, и в той же самой роли, просто нам тогда столкнуться с ним лицом к лицу не довелось. Слово за слово, он мне всё и рассказал. Представляешь, не успел он с семьёй в Сибири скрыться, как всё их руководство арестовали. В то время ещё сразу не расстреливали. По тюрьмам и лагерям народ раскидывали, на одном месте старались долго не держать, чтобы зеки в сговор не успели вступить, а как война началась, всех к высшей мере приговорили, в том числе и Машу Спиридонову. А вот дед твой умницей был, сам уехал и всю семью за собой потянул, всех спас, а потом в Москву вернулся – на освободившуюся профессорскую должность. Ну что, удовлетворил я твоё любопытство?

– Ладно, – почти успокоился я, – с дедушкой и его отношением к советской власти я более или менее – скорее менее – разобрался, а насчёт маминого дня рождения так ничего и не понял.

Дядя на меня как на не вполне здорового посмотрел и терпеливо объяснять принялся:

– К началу тридцатых годов Пётр Никандрович совершенно смирился с тем, что возврата к прошлой жизни не будет, но при этом от своих идей отрекаться не желал. Какого числа в семье отмечали день рождения Сони, я не знаю, но явно не седьмого ноября. Вот он и выбрал такую дату, которая была в двадцатых числах октября, ну а год – тот, за который пропала метрическая книга. Это оказался 1915-й. Вот так твоя мать стала на два года старше. Теперь ясно?

Я головой согласно кивнул, хотя так и не смог смириться с подобной интерпретацией изменения даты рождения моей мамы. Мне по-прежнему казалось, что там что-то напутали при выдаче паспорта, как это я неоднократно слышал от своих знакомых. Кому в фамилии ошибку допустили, кому ударение не там поставили. Да много даже анекдотов на этот счет имеется. Дядька же, как мне показалось, чересчур много лишнего накрутил, но тут вмешалась тётя Муся:

– Именно так всё и было, не сумлевайся, Ванюша. В семье деда твоего неприятности грозили только ему. Вас они не коснулись бы. Да и ему особо нечего было бояться. Известный учёный, занимавшийся той наукой, представителям которой отец народов благоволил, поскольку себя тоже к ним причислял. Но я не читала его работу на эту тему. «К вопросам языкознания» – так вроде она называлась? – И она вопросительно на брата посмотрела.

– Если точно, – поправил её дядя Никита, – то статья называлась «Марксизм и вопросы языкознания». А вообще Матрёна права, никто не посмел бы даже посмотреть косо в сторону Петра Никандровича, все знали, что он был чист и перед партией, и перед народом. Давай, Матрёна, рассказывай дальше.

– А что рассказывать? Представьте себе нас, семью Жилиных. Неожиданно ушёл отец. – И она чуть не всплакнула даже. – Ещё Гражданская не закончилась, как он сошёлся с какой-то то ли машинисткой, то ли телефонисткой и ушёл. Стоило ему уйти, как явились эти, из домкома которые: «Квартира у вас большая очень, а людям жить негде. Да и вообще вы из бывших». Вот это словосочетание – «из бывших» – нас всех полжизни преследовало. Мама у нас решительной очень была. Она сказала, что всё равно выгонят, так лучше самим уйти: «Давайте переберёмся в Жилицы. Думается, дом там продолжает стоять. Он заколоченный, нетопленый незнамо сколько, промёрзший весь, но лес недалеко, дров наберём, будем в доме жить. Надеюсь, родня, что там осталась, нас поддержит». Мы и отправились…

И тётка слегка задумалась. Видно было, как по её лицу воспоминания проплывали. Нет, самих их, конечно, я не видел, но тени этих воспоминаний явственно мелькали.

– Собрали из вещей то, что на руках унести могли, в узлы увязали и отправились, – решительным голосом продолжила тётя Муся. – Из дома вышли с самого утра. Наняли «ваньку» – так самых дешёвых извозчиков называли – и на вокзал. Повезло: как раз посадка на какой-то поезд началась. Билетов в кассе не было, но мы упорно ходили вдоль состава, пытаясь проводников уговорить пустить нас. Хорошо, две женщины подошли. За ними носильщики пару телег с узлами всякими тащили. У них целое купе выкуплено было, вот они нас к себе и пустили. Представляешь, мечтали дамы вдвоём, спокойно, при закрытой двери до Екатеринбурга добраться. Там у поезда конечная была. А тут нас пятеро. Но они добрыми оказались, пожалели, но скорее не нас, а маму. Она им всю дорогу что-то тихонько рассказывала. Наверное, о жизни своей. Ну а мы все на третьи, самые верхние, полки забрались. Там узлов всяких полно лежало, мы среди этих вещей попрятались, нас контролёры и не заметили. А уж как с мамой получилось, я не помню, – добавила тётка и опять задумалась.

– Хотя что это я? – вдруг она сама к себе с вопросом обратилась. – У них же, у дам этих, четыре билета на руках имелось.

И она снова задумалась. А я себе представлять начал, каким мужеством должна была обладать женщина с четырьмя детьми, старшему из которых было лет пятнадцать, а младшему – десять, чтобы решиться на такой отчаянный шаг.

– Во Владимире, – вновь зазвучал тёткин голос, – на привокзальной площади настоящий тарарам творился. Шум, гомон, лошади ржут, люди друг друга перекричать пытаются. Извозчиков полно – больше, чем в Москве. Вся площадь пролётками заполнена. Мы как из вокзальных дверей вышли, так там и остановились. Мама осмотрелась, на что-то, видимо, решилась, поскольку нас опять с вещами в здание вокзала вернула. Там как раз угол освободился. Вот она нас туда и перетащила да наказала с места не сходить и за вещами следить, а сама на площадь пошла. Вернулась быстро, и не одна. С ней мужичок небольшого росточка с треухом в руках явился. На нас посмотрел, на вещи, что-то маме сказал. Она лишь головой кивнула. Тогда он треух себе на голову напялил, пару узлов побольше взял и пошёл, а мы все гуськом за ним. Его подвода была с самого края. Рядом какой-то мужик стоял. Извозчик с ним переговорил, они руки друг другу пожали, и мы грузиться принялись. Из города выбрались – темнеть ещё не начало, но солнце уже почти до горизонта спустилось. Дело весной было. Точно не помню когда, но почему-то мне кажется, что в середине апреля, поскольку снег вроде уже весь сошёл, но грязи на дороге ещё полно было, да и одеты мы были достаточно тепло. А ещё тот треух на извозчике, который он то и дело с головы сдёргивал и в руке мял, почему-то мне тоже об апреле напоминает. Вёрст с десять мы проехали прямо. На тракте достаточно людно было. А следом за нами всю дорогу ещё одна подвода ехала, только там один человек сидел.

Тётя Муся вздохнула и продолжила:

– Лошадка бежала неспешно, копыта цокали равномерно. Вот эта неспешность с равномерным цоканьем нас быстро убаюкала, и все мы, дети, пригревшись под тёплыми лучами заходящего солнца, заснули. Разбудил нас громкий крик нашей мамы:

– Ты куда повернул? Возвращайся на тракт!

Я приподняла голову, и знаете, как в замедленном кино всё увидела. Вот мама у него принялась вожжи отнимать. Мужичок-то совсем маленький был, ростом больше на подростка смахивал, нежели на взрослого, но ловким оказался. Он момент подходящий улучил и маму с телеги сбросил – до нас только её отчаянный крик донёсся. А мужик на ноги вскочил и за кнут схватился, чтобы лошадь подогнать. Это я так решила, поскольку впереди неподалёку вторая подвода показалась, а на ней тот незнакомец, с которым наш извозчик на вокзале шептался. Но тут совсем всё не так пошло, как они задумали. Фимка тоже на ноги вскочил. Он у нас в московском дворе главным заводилой был, с ним даже молодые мужики, значительно старше него, считались. Вот он к извозчику этому и подскочил да как даст ему промеж ног сапогом со всей силы! Видать, попал куда надо, потому как тот сразу в крик и пополам согнулся. Кнут у него из рук выпал, Фимка его подхватил и почти не глядя им того, второго огрел. Попал по лицу. Думаю, шрам у него на всю жизнь остался. Тот тоже вначале от боли орать принялся, а затем хлестанул свою лошадь и за тем поворотом, откуда появился, исчез.

Тут и мама подбежала. Я её такой рассвирепевшей никогда не видела. Она на телегу впрыгнула, извозчика нашего за грудки одной рукой ухватила, а другой ударила со всей силы по носу. Первый раз я тогда увидела, как кровь хлещет. Слышим, сзади голос мужской. Я уж испугаться успела, вдруг это к тем помощь подоспела, но потом слова разобрала и успокоилась:

– Вот молодцы, сами справились. А я услышал крики да поехал – подумал, может, моя помощь нужна. А вы сами с усами.

Оказалось, это тот мужчина был, что следом за нами ехал. Крики услыхал, револьвер из кармана достал и поспешил нам на выручку. Извозчика нашего он помог спеленать, и тот вскоре на подводе лежал кулем и молчал. А мужчина, уж коли подъехал, начал выяснять, куда мы направляемся, зачем и почему. Мама рассказала всё, кроме, естественно, того, что нас отец бросил. Получилось, что из квартиры нас выгнали и мы едем в родную деревню Жилицы, где у нас родни много живёт.

– Жилицы? – удивился мужчина. – Много слышал про эту деревню от своего деда. Я сегодня должен до постоялого двора добраться, что не доезжая Вязников находится, там ночевать собираюсь, поэтому прямо до Жилиц довезти не смогу, а вот до поворота нам по пути. Давайте, перебирайтесь на мою телегу.

– А с этим, – мама на нашего извозчика кивнула, – что делать будем?

– Ежели по закону, – ответил тот не раздумывая, – его надо властям сдать, но это возвращаться да там объяснения писать, дай бог только к утру освободимся. Я предлагаю его здесь так связанного и бросить. Найдёт кто – повезёт ему, жив останется. Нет – значит, ночью его волки съедят, они сейчас голодные и злые.

– Я как это услышала, плакать принялась – так мне его жалко вдруг стало, – сказала тётя Муся. – Ко мне и все остальные присоединились – я Марфу с Шурой имею в виду. А Фимка тот только кулаки сжал:

– Чё ревёте? Он же хуже собаки, на женщину с детьми малыми напал. А собаке собачья смерть должна быть. Пусть его волки сожрут. Другим таким, как он, наука будет.

Так и решили. Оставили его на телеге лежать, а сами дальше отправились. По дороге разговорились. Мужчина этот, его Николаем звали, начал рассказывать, почему его дед часто Жилицы вспоминал. Оказывается, он кучером у одного владимирского купца служил. А у купца того в Жилицах дом имелся, и они в эти Жилицы ездили часто. Купец очень добрым был и всем, кто у него со старанием работал, хорошие подарки делал. Вот и деду этого Николая денег дал, чтобы тот новый дом построить смог. Но потом какое-то моровое поветрие случилось, и вся семья купца Богу души отдала.

– Вот мой дед, – рассказывал Николай, – и завещал мне свечку за упокой купца того в церкви ставить.

– Как фамилия купца? – дрожащим голосом спросил Фимка.

– Не помню, – услышал он в ответ, – мне это дед давно рассказывал, лет сорок назад, наверное.

– Не Жилин ли Иван Иванович случайно?

– Точно, Жилин! – обрадовался Николай. – А ты откуда знаешь?

– Так это всё правнуки Ивана Ивановича, – ответила за Фиму мама, – а я его последняя невестка.

– Как мало надо было, чтобы обрадовать хорошего человека, – произнесла задумчиво тётя Муся, – я до сих пор это помню, а ведь прошло семь десятков лет, да каких лет. У него, у этого Николая, такое счастье на лице было написано, что… – И она даже рукой махнула.

– Я же как до дома доберусь, на кладбище пойду да деду доложу, что его просьбу уважил и правнуков купца его до дома довёз. Вы не сомневайтесь, – это он уже к нам обратился, – я вас всех прямо до вашего дома доставлю. Нечего по ночным дорогам бродить, да ещё с поклажей.

– Мама, – продолжала свой рассказ тётя Муся, – один узел растеребанила, достала оттуда большое одеяло и кучу всяких вещей, расстелила всё это на подводе, нас туда уложила и сверху одеялом накрыла, поэтому как мы до Жилиц добирались, я не видела, спала, как и все.

– Тётя Муся, – обратился я к тётке, – устали вы небось. Давайте чайку попьём, и вы нам дальше эту историю рассказывать будете. Видать, бабушка моя, Пелагея Никифоровна, которую я, к сожалению, никогда не видел, боевой была.

Тётя Муся только рукой махнула:

– Я тебе попозже много чего про маму расскажу, а сейчас давай действительно чаю попьём. Сколько у нас времени осталось до поезда? Никита, заснул, что ли? Я ж к тебе обращаюсь. Во сколько поезд твой? Не пора уже собираться?

– Действительно, закемарил я малость, – как очнулся дядя Никита, – усыпила ты меня, Матрёна, своим монотонным голосом. Во сколько поезд, спрашиваешь? Так я уже вроде говорил – в девять с копейками он с Павелецкого отходит. В восемь тридцать утра я уже в Воронеж приеду, ну а через полчаса дома чай пить буду.

– Чтобы к девяти до Павелецкого добраться, – прикинул я, – нам требуется полвосьмого уже выехать. Сейчас четыре. В половине седьмого надо поужинать. Так что времени на рассказы у нас осталось не так и много.

– Ужином нас Люба, небось, кормить будет, – скорее утвердительно сказал, чем спросил дядя Никита.

– Нет, – ответил я, – она с работы к нашему старшему поедет – у того жена на сносях, может, помочь чем нужно, – а уж оттуда на вокзал. Там и встретимся, а то что ей по Москве мотаться туда-сюда. Ужин весь в холодильнике стоит. Нам только остаётся его подогреть, много времени это не отнимет.

– Ну так что, продолжать можно? – спросила тётя Муся и, не дожидаясь нашего ответа, начала рассказывать:

– До Жилиц вёрст двадцать оставалось. Это часа два пути. Вот мы все эти два часа и продрыхли без задних ног, – улыбнулась тётка, – хорошо так поспали. В Жилицы приехали – уже совсем темно было, но народ ещё не весь спал. В окнах виднелись огоньки керосиновых ламп. Входная дверь в наш дом была досками крест-накрест заколочена. Николай, который нас довёз, плотником оказался. Он во Владимир готовый заказ отвозил, двери новые. У него с собой нужный инструмент нашёлся. Вот он чем-то навроде лома и принялся доски отрывать. Шум поднялся. Первыми собаки на него отреагировали. К этому времени Жилицы в крупное село превратились – перед революцией по переписи в нём более тысячи человек жило, – поэтому такой лай начался. Всех на ноги поднял. Первыми к нам подбежала тётя Катя Подъязова, это бабушкина двоюродная сестра по кругловской линии, да не одна, а с мужем, Василием Петровичем, который дробовик в руках держал.

Странным мужиком этот Василий Петрович был. Молчаливый, необщительный, а самое главное, что всех вокруг удивляло, не любил он, когда его как-нибудь по-иному называли. Никаких «Вась», «Петровичей» и прочего. Даже дядей Васей его соседские дети называть не могли. Только Василий Петрович, и никак иначе. Хотя в остальном нормальным мужиком он был, работящим, малопьющим, незадиристым. Но тогда с ружьём навскидку он нам показался таким страшным, что мы все не знали, куда и деться. Представьте себе, мужик уже спать улёгся, а тут такое. Ну, он как был в одном исподнем, так и прибежал. Волосы взлохмачены, лицо свирепое, на голых ногах галоши надеты и ружьё на всех наставлено. Тут хочешь не хочешь, а испугаешься. Хорошо, Фимка не растерялся:

– Вечер добрый, Василий Петрович, – сказал и поклонился.

К этому времени народа набежало полно. Дом наш с самого края стоял, за ним уже обрыв был, а внизу ручеёк, в который наша Жилинка превратилась, ну а дальше всё выполаживалось. Во время разлива там вода обычно по колено стояла. Успокоились все, когда поняли, что это не лихие люди, а свои, хозяева значит, вернулись. В большинстве односельчане подходили, приветствовали да по своим домам расходились. Вскоре около нас лишь близкие родственники остались.

В доме действительно была настоящая холодрыга. На улице значительно теплей оказалось. Мужики принялись окна от деревянных оков высвобождать. Первым делом ставни, которые на больших железных болтах были укреплены, стали снимать. Долго пришлось с ними возиться. А под ними обычные ставни оказались – ну, те просто распахивали да окна открывали, чтобы затхлость, которая внутри дома скопилась, хоть немного повыдуло. А женщины начали печи разжигать. Их целых три было. Дров немного в сарае нашлось, вот их все по печам и растащили. А когда в печках дрова разгорелись да затрещали, все мы повеселели: от печек сразу таким теплом повеяло, что отходить от них никому не хотелось. За суетой никто и не заметил, как Николай, который нас привёз, уехал. Жаль, хорошим он мужиком оказался.

И тётя Муся опять слегка взгрустнула, но быстро оправилась:

– Двух часов не прошло, а в доме уютно стало. К этому времени мы там одни остались, и мама принялась нас спать укладывать. А мы ни в какую. Мы же по дороге успели выспаться. Так полночи и проколобродили.

Она помолчала немного и закончила:

– Вот так и получилось, что мы вновь в Жилицах оказались и надолго там задержались.

– А я всё это время воевал, – задумчиво проговорил дядя Никита, – и когда уже в самом конце двадцатых в Москву приехал, в Наркомвоенмор, где решали, продолжать мне служить в армии или идти овладевать какой-нибудь гражданской специальностью, я никого в Москве найти не смог.

– Тётя Муся, – обратился я к тётке, – вроде вы обещали разъяснить мне, чем ваше положение, я Жилиных имею в виду, отличалось от Василевских, а вместо этого целую детективную историю нам рассказали о том, как вы из Москвы в Жилицы перебирались.

Тётка даже руками всплеснула:

– И ведь верно, Ванюша. Совсем я старой становлюсь, мысли скачут с места на место, никак утихомириться не могут. Так вот, слушай. Да и ты, Никита, тоже послушай. Ты всё это знаешь, но вдруг меня поправить в чём потребуется.