Текст книги "Жилины. История семейства. Книга 2"

– Вы уж извините, что я опять со своим мнением влезаю, – вклинился в рассуждения Митяя Филарет Иванович, – но кажется мне, что Ванюше очень хорошая мысль в голову пришла. Надо только узнать, не крепостная ли она чья-нибудь. Хорошо, если Пожарских, с Ольгой Васильевной этот вопрос, думается, несложно будет решить, а ежели кого другого… Без согласия барина распоряжаться крепостными нельзя.

– Я точно знаю, что она вольная. – Митяй даже вылез из своего закутка. – Нас вместе её сиятельство раскрепостила, когда Марии Весёлой в трактир обслуга понадобилась.

После этих слов в избе наступило молчание. Тихон лежал с прикрытыми глазами. Филарет затих, опустив голову. Митяй откинулся к печке и спиной к ней привалился. Один Иван сидел спокойно и лишь голову иногда поворачивал, то на Тихона, то на Филарета посматривая. Наконец он понял, что все высказались, и заговорил сам:

– Теперь все дни тяжёлыми будут. Завтра мне во Владимир придётся ехать, надо с Прошей вопрос по обустройству лавки решить – полки заказать, этажеры эти, да приспособу для Тихона Петровича, о которой Сидор Иванович говорил, да столы под самовары. Хочу ещё попросить его дать нам рекомендацию, как утеплить дверь в лавку, ведь следующая ярманка двадцать первого просинца – января то есть по-новому – начинается, а сами знаете, холодней, чем просинец, месяца не бывает, крещенские морозы к нам пожаловать должны. Дров не напасёшься, да и печь устанешь топить. Как там Крюк со товарищи работали, даже не знаю. А ещё надо мне отца Рафаила увидеть и насчёт венчания с ним поговорить. Поэтому ехать мне с самого утра придётся, и дай Бог до темноты вернуться. А Митяй завтра в Холуй поедет и там с Натальей все вопросы окончательно решит. Да о приказчиках в лавку подумает. Нам их двоих надобно. Ты, Митяй, – повернулся он к помощнику, – говорил, что у тебя на примете имеются надёжные люди, которые к нам перейти смогут. Займись этим побыстрее. И последнее из важных дел, которые завтра в Холуе решить надо. Товара у нас в закромах лежит полным-полно, но он всё лежит и лежит. Раньше мы бы с Тихоном Петровичем в это время дома у печки не сидели, а по деревням ходили бы. Надо ватагу офень собирать, и опять это только ты, Митяй, сделать можешь.

Он головой покачал и добавил:

– Ладно, что мы всё говорим да говорим, а дело стоит.

– Постой, Иван, – поднял голову Филарет Иванович, – я вот о чём подумал. У меня во Владимире тоже дел немало. Я в управе с одним своим старым знакомым договорился, что он мне документы кое-какие поможет подготовить. Давай завтра туда вместе поедем, а с собой зятя моего возьмём – он у нас заместо возницы будет. Ему за поездку по делам в уезд три копейки положены, а ежели в губернию нужда отправиться вынудит, ему пятак государство платит. А так он без дела сейчас сидит. В поле страда давно закончилась. Вот я и подумал: а может, нам его нанять на разъезды какие, причём, если по делам общинным ехать придётся, ему управа заплатит, а ежели по нашим, по общественным, то мы и платить обязаны. – И он на Тихона вопросительно посмотрел.

– Ну что ж, я не буду возражать, ежели Пантелей у нас возчиком потрудится. Езжайте завтра втроём во Владимир, а ты, Митяй, на Воронке в Холуй, – подвёл итог всем разговорам Тихон.

…Тут и дядя Ефим с тётей Леной с озера вернулись и начали рассказывать, как мальчишки лет десяти-двенадцати с бреднем по самому мелководью решили побродить, где вода им еле до пояса доходила. Там в траве, оказывается, щурята подросшие сидят. Вот они этих щурят и ловили. Наверное, с полведра рыбёшек у них на берегу копошилось. Щурята ладные такие все были, сантиметров по тридцать длиной. Пацаны и больше бы поймать могли, да там коряг полно. Всё и закончилось, когда они сетку вдрызг порвали.

На это я им свою историю рассказал. Случилась она, когда я уже в институте учился.

– Заявился я как-то на дачу с институтскими приятелями. Достали мы из сарая старый бредешок, который неизвестно даже как туда попал, поскольку мы такими вещами не пользовались, и отправились на то самое мелководье – ловить всё тех же щурят. Бредень порвали, стоило только несколько метров пройти. В те времена там коряг ещё больше было. Пришлось домой возвращаться. Пошли в обход и наткнулись на обводную канаву, вырытую вдоль рыбхозовского пруда. Вот кто-то из нас, смехом так, и предложил по этой канаве с бредешком пройтись. Ловить там, в общем-то, не было запрещено, поскольку считалось, что рыбы там быть не должно, ну если только случайно какая попадётся. Дело шло к вечеру, начинало темнеть. Мы и залезли в эту канаву. Она была не очень широкой, поэтому той половины бредня, что целой осталась, нам хватило. Вода в канаве здорово прогрелась, поэтому травы наросло много, зато коряг совсем не было, так что идти оказалось несложно. Мы шли и чувствовали многочисленные удары по бредню, хотя я полагал, что там ничего, кроме травы, быть не может. Отнесли мы бредень подальше от берега и вывалили всё его содержимое на землю. И из травы сразу же какие-то змеи толстые чёрные принялись выползать.

– Вьюны, – сказал кто-то.

– Действительно, это были вьюны, – кивнул я и продолжил рассказывать: – Мы их больше половины ведра набрали. На дачу вернулись, и я маму попросил, чтобы она их нам пожарила. Чешуи у них нет, но выпотрошить пришлось.

А сделать это чрезвычайно сложно. Мама измучилась вся. Пока мы им головы не пообрубали, они себя потрошить не давали. Но вот вроде всё, рыбины выпотрошены и лежат безголовые. Сковородка прогрелась, мама их в муке обваляла и в кипящее масло бросила, а эти твари как начали извиваться да пытаться из сковородки убежать! Но какой же они вкусной закуской оказались. – И я даже губы облизал.

– Ох, как же я тогда намучилась, – послышался за моей спиной мамин голос. – Мало того что они извивались и скользкими были очень, так я же ещё боюсь всяких подобных тварей. А тут Ванька припёрся безо всякой предварительной договорённости, да ещё все они прилично выпившими были. Мне и в руки-то брать этих вьюнов неприятно, а сын стоит над головой и требует: давай, мать, да давай. – И она вздохнула.

Я посмотрел – вокруг нас собрались все. Дядя Никита стоял рядом с мамой. Он её одной рукой приобнял и к себе ласково так и нежно прижал. Мне даже удивительным это показалось. А он вновь бразды правления в свои руки забрал:

– Ну, дорогие, надо, наверное, и по домам разъезжаться. Время мы здесь замечательно провели, пора и честь знать.

И все сразу засуетились и начали собираться.

Глава 24
Владимир. 1752 год

Тётя Муся подошла к переднему сиденью машины, куда уже успел привычно усесться дядя Никита, и попросила его переместиться назад, объяснив, что так ей удобней рассказывать будет. Дядя Никита без всяких возражений устроился рядом с Любой, и мы потихоньку начали выбираться на шоссе. Уже основательно стемнело, пришлось включить ближний свет. Не люблю я при свете фар ездить, но тут ничего не поделаешь, не в потёмках же по сельским дорогам разъезжать, где колдобина на рытвине да ухабом погоняет. Машину качало, как будто мы по бурному морю плыли. Тётка побледнела вся, рукой в моё сиденье вцепилась и вниз немного сползла. Ноги у неё коротковаты оказались, до пола-то доставали, а вот чтобы упереться в него, ей и пришлось немного с места съехать.

– Тётя Муся, как вы себя чувствуете? – спросил я её, а сам в руль аж вцепился – такая впереди ямища показалась.

Поближе подъехали – разобрался я, что ничего страшного не произошло, её грузовики своим колёсами вырыли, а легковые по самому верху спокойно пробираются. И ведь что самое интересное: утром мы тут проезжали, и вроде никакой ямы я не заметил. Дождей в тот день не было – откуда она взялась, я так и не понял. А может, восприятие ям зависит от освещения? Днём они не кажутся большими, а вот при свете фар видимость меняется, и их уже начинаешь опасаться. Объезжать яму я тоже поверху решил. Тут самое главное – левыми колёсами вниз не соскользнуть. Но вроде всё, проехали, впереди шоссе показалось.

На трассе просто столпотворение было. Воскресенье, вечер, все с дач в Москву торопятся. Завтра рабочий день предстоит. А сегодня один из последних погожих дней бабьего лета, грех было этим не воспользоваться, вот все и ринулись за город. Нам налево следует ехать, Москва-то там, но для этого надо встречную полосу пересечь, а по ней другой поток катит. Гости из Москвы по домам разъезжаются. Их тоже немало набралось, может, и поменьше, чем нас, москвичей, но всё равно машина за машиной следует, чуть ли не бампер в бампер. Я автомобиль вожу уже много лет, вроде не такой уж и чайник, но вот в таких ситуациях не знаю, как и поступить. И таких, как я, на перекрёстке скопилось человек десять. Мы в три ряда стояли, оставив с левой стороны лишь узенькую дорожку, чтобы встречная машина смогла кое-как мимо нас протиснуться. Минут десять, наверное, все терпеливо ждали, когда же хоть небольшой прогал на дороге из Москвы образуется. А позади целая колонна выстроилась и давай нас гудками поторапливать. Так и хотелось вылезти из машины, подойти к тем нетерпеливым да попросить их показать нам, неумехам, как такие препятствия преодолевать.

Не знаю, сколько бы мы так простояли, за четверть часа ни одного просвета, но тут по той узенькой полоске, что с левой стороны оставалась, четвёртым рядом подъехала и первой там оказалась чёрная «Волга». Она притормозила, врубила дальний свет, а он у неё таким мощным оказался, что все машины на шоссе остановились, не только те, что из Москвы ехали, но и поток, который по нужной нам полосе двигался. «Волга», не выключая дальнего света, пересекла шоссе, повернула налево и помчалась в Москву, а следом за ней, как отара овец за бородатым козлом, и мы все устремились. Все ли смогли налево повернуть, не знаю, через несколько мгновений я обо всём этом забыл, поскольку тётка, почувствовав, что рытвины позади остались и новых в обозримом будущем не предвидится, на сиденье устроилась поудобнее и, не дав никому ни секунды на раздумья, заговорила:

– Иван утром проснулся, когда на улице ещё только-только светать принялось. Он уж обрадоваться успел, что опять раньше всех встал, но, когда на двор вышел, увидел Митяя, Орлика запрягающего. Мерин явно доволен был: погода прекрасная, в такую скачи да скачи, – вот и стоял смирно, понимая, что пока к нему коляску не пристегнут, на волю его не выпустят. Он даже сам зубы разжал, когда Митяй ему в пасть удила вставлял. Наконец, когда Орлик был запряжён, Митяй вывел его за ворота и длинный повод привязал к крюку, который из кола торчал, специально вбитого в землю на другой стороне дороги. Там ещё кое-где трава зелёная виднелась. Вот Орлик к той траве сразу и устремился.

Иван в приличной одежде залез в бричку и только хотел к дому Филарета подъехать, как тот сам показался на улице в сопровождении высокого молодого мужика в косоворотке, подпоясанной цветным плетёным ремешком, в портах, заправленных в сапоги, и в модном картузе с лакированным козырьком, ладно сидевшем на его голове. В руках на случай непогоды он держал ничем не примечательный серый армяк из домотканой холстины. Широкий цветастый кушак свесился из армяка почти до земли.

Иван не раз видел этого человека, но знаком с ним не был. Он вообще мало с кем в Жилицах за те пять лет, что жил в доме Тихона, познакомиться успел. Вечно в заботах, он даже и вспомнить не мог, когда ему удавалось присесть на завалинку, как это было заведено среди деревенских мужиков, и старых, и молодых. Да и на вечёрки он так ни разу не выбрался.

Филарет Иванович шёл немного впереди в облегающем фигуру коротком кафтане, из-под которого виднелись камзол, кюлоты и длинные белые чулки с башмаками. Ну никогда бы Иван не поверил, что это обычный сельский староста – с таким достоинством вышагивал Филарет. В одной руке он держал шляпу с невысокой тульёй и небольшими полями, а в другой – торбу с какими-то бумагами.

Он уселся рядом с Иваном и, указывая на своего спутника, представил его:

– Вот это, Иван, и есть мой зять. Зовут его Пантелей, прошу любить и жаловать.

Пантелей молча снял с головы картуз и низко склонил голову, затем надел картуз обратно, натянув его так, чтобы он с головы не слетел, подоткнул армяк под козлы, уселся на них и подобрал вожжи. Орлик встряхнул головой и легко пошёл шагом. Пантелей слегка отпустил вожжи, и лошадь перешла на рысь.

Час в пути пролетел практически незаметно. Дорога была свободной, и лишь когда впереди сквозь лёгкую туманную дымку стали просвечивать силуэты владимирских соборов, на ней возникли небольшие заминки. Всё это время Филарет расспрашивал Ивана о его ближайших планах и делал это не из простого любопытства. Почти всегда староста давал очень мудрые советы. Иван понял, что не зря когда-то давным-давно его взяли на работу в губернское присутствие.

Уже на подъезде к Владимиру Иван наконец решился, набрал в грудь побольше воздуха и на одном дыхании рассказал о своей мечте, хотя, по большому счёту, это вовсе и не мечтой являлось, а основанным на долгих раздумьях желанием, – купить у Марии Весёлой трактир и переделать его в большой, уже настоящий, такой, как его себе Иван представлял, магазин, торгующий тканями. Там всё должно быть так, как он придумал: и развешанные на стенах готовые платья, мастерицами пошитые, в первую очередь, конечно, Анастасией Тихоновной и, разумеется, из тканей, находящихся в данный момент в продаже; и сама мастерица, всегда не только охотно приходящая на помощь взыскательной покупательнице со своими советами, но и мерку с неё снимающая, чтобы в самое короткое время та смогла в обновке на глаза другим посетителям показаться; и книга с рисунками новых моделей из этих тканей, и специальная комната, где заказчица втайне от чужих глаз могла бы готовое изделие примерить, и много зеркал, и ещё больше горящих свечей, чтобы там постоянно светло было, как на улице в погожий день.

Филарет выслушал эти ещё сбивчиво изложенные, но уже досконально продуманные планы Ивана и отреагировал на них весьма одобрительно. Правда, в тот момент они уже по городской окраине ехали, вот Филарет скорее разрешения спросил, нежели совет дал:

– Иван, мне думается, лучше всего нам теперь так поступить. Вначале найти тот дом, в котором, как тебе сказали, Феофан Селиванович или его сын обитает, а может, и они оба, ведь Любовь Николаевна, матушка Прохора Феофановича, жизни лишится, если не сможет постоянно лицезреть своего сыночка. А вот когда мы его найдём и убедимся, что там тебя приняли, меня Пантюша в присутствие отвезёт да там оставит, а сам за тобой вернётся и будет ждать столько, сколько потребуется. Когда ты освободишься, Пантелей тебя в монастырь, где отец Рафаил служит, доставит и снова ждать будет. Ну а там посмотрим, не хочется так далеко заглядывать, может, за мной в присутствие заедете, и мы вместе Марию по прозвищу Весёлая посетим. Разговор с ней может оказаться интересным и весьма полезным и для вас с Тихоном, да и для Марии тоже.

– Вон пожарная каланча показалась, – послышался голос Пантелея, стоило только Филарету умолкнуть, – а вот и дом каменный в два этажа.

И действительно, перед ними стоял красивый дом с четырьмя белоснежными колоннами, подпирающими какое-то треугольное сооружение, вознесённое на самую верхотуру. В этом треугольнике виднелись крылатые фигурки ангелов, дующих в длинные дудки. Из чего построен дом, было непонятно, стены все до одной ровные, как пол в горнице, и окрашены в красивый жёлтый цвет. Завершали эту картину остеклённые окна, равномерно расположенные на обоих этажах.

Первый этаж был приподнят над землёй, и к крыльцу, в глубине которого находилась входная дверь, вела широкая лестница с перилами. Иван поднялся к двери и постучал молоточком о металлическую пластинку, вставленную в неё. Раздался мелодичный звон. Через некоторое время дверь отворилась, и на крыльце появился Феофан Селиванович, одетый в длинный, до самого пола, красивый пушистый халат. С последней встречи он немного погрузнел, что только придало ему солидности. Он с удивлением посмотрел на нарядно одетого господина, стоящего напротив него, потом улыбка расплылась по его лицу.

– Ванятка, ты ли это? Экий ты стал – сразу и не признаешь. А куда ты дел того худенького мальца с котомкой за плечами, который встретился нам по пути в Вязники?

– Вырос он, дядя Феофан, я и сам не заметил, как это произошло. В добром ли вы здравии? Как себя Любовь Николаевна чувствует? Как у Проши дела? Небось, сейчас где-нибудь топориком помахивает?

– Эк ты ловко научился вопросы задавать. Давай-ка я тебя, дорогого нашего, крепко обниму да расцелую.

И он, раскинув в стороны руки, пошёл навстречу Ивану, но при этом успел обернуться и крикнуть в открытую дверь:

– Любаша, где ты там? Смотри, кто к нам пожаловал, какой красавец! Спорю, что ты его не узнаешь.

Иван обернулся к своей бричке и, заметив, что Пантелей внимательно за ним наблюдает, сделал рукой такое движение, как будто подтолкнул ею кого-то. Возница всё понял, и коляска бесшумно покатилась дальше по улице.

Феофан так и вошёл внутрь дома в обнимку с Иваном. Помещение, куда они попали, было весьма обширным. Огромные полукруглые окна освещали его по бокам. Под окнами стояли небольшие лавки с резными спинками и извитыми ножками, обитые красивой пёстрой тканью. По обе стороны от лавок были расставлены деревянные кадушки, из которых торчали похожие на настоящие деревья с крупными резными листьями. У Ивана даже желание возникло подойти к ним и потрогать – действительно ли они настоящие или из каких-то тряпок с палками сооружены, уж больно чудными те казались, но он себя сдержал и продолжал оглядываться вокруг.

Прямо напротив входа располагалась массивная дверь. Ещё по одной такой же двери Иван увидел в дальних углах комнаты, в которой он оказался. Двери были украшены вырезанными из дерева невиданными зверями с клыками, торчащими изо рта, и хвостами, на рыбьи похожими. Только рыб с такими большими хвостами Иван тоже никогда ещё прежде не встречал.

Широкая лестница, блестящая в солнечном свете, проникавшем внутрь, находилась в самом центре, ровно посерёдке между дверями. На самом её верху стояла дородная женщина в длинном коричнево-красном сарафане – а может, и не сарафане вовсе, но Иван даже не знал, как назвать её одёжу, – отороченном кружевами схожего красновато-коричневого цвета. По всей ткани ярко, так что прямо в глаза бросались, были изображены яблоневые ветки, увешанные крупными спелыми плодами. Подобную ткань Иван ещё никогда не видел, и ему до боли в боку захотелось, чтобы в будущем магазине его мечты такая же или похожая на неё ткань обязательно лежала на прилавке. Почти от самого горла и до пола по сарафану бежали вниз медные пуговицы. Они через одну были гладкими, литыми и очень блестящими, вспыхивающими под лучами солнца, отражавшимися от ступенек лестницы, словно тлеющие угли в глубине печи. Другие, наоборот, были ажурно-сканными и необычайно красивыми. Всё это придавало наряду какое-то несуществующее на белом свете изящество. Иван стоял, приоткрыв рот, и любовался, пока Любовь Николаевна – а это была именно она – медленно и степенно спускалась по лестнице к нему. На плечи она накинула тёплый пушистый пуховой платок, что очень удивило Ивана, ведь на улице стояла почти летняя жара и он сам был вынужден даже полностью расстегнуть кафтан.

– Ванюша, как я рада тебя видеть! Поведай нам, как там милейший Тихон Петрович, поправился или всё ещё хворает? Да открой секрет, когда твоя свадьба, а то Проша буркнул что-то, я так и не смогла понять, то ли на Покровá она будет, то ли позже. Хотела бы я на ней поприсутствовать, да вот видишь, расхворалась, привязалась ко мне простуда какая-то – который день меня донимает. Всё знобит, всё хочется закутаться, как бабочка в кокон, и лежать так без движения, пока лихоманка из моего тела не уберётся. Я ведь в детстве очень любила за бабочками наблюдать. Даже дневник своих наблюдений вела и в нём записывала, сколько гусеница за день листиков съела, да сколько дней ела, да когда окукливаться начала. Всё, всё, всё, представляешь, записывала.

Она стояла перед Иваном такая величественная, что он даже тушеваться начал, а Любовь Николаевна помолчала немного, а затем с явной печалью в голосе прошептала:

– Боже, как же давно всё это было.

Но затем улыбнулась как-то совсем уж печально и посетовала:

– Представляешь, остались мы сейчас одни. Проша со своим итальянцем – я его иногда даже убить готова, всё время он моего сыночка на что-то подбивает – в Санкт-Петербург через Москву отправился. Возжелал он в Италию съездить да на чудеса полюбоваться, о которых ему этот несносный Франческо – так итальянца зовут – все уши прожужжал. Как отца в купеческое сословие приняли и мы в город переехали, он и начал Прошу на всякие, по моему понятию, несуразности подбивать. Вот теперь повёз сыночка нашего в столицу – пачпорт оформить, чтобы потом в Италию свою паршивую его увезти и там погубить.

И у неё слёзы из глаз полились, а затем она вообще лицом к плечу Ивана припала и навзрыд расплакалась.

– Любаша, милая ты моя… – Феофан подошёл к жене, обнял её за плечи, та сразу же развернулась и теперь уже к его плечу прижалась, но при этом плакать не перестала. – Ну сколько раз тебе говорить: никуда Проша пока ехать не собирается, они только все документы, которые потребны, здесь, в губернии, получили да за пачпортом в Коллегию иностранных дел Российской империи, что в Санкт-Петербурге расположена, теперь отправились. Франческо такой добрый парень, во всём Прохору помогает и денег за это не берёт, даже сам много денег потратил, и всё из своего кармана. Проша пытался возместить ему расходы, но тот только смеётся и руками машет – говорит, это такая малость, что даже не стоит обращать на неё внимания. Вернуться они обещались задолго до Покрова, ведь у тебя свадьба в эти дни должна быть, – обратился он к Ивану, – а Проша её пропустить не хочет.

– А внуки-то ваши, то есть его с распрекрасной Олесей детишки, где?

Едва Иван этот вопрос задать успел, как Любовь Петровна от плеча мужниного оторвалась и снова к нему обратилась:

– Знаешь, Ванюша, что эта Олеська придумала? Только Проша за ворота выехал – небось, ещё даже из города выбраться они с Франческо не успели, – как она к нам явилась да заявила, что всё то время, пока Проша в отъезде будет, они у её матушки с батюшкой поживут. Мол, те внуков редко видят, пусть хоть немного наиграются. Где же это видано, чтобы жена из дома мужниного убегала, стоило тому за порог выйти?

Феофан пытался ей что-то объяснить, но она на его слова даже внимания обращать не стала. Она явно только себя слышала, и никто ей был не указ.

Неожиданно она успокоилась и к правой двери, той, что рядом с лестницей, направилась. В дверях обернулась и к Ивану обратилась:

– Пока мы дома вдвоём остались, решили всю прислугу отпустить – пусть тоже отдохнёт. Я сейчас чай поставлю да вас позову, а вы пока секретничайте тут без меня, – и дверь за собой поплотнее прикрыла.

– Беда с ней, – проговорил Феофан. – Боюсь, что до нехорошего слёзы её доведут. Каждый день ей всё хуже и хуже, я это вижу, но чем помочь, не знаю. Уж какие доктора её только не смотрели. Но окромя настойки корня валерианы ничего посоветовать не могут. И ведь это каждый раз начинается, стоит только Прохору из дома хоть на один день уехать, а у него, сам понимаешь, поездка за поездкой. В одной только Москве он вынужден чуть ли не каждый месяц бывать, а это дён пять, а то и все семь. Но Любаня необходимости этих поездок понять не желает. Вот в доме большом она жить хочет, а на какие деньги тот дом построен, да кто эти деньги зарабатывает, да каким таким образом, знать не желает. «И жить здесь буду, и Проша при мне постоянно находиться должен», – представляешь, вот такой у неё сказ, и всё тут.

Он горестно вздохнул, подошёл к лавке, под окном стоящей, уселся там и рукой к себе Ивана позвал, указав, чтобы тот рядом присел.

– Ты прости, Ванюша, – Феофан свою руку на колено Ивану положил и как-то жалобно улыбнулся, – что дом тебе не показываю. Прислуги нет, всё везде разбросано. Раньше у нас в доме порядок был, Любаша целый день по избе с тряпкой ходила. Здесь же, как прислуга появилась, она совсем переменилась, а сейчас, когда ей так худо, я даже напомнить ей боюсь, что нужно убирать вещи, валяющиеся где попало.

Он опять вздохнул и замолчал. Иван тоже молчал и не понимал, можно ли ему к Феофану со своей мелочной просьбой пристать, или так, посидеть немного, чаю с вареньем выпить – раньше он его всегда много всякого в балагане у Кроковых ел – да отправиться по делам дальше. А за плотницкими услугами к кому-нибудь другому обратиться – к дяде Тихону-старшему или к Николаю, мужу Марфы.

Иван раздумывал, а тем временем дотянулся рукой до ближайшего из тех странных деревьев в кадках и потрогал его большой, весь изрезанный лист. «Надо же, настоящий, а я ведь было подумал, что он из тряпки сделан, овсяным сиропом промоченной, а затем высушенной да искусно раскрашенной», – промелькнуло в его голове.

– Эти деревья пальмами называются, – заметив интерес Ивана, объяснил Феофан, – нам их Франческо в презент из Москвы притащил, когда мы в этот дом переехали. Сказал, что они в жарких странах растут и высокими бывают, саженей в двадцать, а то и поболее. Да смешные они такие, листья у них лишь на верхушке остаются и там торчат, как хвост у петуха, только они во все стороны по кругу растут. И орехи на этих пальмах вырастают огромные. Франческо сказал, что как голова у ребёнка, только мы с Любашей ему не поверили, приврал, небось, для красного словца.

Иван его слушал, а сам раздумывал, как бы половчее отсюда сбежать. Дел полно, а он только время зазря теряет.

Феофан, наверное, почувствовал это, поскольку сел прямо, принялся вопросы задавать, и голос у него при этом изменился, из жалобного и даже плаксивого прежним стал, командным и чётким. Слова у него перестали слипаться, как переваренная пшённая каша, а отделялись теперь друг от друга, так что не понять, что он сказать хочет, было нельзя.

– Рассказывай, Ванятка, какая тебя забота к нам занесла. Явно в чём-то нужда в наших уменьях у тебя возникла. Ну а прежде на вопрос ответь, что Любаша задала, а ты из-за её всхлипываний ничего сказать не смог. Как у Тихона Петровича дела?

Иван успокоился: раз дядя Феофан нормальным голосом говорить начал, может, выгорит то дело, из-за которого он во Владимир приехал. Но, заставляя себя думать, что это действительно так и это дело самое важное, Иван сам себя перехитрить пытался. Главным для него, конечно, было с отцом Рафаилом встретиться да договориться, чтобы он обвенчал его с Настёной. Знал, что для неё это очень важно, но вот откладывал эту встречу изо всех сил, и причина была наисерьезнейшей. Венчаться ведь придётся в церкви нового уклада, где и креститься, не дай Бог конечно, щепотью заставят, а он этого может и не вытерпеть, сбежит прямо из-под венца. Да ладно он сам – как маменька всё это перенесёт да его братья с сёстрами, воспитанные в истинной вере? Эти мысли который уже день его донимали, вот он и откладывал эту поездку как мог. Но каждый вечер, как только видел вопрошающие глаза Настёны, ему сразу плохо становилось. Даже во рту пересыхало и в глазах темнело – вот как плохо. Понимал, что ради своей любви придётся через всё переступить, однако решиться такой шаг сделать никак не мог.

Иван напрягся и все те мысли, что ему жить мешали, снова по заведённой привычке в сторону убрал и вновь на разговор с Феофаном настроился, но прежде всего подробнейшим образом рассказал, как обстоят дела у Тихона. Выслушал слова надежды, которые произнёс Феофан, и, когда тот закончил привычным «всё в руках Божьих», начал рассказывать об изменениях, которые в их торговых делах за это время произошли.

Феофан лавку Крюка знал хорошо, мало того, он с её бывшим хозяином когда-то в добрых отношениях состоял, поэтому, как услышал, что речь о его лавке идёт, даже по коленям себя шлёпнул со словами:

– Вот ведь Васька шалопут! Говорил я ему – не пей так много, а он лишь рукой махал, у всех соседей в долгу, пусть и по мелочи. Мне и то полтину задолжал. Я уж об обещанной им лихве не говорю, своё бы вернуть. Ведь теперь иди ищи ветра в поле. Никто даже, небось, и не знает, где его искать.

И он искренне огорчился, как будто та полтина у него последняя была. Затем на Ивана посмотрел:

– Ты, Ванюша, не думай, я не из-за полтины на Ваську осерчал. Полтина – она что, тьфу и растереть.

Тут он головой замотал и быстро-быстро говорить начал, почти как в храме их староста что-то бормотал, а что – мало кто и разобрать мог. Вот и Феофан так же начал:

– Не дело я сказал, нельзя о деньгах, даже малых, так говорить – удачу от себя отвратить можно. Ну, ты, я думаю, понял, что я имел в виду. Полтину мне не жаль, много их через руки проходит, никак задержаться не могут, а сколько ещё впереди их будет – дай только Бог сил.

Он замолчал ненадолго, на Ивана внимательно посмотрел и продолжил:

– Ещё раз повторю: полтину мне не жаль, а вот того доверия, которое я этому шалопуту оказал, мне действительно жалко. Я ведь знал, что он по-чёрному, тайно, вечерами, когда один в лавке остаётся, белое вино пьёт. Да ладно фабричное бы пил. Так нет, он то самоваренное вино, что бабка Маланья вечерами таким вот, как Васька, разносит. Нормальные люди собираются на потехи посмотреть, а эти несчастные пить в одиночку принимаются.

И он головой осуждающе покачал.

– Он тогда ко мне пришёл, голова вниз опущена, голос, как у побитой собаки, скулящий какой-то: «Феофан Селиванович, Христа ради прошу, одолжите мне немного, я твёрдо решил – пить брошу, а деньги вам потом с лихвой верну». Ну, у меня полтина на столе лежала, я ему её и протянул. Он искланялся весь, пока задом из балагана вылезал. Я-то об этой полтине забыл сразу же, а вишь как дело повернулось.

И он опять принялся головой качать.

– Дядя Феофан, а я его ни разу выпивши не видел. Правда, и заходил к нему от силы пару раз.

– Так он, Ванюша, когда все уходили, за это дело принимался. Напьётся – проспится, рассольчику выпьет – и опять, как сказочная птица феникс… Слышал, чай, о такой? – Он на Ивана посмотрел, кивок его заметил и продолжил: – Так вот, как этот феникс из пепла возрождался, так и Василий к утру просыхал – и опять как огурчик. Здоровьем его Господь не обделил. А теперь уж и не знаю, где он обитает. Ладно, что о пустом человеке говорить, только время тратить, давай о деле сказывай.