Текст книги "Ты взойдешь, моя заря!"

На поле давних битв

Глава первая

«Директору императорских театров. Ваше превосходительство, милостивый государь! Имея честь представить при сем оперу, мною сочиненную, всепокорнейше прошу оную, буде окажется достойною, принять на здешний театр…»

Окончив прошение, Глинка поставил дату: «8 апреля 1836 года», – подписался и тщательно присыпал свежие чернила песком.

Когда в кабинет вошла Евгения Андреевна, сын молча протянул ей бумагу.

– Решился, наконец?

– Решился, голубчик маменька! Теперь все объяснилось.

– Ну, в добрый час!

– Спасибо. Александр Сергеевич напутствовал меня теми же словами. Впрочем, позвольте я вам по порядку расскажу…

Евгения Андреевна собиралась уезжать в Новоспасское и ждала только решения сына. Подолгу сидела с ним наедине. Вспоминала все: колыбельные песни, которые ему пела, семейные радости и горести. Вспоминала родное Новоспасское и дальнее кочевье в Орел из-за военной невзгоды. Вспоминала многие сыновние слова и непрестанные его труды. Как удивительно все это отразилось в напевах оперы: будто шумят в ней родные ельнинские леса; будто полнятся вешним сиянием новоспасские луга. И люди там тоже свои, будто давние знакомцы.

Настал день отъезда. Евгения Андреевна поднялась, крепко обняла, перекрестила сына.

– На представление твоей оперы, Михайлушка, непременно приеду. Всегда хотела быть тебе усердной матерью, а выходит, нет меня счастливей. Не тем горжусь, что имя твое в известность входит, а тем, что людям служишь. Чтобы этакую красоту создать, надобно самому быть чистым душой. В том моя гордость.

Евгения Андреевна уехала. В доме Глинок воцарился прежний беспорядок. Марье Петровне недужилось. По утрам она долго сидела в своем будуаре. Луиза Карловна присаживалась поодаль в мягкое кресло.

– Мы так угождали почтенной Евгении Андреевне, – размышляла вслух Луиза Карловна, – и столько понесли расходов… теперь дорогая сватья не оставит нас без помощи.

Марья Петровна молча разглядывала себя в зеркало.

– Ты, надеюсь, говорила свекрови, Мари, что у тебя нет летних туалетов и не будет, если мы будем ждать доходов от оперы Мишеля?

Марья Петровна откинулась от зеркала. С отчаянием посмотрела на Луизу Карловну.

– Признаться ли вам, маменька, в большом несчастье? Мишель опять уплатил по счету за нотную бумагу и переписчикам. А сколько истратил он в вознаграждение музыкантам!

– О! – с негодованием произнесла Луиза Карловна. – Он есть опасный расточитель!

– Я ничего не понимаю! – продолжала Мари. – Репетицию устраивал граф Виельгорский, он оплатил все расходы, и это делает ему честь. Но почему же Мишель разоряет нас, вместо того чтобы отправить счета графу? Ему гордость не позволяет, а каково нам?

– Твой муж музыкант, а музыканты, Мари, очень бестолковый народ. Когда я держала мой пансион…

– Сколько же раз надо говорить вам, чтобы вы навсегда забыли этот злосчастный пансион! К нам приедет граф Виельгорский, а вы и ему начнете рассказывать про своих жильцов?

– Но разве я кому-нибудь рассказывала? Я хорошо знаю, как ведут себя в приличном обществе. Я только хотела сказать тебе, Мари: когда я держала мой пансион, я часто должна была отказывать музыкантам. Они очень плохо платят и никогда не имеют копейки про черный день… Даже тогда, когда каждый день играют на свадьбах или в клубе. Но я думала, что твой муж настоящий дворянин и только по капризу занимается музыкой. Теперь я вижу, что он настоящий музыкант и никогда не будет иметь копейки.

– Много вы понимаете! Мишель уже представил свою оперу на театр. – Марья Петровна оживилась, на щеках ее появился румянец. – Мне стыдно ездить в этой развалине, которую Мишель называет каретой. Нам нужен приличный выезд… А в квартире, маменька, непременно должен быть двусветный зал, иначе где же музицировать? И как жить без зимнего сада? В зимнем саду происходят самые интересные объяснения… – Она приостановилась, вспомнив что-то очень важное. – А как одета наша прислуга? Лакеи непременно должны иметь ливреи с гербами. У Мишеля очень красивый герб.

– Но откуда ты все это знаешь, Мари? – Луиза Карловна была совершенно потрясена.

– Вы говорите как Соня. Она, бедняжка, тоже таращит на меня глаза. Конечно, ей не повезло… А может быть, и сама она во всем виновата. Почему государь забыл о ней?.. Почему? Мелко плавает она, вот почему… Ах, маменька, как был описан в «Пчелке» последний придворный бал!

– А ты думаешь, Мари, что у тебя будет и зимний сад и ливреи? Но для этого нужен очень большой капитал.

Мари пренебрежительно махнула рукой.

– Оперу Мишеля поставят на театре, и тогда начнется сказка!

Марья Петровна не интересовалась меркантильной стороной. В волшебной поэме, в которой действуют император и вельможи, кто говорит о деньгах?

Единственно, что тревожило молодую даму, – вокруг оперы Мишеля суетится Одоевский. Князь, а кричит о каких-то мужицких песнях. Может быть, вовсе не так следовало бы писать Мишелю? Оперой интересуется сам государь! Об этом положительно намекал Жуковский. А зачем бы иначе стараться графу Виельгорскому?.. Ах, этот граф! Марья Петровна улыбается и кому-то грозит пальчиком. Милый граф! Он так ловко подносит свои комплименты: «Опера, которую вдохновляет такая красавица, как вы, непременно будет чудом совершенства!» А как при этом он на нее глядел!..

Мари проводит перед туалетом целые часы, благо муж уезжает по делам с утра и возвращается поздно. Она сидит перед зеркалом, неприбранная, и, прежде чем заняться косметикой, рассматривает свое воздушное отражение, как художник. Во взглядах, которыми окидывают ее мужчины, чувствуются и восхищение, и робкое признание, и призыв, и немой вопрос.

Когда Марья Петровна увидела у себя Пушкина, ее поразило одно: неужто у красавицы, блистающей на придворных балах, может быть такой замухрышка муж? Как Мари ни старалась представить себе Пушкина в камер-юнкерском мундире, ничего не выходило. Потом Марья Петровна думала о Мишеле: каков-то будет он в расшитом золотом мундире, когда ему дадут придворное звание?

А время близится, и сердце сладко бьется. Счастье не застанет Мари врасплох. Все мечты продуманы, для них не хватает пальцев на прелестных ручках. Дело только за оперой!

А опера, поступив в дирекцию императорских театров, была направлена на рассмотрение к Кавосу. Вот желанный час! Вот когда сможет отомстить дерзкому пришельцу всевластный в театре Катерино Альбертович! С яростью тигра бросается он на ненавистную партитуру, листает страницу за страницей… но мысли артиста витают далеко от музыки. Катерино Альбертович с необыкновенной сметливостью соображает другие обстоятельства. Бывают случаи, когда единственная надежда выиграть заключается в том, чтобы во-время отступить. Смешно затевать борьбу, когда за эту оперу хлопочут и Виельгорский и Жуковский. Говорят, о ней известно самому императору! Катерино Альбертович избирает наилучшую позицию. Он пожертвует одной из собственных опер, – разумеется, новый «Сусанин» вытеснит ее, – зато он сохранит свое положение в театре и утвердит репутацию испытанного друга русского искусства.

Величественный и растроганный, он отправился на доклад к директору. Он характеризовал оперу господина Глинки с наилучшей стороны. Русские музыканты растут и совершенствуются. Он, Кавос, отдавший всю жизнь русской музыке, счастлив это признать. Может быть, благодаря его неустанным трудам и созрел в России этот великолепный плод. Да! Может быть. Очень может быть…

Директор слушал рассеянно. Его вовсе не интересовали рассуждения маэстро. Александр Михайлович Гедеонов, приставленный к императорским театрам, сам хорошо знал, как решить вопрос о новой опере. Кавос совершенно бесполезно отнимал у него дорогое время.

– Опера «Иван Сусанин» принята к постановке на императорской сцене, – отрезал директор.

– Счастлив решением вашего превосходительства! Я, старый музыкант и друг России, переживаю лучший день в моей жизни.

Гедеонов встал, давая знать, что аудиенция окончена.

– Ваше превосходительство! – заторопился Катерино Альбертович. – Если мне будет оказана честь, – он прижал обе руки к груди, – я не пощажу сил, чтобы это прелестное создание русской музы явилось на театре в совершенном исполнении.

Директор молча кивнул головой. Кавос покинул кабинет, не до конца уверенный в результатах предпринятого им хода. Кто знает этого русского выскочку! Ведь дирижировал же он своей оперой у графа Виельгорского. Кто поручится, что он не захочет встать к дирижерскому пульту в театре?

А секретарь дирекции уже заготовил и отправил Глинке полуофициальное письмо. Автора оперы приглашали для переговоров, но не в дирекцию, а на квартиру к секретарю. С русским музыкантом не собирались разводить особых церемоний…

Глинка поехал в назначенный час.

Марья Петровна ждала мужа и волновалась.

– Милый, какие новости ты привез? – встретила она его.

– Представь, Машенька, секретарь театральной дирекции и тот изображает неприступное начальство. Объявил мне о принятии оперы с таким видом, будто ждал, что я стану величать его благодетелем.

– Не говори так, Мишель! Иногда и маленький винтик играет большую роль. Надеюсь, ты был с ним любезен?

– Конечно… Я был так любезен, что без слова дал подписку, которой потребовала от меня дирекция: отказался от всякого вознаграждения за оперу.

– Как ты сказал? – Марья Петровна ничего не поняла. – Можно ли так шутить, Мишель?

– Я вовсе не шучу, дорогая. Подписка была заготовлена, и мне оставалось поставить свою подпись. Видишь ли, дирекция затратилась на постановку «Фенеллы»…

– Тебя ограбили! – вскричала Мари. – Этого не может быть! Поезжай к Жуковскому, к Виельгорскому, пусть они скажут государю…

– Да при чем тут государь? – отвечал Глинка, встревоженный волнением жены.

Марья Петровна бессильно опустилась в кресло, прижала руки к вискам.

– Успокойся, Машенька, ради бога успокойся!

Глинка налил воды и поднес ей: у бедняжки стучали зубы.

– Поезжай к государю! – в каком-то беспамятстве говорила Марья Петровна. – Слышишь? К государю! Если ты не поедешь, я сама брошусь к его ногам, и он сошлет в Сибирь этих разбойников!

Как ни был растроган Глинка сочувствием жены, он не мог не рассмеяться. Мари понимала в театральных делах не больше, чем в музыке. Он утешал ее, как утешают обиженное дитя, а Мари оставалась в полной растерянности и все требовала, чтобы он куда-то ехал. Пожалуй, худшее и заключалось в том, что Глинка никуда не поехал. В этот день произошло первое крушение волшебного замка, который с таким терпением строила Мари.

А унылая, дождливая петербургская весна все-таки шла, и надо было готовиться в выезду на дачу. Надо было очень серьезно готовиться к этому выезду, потому что дача была снята в Петергофе. В Петергофе бывает царская фамилия, под Петергофом стоят в летних лагерях гвардейские полки. В Петергофе проводит время высший свет.

По счастью, Евгения Андреевна прислала кое-какие деньги, и портнихи приступили к действиям. Но карета? Проклятая карета! Нельзя было и представить себе, чтобы это допотопное чудовище появилось в Петергофе. Правда, Глинка держал четверку лошадей, присланных из Новоспасского, а на четверках ездят только знатные дамы. Но на облезлых дверцах дряхлой кареты не было даже намека на герб!

Беда никогда не ходит одна. Марья Петровна простудилась и совсем слегла. Глинка прекратил занятия с артистами, безвыездно сидел с женой. Мари была слаба и трогательно покорна. Иногда из глаз ее катились крупные слезы.

– Машенька, друг мой, что с тобой? – с беспокойством спрашивал у нее муж.

– Мишель! – стонала больная, – Кто бы мог подумать, что они так подло поступят с твоей оперой?

– Помилуй, – утешал ее Глинка, – с оперой дело идет как нельзя лучше. Ее уже разучивают. К осени, надо надеяться, работа будет закончена. Чего же мне желать?

Марья Петровна смотрит на него с недоумением. «Чего еще желать?»

– Но ведь они обманули тебя, Мишель! – преодолевая слабость, говорит Мари и, обессиленная, падает на подушки.

Она больше не советует ему ехать к государю. Увы, опера, на которую возлагалось столько надежд, оказалась ничего не стоящей безделкой.

Марья Петровна лежала и думала. Муж старался ее развлечь. Он с готовностью читал ей вслух.

– Спасибо! – прерывала чтение больная. – Теперь поди к себе… Я засну.

Но уже появилась надежда, что болезнь идет к благополучному концу. Марья Петровна стала перебираться с постели к туалету.

Глинка вошел с газетой в руках.

– Читай, Мари!

– Прочти сам, милый! Мне трудно.

И он прочел ей взволнованным голосом:

– «Зрелища: Сегодня, 19 апреля 1836 года, на Александрийском театре в первый раз «Ревизор», оригинальная комедия в пяти действиях; «Сват Гаврилыч, или сговор на яму» – картина русского народного быта». Насчет «Свата» чепуха, – сказал Глинка, кончив чтение афишки, – а вот «Ревизор»!.. Сегодня в театре будет весь Петербург!

– Поезжай, милый. Я вовсе тебя не держу, – ласково уговаривала мужа Марья Петровна.

– Неужто я оставлю тебя одну, больную?.. Полно! На днях вместе поедем.

Глава вторая

«Ревизор» сыгран, а на душе так смутно, так странно…» С этими мыслями встревоженный и огорченный Гоголь покинул театр.

Блестящая публика премьеры разъезжалась. «Невозможность! Клевета! Фарс!» – таков был приговор избранной публики. В театральном вестибюле хлопали двери. Лакеи громко выкликали кареты для своих господ.

Егор Федорович Розен, остановись со знакомым, с гордостью говорил, что он не раз слышал у Жуковского чтение этой комедии, но ни разу не показал автору одобрения, ни ласкательным словом, ни даже улыбкой. Егор Федорович недоуменно поднимал едва видимые свои брови.

– Не понимаю, почему Пушкин так увлекался этим оскорбительным фарсом, что во время чтения катался от смеха… Не понимаю! – заключил барон.

– Как будто есть такой город в России?! – гудел рядом с бароном солидный господин в цилиндре. – Как же не представить честных, порядочных людей? Или их нет в России?

– Напрасно правительство одобряет пьесу, в которой оно так жестоко порицается! – возмущался старый сановник.

– Помилуйте, – отвечал ему кто-то из всеведущих театралов, – государь император вполне доволен артистами и повелел высочайше их благодарить.

Николай Павлович, посетивший спектакль, действительно велел благодарить артистов. А автор комедии с горечью говорил друзьям:

– Главная роль пропала. Хлестаков сделался чем-то вроде тех водевильных шалунов, которые пожаловали к нам повертеться с парижских театров. – Гоголь был бледен. На губах его появилась горькая, язвительная улыбка. – Бобчинский и Добчинский, – продолжал он, – вышли дурны сверх всякого ожидания! На сцене они оказались до такой степени кривляками, что было невыносимо!

Но именно кривлянье Бобчинского привлекло милостивое внимание его величества. Артист получил прибавку к жалованью. Николай Павлович осчастливил его разговором.

Император, возвестивший в начале своего царствования о любви к водевилю, ныне желал непременно фарса. Его величество, неведомо для себя, разошелся в суждениях с автором комедии. Можно сказать, что произошло невидимое столкновение монарха с писателем.

Только лучшие из артистов, начиная с Сосницкого, который играл городничего, остались верны урокам Гоголя. Другие, учуяв высочайшую волю, ринулись в безудержное кривлянье.

Гоголь страдал. Гоголь охладел к изуродованной пьесе. Он почти нигде не появлялся. Рука его не поднималась, чтобы закончить заметки о петербургской сцене, которые он давно обещал Пушкину для «Современника».

Но уже начат был поход против мертвых душ и правящих держиморд. Мертвые души предстали на суд в роли чиновников, пекущихся о благоденствии обывателей. Им же предстояло явиться в виде помещиков, пекущихся о мужике. Писатель развертывал страшную галерею, порожденную крепостнической действительностью.

Первый удар был нанесен. Ничто, даже августейшее указание его величества, не могло ослабить этот удар. Вокруг комедии стоял шум. Несмотря на злобный вой держиморд всех рангов, успех спектакля нарастал от представления к представлению. Успех становился тем отчетливее, чем меньше было на представлении сановной знати, заполнившей театр на премьере.

Глинка побывал на рядовом спектакле, когда вызовы автора слились в один непрерывный гул. Но Гоголя в театре не оказалось.

Михаил Иванович вернулся домой полный раздумий. Вспомнились встречи с Гоголем. Вспомнилась до мелочей эта удивительная, ни на что не похожая комедия. Посмотрит «Ревизора» человек, посмеется вместе с автором горьким смехом сквозь слезы – и ужаснется! Неужто же нет на Руси других, живых людей, не состоящих ни в городничих, ни в квартальных?! И с такой же любовью, с какой писал Гоголь комедию, задумаются люди о судьбах родины.

Автор отечественной героико-трагической оперы «Иван Сусанин» делает общее дело с сочинителем комедии. Разные темы у писателя и музыканта, разные герои. А цель одна: бороться против мертвых душ, за живую душу народа.

Глинка вернулся к занятиям с артистами. Ежедневно бывал на оркестровых сыгровках, благо здоровье Марьи Петровны пошло на поправку.

– Не знаю, как мне научить господина Кавоса? – говорил он жене, вернувшись из театра. – Знатный маэстро по привычке не соблюдает оттенков и не может уловить темпа. Ты понимаешь, даже темпа!.. Да ты, Машенька, никак куда-то собралась?

– К Сонечке. Доктор разрешил мне выходить.

– Только не сегодня! Погляди, что делается за окном.

За окном моросил холодный дождь. Сквозь туман едва различались очертания домов. Редкие прохожие торопились уйти от непогоды.

– Я сказала, что поеду, и поеду! – Марья Петровна дернула за шнур звонка и отдала распоряжение вбежавшей горничной: – Закладывать лошадей!

– Машенька, – взмолился Глинка, – ведь Софья Петровна совершенно здорова и сама может тебя навестить. Пошли за ней лошадей, но прошу тебя, не выходи сегодня. Хочешь, будем с тобой читать, хочешь, возобновим уроки пения. Мы так давно не занимались.

– Вы можете обучать своих певичек… Право, это доставляет вам больше удовольствия. – Марья Петровна потеряла власть над собой: она говорила о певичках, о его строптивом характере, о мужской неблагодарности.

В гостиную снова вбежала горничная.

– Лошади поданы!

– Сейчас иду! – Марья Петровна пошла к выходу.

– Отложить лошадей! – спокойно и твердо приказал Глинка. – Марья Петровна никуда не поедет!

В его голосе послышались такие суровые, решительные ноты, что Марья Петровна с несказанным удивлением обернулась к мужу. Но он смотрел на нее ласково и в глазах его была мольба.

– А! Вы хотите меня тиранить? – неестественно громко оказала Марья Петровна и бросилась в спальню.

Дверь за ней захлопнулась. Из спальни слышались всхлипывания, которые вскоре перешли в рыдания. Туда поспешно проследовала Луиза Карловна.

– Маменька! – рыдала Марья Петровна. – Защитите хоть вы меня… Я так много терпела, я так надеялась…

– Успокойся, несчастное дитя! – Луиза Карловна почувствовала под собой твердую почву. – Я не дам тебя в обиду. Я есть мать!

– О! – еще громче зарыдала Марья Петровна. – Он кричал на меня, как на какую-нибудь певичку!..

Глинка подходил к дверям спальни и прислушивался. Стоило ему приблизиться, голос Луизы Карловны становился громче. Но вот Мари затихла. Тогда он ушел в свой кабинет и сидел там, совершенно подавленный. Он не мог равнодушно слышать рыданий Мари и не мог понять, как могла она так пошло истолковать его заботу. Он, может быть, и пошел бы в спальню, но там все еще оставалась Луиза Карловна, а при ней он не мог бы произнести ни одного сердечного слова.

Луиза Карловна, раньше такая незаметная, после переезда к дочери наполняла весь дом своим шипением. Чем больше приглядывался к ней зять, тем чаще ему казалось, что в его жизни не все ладно.

«Бедняжка Мари, – размышлял Глинка, проводя в кабинете одинокие часы первой ссоры. – Луиза Карловна может вконец испортить ее расстроенные нервы!»

Нервы Мари были действительно не в порядке. Это могло быть следствием перенесенной болезни. Расстройство началось, может быть, и в тот злосчастный день, когда Мишель отказался от вознаграждения за оперу. Никто из медиков, пользовавших больную, не мог установить эту сложную связь между такими далекими друг от друга фактами.

Но что значит случайная размолвка любящих супругов? Она похожа на нежданный весенний дождь. Глянет солнышко, высохнут слезы на прекрасных глазах Мари, а любовь довершит остальное.

Так оно и случилось. На очистившемся петербургском небе действительно заиграло весеннее солнце. От недавних проливных дождей не осталось и следа. Марья Петровна занялась последними приготовлениями к переезду на дачу. Ни портнихи, ни модистки ни в чем ее не обманули. Мари будет не из последних дам на петергофских гуляниях. Правда, придется ехать на дачу в ненавистной карете. Но Марья Петровна уже пережила крушение сладостных надежд. Она все чаще и чаще вспоминает историю Софьи Петровны, и только в самой глубине ее сердца еще таятся незатоптанные ростки смутных ожиданий. Но теперь и сама Мари отгоняла от себя эти мечты. Они мешали ей с холодным спокойствием думать о будущем.

Эти думы продолжались и на уютной, веселой петергофской даче, расположенной неподалеку от взморья. Марья Петровна проводит время в обществе Луизы Карловны. Муж то и дело оставался в Петербурге.

Катерино Альбертович, наметив линию поведения, вел репетицию оперы со всем усердием.

– Tempo, signiori! – привычно взывал к музыкантам Кавос, и палочка его чертила в воздухе зигзаги, подобные молнии, а сам Катерино Альбертович победно взглядывал на Глинку. Что теперь скажет этот не в меру придирчивый русский дилетант?

А Глинка поднимал руку, и Катерино Альбертович с привычной готовностью останавливал репетицию. Глинка опять повторял свои пожелания, показывал, дирижировал, добивался тех оттенков, которые были ему нужны.

– Можно, очень можно! – охотно соглашался Кавос. – Повторяем нумер, – говорил он музыкантам. – Дольче, синьоры! Я хочу сказать по-русски: дольче, то есть сладко.

Обеспокоенный сочинитель оперы, ни на минуту не покидавший репетиции, взывал к дирижеру:

– Катерино Альбертович! Покорно прошу вас: дольче… именно дольче, то есть нежно! Но отнюдь не сладко!

– Можно, очень можно! – снова соглашался Кавос и, постучав палочкой о пульт, оглядывал оркестрантов. – Мы будем играть дольче, но не сладко…

И так повторялось каждый день. А потом Катерино Альбертович опять терял нужный оттенок или заданный темп: он всегда брал или чуть-чуть медленнее, или чуть-чуть быстрее, чем надо.

Когда же тут ездить автору оперы на отдых в Петергоф? Но если выдастся свободный день, если нет ни оркестровой репетиции, ни занятий с певцами, с каким нетерпением едет он из душного города и, подъезжая к даче, старается еще издали увидеть Мари…

Мари быстро спускается с веранды и бежит навстречу мужу.

– Как я тебя заждалась, Мишель! Надеюсь, все обстоит благополучно с моей разлучницей? – так часто называет Марья Петровна оперу; не дождавшись ответа, она берет мужа под руку и ведет к дому. – Господа, знакомьтесь: мой муж!

За чайным столом, накрытым на веранде, происходит общее движение. У Марьи Петровны собралось несколько офицеров гвардейских полков. Короткая минута взаимных представлений, и на веранде возобновляется прерванный разговор. Когда хозяин дома, переодевшись и умывшись после дороги, снова появляется перед гостями, он слышит, как обсуждают последние дворцовые новости, вчерашние полковые учения, предстоящие маневры.

Глинка устало прислушивается. Куда он попал? Домой или в офицерское собрание? Но как посвежела Мари! И как она хороша в этом пестром, замысловатом платье!

Вечером, проводив гостей, супруги отправились в нижний парк, к фонтанам. По аллеям медленно прогуливалось избранное общество. Марью Петровну то и дело приветствовали новые знакомые из той молодежи, которая зимой украшает великосветские салоны, а летом является необходимой принадлежностью Петергофа, Павловска и Царского Села. Какой-то молодой конногвардеец, увидев Марью Петровну, с подчеркнутой почтительностью взял под козырек.

– Кто это? – спросил Глинка.

– Корнет Васильчиков, – ответила Марья Петровна. – На днях мне представили его на пикнике. Ужасно милый! Ты непременно его полюбишь.

– Постараюсь, – с улыбкой отвечал Глинка. – Хотя бы для того, чтобы доставить удовольствие тебе.

– Он из семьи Васильчиковых, приближенной к государю, – продолжала болтать Мари.

На повороте аллеи корнет Васильчиков снова встретился Глинкам и подошел к Марье Петровне.

– Простите, если помешаю вам, – сказал он просто. – Но мне хотелось иметь честь быть представленным вашему супругу.

Марья Петровна познакомила мужчин. Васильчиков попросил разрешения присоединиться к прогулке и в самом деле понравился Глинке. В нем не было ничего напыщенного. Он умно, со знанием дела, заговорил о театре и был рыцарски почтителен к Марье Петровне. Корнет умел быть и не назойливым. Сделав один тур по аллее с Глинками, он простился, высказав сожаление о том, что служба отзывает его на дежурство в лагерь.

Супруги продолжали прогулку вдвоем, потом долго сидели в саду при даче. Вдали чуть светилось море, а рядом, совсем близко, были ласковые темные глаза Мари. Теперь-то, собственно, и начался задушевный разговор. Марья Петровна жаловалась на усталость от рассеянной жизни.

– Даже против воли делаешь здесь слишком много знакомств! – говорила она. – Милый! Если бы ты приезжал почаще!

– Ты же знаешь, как я связан своей оперой! Ее готовят непременно к открытию Большого театра.

Марья Петровна положила руку на плечо мужа.

– Ну да, я знаю… Ох, разлучница!

Марья Петровна не то всерьез, не то в шутку ревновала его к опере. Но все-таки это была чудесная ночь. И ребяческая ревность Мари рождалась, несомненно, от большой любви.