Текст книги "Жилины. История семейства. Книга 2"

– Весьма выгодное это дело – хорошими книгами торговать. И знаешь, иногда я, бывает, и ошибаюсь с тиражом, слишком маленьким его делаю, вот и приходится одну и ту же книгу по два, а то и по три раза печатать. Правда, признать следует, что случается и наоборот. И тираж небольшой, и книжка вроде бы в Европе знаменитая, а вот не находит она здесь своих читателей, так и приходится её за полцены отдавать, лишь бы место не занимала.

Дорогие книги Иван рассматривал, имея планы на будущее, а основной вопрос, с которым он приехал к Гладышеву, был о металлической посуде, которой он желал торговать в Хóлуе на ярманке, в обещанной Пожарской лавке. Пётр Петрович очень оживился, вспоминая годы, проведённые на Урале. Да, конечно, он там болеть начал, но создать большой завод, заставить его работать и оставить преемнику в целости и сохранности – в этом был практически весь смысл его жизни, которая резко разделилась на до и после. Разумеется, после тоже были свои, пусть и небольшие, победы, и радости от них было много, и чувствовал он, что пользу его деятельность несёт, но до всё было больше, весомей и пользительней.

Пётр Петрович даже раздумывать долго не стал, что же посоветовать Ивану, он всё знал от и до. Он просто взял того гостя за руку и повёл к себе на кухню, где, не обращая внимания на суетившихся там повара и прислугу, сразу же подошёл к плите и начал показывать чугунные и стальные сковородки, кастрюли и прочие кухонные принадлежности, которые, как оказалось, все были произведены на том самом Верхне-Исетском казённом Цесаревны Анны железоделательном заводе, который построил и где командовал когда-то его превосходительство тайный советник Гладышев Пётр Петрович. Он, пока всё это выговаривал, опечалился слегка, но потом рукой махнул, как бы отгоняя дурные мысли прочь, и даже засмеялся, покачивая головой:

– Вон куда ты меня, Ванюша, мысленно загнал, снова на Урал. Я уж его забывать потихоньку начал, а ты мне всё так явственно напомнил, что почти невтерпёж стало, захотелось вновь туда, к печам железоделательным, к огню, в них горящему… – Он замолчал на полуслове, а затем вновь махнул рукой и снова засмеялся, да задорно так, что все вокруг тоже заулыбались.

По-видимому, он вспомнил о чём-то, поскольку взял Ивана за руку и повёл за собой на второй этаж. Там они вошли в большую комнату, всю шкафами дубовыми заставленную от пола до потолка, и все эти шкафы книгами были заполнены. Пётр Петрович к одному из шкафов подошёл, что-то там поискал и, достав тонкую книжонку, протянул её Ивану.

– Вот, Ванюша, мне мой преемник, барон фон Берг Андрей Антонович, недавно каталог заводской продукции, изданный им, в презент прислал. Полюбопытствуй, да как решишь, мне сообщи, что и в каких количествах желаешь для торговли на своём складе иметь. Я Бергу письмецо отпишу, а он воз или пару возов с заказанным товаром сюда ко мне доставит. Вот у тебя и появится чем торговать. Я понимаю, что у тебя с деньгами не так хорошо, как хотелось бы, поэтому сам за товар заплачу, а вы с Тихоном постепенно, по мере того как забирать его к себе будете, мне мои затраты возместите. Все будут свой интерес иметь. Я заводу, в который жизнь вдохнул, с продажей товара помогу, вы свои мечты осуществите, покупатели изделия высокого качества домой принесут. И учти: лично мне никакие деньги за это не нужны. Даже не вздумай когда-нибудь предложить – обижусь, тебе же хуже будет. Понятно? – И он так требовательно на Ивана уставился, что тому даже не по себе стало.

Они постояли так, друг на друга посматривая, пока Пётр Петрович не улыбнулся совершенно открытой, приветливой улыбкой и не предложил гостям отобедать.

– А то уж скоро смеркаться начнёт, а вы все голодными, аки звери лесные зимней порой, ходите-бродите, – засмеялся он.

– Пётр Петрович, от всего сердца благодарим вас за ласку и заботу, – ответил Иван, – но вынуждены отказаться. Обещали домой не позже обеда вернуться, да вон как задержались. Надо к дому как можно быстрее гнать, чтобы пусть в темноте, но сегодня приехать, а сами знаете, дорога нам ещё дальняя предстоит.

Пётр Петрович пошёл провожать гостей, но вдруг ладонью себя по лбу шлёпнул:

– Ванюша, задержитесь-ка на минутку. Я тут одну коллекцию затеял, надеялся, многих собирателей опережу, да не совсем так всё пошло. Может, ты что со своим свежим взглядом посоветуешь. И хоть пока не всё получается, как я думал, всё одно коллекция хороша. Зайдём на секундочку, порадуйте меня, подивитесь на то, что я в коллекцию превращаю.

И он пошёл вместо выхода куда-то в сторону. Иван с Митяем, который от него не отставал, зашли в большую залу, где на застеклённых столах стояли… самовары. Компанию каждому из них составлял такой же формы заварочный чайник. Самоваров было много. Иван считать принялся, Эно на двадцатом сбился и бросил этим заниматься.

– А в них что, во всех можно чай варить? – чуть заикаясь от волнения, спросил он и с какой-то даже мольбой на Петра Петровича взглянул.

– Ну разумеется, можно, – даже удивился тот. – А что, Эна ярманке ещё самоварами не торгуют? – И он даже замолчал в ожидании ответа.

– Нет, конечно, никто об этом товаре ничего не знает. Я для дома давно купил бы.

– Любопытно, любопытно… – как бы про себя, в задумчивости проговорил Гладышев. – Так вот почему они не продаются. О них просто-напросто никто ничего не знает. Знаешь, друг мой, – обратился он к Ивану, – побудь здесь ещё чуток. Надолго я тебя не задержу, вижу и чувствую – действительно спешите. Тут история любопытная произошла. Один достаточно близкий мне человек, не родственник, а скорее друг, мы с ним вместе на Урале на заводе трудились, тоже на пенсион решил уйти, но не по болезни, как я, а по старости. Было это три года назад. Он её императорскому величеству Елисавете Петровне прошение написал. Государыня его просьбу удовлетворила, и он получил в качестве пенсиона деревню неподалёку от Тулы. Почему Тулы? Да батенька его с маменькой по соседству жили. Батюшка его владел заводиком, на котором катали тонкий медный или латунный лист. Спрос на него был небольшой, но на жизнь им хватало, а больше и не надобно. Батюшка скончался, и производство это по наследству моему другу перешло. Его такие малые объёмы производства не устраивали. После многих тысяч пудов, что мы на Урале варили, это смех был, а не дело для солидного человека. Он ко мне приехал с надеждой, что я смогу посоветовать, куда этот лист пристроить. Вот я и надумал: а пусть он начнёт самовары делать. Уж больно мне нравится чай из них пить. Он имеющийся у меня самовар изучил, мы ещё несколько моделей нарисовали, и он уехал. Человек он деловой, быстро мастеров нашёл и уже месяца через два ко мне парочку своих самоваров привёз. Кстати, один я Тихону собирался презентовать. Сейчас распоряжусь, чтобы его нашли и в божеский вид привели – запылился он, небось.

На звон колокольчика прибежал немолодой человек в потёртом камзоле. Пётр Петрович отдал нужные распоряжения и свой рассказ продолжил:

– Вот с того времени он уж и не знаю сколько этих самоваров понаделал. Разные формы пробовал, с различными кранами и ручками, – не берут, и всё. Мы даже не знаем, как их продавать. Мне казалось, что стоит самовар в какой-либо лавке показать – толпа соберётся, а оказывается, никого он не заинтересовал. Вот такая история получилась. А я ведь целую залу под коллекцию отвёл.

Иван усмехнулся и сказал, что попробует помочь горю, но при одном условии: все права на продажу самоваров, выпускаемых его другом, должны принадлежать товариществу «Тихон Жилин и сын».

– Что, и попытаешься продать то, что он наделал? – Пётр Петрович смотрел недоверчиво.

– Попробуем, Пётр Петрович. Мы к вам через седмицу заедем – или я сам, или Митяй, но постараюсь, конечно, сам. Тогда и ещё раз о делах поговорим да некоторые вопросы утрясти попытаемся.

Они распрощались, и Воронок весело побежал по дороге в сторону дома.

Глава 12
Лука Фролович Горшков. Сентябрь 1752 года

Рассказывал дядя Никита практически один. Лишь изредка отец его поправлял или дополнял, а дядя Фима – тот вообще сидел молча и с явным интересом слушал. Казалось, что он впервые, так же как и я, всю эту историю слышит, хотя в некоторых местах он тоже довольно меткие дополнения делал. Но, повторяю, у меня впечатление сложилось, что рассказывал всё это один только дядя Никита.

Пока он рассказывал, мне несколько раз приходилось его прерывать и идти на кухню. Там Люба самостоятельно пыталась приготовить тушенного в молоке кролика. Обычно этим занимался я один, она только изредка мне помогала – морковку тёрла да лук чистила. Резать лук она не бралась – сразу же плакать принималась. Не знаю почему, но я это делал совершенно спокойно – резал его тоненькими полукольцами, ведь чем тоньше порежешь, тем вкуснее получится. Вот и в тот день мне пришлось десяток луковиц покрошить тоненько-претоненько, ну а уж пожарить его, вернее даже не пожарить, а потомить на маленьком огне, регулярно перемешивая, добиваясь только одного – удалить из него все летучие фитонциды, которые и горечь придают, и слезы вызывают, – это я Любе доверил. У нас над газовой плитой вытяжка с угольным фильтром и вентилятором висела, поэтому никакие запахи ей помешать не могли.

Помимо резки лука, мне пришлось регулировать огонь, ведь от того, насколько бурно кипит молоко, в котором кролик тушится, и кипит ли оно вообще, вкус блюда тоже зависит.

Когда я выходил, братья начинали свои семейные разговоры, но стоило мне вернуться, как рассказ о давнем времени продолжался точно с того места, на котором был прерван…

– Ну что, Митяй, не разочаровался ещё, что со мной, беспокойным, связался?

– Да как можно, барин? – взглянул Митяй с лукавой улыбкой на Ивана, и тот сердиться не стал на запретное в их отношениях слово. Понял, что Митяй это специально сказал – в шутку всё перевести решил.

– Ну ладно, шутки шутками, а вот ты скажи, может, я что не увидел или не понял? Правильные мысли у меня в голове родились или что сомнения вызывает?

Иван не выглядел растерянным или в чём-нибудь сомневающимся. В своих действиях и словах он был уверен, но всё же со стороны зачастую видней, вот он и хотел, чтобы Митяй на всё это как бы со стороны взглянул.

– Я пока, – задумчиво произнёс Митяй, усаживаясь на телеге боком, чтобы постоянно видеть лицо Ивана, – только удивляться могу, как до такого додуматься можно было. Иван, я за тобой теперь уж точно готов хошь в огонь, хошь в воду.

– Спасибо, конечно, но это просто отговорка, а мне твои мысли нужны. Правда, может, я слишком много от тебя пока требую. Ты ещё совсем ни в чём разобраться не успел, а я тебя тороплю. Подождём ещё немного, но уж потом сам на себя пеняй, если никакой от тебя помощи не будет. Заставлю короба за спиной таскать – дождёшься ты у меня. – И он улыбнулся, чтобы Митяй понял, что это тоже шутка.

Несколько минут они ехали молча. Митяй даже вожжи себе на колени положил. Воронок понял, что они в сторону дома следуют, и сам, без понуканий неспешно бежал по дороге. Молчание затянулось. Только телега поскрипывала да постукивали копыта жеребца, на твёрдое попадая.

– Есть хочу, сил уже нет, – пробормотал Иван. – Ведь два раза добрые люди предлагали с ними откушать – нет, гонит нас нечистый не знаю куда. Вот приедем в Горшково, когда хозяева спать лягут, и придётся на телеге голодными всю ночь провести. Смотри, как темнеет быстро. Может, нам немного поторопить Воронка?

Митяй отреагировал моментально. Он прикрикнул на коня, и тот живо побежал рысью. Но как ни старались они ускорить свой путь до Луки, к его избе подъехали уже почти в полной темноте.

Иван соскочил с телеги, открыл калитку и подбежал к избе. Сквозь занавеску, сшитую Евдокией Кузьминичной из тонкой кисеи, что она купила в тот самый первый раз, когда он попал к этим людям, на фоне свечи, горевшей на столе, виднелся хозяин, держащий в руках какие-то бумаги. Иван ногтем легонько постучал по стеклу. Лука подошёл к окну и, разглядев на улице Ивана, пошёл открывать дверь.

– Лука Фролович, прошу простить, но раньше никак не получилось, – извиняющимся тоном проговорил Иван, пока они ещё на крыльце жали друг другу руки.

– Эким ты нарядным воротился, – отметил Лука уже в горнице, оглядывая гостя со всех сторон. – А я уж, грешным делом, решил, что ослышался и ты не в этот раз вернёшься, а в следующий приедешь. Заходите, в печи ещё горячие щи да репа пареная. Как ты к щам и репе относишься? – спросил хозяин у Ивана, а сам продолжил: – Я, например, полагаю, что слаще репы ничего нет, вот Евдоша чуть ли не каждую седмицу меня любимым блюдом и балует. Митяй-то что не идёт?

– Я думаю, он, пока коня не напоит да овса ему немного в торбу не насыплет, сюда не заглянет.

– Такой хороший помощник тебе попался?

– Да вроде ничего. По крайней мере, меня пока всё устраивает.

Он не успел ничего больше сказать, как дверь слегка скрипнула и в горнице появился Митяй.

– Воронка напоил, овса ему дал, – тихонько, чтобы не разбудить спящих детей, доложился он и уселся на лавку, привалившись к стене и вытянув вперёд ноги.

Хозяин подошёл к печи, налил каждому по полной миске густых наваристых щей, щедро забелил их сметаной, в которой ложка могла стоять не шелохнувшись, отломил по ломтю ароматного хлеба и вновь уселся рядом.

– Ешьте, да только не спешите так, – глядя, с какой скоростью стал работать ложкой Иван, с улыбкой произнёс Лука, – никто у вас миску отнимать не собирается. Думаю, что репа пока не совсем готова. Евдоша её поставила сразу, как щи из печи достала, а они, вишь, ещё горячие. Так что обождать придётся. Она сейчас вернётся и сама распорядится.

Иван даже спрашивать не стал, где Евдокия Кузьминична. Самому было ясно, что пошла скотину кормить. Он уж решил начать рассказывать, где были да что делали, как дверь опять скрипнула и в горницу вошла хозяйка.

– Ой, у нас гости, – обрадовалась она, направляясь к рукомойнику. – А я и не слышала, как вы приехали. Щей поели? Молодцы! Подождите немного, репа дойдёт, и я вас ею покормлю. В этом году она крупная да сладкая выросла. Мёду надо много меньше, чем раньше. Даже не пойму, от чего это зависит. Вроде семена одинаковые, поливаем так же, а каждый раз вкус у репы немного меняется. Рассказывай, Ванюша, как с маменькой, всё обошлось? Согласилась она на переезд? Все бумаги, что нужны, подписал?

Вопросы сыпались один за другим. Иван только и успевал, что на них отвечать. Наконец хозяйка решила, что репа готова, и принялась её по мискам раскладывать.

– Жаль, детишки заснули, а то тоже полакомились бы, – сказал Лука Фролович, набрав полную ложку желтоватых кусочков и отправляя их в рот. – Господи, вкуснотища-то какая! – только и смог он вымолвить.

– Ладно, я спать собираюсь, – Евдокия Кузьминична прибрала всё со стола и потянулась, – а вы, ежели хотите ещё посидеть, марш на сеновал. Там можете хоть до утра разговоры разговаривать, никому мешать не будете.

– Наверное, права Евдоша, – согласно кивнул головой Лука, – ей опять ни свет ни заря подниматься. А мы пойдём, Ванюша. Митяй пусть здесь поспит, а мне с тобой побеседовать хочется. Я тебя целый день ждал.

Иван спать совсем не хотел, да к тому же с Лукой Фроловичем поговорить редко удавалось, тот вечно занят был, поэтому он не раздумывая на сеновал полез. Там его ждала неожиданность. Сено куда-то исчезло, у подслеповатого чердачного окошка, по-прежнему затянутого бычьим пузырём, стоял на коротких ножках небольшой стол, а рядом примостились две странные, тоже невысокие скамьи, Ивану такие никогда ещё не попадались. Прежде всего, они короткими были: только один человек, да и то не очень толстый, на каждую из них усесться мог. Обычная спинка, но вот что ещё чуднó, так это нечто вроде перилец по бокам. Лука уселся на одну из скамеек и вытянул ноги. Иван замешкался немного, но хозяин ему рукой на вторую показал, и Иван тоже присел. Оказалось весьма удобно. Локти сами собой на эти перильца легли, а ноги, как будто так им привычно было, вперёд вытянулись.

– Это кресло называется, – сказал Лука. – Мне недавно в Санкт-Петербурге пришлось побывать, там такие и увидел, мне понравилось – ну, я с собой их пару и привёз. Теперь здесь ещё хочу заказать, да всё руки не доходят, дел столько навалилось, что, кажется, все и не переделаешь. Надо бы помощников найти, да где таких расторопных и понятливых взять, чтобы они самостоятельно, без постоянного пригляда работой занимались, не знаю. – И он рукой махнул. – Ладно, у меня ведь к тебе другое дело имеется.

Лука в своём кресле поёрзал немного, собрался с мыслями и продолжил:

– Ты к матушке своей уехал, а я ночи не спал, всё над твоим предложением раздумывал. Я, конечно, с Яковом Савельичем Горевым больше работать не буду. Пусть как угодно дела идут, а к нему я на поклон не пойду. – Он даже рукой рубанул. – Я тут посчитал: он меня в чистый убыток ввёл своими непрерывными требованиями цену сбросить. Я сбрасывал-сбрасывал, да досбрасывался, видать. Но и на вас с Тихоном, при самом глубоком уважении, надежда невелика. Сейчас уже в амбаре всяческих крынок, да кружек, да горшков гора собралась немалая, возов на пять, ежели не больше. А мы их всё делаем и делаем. Бросать не хочу.

Лука помолчал, снял нагар со свечи, поправил её, чтобы ровней стояла, и вновь заговорил:

– Надумал я тут арифметику хорошенько вспомнить. Так вот ведь что получается. Большая статуя, которая стоит дорого и по всему выгодна должна быть, очень много времени на изготовление требует. Столько, что за это время можно воз дешёвой посуды наделать, а ежели её к тому же продать быстро, чтобы она пол-амбара не занимала, то совсем замечательно будет. – Он говорил всё медленней и медленней, явно продолжая над чем-то раздумывать, но затем ускорился: – Конечно, эти горшки можно в столицу отвезти, там такие продажи стоят, что воз за неделю расторговать можно, но дорога уж больно дальняя. Настолько дальняя, что воз золотым станет. – Теперь он говорил размерено и чётко. Чувствовалось, что всё это много раз думано-передумано. – Значит, продавать его только здесь, поблизости можно.

Он опять помолчал чуток, а затем даже кулаком легонько по столу стукнул, прежде чем продолжить:

– Так вот, мне надобно, чтобы вы сегодня-завтра забрали хоть половину из того, что скопилось, а ты говоришь, вам лавку лишь после декабря дадут, а первая ярманка только летом будет. И где я всё своё добро держать буду? Да это и не главное, а главное – где я столько денег найду, чтобы людям, которые у меня всю осень и зиму трудятся, заплатить что им за работу причитается. Мастеров настоящих, которые круглый год при деле, у меня всего несколько человек. А как страда заканчивается, я на самые простые работы соседских мужиков приглашаю. За зиму мы и производим столько дешёвой посуды, сколько за год продать можем. Больше будем продавать – ещё народ призову и ещё больше наделаем. Печей для обжига хватает, а глину мы и за сто лет не изведём. Вот вопрос и возник: что мне с той кучей, что сейчас в амбаре лежит, делать? Яков Савельич вывозить сразу начинал, а ты предлагаешь до лета ждать.

– Постой, дядя Лука, прежде чем жаловаться, надо было свои соображения высказать. Глядишь, мы бы совместно этот вопрос разрешили. – Иван не опускал глаз и виноватым совсем не выглядел, наоборот, весь встрепенулся, как молодой петушок, того и гляди на Луку набросится. – Я думаю, что вопрос, куда вывезти твоё добро, не такой уж и сложный, решим мы его, не сумлевайся.

– Ну, ежели так, – оживился Лука, – хорошо, согласный я, только ты этот вопрос реши поскорее, я на своих возах всё доставлю куда скажешь и даже денег просить не стану до тех пор, пока у вас продажи не пойдут.

Они рукопожатием свою договорённость скрепили, но оба остались этим не вполне довольны. Лука продолжал сомневаться, что Иван свои обещания выполнить сможет, а тот побаивался, что Тихон его не поддержит, а сам он, без Тихона, ничего сделать пока ещё не мог.

– Дядя Лука, а куда ты сено дел? – спросил вдруг Иван не так чтобы действительно узнать, куда с сеновала сено пропало, как чтобы разговор на другую тему перевести. – Чем скотину кормить собираешься?

– Вишь, Ванюша, побывал я в стольном граде, посмотрел, как там люди живут и понял: что-то в моей жизни не так происходит. Я ведь в крестьянской избе вырос, она намного меньше была, чем эта, и я, когда у меня деньги завелись, себе избу большую построил и ею очень гордился всё время. Мне казалось, что так, как я, могут жить только люди, достатка достигшие. «Смотрите, люди добрые, – думал я, – как у меня в избе просторно да уютно. Стёкла в окнах стоят, видно всё, что на улице творится, занавески висят, одеяла новомодные, и всё не как у соседей, а лучше да красивше». Так и жил бы не тужил, да вот Тихон вмешался и всю мою жизнь стал переворачивать. Нет, я не сетую, я, наоборот, весьма рад, можно сказать, даже счастлив, что мне с ним встретиться довелось. Он для меня очень много хорошего сделал и многому научил. Но самое главное доброе дело он сотворил, когда Пафнутия Петровича сюда привлёк.

Лука даже улыбнулся, вспомнив тот день, когда он Пафнутию коняшку передал. Да и Иван от него отставать не стал, воображение у него богатое было, и он всё то событие так явственно представил, будто оно вновь сейчас происходило. А Лука уже продолжал вовсю:

– Пафнутий начал мне голову морочить, когда о вазах огромных да статуях больших рассказывал. Он ведь упорный человек, давит, может, и не сильно, зато постоянно. Долбит и долбит в одно место. Раз сказал, два, а я после успеха с его коняшкой в себе силы почувствовал, решил, что мне всё доступно. Вот после тех ваз, которые ты в прошлый раз видел, вылепил я большой вазон, на греческий похожий, по тому изображению, что он привёз, да обжечь сумел в печи маленькой. Сам не верил, что такое возможно – по частям большую вещь в маленькой печи обработать. Единственно, чуть разный цвет у частей получился. Я так думаю, от температуры это зависело. Ведь как её ни держи, а она всё колеблется. Чтобы этого не происходило, большая печь нужна, но, когда я узнал, сколько она стоит, понял, что один не потяну.

Я вазон сделал по бумаге, которую мне Пафнутий дал, да его в горнице в самый угол поставил так, чтобы, когда за столом сижу, его видеть постоянно. Мне он самому понравился очень. Привыкнуть даже мы с Евдошей успели, что у нас в избе такая вещь имеется, которой ни у кого во всей округе быть не может. Евдоша попыталась как-то в него цветы поставить, подсолнухи как раз расцвели, вот она несколько и загубила. Срезать срезала, а они там как бы не к месту. Так и пришлось порубить их мелко да поросятам скормить. Мы и перестали думать о том, как его использовать. Стоит – и пусть стоит. Но тут Пафнутий явился. Он всегда совершенно неожиданно являлся. То, что он не офеня, я уже давно понял и даже разобраться смог, чем он занимается. Я его как-то прямо так и спросил, а он всё по порядку мне объяснил, и про академию свою, и про эту Кунсткамеру, я и успокоился. Понял, что вреда он нам не принесёт, а может, и польза получится. Но больше всего мне те умные слова, которые он говорил, нравилось слушать. Так вот, явился Пафнутий – и сразу от порога к вазону тому бросился, чуть ли не ниц перед ним пал. На колени стал и принялся вокруг него ползать, глаз не спуская, а потом начал меня именами каких-то древних греков обзывать. Я понять ничего не мог, а он мне потом всё это объяснил, напоследок обозвав меня расейским Фидием. Я, когда позднее во Владимире оказался, разумеется не специально для этой цели, решил узнать, кто же такой этот Фидий. Удачно получилось – всё разузнал. Оказалось, скульптор это, один из величайших в мире. Так что смотри, ты теперь сам гордиться можешь, что с самим расейским Фидием знакомство водишь.

И он засмеялся, а затем продолжил:

– Пафнутий вазон этот резной, саженной величины, выполненный по старинному греческому образцу, и те вазы настольные с ландышами в столицу отвёз и там знающим людям показал. Я себе даже представить не мог, что кому-то ещё, кроме меня да Евдоши, может понравиться моя работа. А они не только пригласили меня к ним приехать, но и все мои расходы на поездку оплатили. Наверное, посмотреть им хотелось, что я из себя представляю. Съездил я и весь теперь в тревоге и сомнениях больших нахожусь. Вот у тебя голова совсем не так, как у всех, кто меня окружает, работает. Ты мне подскажи, что делать? Чем заниматься? Посуду лепить, на которую спрос большой и которую легко делать? Так налажено это уже, мне даже иногда скучно становится. Или за новое дело приняться? Но тогда что со старым делать? Бросать, что ли? Я ведь один, разорваться не могу.

– Представляешь, Иван, – продолжил он после небольшого молчания, – прознал Горев про этих людей из столицы и начал требовать, чтобы я на его деньги новые печи поставил, а за это всю продукцию ему по тем ценам, которые он скажет, отдавал. Вот ведь чего он хотел. Знал, что я просто мечтаю статуями заняться, но печей нет и денег на них нет. А деньги там большие нужны. Как быть? – И он опять замолчал.

Молчал и на Ивана в упор смотрел. Ответа, по-видимому, ждал. Иван только с духом собрался, но даже рот открыть не успел, как Лука вновь заговорил:

– Вот, сделал себе кабинет. Сено на завод, в большой амбар перевёз. Немного, на неделю, рядом с хлевом в сараюшке лежит. Как кончается, я команду даю, и из амбара заводского в сараюшку ещё на неделю привозят. Оказалось, удобно и не так тяжело, как думалось. Даже, по-моему, тяжелее было вилами отсюда вниз сбрасывать да по коровам с лошадьми растаскивать. Может, и все мои страхи такими же окажутся? Ты как, Иван, думаешь?

– Мне Тихон когда-то сказал, что все страхи у нас в голове. – Иван улыбнулся и продолжил: – Начни делать то, что тебя пугает. Получится – страх пропадёт. Он мне много умных слов наговорил, в нужную минуту я их из памяти своей достаю да примериваю, подойдёт али нет. Ежели мне кажется, что подходит, то пробую и делаю, и редко когда что не получается.

– Вот видишь, как тебе повезло, у тебя Тихон в советниках был, а у меня никого, сам до всего доходил. У меня ведь отец – летом обычный хлебопашец, зимой в гончара превращался. Ему это дело очень нравилось, но без земли, он считал, выжить нельзя. Я к кругу гончарному в шесть лет был поставлен, а в семь уже кружки одну за другой делал. Он нарадоваться не мог, что у меня всё так красиво и ладно получается. Грамотой я ему обязан. У нас в деревне дедок один был, который в солдатах всю жизнь провёл, а потом в старости домой попросился, его добрый командир и отпустил. Он – Никитой его звали – работать в поле уже совсем не мог, сил не было, но староста наш, тоже умный человек, царствие обоим небесное, предложил всем односельчанам старика того, Никиту, содержать, а он взамен детей и всех желающих грамоте да счету учить будет. Никита в армии писарем последние годы служил. Учителем, видать, неплохим оказался, ежели я благодаря тому, чему он научить сумел, в люди выбился. Я ведь, когда мне всего-навсего двенадцать лет исполнилось, категорически отказался в земле ковыряться и отцу это объяснил. Странно, но он меня понял и поддержал. Вот с тех давних пор – а уж скоро три десятка лет пройдёт, отца давно в живых нет – я ничем, кроме глины с гипсом, не интересовался и не занимался. Коняшка, конечно, меня здорово подтолкнула, такие силы мне придала, – он опять вспомнил ту любопытную историю и усмехнулся, – да и знакомству со всеми вами я многим обязан. Потому и не хочу тебе отказывать. Много лет пытался уговорить Тихона поторговать моим товаром, и вот теперь вы соглашаетесь, а мне боязно, вдруг у вас не получится, неловко даже как-то стало.

Он замолчал и уставился куда-то в стену. Что уж он там рассмотреть пытался, Иван интересоваться не стал. Вот так молча они посидели немного, а потом Лука вновь заговорил:

– Мне вообще в жизни везло, но самое моё большое везение – это то, что с Евдошей довелось познакомиться. Случайно это как-то произошло. Её отца старостой в соседней большой деревне выбрали. Он ещё совсем молодым был, но способным, вот вся деревня ему такое доверие и оказала. Мне тогда десять исполнилось, ну а Евдоша на пару лет помоложе будет. Нашего дядю Никиту, солдата старого – помнишь, я о нём говорил, – попросили в той деревне поучительствовать. Что-то там с их учителем произошло – не знаю что и врать не хочу. Помню только, что дядя Никита туда стал ходить, а я за ним увязался, как репей. Я же прилипчивый. Ежели понравился мне человек какой, то я к нему липну и липну. Вот так и с дядей Никитой случилось. Мне очень нравились его рассказы, как он с турками воевал. Я отца и попросил, чтобы он в соседней деревне договорился, что я вместе с ним приходить буду. А пока мы туда да обратно ходили, дядя Никита мне много о чём рассказать успел. Евдоше учиться особо не надо было. Всё, что мог дядя Никита дать, она уже знала, но отец её настоял, чтобы она без дела не сидела и на уроки ходила. Там мы с ней и подружились. Она мне книжки разные из дома таскала, а я их при свете лучины у себя в избе ночами читал. Вот и всё моё образование. У тебя-то оно, наверное, получше было, – утвердительно сказал он, а Иван подумал: жаль, что не было у него такого дяди Никиты.

«Правда, с дядей Тихоном мне повезло, – решил он, – хотя это уже позже случилось, всего-то четыре года назад».

Лука передохнул чуток и принялся рассказывать дальше:

– Вскоре Кузьму Матвеевича, отца Евдошиного, на работу в управу уездную пригласили. В этом ему брат двоюродный, купец, Пётр Самойлович, поспособствовал. Семья в деревне осталась, а Кузьма в городе у него стал жить, но на выходные к семье возвращался. Я к тому времени научился всё что хочешь из глины лепить и Евдошке, с которой мы при любом удобном случае встречаться успевали, показывал, а она дяде своему. Как-то в её именинный день я такую чашу для питья ей подарил, что заглядеться можно. Она у нас до сих пор дома хранится. Напомни, когда в горницу спустимся, я её тебе покажу. Пётр Самойлович как чашу эту увидел, так сразу и пришёл к нам в каморку, которую мы с отцом гордо мастерской называли. Пришёл, посмотрел и денег дал на обустройство нормального помещения для производства глиняной утвари, но условие одно поставил: никому, кроме него, ни одной вещицы, изготовленной в новой мастерской, не продавать. В общем, хоть это и кабала, но она меня нисколько не беспокоила. Я этому даже рад был. Цены он низкие установил, но некоторый доход всё равно оставался. На жизнь вполне хватало, а когда я свататься явился, он помог нам этот вопрос решить: сам с Евдошиными родителями переговорил и объяснил им, насколько я хорошая партия для его племянницы, какие передо мной першпективы могут открыться. И ведь действительно открылись, и хоромы новые мы построили, и из крестьян я выбыл, в мещанском сословии состою, и всё это благодаря заботливому и внимательному дяде Пете и своему тестю, который со временем стал земским бурмистром в Мстёре. Жаль, умер он рано, какая-то лихоманка на него напала. Так в горячке, в сознание на приходя, и отдал Господу душу свою. Но дядя Петя продолжал нас опекать и товар наш весь себе для торговли забирал, ну а если какая нужда у нас возникала, ни в чём нам не отказывал.