Текст книги "Ты взойдешь, моя заря!"

Глава четвертая

Осенние прострелы сменились у Луизы Карловны Ивановой зимними ревматизмами. Она пила декокты, употребляла одной ей известные целебные мази, но так и не могла покинуть постель. Почтенная вдова нуждалась в уходе и боязливо смотрела на дочь.

– Ты не покинешь меня, Мари?.

– Что вы, маменька! Как вы могли об этом подумать?

Луиза Карловна до того поражена, что перестает стонать.

– О мое дорогое, мое любимое дитя!

Так говорит почтенная вдова, но, признаться, ничего не понимает. Мари третий день безотлучно сидит дома, не ездит даже к Стунеевым. Она собственноручно варит для матери кофе, подает лекарства и все это делает с таким веселым лицом, будто только и мечтала определиться в сиделки.

Многое испытала в жизни Луиза Карловна и приобрела драгоценный опыт. Она насквозь видит каждого жильца, самой плутоватой кухарке редко удается скрыть от нее сэкономленный пятак, а вот младшей своей дочери она, оказывается, до сих пор не знала.

Луиза Карловна не подает виду, но внимательно наблюдает.

Если Мари не занята уходом за матерью или по хозяйству, она садится у окна с книжкой в руках. Тогда новая тревога одолевает почтенную вдову: никогда Мари не любила книжек.

Но Мари и не читает. Перевернет одну-две странички и долго смотрит в окно. Книги вообще ей больше не нужны: ни те, которыми усиленно снабжает ее Мишель, ни сама «Прекрасная персиянка», так долго служившая спутницей жизни.

Машенька не могла бы сказать, когда ей привелось впервые прочесть волшебные слова. Может быть, это было тогда, когда Мишель старательно объяснял ей, как надо петь любовный романс, или тогда, когда он был так искренне опечален ее отъездом на Пески. Может быть, она прочитала эти слова в ту минуту, когда он рассказывал ей об Елене Демидовой… В одну из этих минут Мари медленно, чуть не по слогам, прочла: «Он в меня влюблен!»

– Ты читаешь что-нибудь смешное? – всполошилась Луиза Карловна, видя, как дочь залилась счастливым смехом.

Девушка глянула на мать удивленными глазами.

– Откуда вы взяли, маменька? Всегда скажете какой-нибудь вздор!

Мари отвернулась к замерзшему окну. Мороз рассыпал по стеклу ослепительные бриллианты.

– Он меня любит, – повторяла Мари, и в глазах ее зажглось сияние. – Он любит!..

Но Мари думала не о себе. Все ее мысли неслись к Мишелю. Едва видимая морщинка – след первой серьезной заботы в жизни – легла на ее лоб. Надо было решать, и решать сразу, без ошибки. Но что может решить неопытная девушка, думая об опере, которая даже не написана?

«Может быть, и сам Жуковский не всесилен?» – задумывается Мари, но тут, как демон-искуситель, встает перед нею полковник Стунеев: «Мишель будет придворным артистом! Мишеля ждет слава!» А кому же, как не Алексису, знать?

И сам автор будущей оперы видится Мари совсем по-новому. Он положительно мил, этот сумасшедший Мишель! А когда он целует руку… Нежные щеки Мари порозовели, потом ей стало зябко, и она накинула на плечи пуховый платок. Ах, если бы Мишель был чуть-чуть повыше ростом!..

А Луиза Карловна опять вспугнула мечты.

– Мой декокт принес мне очень большую пользу, – сказала она. – Ты, пожалуй, могла бы сегодня съездить к Софи.

– Нет, маменька, я повременю. Разве можно оставить вас одну?

– Сам бог наградил меня такой дочерью, – сказала Луиза Карловна и прослезилась. Впрочем, до самого вечера она недоверчиво следила за Мари.

А Машенька так никуда и не поехала.

Природа щедро наделила свою избранницу: к внешности ангела добавила тонкий женский ум. Девушка оценила положение с такой же точностью, с какой вела свои приходо-расходные книги Луиза Карловна.

Она победила, в том нет сомнения. Она взяла верх над всеми светскими красавицами, с которыми встречался Мишель. Она и только она владеет Мишелем. Все музыкантши остались с носом… А дальше? Дальше надо все предоставить самому Мишелю, но, конечно, необходимо ему помочь. Пробудившийся ум и подсказал решение: для того, чтобы помочь Мишелю, надо оставить его в одиночестве.

Мари не поедет к Стунеевым, может быть, еще целых три дня. Нельзя же, в самом деле, бросить больную маменьку! Так ревматизмы Луизы Карловны сыграли роль в обстоятельствах, весьма далеких от медицины.

Михаил Иванович Глинка попрежнему трудился над оперой. От Жуковского не было ни слуху, ни духу. Но сочинение музыки шло своим чередом. Глинка одевал в пышный оркестровый наряд танцы в польском замке, благо музыка не нуждалась здесь в услугах поэта-драматурга. Музыканту слышались воинственные звуки полонеза.

Иногда Глинка возвращался к первому действию. Прежний план показался ему не полон. Собинин и Антонида должны обратить к родителю свою страстную мольбу о соединении любящих сердец. Рождалась новая сцена. Работая над ней, Глинка часто выходил из кабинета и постоянно спрашивал у Софьи Петровны, почему не едет Мари.

Увы! Луиза Карловна все еще была больна, и чуткая Мари не покидала ее ни на минуту.

– Но скоро ли поправится Луиза Карловна? – с участием спрашивал Глинка.

– Ей уже лучше, Мишель, – утешала Софья Петровна. – Я надеюсь, что на днях маменька сможет посетить нас… – Она помедлила секунду и добавила: – вместе с Мари, конечно.

На днях! А каково ждать, когда ощущение тоски и пустоты становится совершенно невыносимым!

Может быть, эти чувства могли помочь сочинению вновь намеченной сцены: и Антонида и Собинин должны были излить родителю ту же сердечную тоску и томление. Но сцена, так хорошо задуманная, почему-то не двигалась. Мари не приезжала.

В холодный январский день у дверей квартиры Стунеевых тихо звякнул колокольчик. Хозяев не было дома. Прежде чем появился кто-нибудь из слуг, Глинка по какому-то наитию бросился в переднюю и быстро откинул дверной крюк.

– Как хорошо, что вы приехали, Мари! Если бы вы знали, как это хорошо и как важно для меня!

И вдруг Глинка заметил крупные, медленно катившиеся слезы.

– Что случилось, Мари? Милая, что с вами?

– Право, ничего, – отвечала она, пока Глинка помогал ей снять потертую, вышедшую из моды шубку.

– Я не успокоюсь, пока вы не скажете мне все. Надеюсь, матушка ваша благополучна?

– Да, благодарю вас…

Они прошли в гостиную, и здесь Машенька рассказала ему о своем горе.

– Вот участь бедной девушки, Мишель, – и две новые слезы медленно поползли по ее щекам. – Всю дорогу меня преследовал какой-то нахал. Я сидела ни жива, ни мертва, а он то обгонял моего извозчика, то отставал, чтобы снова ринуться вперед на своем рысаке. Он даже посмел сделать мне какой-то знак, приняв меня бог знает за кого. – Мари всхлипнула от перенесенной обиды. – Только никому не говорите, Мишель. Умоляю вас… Я умею терпеть. – Она вспомнила пережитый ужас и еще раз всхлипнула совсем по-детски.

А он ничего не сделал до сих пор, чтобы защитить это дитя от оскорблений! Бедная Мари слушала, доверчиво к нему прильнув, и вдруг улыбнулась.

– О чем вы говорите, Мишель? Как это мы будем вместе?

– Луиза Карловна поправится, Мари, – сказал он, смутившись, – и тогда мы опять будем вместе каждый день.

Девушка ответила счастливой улыбкой, потом взгрустнула:

– Пока что, Мишель, я очень нужна бедной маменьке.

Машенька едва дождалась Софьи Петровны и вскоре уехала вместе с ней на Пески.

После ее отъезда пустота стала для Глинки еще невыносимее. Он искал начала этой таинственной истории и не находил. Он думал, чем может она кончиться, – и решительно терялся. Он думал только о счастье Мари и не смел поверить, что сможет дать ей это счастье. Пелена вдруг спала с его глаз: ему одному раскрыла свою гордую, страдающую душу Мари, а он ничем ей не помог. Но зачем описывать эти муки: сомнения, смутные надежды, потаенную страсть и новые сомнения… Кто не знает, из каких сложных составов готовится любовный напиток?

Ему приходило в голову ехать немедля на Пески и там броситься к ногам Мари. Но он боялся быть смешным. Тридцатилетнему мужчине не пристало врываться в чужой дом и объясняться в чувствах девушке-полуребенку.

И он все чаще и чаще думал о своих годах, словно для того, чтобы отпугнуть вновь обретенную юность.

Глинка не поехал на Пески. Пришла записка от Жуковского. Из записки следовало, что на совещание по поводу оперы, которое затевал Жуковский, приглашены: Пушкин, Одоевский и неизвестный Глинке барон Розен. В назначенный час Михаил Иванович поехал к Жуковскому.

– Всей душой рекомендую вам Егора Федоровича, – сказал Жуковский, – и передаю ему вас с рук на руки. Вот автор поэмы, который, надеюсь, удовлетворит всем вашим пожеланиям. – Предполагал я, – продолжал Жуковский, – что будет сегодня и Александр Сергеевич, но он ответил письмом, в котором возлагает самые радужные надежды на вас, Михаил Иванович. Рад передать вам этот лестный отзыв, хотя искренне грущу по поводу отсутствия любимца Аполлона. Владимир Федорович тоже не соизволил быть, очевидно по присущей ему рассеянности, – в голосе Жуковского почувствовалась легкая укоризна. – Но, надеюсь, ничто не помешает началу дела. Егор Федорович любопытствует знать выработанный вами план оперы.

Глинка стал рассказывать. Василий Андреевич прислушивался и размышлял. Пушкин, столь горячо отозвавшийся о Глинке, не приехал. Неужто что-нибудь учуял? Никак не хочет участвовать в верноподданнической поэме. «Ох, Пушкин, Пушкин! – мысленно повторил Василий Андреевич. – Доколе же будут терпеть твое непокорство?» Жуковский снова прислушался. Глинка говорил о характере Сусанина и о том, что речи его должны быть писаны русским, народным песенным размером.

– Понимаю, очень понимаю, – Розен согласно кивал головой. – Я ведь тоже писал русские песни… про спелую ягодку, например.

Глинка показал поэту нотные наброски, на которых были расставлены метры.

– Абракадабра! – вздохнул Жуковский.

Но Розен ничуть не удивился.

– Можно, все можно, – сказал он. – Чувства русских есть мои чувства. Я буду к вашим услугам.

И началось! Русские чувства барона Розена забили фонтаном.

Через несколько дней Глинка вернулся с очередного свидания с Розеном. Если бы только знала Мари, как страдал избранник ее сердца! Если бы он мог рассказать ей о своих сражениях с бароном! Но Мари снова укрылась на Песках.

Глинка сидел в своем кабинете, и перед ним лежали стихи. Но эти стихи не имели никакого отношения к истории Ивана Сусанина. На мелко исписанных нотных листах в заголовке значилось: «Только узнал я тебя». Слова А. Дельвига. Музыка М. Глинки».

Под нотными строчками шел текст.

 
Только узнал я тебя —
И трепетом сладким впервые
Сердце забилось во мне.
Сжала ты руку мою —
И жизнь и все радости жизни
В жертву тебе я принес.
 

Что делать? Не властен над собой сочинитель. Вместо сочинения оперы он трудится над романсом. В напеве раскрывается самое сокровенное, робкое и горячее его признание. Он трудится над романсом и видит перед собой только ее, Мари.

 
…Ты мне сказала: люблю,
И чистая радость слетела
В мрачную душу мою…
 

И верится одинокому человеку, что именно так сказала ему Мари. Да и как не верить, если пылает душа и льется из самого сердца никогда не испытанная радость.

– Ты мне сказала: люблю! – как заклинание, повторяет музыкант, и, как эхо, отвечают ему рождающиеся звуки.

 
Каждую светлую мысль,
Высокое каждое чувство
Ты зарождаешь в душе…
 

Когда романс был окончен, он пропел его почти шепотом, ревниво храня отлившуюся в звуках тайну.

Глава пятая

Глинка работал все утро и не вышел к обеду. Он даже не подозревал о приезде Мари.

– Это вы?! – опросил он, увидев ее в полутемной гостиной.

Он был больше удивлен, чем обрадован. Он стоял перед ней совершенно растерявшийся от неожиданности, хотя Мари была, как всегда, приветливо-спокойна и сидела на том самом диване, на котором они так часто болтали.

– Что с вами, Мишель? Что-нибудь случилось с оперой?

– Не с оперой, но со мной, Мари!

– Вы меня пугаете, Мишель.

– Ради бога, не пугайтесь!

– Ничего не понимаю, – Мари пожала плечами. – Вы какой-то странный сегодня.

– Пожалуй, – охотно согласился он. – Но я ничего не сумею вам объяснить. А если бы и рассказал, вряд ли бы вы меня поняли… Это так удивительно… – Он все больше волновался и не посмел, как бывало раньше, взять ее руки в свои.

Воцарилось молчание. Мари сидела, опустив голову. Ресницы ее чуть-чуть дрожали.

Глинка понял, что у него не хватит сил объясниться.

– Все дело в том, Мари, что… мне захотелось посвятить вам романс.

– Романс?! Как это мило с вашей стороны…

Может быть, в ее голосе было легкое разочарование, но она протянула ему руку и продолжала с трогательной нежностью:

– Благодарю вас! Мне – и целый романс! Какая честь! А у меня нет даже альбома, в который пишут стихи девицам… Но как я буду гордиться вашим вниманием, Мишель!

Мари хотела встать с дивана, но он удержал ее:

– Прошу вас, останьтесь здесь!

Глинка сел за рояль и, глядя на нее, запел:

 
Только узнал я тебя…
 

Он пел неполным голосом. От волнения голос вначале дрожал, потом певец весь ушел в свое страстное, трогательное и мужественное признание.

Кончив петь, Глинка остался за роялем. В полутемной гостиной снова воцарилась тишина.

– Пожалуйста, повторите, – попросила Мари и чуть-чуть запнулась. – Кажется, я не все поняла.

– Нет, нет! – с горячностью сказал Глинка. – Так поется один только раз.

– Тогда скажите мне… – Мари о чем-то думала. – Если сочиняют романс и посвящают его девушке, тогда говорят ей правду?

– Без правды нет искусства, Мари, – убежденно отвечал автор. – Скажите, достоин ли этот романс того, чтобы быть посвященным вам?

– Вы тоже хотите знать правду, Мишель? Без правды нет не только искусства, но и дружбы. Не так ли? Но почему же у вас сказано: «Ты мне сказала: люблю»? Ведь этого никогда не было?

– Не было, – покорно согласился он, – но мне показалось, мне верилось…

– Почему, Мишель?

Он едва расслышал вопрос, заданный невинным созданием, никогда никого не любившим, а Мари, преодолевая смущение, еще раз совсем тихо повторила:

– Почему, Мишель?

– Потому, что я люблю вас, люблю с первой встречи и только теперь это понял…

Он медленно шел к ней от рояля, продолжая что-то говорить. Мари отбросила подушку и быстро вскинула обе руки: не то звала к себе, не то хотела защищаться от него.

– Не надо, не надо, Мишель, я боюсь этих слов…

– Вы моя невеста, Мари! – как-то особенно медленно сказал он.

Она еще успела прошептать:

– А если вы ошибаетесь, Мишель?..

Он припал к ее губам.

– Ты мне сказала: люблю! – Глинка повторил слова романса. – Теперь ты сама видишь, Мари, что нет искусства без правды!

– Хитрец! – отвечала Мари, улыбаясь. – Ты мог давно кое-что заметить.

Поздно вечером, готовясь ко сну, Софья Петровна, сказала мужу:

– Вообрази, Мишель объяснился, в любви Мари! Она уморительно мне об этом рассказывала.

– Мишель?.. Да будет тебе, Сонюшка!

– Но это сущая правда, Алексис. Он объяснил свои чувства в романсе, и наша малютка долго не могла понять, что это, музыка или предложение руки и сердца.

– Да будет тебе! – перебил полковник, стягивая сапог. – Вечно у вас с Мари романы на уме… Выдумали же этакую чепуху!

– Но я еще раз говорю тебе, что нам остается ждать официального предложения. Оказывается, Мишель влюблен по уши чуть ли не с первой встречи и все это ловко выразил в романсе.

– В каком романсе? – оживился Алексей Степанович.

– Не все ли равно, мой друг? – – Софья Петровна язвительно прищурилась. – Я передаю вам важную новость, а вы, как всегда, придаете значение пустякам. – Софья Петровна говорила с едва скрытым раздражением. Она и сама была немножко озадачена. Глупышка Мари, кажется, поторопилась. – Поймите, наконец, – закончила Софья Петровна, – дело идет о счастье Мари. Что вы теперь скажете?

– Удивительно! – признался Алексей Степанович. – Мне и в голову этакое никогда не приходило. А Мари? Что думает она, плутовка?

– Мари, кажется, согласна… Боюсь, что она сама начнет теперь влюбляться. Значит, думать за нее приходится нам. Каково состояние Мишеля?

– Откуда же мне знать? Имение есть и, кажется, неплохое.

– А велика ли у них семья? – допрашивала Софья Петровна.

– Вот уж не скажу, прошу прощения. И насчет капиталов тоже не знаю. Осталась от отца какая-то тяжба в сенате; если выиграют, должны получить изрядный куш. Впрочем, все это воздушные замки. Выдавать Мишеля за миллионера не собираюсь, и ты не обольщайся.

– Трудное дело, – Софья Петровна задумалась: неужто Мари теряет шанс?

Но полковник сбил ее мысли:

– Какой же романс написал этот разбойник для Мари?

– Бог мой! – Софья Петровна не могла больше стерпеть. – Лезет же в голову человеку подобный вздор! Надеюсь, вы сохраните до времени тайну Мари? – и она решительно отвернулась от супруга.

Наутро Алексей Степанович был свободен от службы. За завтраком он поглядывал то на Мари, то на Мишеля с видом заговорщика.

– Говорят, родился новый замечательный романс?

Мари вспыхнула. Софья Петровна сказала строго:

– Алексис, о чем ты болтаешь?

– Да что же я такое сказал? – защищался полковник. – Давно ли запрещено спрашивать о романсах?

– Романс действительно имеется, – сказал Глинка и посмотрел на невесту, – однако находится в полной собственности Марьи Петровны.

Мари покраснела еще больше: так трудно расстаться с тайной сердца!

– Почему же вы прячете это таинственное сокровище? – полковник обращался и к Глинке и к свояченице.

Мари на секунду задумалась: не надо ли еще раз помочь жениху?

– Мишель, – сказала она, преодолевая смущение, – я ничего не скрываю ни от Софи, ни от Алексиса, пусть они получат удовольствие от вашей пьесы.

– Она принадлежит вам, Мари, и в вашей власти ею распорядиться.

Полковник завладел романсом, и вскоре в гостиной началась репетиция. Пел Алексей Степанович. Софья Петровна аккомпанировала. Глинка сидел с невестой на дальнем диване.

– Михаил Иванович, – воззвал к нему певец, – вот тут, где впервые трепещет сердце, не к месту ли будет тремоло? Как ты думаешь?

– Согласен, безусловно согласен, – отвечал Глинка, глядя на Мари и ничего не понимая.

– Мишель, – снова раздался голос Алексея Степановича, – неужто у тебя нет ни одного замечания к тому, как я пою? Впервые такое вижу. А что, если взять здесь форте? – деловито продолжал полковник.

– Где здесь? – откликнулся Глинка.

– Где, где! – сердился полковник. – Неужто не понимаешь? Конечно, на любовном признании! Непременно пущу на форте.

– Любопытно было бы узнать, Мишель, почему именно этот романс посвящен нашей малютке? – спросила Софья Петровна.

– Софи! – умоляюще воскликнула Машенька и в смятении убежала из гостиной.

– Какой она ребенок! – рассмеялась Софья Петровна.

Она нашла младшую сестру в гардеробной и долго не могла ее успокоить.

Потом поздравляли жениха и невесту. Но было условлено, что дело будет держаться в секрете до официального объявления. Мари надо было получить согласие Луизы Карловны, а Мишелю – написать в Новоспасское. На семейном совете было решено, что для свадьбы необходимо выждать окончания годового траура по отце жениха.

Мари с непривычки ужасно конфузилась и делала попытки спастись бегством. Она успокоилась только тогда, когда разговор перешел на другие темы.

– Этакий ты счастливец, Мишель! – говорил полковник. – Покровительствует тебе Жуковский, а теперь пишет поэму Розен. Знаешь ли ты, что он приближен к особе наследника цесаревича?

Глинка не слушал. Он любовался Мари и тем детским любопытством, с которым она внимала речам Алексея Степановича.

Впрочем, имя Розена дошло наконец до его сознания. Сегодня было назначено с ним очередное свидание.

Мари провожала его в передней. Невеста, не таясь, ответила на поцелуй.

– Ох, уж этот мне Розен! – Глинка вздохнул.

– Но ты должен помнить, милый, – сказала Мари, – что барон состоит при особе наследника. Подумать только!

– Прелесть моя! Будь Розен хоть китайский император, я не простил бы ему, что он отрывает меня от тебя. Страшно подумать: ведь я расстаюсь с тобой первый раз!

– А кто же ездил так часто к Виельгорскому, Одоевскому, Демидовым?

– То было раньше… Сегодня я впервые покидаю мою невесту. – Ему хотелось повторять и повторять это слово, означавшее начало новой жизни.

А невеста была готова всем пожертвовать для славы жениха. Слово «жених» в устах Мари прозвучало так, словно услышал Глинка неведомую симфонию.

– Вечером мы опять будем вместе, – продолжала Мари и, оглянувшись на открытую дверь, стыдливо, неловко, но крепко его обняла.

– Теперь мы будем вместе всю жизнь, – отвечал Глинка. – Благодарю тебя за то, что ты существуешь, за то, что встретилась мне, за то, что любишь… – Мари закрыла ему рот узкой ладонью и ласково подтолкнула к дверям.

–…Готово! Давно готово! – встретил Глинку барон Розен. – Я, как фокусник, вытаскиваю из карманов мои русские стихи. Надеюсь, вполне примерился к вашим пожеланиям?

Глинка стал читать.

– Я полагаю, Егор Федорович, вам бы следовало ближе придерживаться плана оперы. Ведь музыка моя в большей части готова.

– Разве мои стихи нарушают заданный мне метр? – удивился Розен.

– Готов подтвердить, что ваши стихи точно совпадают с заданными метрами. Но дело не только в метрах. План намечает идею, сущность и содержание драмы.

– План, план! – повторил Егор Федорович. – Вы есть музыкант, Михаил Иванович, мне принадлежит поэтическое вдохновение.

Барон Розен щедро рассыпал дары этого вдохновения, но он не мог написать и нескольких строк, чтобы Сусанин и его земляки не обратились мыслями к царю. Домнинцы то и дело, чаще всего без всякого повода, начинали молиться за царя, а закончив пышную, истинно русскую, по мнению Розена, молитву, начинали не менее пространно излагать свои мысли о преимуществах самодержавной власти. Потом они хором объявляли о своей неугасимой любви к монарху, чтобы начать заново молитвы и славословия.

Стихи на эти темы Розен сочинял с удивительной быстротой и в любом количестве.

Умудренный житейским опытом музыкант понимал, что он не властен умерить верноподданнические чувства секретаря наследника русского престола. Глинка действовал обходом. То оказывалось, что стихов написано излишне много и для них не хватит музыки. Но монологов, диалогов, реплик и хоровых текстов, трактующих о царе, все-таки оставалось так много, что Глинка пускался на новые хитрости.

– Вот здесь, Егор Федорович, у вас стих начинается со слова «царь», а мне надобно, чтобы звучало «и».

– Но почему? – удивляется барон.

– Так будет удобнее певцам…

– Будет по вашему желанию, – соглашается Розен, вооружаясь карандашом. Он минуту думает. – Готово!

Глинка с надеждой смотрит на исправленную строку, но, увы, слово «царь», перекочевав на новое место, благополучно уместилось в той же самой строке и повторялось в следующей.

Сегодня Глинка впервые знакомился со стихами, изготовленными Розеном для Антониды и ее жениха. По вдохновенному замыслу барона, костромской парень изъяснял свои чувства девушке:

 
Так ты для земного житья,
Грядущая женка моя!..
 

– Егор Федорович! – возмутился Глинка. – Молю вас, уберите вы грядущую женку. И земное житье тоже!

Розен нахмурился.

– Вы есть судья в гармониях, Михаил Иванович, но вам не дано ощущать гармонический стих.

Глинка смотрел на него с отчаянием.

– Может быть, и здесь у вас гармонический стих, Егор Федорович? Призываю бога в свидетели: ни одна русская девушка не сочинит такую речь:

 
Мой суженый придет,
Возговорит: здорово!
Со мною поведет
Ласкательное слово.
 

– Позвольте же и мне «возговорить» вам, – продолжал Глинка. – Нет в нашем языке таких слов для влюбленных… Как бы это объяснить? Ласкательством у нас называют заискивание перед сильными мира сего. Не спорю, к такому ласкательству многие склонны.

Егор Федорович не понимает иронии, но, раздраженный критикой, вспыхивает. Всегда уравновешенный, он говорит с достоинством оскорбленного поэта:

– Ви не понимает: это сама лучший поэзия!

Глинка ничего не ответил. Он углубился в чтение.

Так и есть! Вся семья Сусанина, готовясь к свадьбе, опять молилась за царя. Снова нужно было искать обходный путь, чтобы перехитрить барона. А сил для этого, кажется, больше нет.

Вернувшись от Розена, Глинка сказал Мари:

– Если бы ты знала, что мне приходится терпеть! Уж не бросить ли мне оперу?

– Ты никогда ее не бросишь, Мишель! Никогда…

– А если брошу?

– Тогда я верну тебе твой романс, – голос Мари полон тревоги.

– Тебе никогда не придется этого сделать, – Глинка целует ей руку. – Ты еще плохо меня знаешь. Коли взялся, никогда не отступлю.

– И всех победишь!

– Если только победа моя не будет подобна той, которую одержал Пирр.

– Ты никогда мне о нем не говорил, – недоумевает Мари.

– К случаю не приходилось. Историей нам тоже придется заняться, Мари. Непременно! И тогда ты узнаешь, кто был Пирр!

– Пирр подождет, – говорит Мари, – я буду терпеливо ждать, пока ты кончишь оперу. Не правда ли, милый?

Есть ласка, против которой он бессилен. Если Мари крепко его обнимает, он слышит, как бьется ее честное, верное и преданное сердце.

Но если поцелуи его становятся слишком часты и жарки, Мари в смущении отодвигается.

– Мы еще не объявлены! – шепчет она. – Ты должен об этом помнить.