Текст книги "Ты взойдешь, моя заря!"

На сцене толпились крестьяне костромского села Домнина. Сусанин вел разговор с дочерью об ее девичьей судьбе.

Глинка стоял, как обычно, в кулисах и зорко следил за происходящим на сцене.

– Катерино Альбертович, покорно прошу прощения, – сказал он, выходя к рампе.

Кавос остановил оркестр. Солисты и хор с интересом ждали.

– Подумайте, господа, – обратился к ним Глинка, – бывает ли так в жизни? Ведь о свадьбе у Сусаниных ничего еще не решено, нет и помина о сватовстве. Ясно, что разговор Сусанина с дочерью интимное семейное дело. Зритель должен это почувствовать. Как же это сделать?

Глинка прошелся по сцене, что-то мысленно прикидывая.

– Надобно так рассчитать ваше движение, господа, – снова обратился он к хористам, – чтобы вы вначале оставались в глубине сцены. Вам надлежит приблизиться к Сусаниным только тогда, когда кончится их интимный разговор. Сделайте одолжение, повторим сцену! Надобно так рассчитать каждый шаг, чтобы публика думала, будто движение народа происходит само по себе. Катерино Альбертович, покорно прошу вас!

Кавос равнодушно поднял палочку, движение хора по сцене началось. Глинка успокоился лишь тогда, когда добился своего. Сусанины могли вести семейный разговор на авансцене без свидетелей, которые раньше, неведомо почему, окружали их плотным кругом.

– Мало ли метали стрел в оперный театр, и справедливо! – говорил Глинка. – За музыкой у нас часто забывают смысл и развитие драмы. Теперь очень хорошо идет. Спасибо, господа!

Никто не поручал неугомонному музыканту управлять сценическим действием. Никто не просил его об этом. В оперном театре это было неслыханным новшеством. Но так теперь повелось: автор оперы стал признанным учителем сцены. Недаром после каждой репетиции шло столько толков. Даже не участвующие в опере артисты, даже самые нелюбопытные из них сидели в театре.

Ездить в Петергоф стало еще труднее. Да не всегда и удачны были эти поездки… Однажды, приехав неожиданно, Глинка не застал Мари: она участвовала в каком-то пикнике и могла вернуться только к ночи. Предстояло провести целый день в обществе Луизы Карловны.

Размышления опечаленного неудачей мужа были прерваны конским топотом. У ворот на великолепном коне появился корнет Васильчиков. Он тоже понятия не имел о сегодняшнем пикнике. Корнет только что вернулся из Петербурга и заехал засвидетельствовать почтение Марье Петровне.

Николай Николаевич Васильчиков появлялся на даче у Глинок гораздо реже, чем другие летние знакомые. К завсегдатаям дома принадлежали гвардейские офицеры из породы паркетных шаркунов. Марье Петровне было весело, и Глинка был доволен. Но эти пустопорожние разговоры, эта постоянная толкотня чужих людей доводили его до одурения. Приехав на дачу, он не мог и думать об опере, а в ней еще очень многое надо было сообразить.

Репетиции затягивались допоздна. Когда Глинка покидал театр, ему грозил одинокий вечер в пустой петербургской квартире.

Как раз в эти дни на репетициях стал появляться Нестор Кукольник. Привлеченный в театр разговорами, которые шли в городе о «Сусанине», Кукольник ни словом не обмолвился о былой неудаче с либретто.

– Миша – гений! – возвещал он, появляясь на репетициях в сопровождении кого-нибудь из литературных адъютантов. – Не многие из нас донесут свои имена до потомков. Не говорю о себе. Некому меня понять. Но попомните мои слова, с благодарностью скажут о Несторе Кукольнике: он был первым другом Михаила Глинки!

У Глинки разгорались глаза: этакая натура для живописного портрета! Приманка была соблазнительна для лицедея, который еще в юности стяжал себе славу, изображая подинспектора Колмакова. Но что значит философ-подинспектор в сравнении с Шекспиром-Кукольником!

Эта страсть заставила Глинку посетить и квартиру, в которой жил великий Нестор с братом Платоном. К Кукольникам можно было заехать в любое время; чем позже, тем лучше. Дом напоминал клуб – сюда приезжал кто хотел и когда хотел. У Кукольников толкались литераторы, художники и прочие люди, считавшие себя причастными к искусству хотя бы потому, что они ездят к великому писателю.

Нестор Кукольник, издававший «Художественную газету», и брат его, промышлявший неведомо чем, обделывали в пестрой толпе доходные делишки. Впрочем, это оставалось тайной хозяев. Гости чувствовали себя свободно. У Кукольников постоянно обсуждались новости литературного мира и театральные сплетни, создавались анекдоты и пародии. Разношерстная российская богема заявляла права на вольное бытие. Обычно для посетителей не хватало стульев, и густая толпа гостей медленно двигалась из комнаты в комнату. На литературной бирже сходились редакторы журналов и газет, литераторы и кандидаты, метившие попасть в круг избранных. Здесь бывали профессоры академии художеств и неизвестные живописцы. Сюда ехали актеры, книгопродавцы и типографщики.

Матерый журнальный волк встречался на этой литературной бирже с желторотым прапорщиком, задумавшим тиснуть стишки и готовым для этого на любые жертвы. Известный всему Петербургу повеса-поручик Костя Булгаков потешал рассказами о своих выходках какого-нибудь губернского секретаря, жаждавшего подвигов. Живописец-академик мог удивить собравшихся подражанием игре на контрабасе. Солидный медик, получивший кличку «Розмарин», сбрасывал чопорный сюртук и лихо управлял винопитием. Табачный дым, прикрывавший эти картины, был настолько плотен, что можно было повесить топор. Все это было похоже на клуб, в который ездят люди, чтобы уйти от самих себя, от казенного благочиния императорской столицы. И все это ни в какой мере не было похоже на литературные собрания Жуковского или музыкальные вечера Виельгорского.

Едва Глинка появился у Кукольников, великий Нестор объявил, что отныне сборища братии будут посвящены двум божествам – поэзии и музыке.

Уступая общим просьбам, Глинка исполнил несколько романсов. Приехав в следующий раз, он снова пел. И случилось так, что отчаяннейший из повес Костя Булгаков оказался человеком редкой музыкальности и Глинка пробудил дремавшие силы. Случилось, что доктор «Розмарин» стал верным другом музыканта на всю жизнь.

Едва Глинка садился за рояль, как воинствующая неведомо с кем богема утихала. Люди сходились из всех комнат и не расходились до тех пор, пока Глинка, кончив петь, не говорил:

– Довольно!

– Господа, – Кукольник взмахивал рукой, – запомните счастливейший день своей жизни! – Голос его поднимался до высочайших нот и срывался от искусственного волнения.

Новички, впервые присутствовавшие на сборище, внимали писателю, открыв рты.

– Милостивые государи! – продолжал Кукольник, и костлявый палец великого человека устремлялся по направлению, где должен был находиться оперный театр. – Там открывает новый мир гений Глинки. Но там, – теперь голос Кукольника зловеще рокотал, – не слышат еще и первого удара грома, хотя им, обреченным, предстоит пережить последний день Помпеи!

Смысл последних слов оратора был всем понятен. Знаменитая картина, прославившая имя русского художника Брюллова в Италии и во Франции, была выставлена в Петербурге и вызвала не меньшую бурю восторга, чем в Европе. Автор «Последнего дня Помпеи» Карл Петрович Брюллов был завсегдатаем на сборищах у Кукольника.

Художник нес бремя мировой славы так просто, будто знал о ней с рождения. В его честь в петербургских театрах распевались куплеты:

 
…И стал «Последний день Помпеи» —
Для русской кисти первый день!
 

Брюллов и Глинка познакомились. Михаил Иванович, с детства неравнодушный к живописи, проявил особый интерес к художнику. А Брюллов, бывая у Кукольника, щедро рассыпал дары своего таланта. Он брал карандаш и набрасывал чей-нибудь портрет. Тотчас проявлялись смелое совершенство рисунка и глубокая способность живописца проникать в сущность жизни. Именно здесь ярко разгорался новый день русской живописи. Но не за это славили Брюллова газеты и журналы Европы. Не так работал и сам художник, когда предназначал свои произведения для выставочных зал. «В Последнем дне Помпеи» Брюллов дал мировому искусству высшее обобщение канонов пышной классики. Его картина, сложная по композиции, блистала красочными эффектами и виртуозным мастерством.

Весь Петербург, следуя за Западной Европой, говорил о картине «Последний день Помпеи». Никому и в голову не приходило сравнивать это величественное полотно со скромными картинами Венецианова, на которых живописец пытался утвердить в искусстве правду русской народной жизни: неповторимую прелесть ржаного поля и фигуры пахарей, дыхание ветерка, пробегающего по ниве, и загорелое лицо матери-крестьянки.

На картине Брюллова сверкали молнии и объятые ужасом люди спасались от потока раскаленной лавы. И все-таки картина была холодна. На венециановских полотнах солнце едва пробивалось сквозь облака и посылало луч в какой-нибудь овин, но каким горячим светом правды, предчувствуемой художником, были насыщены эти картины!

Многим и в самом деле казалось, что «Последний день Помпеи» станет первым днем русского искусства.

Но среди учеников Брюллова росли живописцы, которые откажутся от «Помпеи» и пойдут тем же самобытным путем, по которому шла русская словесность. Великий художник Брюллов был учителем на этих путях. Могучая его кисть, обратившись к изображению подлинной жизни, начисто сметала все каноны ложной классики. А Брюллова попрежнему славили за «Помпею». Никто не предполагал, что предстоит рождение новой русской живописи. Но ведь многие не предвидели и той очистительной бури, которая уже начиналась в музыке. Брюллов привычно нес свою славу и охотно отдыхал у Кукольников. Следуя его примеру, многие художники делали здесь свои наброски. Глинка поддался общему увлечению. Брюллов мимоходом глянул на рисунок музыканта.

– Недурно, – сказал он, пораженный неожиданностью. – Совсем недурно, черт возьми!

Похвала стала сенсацией. Ее тщетно добивались многие живописцы. Но Глинке не давали возможности продолжать эти опыты. Покорный общему требованию, он шел к роялю. Если за минуту до того слышались споры и шутки, если в комнате стоял шум и происходила толкотня, теперь разночинная богема молча внимала певцу.

Глинка впервые встречался с такой разношерстной публикой. И тем охотнее пел. Ни в одном музыкальном салоне, ни в одном кружке музицирующих любителей не собиралось столько людей разных взглядов, разных вкусов, разных профессий.

Глинка пел только романсы. Он ничего не показывал из своей оперы. Но разве все песни, созданные им, уже не готовили людей к восприятию новой музыки?

Репетиции в театре шли ежедневно. Однажды в разгаре лета Глинка, приехав на дачу, удивился необычайной тишине. Он прошел в сад и нашел Марью Петровну в беседке почти в одиночестве: у нее был с визитом только корнет Васильчиков.

Гость вскоре уехал. Мари до вечера капризничала и упрекала мужа за его редкие приезды. Глинка чистосердечно оправдывался.

– Опера, опера! – с плохо скрытым раздражением отвечала Марья Петровна. – Неужто мне всю жизнь придется слышать только об опере? – Она увидела серьезное, опечаленное лицо мужа и рассмеялась. – А если я и вправду ревную тебя к твоим певичкам?

Разговор снова ушел далеко от оперы. Нельзя, впрочем, сказать, что Марья Петровна не думала о ней, проводив мужа в Петербург. Опера! Должно быть, оперисты никогда не становятся принцами из волшебных сказок. А принцы не занимаются музыкой. Для счастья нужен или княжеский титул, или родовые имения, или хотя бы родство с первыми особами государства. За примером ходить недалеко: Николай Николаевич Васильчиков, за исключением княжеского титула, обладал всем остальным.

А Глинка опять с головой ушел в свои репетиции. Надо было многое доделать. Все еще не был закончен эпилог. Сирота Ваня появляется на Красной площади и возвещает о гибели Сусанина. Сусанин умер, но дух его никогда не умрет. Отцу наследует сын. На Красной площади прозвучит последний плач о герое, чтоб смениться ликующим гимном бессмертному народу.

Гимн давно звучал в воображении и был запечатлен в набросках. Глинка мог творить повсюду – и на репетициях, и в дружеском общении, и дома, и на прогулках. Настало время подвести итог трудам. Но странное дело – в Петергофе, где жила Мари, мысль о работе даже не приходила ему в голову. На петербургской квартире все напоминало о Мари и наполняло сердце нежностью и грустью. Но музыка тоже не рождалась.

Михаил Иванович пробовал сосредоточиться в театре, он забирался в какую-нибудь пустую артистическую уборную. Но артисты и здесь не давали ему покоя.

В один из вечеров у Кукольников, когда комнаты были полны народу, Глинка уединился в кабинете великого Нестора. Плач сироты легко лег на нотные строчки, родилось полное горести трио. В теме плача отразилась вековая печаль, с которой поминала Россия своих доблестных сынов. Глинка решил ввести эту тему в увертюру, заменив прежнее ее начало.

Работа закипела, но сочинитель непрерывно думал о гимне, который завершит всю оперу. В этом хоре стремительной, вольной стаей неслись к будущему голоса. В музыке никогда еще не было такого ликования. Хор и оркестр пели славу народу. К голосам и инструментам прибавился звон колоколов.

– Слава! – провозглашал хор, и звуки неудержимо летели в светлую даль.

– Победа! – откликались, словно в памятном 1812 году, колокола.

Работая над партитурой гимна, Глинка предвидел малые способности Катерино Альбертовича Кавоса. Ему придется передать и меняющиеся темпы, и бесконечное разнообразие оттенков в этом потоке звуков. Сочинитель представил себе затруднения маэстро и написал на полях любимое словечко: «Не зевать!»

А горничная привезла записку от Марьи Петровны. Она торопила мужа с переездом в Петербург… И то сказать – пора! Давно окончились летние маневры, давно ушли из лагерей на зимние квартиры гвардейские полки. Из Петергофа разъезжались последние дачники.

Маститый поэт Жуковский, сведущий во всех изящных искусствах, больше всего интересуется декорациями, предназначенными для эпилога «Ивана Сусанина», и вовсе не потому, что стихи для этой сцены написаны им. Поэт решительно отказался от того, чтобы имя его было упомянуто в афишах. Но ведь именно в эпилоге раскрывается главная идея поэмы: народ, обретающий царя, славит счастье жить под скипетром монарха. А если это так, то в эпилоге важна каждая деталь декорации.

В мастерской декоратора Василий Андреевич неторопливо рассматривает эскизы.

– Надобно создать впечатление, – говорит он, – что у подножия трона собралась вся Русь. Конечно, дирекция даст не только хор, но не поскупится и на статистов, а все-таки на сцене не будет ощущения всенародного торжества.

Жуковский снова просматривает эскизы.

– А что, если бы так? – вслух размышляет он и, взяв лист картона, ловко набрасывает очертания кремлевских стен и башен. – Что, если бы на заднем плане, в дополнение к живым людям, поставить группы, искусно вырезанные из картона? – Поэт заканчивает набросок и говорит с оживлением: – Пусть каждый зритель почувствует, что народ, как волны морские, притекает к подножию трона! Вот истинный эффект!

Художник присоединился к удачной мысли поэта.

Василий Андреевич с увлечением делает новые наброски и разъясняет декоратору подробности…

Разговоров о музыке Василий Андреевич не ведет. Музыка, хочет она того или не хочет, присоединится к апофеозу, задуманному поэтом и воплощенному на сцене живописцем.

В движение приведены все части театрального механизма. Репетиции идут непрерывно, несмотря на то, что по зрительному залу снуют рабочие и стук молотков в зале заглушает голоса на сцене. Катерино Альбертович дирижирует, не обращая внимания на эти мелочи. Опера будет приготовлена к сроку! У маэстро улеглись последние сомнения. Катерино Альбертович будет дирижировать новой оперой, как дирижировал десятками других. Пусть его «Сусанин» будет предан забвению. Неутомимый маэстро напишет новую оперу – и непременно в русском духе.

Ремонт театра шел своим чередом. Сверкали новой обивкой ложи. Прибивали изящные канделябры. Во всех ярусах работали позолотчики. Обновленный театр должен поражать роскошью. Так было угодно императору.

Однажды он и сам появился в театральном зале. Шла очередная репетиция «Сусанина». Николай Павлович мельком глянул на едва освещенную сцену и дал знак продолжать. Царь медленно прошел по залу, тщательно осматривая каждую мелочь. Свита следовала за ним в почтительном молчании. Осмотрев зал, его величество прошел по коридорам и фойе. Работа позолотчиков удостоилась особой похвалы. Наконец августейший гость двинулся на сцену. Директор императорских театров, потерявший всю свою важность, давал объяснения заплетающимся языком.

– Сочинитель оперы, ваше императорское величество, которую готовим к открытию, – сказал он, указывая на Глинку.

– Сочинитель? – громко переспросил царь. Он был явно озадачен, увидев стоящего в кулисе человека очень невысокого роста, потом сделал к Глинке несколько шагов и смерил его холодными глазами. – Доволен ли ты моими артистами?

– В особенности усердием и ревностью, ваше императорское величество, с которыми они исполняют свою обязанность, – отвечал музыкант.

Царь кивнул головой, отвернулся и вскоре ушел со сцены.

Посещение репетиции императором произвело огромное впечатление в театральных кругах. Дальновидные политики были склонны придавать этому визиту глубокий смысл. Директор театров стал особенно вежлив с Глинкой. Но барон Розен, хотя и не был в театре в этот знаменательный день, истолковал событие гораздо ближе к истине.

– Государю императору, – говорил барон, – есть известна моя поэма. – Следовало внушительное молчание. – И государь император, как первый ценитель искусства, одобрил мою поэму.

Егор Федорович стал чаще посещать репетиции. Будь его воля, он бы предложил музыкантам играть только в антрактах: тогда бы еще лучше дошли до зрителей вдохновенные стихи.

Дирекция заботилась о декорациях, о костюмах, о многолюдстве народных сцен. Сам Гедеонов, по склонности к некоторым танцовщицам, проявлял внимание к балету. Лучшие балерины были избраны для польского акта. Не жалели средств, чтобы превратить этот акт в роскошное зрелище. О музыке же должен был думать господин Кавос: ему и палка в руки.

Катерино Альбертович испещрил партитуру всякими значками, стремясь выполнить пожелания Глинки, но кто знает, чего он еще потребует?

Шла репетиция первого акта. На сцене следовало появиться Собинину с товарищами. В оркестре неожиданно и свежо, неслыханно для оперы, прозвучали балалайки. Пиччикато скрипок создавало полную иллюзию. Господин Кавос уже собирался дать знак к следующему номеру, как вдруг оркестранты встали со своих мест и начали бурно аплодировать. К ним немедленно присоединились все артисты, бывшие на сцене.

Катерино Альбертович растерялся и вначале ничего не понял. Но все взоры были обращены к кулисе, в которой стоял Глинка. А крики «браво» достигли такой силы, будто театр был наполнен публикой.

– Продолжаем репетицию! – кричит Катерино Альбертович и неистово стучит палочкой по пульту. Но его никто не слушает.

Глинка оглянулся и сначала тоже ничего не мог понять. Буря не утихала. Артисты все громче и громче называли имя композитора, с приходам которого началась для них новая жизнь в искусстве.

Смущенно улыбаясь, Глинка вышел к рампе.

– Благодарю вас, господа! От всего сердца благодарю! – Он низко поклонился оркестрантам, потом артистам на сцене. – Верьте мне, ваше одобрение дороже, чем многие другие похвалы. Благодарю! Не будем, однако, нарушать порядка. Смотрите, Катерино Альбертович ждет.

Но едва начался польский акт, порядок был снова нарушен. Снова началась овация. Напрасно Кавос стучал своей палочкой, многолетнее владычество его в театре кончилось раз и навсегда. Музыканты смело становились под новое знамя. Катерино Альбертовичу оставалось делать вид, что он ничего не замечает.

Перешли к репетиции сцены в избе Сусанина. Здесь только что готовились к свадьбе, только что отзвучали задушевные речи. Началась трагедия. Сусанин прощался с дочерью.

В дальних кулисах стояли хористки. Вместо того чтобы болтать по обыкновению, одна из них вдруг поднесла платок к глазам и сказала подружке:

– Ох, Наташа, кажется, все сердце изойдет, когда слушаешь это прощание!

– Молчи, – отвечала подруга. – Я каждый раз боюсь, что разревусь.

Суфлер, подавая слова Петрову, высунул лысую голову из будки и совсем забыл, где он, что с ним. Столько горя, столько душевной муки и столько человеческой любви слышалось в напеве Сусанина…

Петров кончил ариозо и, размашисто, торжественно благословив Антониду, пошел со сцены, окруженный хористами, изображавшими незваных гостей.

А Глинка опять остановил репетицию. Он преодолел волнение, которое испытывал всегда, когда слушал этот напев, и заговорил подчеркнуто деловито:

– Отменно, Осип Афанасьевич! Отменно! Но сдается, что мы все еще не добились натуры в этой сцене. Рассудим, как надобно ее играть. Иной раз какая-нибудь мелочь может объяснить зрителю происходящее лучше слов.

Вокруг Глинки, как всегда, столпились артисты.

– Представьте себе чувства отца и дочери во время этой сцены. Сусанин ведет речь с поляками. Антонида догадывается, или, лучше сказать, предчувствует опасность для родителя, но еще надеется на благополучный исход. Но вот Сусанин готовится покинуть дом, покинуть его навсегда. Он хочет ободрить дочь, но и не может скрыть от нее правды. А изба полна врагов. Им нельзя открыть глаза. По-моему, Сусанин должен благословить дочь не торжественно, но наскоро, как бы по всегдашнему обычаю. Только при этом условии он укроет свою мысль от врагов. Да и то сказать – не любит торжественности русский человек, а тем более в горестную минуту жизни! И вот в этом коротком, совсем не торжественном благословении снова откроется характер Сусанина. А Антонида? – Глинка обратился к артистке, певшей партию Антониды. – До сих пор девушка еще надеялась, что все обойдется. Так и свойственно надеяться молодости. Но благословение родителя, данное наскоро и как будто невзначай, но столь неожиданно, открывает ей все. Как удар должно поразить это благословение Антониду. Она падет на лавку, лишась чувств. Вот как, господа, – закончил Глинка, – раскроется с вашей помощью смысл события и душевное состояние действующих лиц… Катерино Альбертович! Будем покорно просить вас повторить и эту сцену!

После репетиции Глинка был приглашен к директору и вернулся домой хмурый, гневный.

– Представь себе, Машенька, директор мне объявил, что получено высочайшее разрешение посвятить мою оперу государю.

– Значит, еще не все потеряно, Мишель! – Марья Петровна была занята приготовлениями к вечернему приему гостей, но услышанная новость заставила ее все забыть.

– И представь, – продолжал Глинка, – его превосходительство, поздравив меня с высочайшей милостью, особо подчеркнул, что исполнилось мое заветное желание.

– Какой ты у меня умница, Мишель!

– Нет, Машенька, куда мне! Чувствую, что немец сделал новый ловкий ход.

– Спасибо барону! Теперь государь узнает твои мысли и полюбит тебя.

– Полно дурить, Машенька! – серьезно отвечал Глинка. – Я писал «Ивана Сусанина». Не моя вина, что ныне будет «Жизнь за царя». Говорят, его величество собственноручно начертал.

– Какое счастье, Мишель!

– Счастье?! – Глинка повернулся к жене, губы его подергивались. – Ты говоришь – счастье? А по мне – единственное счастье, если бы меня и мою оперу оставили в покое. Так нет!

Он взглянул на жену и увидел в ее глазах такое непонимание, что махнул рукой и ушел к себе.

Вечером, когда он вышел в гостиную, у Марьи Петровны собирались гости. Среди офицеров Глинка сразу узнал Васильчикова. Васильчиков подошел к хозяину дома с сердечным поздравлением. В высших сферах, к которым он принадлежал по родственным связям, уже было известно о переименовании оперы самим государем.

– Поздравляю вас, – сказал Васильчиков, – и надеюсь, что это будет способствовать успеху оперы.

– Премного благодарен, – отвечал Глинка, – хотя, признаюсь, не искал этой милости.