Текст книги "Жилины. История семейства. Книга 2"

И его голова снова из стороны в сторону качнулась.

– Постой, – обратился он снова к Ивану, – а с Прохиной ты откуда знаком? Что-то ты, Ваня, темнишь. Тихон темнил, а оказался княжеского рода, да такого знатного, что по всей Руси вряд ли сыскать можно. Ты на меня не смотри так. Мне в Санкт-Петербурге летом побывать довелось, так я там с Пафнутием Петровичем Крюковым в одном доме долгую беседу вёл. Вот он мне и открыл эту тайну, но попросил об этом никому больше не рассказывать, пока Тихон Петрович жив.

Он ещё раз вздохнул, обнял на прощание Ивана и прижал его к своей груди.

Орлик бежал с удвоенной силой. Здесь ему уже бывать приходилось, и он понимал, что дальше его путь будет лежать в родную конюшню, куда обязательно кто-нибудь заглянет и протянет ему вкусную морковку.

– Ну что, на сегодня хватит или ещё немного продолжить? – спросила тётя Муся.

Мы с дядей Никитой переглянулись.

– Как думаешь, племяш? – спросил дядька.

– Мне кажется, надо перекур с дремотой устроить. Вам же завтра всю ночь в поезде трястись.

– И то правда, – кивнул мне дядька и обратился к сестре: – Пойдём отдыхать, Матрёна.

Глава 29
В окрестностях Мстёры. 1752 год (продолжение)

Утро началось как обычно. Я уселся в кресле, разложил на столе очередную главу, написанную моим близким другом, а по совместительству директором нашего института Петром Солодовниковым, и впервые взял в руку ручку с красными чернилами. Вчера Пётр позвонил мне и доложил, что всё в порядке, машинистки вернули ему перепечатанный кусок рукописи.

– Знаешь, – непривычно смущаясь, что отчётливо слышалось даже по телефону, произнёс Пётр, – Лидочка, – так звали любимую машинистку директора, – попросила тебя в следующий раз править красными чернилами, так ей видней будет. А завтра часам к шести к тебе Виталий подъедет и всё, что перепечатать успели, подвезёт. Я посмотрел, там и пропуски имеются – то, что Лидочка не поняла и место пустое оставила, да и ещё один раз прочитать нужно. Печатный текст легче править будет.

Красными так красными, мне это абсолютно без разницы, мало того, когда я правлю статьи своих сотрудников, я могу исчеркать их чуть ли не десятком цветов. В моём рабочем кабинете в институте на столе всегда валяется множество ручек, заправленных разноцветной пастой.

Работалось мне на редкость хорошо. Из приоткрытого окна в лицо почти неощутимо дул свежий ветерок, солнце ещё не успело подняться над горизонтом до той точки, когда его лучи начинали мне мешать. Везде стояла тишина. В квартире так вообще, как говорится, мёртвая – все спали. Природа тоже ещё фактически не проснулась. Лишь отдельные птички чирикали где-то вдалеке да редкие автомобильные гудки тревожили эту потрясающую тишину. Те посторонние звуки, о которых я только что написал, совсем меня не отвлекали, я все их перевёл в разряд сопутствующего шума – и всё, больше я их не слышал. В такой вот тишине мне обычно работалось наиболее продуктивно, организм понимал, что всё это скоро закончится, и сам старался воспринять как можно больше, как можно глубже.

Я уже не то чтобы совершенно свыкся с мелким извитым почерком моего соавтора, скорее я уже в него настолько вжился, что он для меня стал неотличимым от моих собственных корявых букв, когда лишь исходя из контекста удавалось отличить одну закорючку от другой. С рукой Петра всё было несколько иначе. Я даже поймал себя на мысли, что читаю его рукопись по диагонали. Знаете, имеется такой, при этом самый распространённый, способ скорочтения. Не знаю, кто этот способ так обозвал – конечно, ни о каких диагоналях там речи не идёт, но название прижилось, вот и я его тоже иногда использую.

Там ведь что важно – смотреть в самый центр страницы и ни о какой диагонали не задумываться. При этом перед тобой возникнет чётко читаемый фрагмент текста, словно заключённый в кружок. Всё, что выходит за его рамки, начинает в глазах расплываться, и чем ближе к краю, тем больше. Но человеческий мозг – уникальный механизм. Он умудряется отбросить всё ненужное, что добавил автор, считая, что в этом случае читать будет проще, а возможно, и интересней, и затем улавливает из остатков текста фрагменты, несущие основную смысловую нагрузку.

Читать таким образом художественную литературу – бессмысленно. Ведь в беллетристике основное значение зачастую имеют те надуманные автором мелочи, которые твой мозг моментально отбрасывает как загромождающие смысловую часть произведения. Ну, это он так рассуждает. Или не рассуждает, кто ж знает, что там внутри человеческой черепушки происходит. Научные произведения так можно просматривать, но лишь для экономии времени, чтобы понять, стоит вчитываться в данный труд или ну его. А вот для чтения научно-популярной литературы чтение по диагонали – самое то, что нужно. В этих произведениях, как нигде, много пустопорожней воды и мало объективно значимых фактов. Но я уже давно отказался от такого времяпровождения. Предпочитаю взглянуть, уяснить, нужно мне это или нет, и либо отложить эту статью в сторону, либо начать читать её, как говорится, с чувством, с толком, с расстановкой.

При редактировании научных работ их необходимо читать почти по складам, продираясь иногда через настоящие лабиринты, понастроенные автором с одной ему известной целью. То же, что лежало на столе передо мной – я имею в виду рукопись главы, написанной Петром, – читалось легко и почти не требовало правки. Так, иногда мне приходилось дописывать пропущенные автором буквы да подправлять склонения со спряжениями.

Наконец я перевернул последний лист из этой толстой пачки, глубоко вздохнул и, стараясь особо не шуметь, с удовольствием выдохнул, устроив искусственную вентиляцию своим лёгким, и оглядел письменный стол. Передо мной возвышалась, конечно, не гора, но такая основательная припухлость на ровной поверхности. Я достал новенькую, ещё не использованную папку для бумаг – именно это было напечатано на ней типографским способом, – сложил в неё рукопись, завязал тесёмки, для чего-то тщательно расправив их концы, и взял в руки синий фломастер.

«Монография. Глава 14» – вывел я тщательно на папке и положил её на стопку подобных папок приличной высоты. Потом спохватился и переложил её рядом на другую стопку, значительно ниже. Это были главы, написанные Петром, их было меньше, поскольку первую часть я уже отвёз в институт, мало того, их даже его любимая Лидочка напечатать успела.

Папки с моими главами возвышались над солодовниковскими, что меня слегка напрягло. «Ладно, – подумал я, – сегодня прямо с вокзала поеду к Люсе», – так звали мою любимую машинистку.

Дела вроде бы все сделаны, вот я и отправился на кухню – понюхать, чем там пахнет. К моему разочарованию, там было абсолютно пусто – никого, и самое главное, а в чём-то даже обидное – ничем съестным и не пахло. Пришлось вернуться назад в кабинет, но уже когда я за ручку его двери взялся, мне неожиданно приспичило хоть глоток воды сделать. Пошёл назад.

Вернулся, сел, огляделся. Книг полным-полно, но ни одна у меня не вызвала интереса. Пришлось достать следующую главу монографии и заняться ею. Глава оказалась обширной и достаточно важной. Я её быстренько пролистал, затем открыл на первой странице и неожиданно увлёкся.

Я успел перевернуть третью рукописную страницу, когда услышал осторожные, как бы крадущиеся Любины шаги. «Сейчас, одну минутку, и я тоже на кухню пойду», – подумал я, но в ту же секунду забыл об этом. Я с удовольствием кромсал написанную уже достаточно давно, пару месяцев назад, главу. Новые мысли переполняли меня.

Тяжёлые, шаркающие шаги дядя Никиты добрались до туалета и смолкли. Потом раздался звук спускаемой воды и тихий голос моей жены, переговаривающейся с дядькой. Всё это происходило как бы в другое время и в другом месте. Окончательно я пришёл в себя, лишь когда мимо моей двери почти пробежала тётя Муся. Вот тут и я встряхнул головой и отправился на кухню.

Все уже успели сесть за стол и приступить к завтраку. Люба, как увидела, что я направляюсь в их сторону, вскочила и налила мне почти до самого верха тарелку жидкой манной каши. Хотя так её называть, наверное, не вполне правильно. Скорее это было молоко, слегка загущённое манкой. Но я именно такую, сладкую, вдоволь намасленную, жидкую кашку люблю, вот меня и балуют ею время от времени.

Поели все быстро, и мы втроём отправились на улицу, а тётя Муся вооружилась пультом переключения телевизионных каналов, который был длинным проводом соединён с телевизором, и даже не помахала нам рукой – она не отрывала глаз от телевизора, уставившись в его экран.

В больнице всё прошло как надо. Очереди перед входом не было, ждать не пришлось. Я зашёл в кабинет вместе с дядей Никитой. Убедился, что всё в порядке – дядька улёгся в одной из трёх занятых кабинок, – и уселся поболтать с Маргаритой Семёновной. Девушка оказалась завзятой театралкой. В Москве ей сказочно повезло. Одна из пациенток с весьма запущенной мочекаменной болезнью оказалась заведующей театральной кассой в одном престижном московском театре. Маргарита не стала открывать мне, где найти ту даму, и с извинениями начала оправдываться, но я её успокоил:

– Риточка – позвольте мне вас так называть, – у нас всё, как теперь принято говорить, схвачено. Мне достаточно лишь позвонить – и всё, любой спектакль на любой день будет обеспечен. Цены, конечно, иногда бывают заоблачными, но с этим ничего не поделаешь, приходится смирять свою гордыню, платить и благодарить. Затем вновь вначале благодарить, а потом платить, но последнее обязательно. – И я даже засмеялся тихонько.

– Мне, – ответствовала доктор, – в этом отношении повезло намного больше. Моя пациентка пообещала, что я смогу посмотреть все до единого спектакли в московских театрах. Правда, после этого я вижусь лишь с её помощницами. Раз в неделю, обычно по вторникам, я хожу по театрам, со спектакля на спектакль. И представляете, всё совершенно бесплатно. Просто аттракцион какой-то…

Она на секундочку примолкла, а затем мы, не сговариваясь, почти хором докончили популярную фразу словами «неслыханной щедрости» – и тут же засмеялись. И сразу нам так приятно стало находиться вместе и болтать не пойми о чём. И даже существенная разница в возрасте нам уже не мешала.

– Первый раз, – продолжала она, – я даже не поняла, что происходит. Мне дали контрамарку, без места, без цены, вообще безо всего. Ну, думаю, попала. Ан нет, стоило мне её показать в зрительном зале, как меня отвели во второй ряд партера и там усадили как королеву. Оказывается, на некоторые спектакли сколько-то мест в продажу не поступает. Туда усаживают нужных людей.

– Нужников, – кивнул я головой.

– Вот-вот. Именно так это называется, не хотела такое грубое слово говорить, но вы сами его сказали. Правда, такое нечасто случается, но всегда на самый большой дефицит. На спектакли попроще ждать приходится, когда кто-нибудь не придёт. Да потом в антракте и попросить могут, если опоздавший к началу владелец билета на это место явился. Но последнее время я ждать отказываюсь и мне стул приносят.

Она улыбнулась.

«Наверное, вспомнила что-нибудь, – решил я, – и сейчас расскажет об этом».

Так и получилось:

– Однажды мне захотелось пригласить в театр одного молодого человека, и я попросила две контрамарки на спектакль, который сама уже видела. Но мне показали большую, чуть ли не в метр длиной, полосу бумаги, где были перечислены все спектакли, идущие на сцене в Москве. То, что я уже видела, там было жирно вычеркнуто. И мне объяснили: «Маргарита Семёновна, вам позволено посетить по одному разу любой спектакль, в том числе и премьерный. Если же вы хотите сходить в театр с кем-либо вдвоём или даже целой группой, то попросите билеты, и мы их вам обязательно принесём, но за них придётся платить».

Посидели мы с ней, поболтали самую малость, пока не настала пора дяде Никите окончательно расстаться с любезнейшей Маргаритой Семёновной, и мы принялись прощаться. «Хотя кто знает, – подумал я, – вдруг через пару-тройку лет рецидив случится, и он опять в эти ласковые и нежные руки попадёт». Но до этого ещё дело нескоро дойдёт, ежели ему вообще суждено дойти, а пока мы продолжали прощаться. Первым к доктору дядя Никита подошёл. Откуда-то у него гвардейская стать появилась, и даже каблуки гражданских туфель стукнуть друг о друга сумели, и вообще он совершенно в ту минуту преобразился. Когда Маргарита Семёновна ему руку свою протянула, чтобы он то ли пожал её мужественно, то ли поцеловал трепетно, я сразу и не понял, он руку принял нежно и слегка, почти незаметным движением повернул её тыльной стороной так, что она незначительным холмиком стала возвышаться на большой мужской руке, и низко склонился над ней, но вроде не прикоснулся к ней губами. Затем резко выпрямился, ещё раз сдвинул каблуки вместе и, произнеся:

– Честь имею, – вышел из кабинета.

Мне пришлось повторить всё за ним. Только я губами руки коснулся и каблуками щёлкнуть не сумел, а равновесие потерял и чуть не упал. Хорошо, доктор меня поддержала.

Пришлось руки в стороны развести и извиняющимся тоном проговорить:

– Старая школа, до нашего поколения это уже не дошло. Большое спасибо, Маргарита Семёновна, успехов вам. – И я бросился догонять своего дядьку.

Домой мы ехали в полном молчании. Я обдумывал те новые мысли, что мне утром пришли в голову, раскладывая их по порядку, а о чём думал дядя Никита, он мне не доложил.

Когда мы появились на кухне, тётя Муся на нас не обратила ни малейшего внимания, она пила чай, заедая его ванильными пряниками, и, не отрываясь от экрана, смотрела «Счастливый случай» – развлекательную семейную программу, которую блистательно вёл Михаил Марфин.

– Матрёна, как тебе удалось её включить? – с удивлением спросил дядя Никита. – Это одна из моих любимых программ в последнее время. Научились интересно работать, а то сплошные лозунги с экрана неслись. Но она по воскресеньям идёт, а сегодня уже вторник.

– Смотреть было нечего, – ответила его сестра, – а тут Люба позвонила – спросить, как дела. Я ей и пожаловалась, а она мне секрет один открыла да объяснила, как этим пользоваться. У них, – и она на меня кивнула, – такой магнитофон есть, который может целиком любое кино или какую другую передачу записать, чтобы ты мог её в удобное тебе время посмотреть. Там всё так просто оказалось, даже я разобраться смогла. Подождите, сейчас последний конкурс, и всё.

Дядя Никита посмотрел в мою сторону:

– Ванюша! Врёт, как всегда, или такое действительно возможно?

– Всё как есть ваша сестра рассказывает. Давно уже в мире появились видеомагнитофоны, которые могут любую передачу, что чёрно-белую, что цветную, записать, а потом крути её сколько пожелаешь. У нас производится видеомагнитофон «Электроника», но я не стал экономить и приобрёл себе западногерманский «Грюндиг», а телевизор – японский «Панасоник», – ответил я и пошёл к плите, чайник надо было подогреть.

Телепрограмма вскоре закончилась, и мы, напившись чая, приступили к прослушиванию удивительной передачи – «Рассказы тёти Муси».

…Прошло всего несколько десятков минут, и Орлик въехал в Кривицы – деревню, в которой жил Пётр Васильевич. Иван ещё издали заметил, что калитка во двор к художнику была открыта. Арина стояла, наклонившись, около заплота и яростно вырывала из земли выросшую чуть ли не в человеческий рост лебеду. Она была настолько увлечена этим занятием, что даже не слышала, как рядом остановилась коляска. И только Орлик, тут же потянувшийся за вкусной едой, привёл старушку в чувство. Она выпрямилась, обернулась, и улыбка словно осветила её начавшее морщиться лицо:

– Ванюшка! На карете! Давайте во двор заезжайте, – и поспешила открывать тяжёлые ворота.

– Как вы вовремя, – всё приговаривала Арина, пока гости поднимались на крыльцо, – мой-то пока ещё не снедал. Малюет. Говорит, вдохновение нашло. Ох уж это вдохновение, всё реже и реже оно Петрушу посещает. Бывает, днюет и ночует в своей обители, а возвращается оттуда чернее тучи. Нет вдохновения, не пришло оно. А вот так, как сегодня, – радостно очень. А я, вишь, решила с лебедой у заплота разобраться, немного осталось. Уедете – завершу. В следующий раз явишься – не узнаешь, как всё будет.

Пётр Васильевич сидел в своей мастерской около окна и смотрел на пожелтевший и осыпающийся сад. Увидев Ивана, вскочил на ноги, вытянул руки вперёд и так, с вытянутыми руками, бросился к нему навстречу.

– Ванюша, дорогой! Не забываешь старика. Рад тебя видеть! – Он обеими руками схватил гостя за руки и начал их трясти, приговаривая: – Рад, очень рад.

Иван тоже был очень рад встрече с Петром Васильевичем. Тянуло его к этому человеку. И вроде посещал он его нечасто, но каждый раз получал от этих встреч какой-то новый толчок в своих раздумьях, какие-то дополнительные душевные силы. Иван сам не знал, как всё это описать словами. Чувств, с которыми он всегда покидал дом Петра Васильевича, было так много, и они были настолько разнообразными, что разобраться сам Иван никак не мог. Попросить художника помочь ему он не решался. «Надо с Тихоном Петровичем посоветоваться, он мне всё разъяснит», – вот с этой мыслью он обнял художника, и они так, прижавшись друг к другу, спустились вниз, присели на лавку, стоящую вдоль застеклённой стены, выходящей в сад, и начали чуть ли не наперегонки забрасывать друг друга привычными уже вопросами. Но если Пётр Васильевич первым делом принялся расспрашивать гостя о здоровье Тихона да что нового в жизни самого Ивана произошло, то вопросы Ивана вначале коснулись тишины и пустоты в доме.

– Когда же сорванцы ваши вновь огласят своими голосами этот дом? – спросил он и услышал в ответ целую историю:

– Представляешь, намедни Викеша заезжал. Он по делам во Владимир направлялся, так большой крюк сделал, чтобы наше с Ариной беспокойство слегка утишить. Мои воспитанники уже успели всё сломать, на что была договорённость, так графиня, Викешина супруга, надумала ещё кое-что в доме подделать и очень просила, чтобы мои, как ты их назвал, сорванцы… – Он при этом головой покачал, но потом добавил: – И ведь правильное слово ты, Ванюша, нашёл, чтобы описать эту неуёмную молодёжь. Так вот, ещё на неделю они останутся в поместье у Викеши, а уж к следующей неделе сюда воротятся.

Ответ на следующий вопрос Ивана вызвал некое затруднение у Петра Васильевича. Говорить он начал как бы наощупь: скажет слово – помолчит немного, то ли прилаживая его к следующему, то ли оценивая, точно ли оно отвечает его внутреннему состоянию, и лишь потом до слуха Ивана долетало следующее слово. Но постепенно он разговорился, слова начали нормально течь – вначале тоненьким ручейком, а потом как запруду прорвало, и они хлынули настоящим потоком.

– Началось всё с того, – рассказывал Пётр Васильевич, продолжая держать руку Ивана в своей, – что ко мне приехал доверенный клирик отца Рафаила, архимандрита Богородице-Рождественского мужеского монастыря во Владимире. Небольшого росточка, полный, совсем ещё молодой мужчина, можно бы даже сказать юноша, если бы он не был монахом, в длиннющей чёрной рясе. Ряса его оказалась настолько длинна, что местами касалась пола, как будто он снял её с чужого плеча. Голова была покрыта клобуком с длинным, тоже чёрным, разделённым натрое шлейфом-намёткой. Он долго здесь ходил. Шажочки у него были меленькие, из-за длинной рясы не было видно, как он переставлял ноги, и возникало ощущение, что он плывёт по полу. Он брал то одну, то другую икону моего письма, рассматривал их, иногда до меня доносилось его похмыкивание. Время от времени он мне вопросы разные задавал, ответы внимательнейшим образом выслушивал, никак не истолковывал, слушал – и всё. Иногда лишь ещё дополнительные вопросы подкидывал. Очень умным и вдумчивым человеком он мне показался. Так чуть не час прошёл, а он, как сгустившийся чёрный туман, по мастерской от стены к стене, из угла в угол перекатывался. Но время от времени задерживался вон у той пары парсун, что на подрамниках натянуты. Видишь, вон там, у той стены они стоят.

Он пожевал нижнюю губу, пытаясь, по-видимому, до бородки своей добраться, но бросил это бесполезное занятие и на Ивана своё внимание переключил:

– Ты сходи, Ванюша, посмотри, мне твоё мнение, как ничьё другое, интересно. У тебя глаз необычный, не как у всех людей, меня окружающих. Он у тебя вострый. Ты так и пытаешься до всего сам дойти, без помощи, и в рассуждениях своих тоже весьма преуспеваешь.

Иван поднялся с лавки и сделал несколько шагов. С двух больших парсун на него смотрели незнакомые, нарядно одетые мужчина и женщина. Пожилой, скорее уже даже старый, господин был одет в тёмно-зелёный с красным воротником кафтан, обшитый широкой тесьмой золотистого цвета. «Военный, – подумал Иван, – вон какая звезда на камзоле вышита, да и ещё звёзды к нему привешены. И сабля торчит – точно, значит, военный. Генерал небось. А шляпа-то, шляпа. Чёрная, длинная, как лодья, а сверху прямо как золотом облита, столько всего к ней понапришито. По борту кафтана эта тесьма даже в два ряда идёт, а по воротнику, плечам и рукавным швам – в один. Красивый камзол получился». Иван глаз своих не мог оторвать от парсуны, так ему понравился этот старик нарисованный. «Порты обычные, а вот сапог таких я ещё не видывал, – продолжал раздумывать Иван, – почти в брюхо упираются, а уж блестючие – мочи нет».

– Пётр Васильевич, – любопытство взяло своё, и Иван решился вопрос задать, – а что это у него за сапоги такие смешные? Узкие-узкие, а как в брюхо упёрлись, так сразу в ширину разбежались. В одном месте вообще они как ваза стали, так и хочется положить в них что-то.

– Это, Ванюша, ботфорты. А вот о какой вазе ты говоришь, я понять не могу. Подожди, подойду посмотрю.

Художник сполз с лавки и направился к портретам. Постоял, посмотрел и головой качнул:

– А ведь ты прав, Иван, действительно на вазу из гнутого фарфора похоже получилось. Придётся поправить немного.

С усилием Иван оторвался от парсуны со стариком и перевёл взор на соседнюю. Там была изображена незнакомая тётка. Не молодая, но и не старая. Скорее, как тётка Авдотья, годов сорок прожить уже успела, но выглядела нормально, морщин, которые возраст выдавать должны, как ему тётка Агриппина рассказывала, ещё совсем не видно. Что-то непонятное заставляло его смотреть на эту тётку и смотреть. Вначале Иван подумал, что это платье. «Оно на ней такое знатное, такое огромное, сколько же на него материалу пошло?» Эта мысль заставила Ивана подойти ещё ближе, и он принялся буквально вглядываться в портрет.

«Вон как оно на полу за тёткой этой разлеглось, – продолжал размышлять Иван. – Наверное, нелегко в таком даже по полу ровному ходить, что уж о дороге говорить. А вот цвет у него очень приятный, такой успокаивающий, как…» Иван пытался придумать, как обозвать цвет женского платья на портрете, но ничего ему в голову не пришло, кроме как лепёшка новорождённого телёнка – такого нежно-коричневатого цвета оно было. Неизвестно почему, но его вдруг захлестнули самые разные чувства: ему то в пляс пойти хотелось, а то вовсе наоборот – забиться куда-нибудь в тёмный угол и сидеть там, вспоминая это платье.

Но главным в парсуне – он это немного позже понял – было вовсе не платье, а та невесомая накидка, что у тётки лежала на плечах. Там было настоящее белоснежное облако. Казалось, оно с небес сошло и на плечи легло. Вот как всё это было.

Иван тихонько подул на облако, но оно с места не двинулось, он подул изо всех сил – облако как лежало на тёткиных плечах, так и продолжило лежать. Тогда он переключился на её волосы. Вернее, волос почти не было видно, потому как на голове красовался убор, исполненный из цветов, издали похожих на настоящие, живые то есть, но как присмотришься – сразу же понимать начинаешь: не могут живые цветы такие отблески от себя отбрасывать. Он приблизился к парсуне почти вплотную. Быть не может! Он даже глаза рукой протёр и головой помотал, чтобы нечистого, который к нему привязался, отогнать. Не помогло. Цветы с головы незнакомки никуда не подевались и всё так же продолжали поблёскивать, словно они из самоцветов каких изготовлены.

– Пётр Васильевич, а из чего у этой тётки цветы на голове сделаны? Вон тот лист блестит прям как не знаю что, – спросил он и сам испугался, что спросил: ругать его художник сейчас примется, скажет, не твоего это ума.

Но нет, обошлось. Художник сердиться не стал, а ответил, но так, что у Ивана много других вопросов появилось:

– А листок тот из настоящего смарагда вырезан, да и всё это, что у неё на голове надето, из камней драгоценных изготовлено. Диадемой этот венец называется. Много камней в ней, а стоит она столько, что будь у кого такие деньги, стал бы самым богатым человеком в нашей империи.

– Пётр Васильевич, а разве такое бывает?

– Бывает, Ванюша, и не такое бывает. Поживёшь ещё немного, а когда понимать не будешь, куда дальше деньги складывать, вот и узнаешь, как это бывает.

Эти слова художника моментально как отрезвили Ивана. Он сразу же стал серьёзным, вся его восторженность куда-то исчезла, и он вновь превратился в уже привычного внимательному взгляду Ивана.

– Нет, Пётр Васильевич, мне деньги, чтобы их складывать, не нужны совсем. Мне интересно их куда-нибудь вложить, чтобы они с лихвой вернулись, и чем лихва больше, тем мне приятственней станет.

Он уже совсем забыл и о парсунах, и о лицах, на них изображённых. В его глазах вновь зажёгся какой-то внутренний огонёк, не дающий некоторым людям покоя ни во сне, ни наяву.

– Пётр Васильевич, может, вы сможете мне посоветовать. Я думаю так, что просто купить, а потом даже выгодно продать товар – не самое прибыльное дело, да и скучновато становится одним и тем же заниматься. Я хочу такое дело открыть, что-то такое производить, чтобы большую пользу всем вокруг приносить, чтобы людям жить становилось легче. Не посоветуете, чем бы таким заняться? – И он с вопросом на художника посмотрел.

Тот растерялся даже.

– Не знаю я, что тебе можно посоветовать, Ванюша. Я же только малевать могу.

Казалось, Иван ничего иного от него и не ждал, поскольку снова к парсунам обратился.

– Пётр Васильевич, а кто эти люди, так заинтересовавшие клирика от отца Рафаила?

– Это, Ванюша, мои ближайшие соседи. Здесь его сиятельство князь Ромодановский Мстислав Феодорович изображён. Он из древнего рода князей литовской крови происходит. В царствие Петра Первого прославился своими победами на море. В одном из сражений руку потерял. Видишь, на парсуне у него левая рука в чёрную перчатку одета. В отставку вышел – здесь, в деревне, поселился да по случаю женился. Это вот, – и он рукой на вторую парсуну указал, – его супруга, княгиня Софья Дмитриевна Ромодановская, урождённая графиня Чертова. Обратились они ко мне с просьбой: возвели новый дворец, а в парадную залу им двойной парадный портрет хозяев потребовался. Любопытно, что терпеливо просидели они здесь много часов, пока я эти парсуны писал. Ну а когда посланец отца Рафаила приезжал, здесь лишь наброски были, этюды другим словом. Вчера лишь вечером я решил, что всё – работу можно заказчику отдавать, но вишь, ты точное замечание сделал, придётся ещё несколько минут левому сапогу его сиятельства уделить.

И художник усмехнулся.

– А скажи мне, Иван, своё мнение об изображённых мною лицах, – неожиданно для гостя задал он вопрос.

– Мне кажется, что князь этот очень простой в общении человек, – немного подумав, ответил Иван. – Он мне нашего соседа деда Петра напомнил. Тот, ежели кто к нему в сад заберётся, а он его поймает, даже пороть не будет. Так, за ухо пару раз для острастки дёрнет, и всё. Вот к нему в сад и перестали лазать, неинтересно это. Ну а тётка та, – и он кивнул на портрет княгини, – наверное, злая очень. Вон как у неё губы поджаты. Такой в руки попадаться нельзя – до смерти запороть может. – И он замолчал.

– Да… – проговорил задумчиво Пётр Васильевич. – Скажите пожалуйста, как мало тебе понадобилось времени, чтобы в души этих персон заглянуть.

Он головой покачал, а затем продолжил:

– Ведь действительно, Мстислав Феодорович – добрейшей души человек. Не знаю я, каким он был на поле брани, но в обыденной жизни прост, как редко кто прост бывает. Одна страсть его изнутри сжигает: охотиться он безумно любит. Ему ядром руку почти от самого плеча оторвало, так он одной рукой и конём управляет мастерски, и стрелять успевает, и, говорят, весьма точно. А вот супружница его, – и вновь голова художника закачалась, – ни с кем считаться не желает. Себя выше всех ставит, одно слово – мегера… Ладно, пойдём обедать, – перестал качать головой Пётр Васильевич, – Арина уже два раза заглядывала, опять ругаться примется.

Они поднялись вверх по ступенькам и прошли мимо Пантелея, который как вошёл, так и встал в дверях, прислонившись спиной к косяку и скрестив на груди руки. Так весь разговор и простоял на одном месте, молча наблюдая за всем, что внизу происходило. Ивану это очень не понравилось. Вообще в тот день он начал подумывать, что Пантелей совсем не тот человек, что должен сопровождать его в дальних поездках, необходимость в которых прямо на глазах росла и росла. Вот и ещё одно место, куда в ближайшее время придётся ехать, – село Павлово на речке Вохонке. Руки Анастасии, дочки Тихона-старшего, высоко взметнувшиеся над головой в восторге, который она не смогла сдержать, до сих пор ещё будто стояли перед его глазами.

«Завтра вечером призову Филарета Ивановича, попрошу, чтобы он другого возчика мне подобрал. Молчаливый – хорошо, когда ты сам о чём-то непрерывно думаешь и тебя от этих дум отвлекать не дело, но ведь всё время думать нельзя. А вот тут молчащий попутчик в беду может превратиться. Точно, так и сделаю», – закончил обдумывать эту мысль Иван, поспевая следом за художником.

Арина накормила их, как всегда, вкусно и обильно. И вновь, сколько Иван себя ни сдерживал, он первым всё съел и хлебным мякишем тарелку до чистоты довёл, а потом успел даже кружку вкусного вишнёвого взвара выпить, но остался сидеть за столом, поскольку Арина в этот момент кофий варила и дух этого напитка, разнёсшийся по всей зале, покоя ему не давал. Кофий получился таким ароматным, таким дурманящим, что Иван пил бы его и пил, но Пётр Васильевич объяснил, что много этого напитка употреблять для организма вредно.

– Доктора установили, – пояснил художник, – что кофий при его излишке на сердце пьющего вредно действовать может. А сердце, Ванюша, наша самая большая забота. Пока сердце нормально стучит – человек жив и здоров, а вот стоит ему хоть немного слабину дать – и всё, только что был человек, а глядь – уж и помер.