Текст книги "Midian"

Вечность

День, когда цвета исчезли.

Даниэль проснулся разъятым, тяжёлым и сумрачным. Так он привыкал к Новому. Он долго смотрел на высокий потолок со скребущим, когтистым ощущением того, что не будет больше прежней его свободы, крыльев и вольности.

В чёрно-белый день Синдри отчитывался:

– …Главная черта фильма, который планирует снять Андерс заключается в… ну… как бы объяснить? Знаешь про двадцать пятый кадр? По крайней мере, будет там что-то такое содержаться, что по принципу действует как двадцать пятый кадр. Или какая-то ещё подобная хрень. То есть, нечто большее… Смекаешь? Приходишь. Смотришь. Всё. Ты любишь Андерса! Он не потерпит иного отношения. Те, кто его ненавидит, уже погребены заживо в своём гетто. Они рано или поздно сами по себе сгниют: им некуда ехать, не к кому обращаться. Все суды куплены. Немного ещё им осталось показывать спесь. Сдадутся или позволят себя сгноить.

– Когда выйдет фильм? – устало спросил Даниэль.

– К концу зимы. Примерно. Этот срок обозначает полное порабощение Мидиана. И Вун пойдёт дальше. Ну, гастроли, премьеры фильма в других крупных городах. Куда бы ты сейчас ни поехал, ты везде увидишь Андерса, который протягивает руку.

Они стояли у ворот особняка. Даниэль вышел к Синдри без пальто, но холода точно не чувствовал. Он скользнул опустошённым взглядом поверх макушек деревьев и остановился на одной точке, приметив густой дым вдалеке. Предположительно, там находился эпицентр некого пожара на другом берегу реки, возможно, даже за городом. Дым клубился на фоне бессмысленного, больнично-белого неба, как чернила, выпущенные огромным спрутом. Чудовище плавало в порченом молоке, разбавленном затхлой водой, и, выпрыскивая ядовитую черноту, ушло под землю, в бездну.

– Что это? – прошептал Даниэль. Синдри равнодушно ответил:

– Смертность большая в гетто. Там открыли крематорий. Долго он не работал, но за кратчайшие сроки его восстановили. Я слышал обрывком разговор Андерса и одной женщины. Она постоянно с ним… Как же её?

– Астарта… Эсфирь.

– Ну, вот эта Астарта-Эсфирь сказала, что неверные даже трупным ядом не оставят своего отпечатка в священной земле Мидиана. Невелика потеря: бывшие прахом и серостью немногого после смерти лишились! Там сжигают тонны порченого мяса, – усмехался Синдри, рассматривая свои ухоженные ногти.

Даниэль пытался не вдаваться в подробности, сколько же в этом человеке уродства. Он желал скорейшего избавления от его общества, поэтому быстро и небрежно проговорил:

– И неужели в городе нет достойной оппозиции Вуну? Кто его враги? Выясни.

Он кинул короткий и сухой взгляд на своего шпиона и протянул ему конверт. Его содержимого было достаточно, чтоб Синдри стал счастливым. Даниэль закрыл за собой ворота, как тут его разведчик спохватился, приблизившись к решётке:

– А я хочу спросить!..

Даниэль обернулся. Синдри молчал, но по нему было видно, что в нём играет некая щекотливая мысль, выдавливающая улыбку. Он щёлкнул языком и выдал:

– Зачем тебе нужно собирать на Андерса такой компромат? Хочешь занять его место?

– Узнаешь. До встречи, – отозвался Даниэль.

– Не стань банкротом прежде, братец! – крикнул Синдри ему вслед.

Даниэля хватило на четверть часа одиночества. Он покормил Кота. Он машинально выпил ещё две чашки кофе. Он проинформировал Рейна по телефону о том, что узнал, дабы тот передал и всем другим. Ему было неспокойно, тревожно и жутко. Возможно, завтра будет иначе. Но до завтра нужно дожить. А доживать придётся в бесцветном аду. Он понял, что нужно ехать к человеку, которому наверняка чужды многочисленные проблемы Мидиана. Необходимо держать курс на остров, не потопленный в реальности.

Дани направился к Кристиану де Снору.

Казалось, что квартиру живописца и его самого может затронуть только ударная волна от метеорита, что пройдётся по земному шару несколько раз. Всё, что творилось за окном, его не заботило. Вездесущий смрадный и горький запах дыма из труб крематория не чуялся в стенах его жилища, где гуляли волны терпкого табака.

– Здравствуй. Я без приглашения. Я пришёл просто так… – начал было ещё в дверях Даниэль. Он только на месте понял, что мог поставить Кристиана в неловкое положение, не предупредив о своём появлении.

– Чёртовы формальности! – рассмеялся художник, обрадованный неожиданному и уже долгожданному гостю. Де Снору казалось, что в нём прибавилось возраста и зимы. А в его квартире появилась ещё одна картина. Она, небольшая по размеру, стояла на старом громоздком телевизоре, где монотонно шипела рябь.

– Это же Караваджо, «Спящий амур». Прекрасно! Мой приёмный папа любил его! – восторженно произнёс Даниэль, вглядываясь в затемнённое изображение.

– Моя попытка скопировать гения. Сначала я и вовсе хотел изобразить его «Воскрешение Лазаря». Тени, сумбур, и – свет, выхватывающий ожившую фигуру. И никто не верил, что умерший будет воскрешён. И не знаю, верю ли я ещё в это, – услышал Дани за своим левым плечом хрипловатый и низкий голос Кристиана. Затем кремнево-металлический звук зажигалки раздался два коротких раза, и последовал сухой шёпот подожжённых табака и тонкой бумаги. Де Снор рассудил:

– Я думаю, что «Спящий амур» притягивает людей далеко не счастливых. Амур должен быть весёлым, румяным и озорным. Он, беспечный небожитель, резвится в облаках. А здесь он похож на обычного оборванца и сироту. И крылья его небрежно примяты. Великая трагедия! Это и есть обречённая и самая невзаимная любовь. И меня не любили.

Творец замолчал, не желая продолжать тему, чрезвычайно для себя важную и сокровенную.

– Хочешь, Даниэль, я отдам тебе эту картину? – предложил он.

– Хочу! – и тот обернулся.

Кристиан пытливо и проницательно в него всмотрелся крохотное время, а после, ведомый приливом вдохновения, отвёл его в сторону, усадил в кресло, посоветовал повернуться в фас, но не смотреть на него, и обязательно задуматься. Например, о «Спящем амуре». Даниэль никогда не был натурщиком и вообще не предполагал себя в этой роли. Кристиан затушил сигарету, незамедлительно отрыл (в буквальном смысле слова) в своих художественных принадлежностях лист формата «А3» и взял простой карандаш. Он приговаривал, сидя напротив на диване и смело намечая линии, что впоследствии преобразуются в портрет:

– Это быстро. Много времени не уйдёт. Необходим лишь набросок. Надо творить, пока есть желание и возможность. Нужно держаться за творческое озарение. А ты не прекращай думать!

– Знаешь, о чём я думаю? О том, почему у тебя всегда включен телевизор, который ничего не показывает, – произнёс новоявленный и смущённый натурщик, боясь шевелить губами.

– И почему же?

– Потому что это самое лучшее, что можно увидеть на экране.

– Не совсем верно.

Кристиан погрузился в работу. Помолчали. Даниэль, не дождавшись от него развёрнутого ответа, спросил:

– Тогда почему на экране твоего телевизора вечная рябь? Мы даже под неё засыпали в прошлый раз.

Художник повествовал:

– На этом мониторе могли быть гениальные фильмы, например. Там бы рассказывали о жизни людей искусства, о музеях с драгоценными экспонатами. А ничего из перечисленного нет. Потому что творцы не вышли в свет. Я смотрю в пустоту, как в пространства, где обитают непризнанные таланты всех столетий. Там играет на скрипке нищий уличный композитор за грош, чья музыка заставляет слушателя обрести слёзный дар. Там корпит над рукописью писатель, чья книга не пройдёт, допустим, политическую цензуру, а современники осмеют вещие пророчества. Там делает последний завершающий мазок живописец, что для бездушной черни кажется безыдейным. Там смывает грим актриса, отказавшаяся продаваться за большую сцену. У меня ещё в квартире есть сломанные часы. На их циферблате – Вечность. В Вечность попадают те люди искусства, которых услышали и, пусть даже посмертно, но поняли, прониклись их плодами. Вечность – единственный рай для меня. У меня было окно в Вечность, дверь в бессмертие – пустая картинная рамка. Я думал, что однажды я создам нечто такое, что останется в тысячелетиях, к чему люди будут приезжать издалека, чтоб посмотреть. Я думал, что создам Легенду. Причём, творя, я сам пойму, что это и есть мой ключ. И заветный холст готов. Алая Королева из сна, которая впоследствии чуть не довела меня до сумасшествия – героиня бесценной картины. Мой мир сошёлся клином на одной женщине.

– А какой был сон? – робко решил уточнить Даниэль.

– Она сидела на троне и рассказывала мне, что существуют ангелы самой ночи, которые не находят приюта здесь, на земле. Они питаются войной, слезами и горем, но всё равно им мало. Они не знают насыщения и покоя, и поэтому несчастны. Но есть одно спасение – любовь. Такая, самая настоящая. И тогда ангел станет пеплом и обретёт долгожданную смерть. Говоря это, она плакала кровью, а затем она рассмеялась. Сколько она несёт в себе боли!.. А тебе разве её не жаль?

– Самое поразительное, что ты не знаешь, как уже повлиял на судьбу мира, дав Алой Королеве воплотиться на картине! Ты… – и Даниэль внезапно привстал.

– Нет! Нет! Ради Бога! Сиди! Я не увижу тебя таким дважды. Ты тоже изменишься. Ты тоже уйдёшь. Дай мне запечатлеть тебя сейчас! – воскликнул Кристиан. И Дани занял прежнюю позицию, изумляясь грандиозной важности творчества для де Снора.

Но даже в обществе художника он не мог отвлечься сполна от того, что тяготило. Кругом был отпечаток, повсеместно – отметина, напоминание, как чумное пятно. Нет выхода.

Из другой квартиры слабо донёсся высокий и юный голос. Он нечётко различался, но можно было определить, что он чист и прозрачен. Видимо, исполнялся романс, довольно нежный и томный.

«Адели», – подумалось Кристиану. Этот голос напомнл Даниэлю тот самый, которым пела ему мать. Он припал бы ухом к стенке, чтоб громче услышать мелодии, пришедшие сквозь долгие годы. Дани был уверен, что сейчас встанет и постучит в соседнюю дверь, чтоб увидеть, кто наградил его воспоминанием чистоты и невинности. Но, видя перед собой увлечённо творящего Кристиана, он остался недвижен.

Так самый чёрно-белый день стал светлым.

Сокрытое

Комната на мансардном этаже особняка со стеклянным куполом, в которой Даниэль ночевал впервые, несколько поменялась. Вместо тонн хлама там появились гардеробный шкаф и новая просторная кровать. Сейчас на ней хозяин дома чувствовал себя, как на плоту, выброшенном к берегам бессонницы. Подарок Кристиана в виде «Спящего амура» он повесил там же. В вопросах бытовых он был весьма не привередлив. Всё, что ему нужно, уже здесь – необходимая мебель, полотно с глубокой идеей и стеклянный купол, где виден мертвенный небосвод, что должен всенепременно зарумяниться рассветом.

Он лёг удобнее (по крайней мере, как позволял расположенный в ногах толстеющий кот Кот) и постарался задуматься о чём-то лёгком и приятном, чтоб разум постепенно окутывался дремотой, а после – погрузился в сон.

В его воображении возник сюжет более чем десятилетней давности, но не утративший отчётливости и атмосферы.

Даниэль стоял глубокой ночью на краю пирса. Осторожные плески волн – единственные звуки вокруг. Это зыби вселенского колокола. На Дани снизошло спасительное умиротворение. Почему в те минуты он ощущал торжествующий, светлый покой? Почему так умилённо билось сердце, и вдоволь дышалось и прохладой бриза, и бархатной темнотой, и ещё чем-то безмерным, блаженным?

И он знал ответы. Люди видели грёзы в своих постелях, пели колыбельные своим детям. Они не воевали, не строили козней, не грозились жестокой расправой.

Но когда-то его, ребёнка, тоже качала и обнимала мама. Она тоже пела ему. «Где ты? Почему тебя не стало? Зачем ты умерла?» – Прокричал он в ночь, в пространство, в сверкающую пустоту. И, казалось бы, позабытая и сглаженная боль, его пронзила до слёз.

Подул тревожный ветер, срывающий пену с гребней растущих волн. Они начали разбиваться о каменный пирс чаще и сильнее. Рождался сон, где он уже не подросток. Он не может уйти, точно пригвождён к одному месту, а стихия разыгрывается всё сильнее. «Слушай. Вселенский колокол бьёт в набат», – уловил он вкрадчивое. Это произнесла Эсфирь, незаметно подкравшаяся к нему. Единственное, что было на ней – это длинное платье из белого полупрозрачного материала. Русалочьи длинные волосы путались с вихрем. Она взяла его лицо в свои ладони и посмотрела долго, со звериной, древней тоской, но не получила ни нежности, ни любования в ответ. «Разве ты не хочешь утонуть во мне, в моей страсти?» – прошептала она. «Тогда я сама тебя утоплю!» И она потянула его за собой со скользкого пирса в бурлящие волны…

Даниэль сбросил одеяло, вскочил с кровати, не понимая в первые мгновения, где он находится. Но выдохнул с облегчением и с иронией отшутился: «Какая хрень порой привидится!» В груди страшно колотилось, на коже проступила испарина. Он так и не узнал, что же произошло после того, как он оказался с Эсфирь под водой. Но оно и к лучшему!

Он надел джинсы и спустился на этаж ниже, в галерею с портретами Велиаров, где можно было открыть большую оконную створку, чтоб подышать воздухом. Зароились снежинки в мутно-жёлтом, приглушённом свете. Холод бодро ворвался с улицы.

Даниэль сел на самую нижнюю ступеньку винтовой лестницы, прислонившись к перилам щекой. Он уже не был столь взвинчен, взяв себя в руки, но, тем не менее, ему нужно было отвлечься. Поэтому Дани всматривался в портрет Седвига. Вид последнего был так надменен и красноречиво зол, что потомок не сдержался и сказал ему:

«От таких резких перепадов температур ты можешь потрескаться. Не обессудь! Я знаю, куда ты смотришь с такой ненавистью. В будущее. Потому что в нём есть я. Будущее принадлежит мне, а ты мёртв. Ты не сделаешь больше зла. Ты больше ничего не сделаешь».

Промежуток тишины.

Даниэль услышал за спиной звук, словно кто-то сошел на ступени. Он выпрямился, но не хотел поднимать глаза, поскольку возникло чувство чужого, нежелательного присутствия. Оно заползало по влажной спине ледяной хитиновой многоножкой. С минуту галерею сковывало безмолвие. Дани решил, что ему померещилось, и уже готов был встать и пойти к себе в спальню, как раздался ещё один тяжёлый шаг, и второй, и третий, но более спешащий.

И только тогда он обернулся. В расширенных зрачках отражалось Нечто, стремительно к нему сходящее со ступеней. Он дрожащими руками хватался за стену, пятясь назад и судорожно дыша. Ужас не сразу же позволил ему сорваться с места и молнией выбежать из галереи, миновать несколькими прыжками гранитную лестницу и ринуться дальше, дальше… Весь особняк сейчас казался чревом не от мира сего существа, где в темноте копошилось, перешёптывалось, скользило, прыгало что-то.

Вот коридор, который приведёт в парадную залу, а там – выход на улицу. Но он не успел проскочить в арку, так как возле спасительной двери вырос силуэт Нечто в клубящемся ночном мареве. В забытьи Даниэль почувствовал, как чьи-то ледяные закостенелые пальцы схватили его, впиваясь в кожу когтями, и его поволокли куда-то… У тех созданий из под мантий мелькали копыта. Они лязгали зубами, пища. Они швырнули его на пол и исчезли. «Мне что-то подсыпали. Какую-то наркоту. Это неправда. Или просто я сплю! Да, я сплю…» – бормотал несчастный, лежа на плитке, зажмурив глаза.

Седвиг смотрел опустошёнными от раскалённой злобы и белыми глазами на сокрушённого Даниэля. Тот сорвался на крик:

– Тебя нет! Всё кажется! Я во сне! Это бред!

– Ничуть. Я есть в тебе. Я в тебе жив. Ты есть моё лучшее продолжение, – ответило глухо Нечто.

Даниэль встал, и из него, что есть силы, вырвалось прямо в лицо Седвигу (оно было точно такое же, как на портрете в галерее):

– Я твоё завершение! Твой эпилог, финал! Я всё сделаю, чтоб твой Мидиан пал! Всё приму, всё верну и искуплю! Тебя нет! Ты мёртв!..

И он хрипло задыхался. Седвиг с сардонической ухмылкой достал из кармана камзола небольшой бархатный мешочек, высыпал на свою ладонь его содержимое, напоминающее сотни замерших искр костра, и развеял его. Мерцающие пунцовые точки разрастались, расплывались, заполняя собой всё кругом. «Это дань тебе, мой сын. Подарок из Бездны, твоё наследие», – прошептал первый Велиар, и облик его растворился в красном густом тумане. На смену пришли эпизоды зверства. Войска нападают на беззащитные мирные селения под предводительством Седвига. Плачь и вопли. Содранная заживо кожа и усмешки солдат… Растерзанная, обугленная земля, некогда цветущая. А затем – воздух рассекает беспощадный хлыст. Мидиан строится пленными, их непомерным трудом. Зловоние, смрад и смерть. А надо всем – самодовольный Седвиг, укоряющий несчастных за медленную работу. Он ходил по слякоти в натёртых до блеска сапогах и даже не перешагивал через мёртвых.

Когда видение расточилось на высшей точке, и Даниэль больше не мог терпеть, то он влетел в галерею, взял наугад что-то тяжёлое, чем оказался настольный подсвечник, и накинулся на картину Седвига. Он кричал и изнемогал, яростно, отчаянно ударяя раз за разом.

В конце концов, он отбросил подсвечник, закрыл лицо ладонями и стоял, не шевелясь.

На полу ветер колыхал остовы Седвига и лакированные доски его гроба – картинной рамы.

Когда Даниэль медленно убрал дрожащие руки от сухих глаз, то невольно заметил нечто особенное на стене, именно на том участке, где жил портрет. Там – небольшое прямоугольное углубление, расположенное вертикально. Оно слишком неестественно ровное, чтоб сойти за вмятину от удара. Дани приблизился, чтоб рассмотреть. Выемка внутри словно предназначалась для того, чтобы её поддеть рукой и открыть, как некую дверь. Он так и сделал. Ровная стена вскрылась. Из низкого хода веяло, как из бездонного колодца. Паутина повествовала о том, что давно туда никто не проникал. Но нынешний владелец был так растревожен, что ему, казалось бы, уже нечего терять. Остаётся только шагнуть в черноту, чтоб знать, что ещё таит его особняк.

Он отыскал фонарик и насыпал корма Коту так много, точно уходил надолго. На несколько минут, до утра или навсегда – он не знал наверняка. И Даниэль задумчиво добавил ещё горсточку.

Полуразрушенный ступенчатый спуск казался стиснутым стенами особняка. Он вёл под строение, под самый фундамент, а там чуть расширялся коридором. Даниэлю с его высоким ростом было неловко идти, порой плечи или локти задевали стены, покрытые плесенью. Радовало то, что никаких развилок и ответвлений не существовало. Иначе можно было бы с лёгкостью заблудиться, как в лабиринте. Но радовало это половину часа.

Поле зрения ограничивалось несколькими десятками метров освящённой фонариком каменной коробки. И снова настигало ощущение пленного, ограниченного и тесного, столь тошнотворное для него… Снова вездесущее Оно.

Даниэль думал ещё и о том, что некоторые люди, которые были в летаргии, после возвращения рассказывают о длинном тоннеле, в завершении чьём брезжит сияние. А жизнь предполагает иное: человек сам должен озарять себе путь, поскольку впереди пустота. Но здесь ни фонарик, ни керосиновая лампа или факел – а, допустим, Бог, нечто благое, некая высшая и светлая идея. А иначе любой иссякнет в темноте. Дани пообещал себе, что запишет эту мысль, как вернётся.

Но куда его ведёт коридор? Но что там, за неизведанностью?

Он хватался воспоминаниями за Адели, Кристиана, Скольда и за свою семью в Энифе, чтоб его, продрогшего и потерянного, согревали их драгоценные образы. Но вот он начал замечать, что с каждым шагом туманилось сознание, внутри бесилась паника. В самом воздухе обитало нечто тяжёлое и жуткое, выпивающее все соки и сводящее с ума. Даниэль был уверен, что если присядет отдохнуть, то потеряет сознание и, вероятно, никогда не очнётся. А к полу так и притягивало.

Коридор в однообразной перспективе наконец-то прервался.

Дани стоял перед громадой мрака. Хаотично бегающий столп света выхватил колонны, колоссальные в диаметре и невероятные в высоту. Он шагнул вперёд, неожиданно для себя попав в воду, доходящую до щиколотки.

Выдох становился паром. Когда он, пройдясь вглубь, осветил невероятно высокие своды, то его сковало изумление. В вышине парили необъятные люстры из человеческих черепов и костей. Он крался назад, держа перед собой фонарик. Ужас увиденного выпил из него оставшуюся энергию. Под его ногой пропал пол. Он оступился. Водная ровная гладь скрывала бездонную яму.

Он будто бы попал в трясину. Реальность шатко балансировала на грани беспамятства. И он тонул. Фонарик напоследок выкрал из тьмы извивающуюся в воде белую полупрозрачную ткань, мелькнувшее из под неё тонкое колено и медную прядь волос… В этих чертах угадывалась Эсфирь. Это и есть продолжение прерванного сна. Дани не сомневался, что Королева сдержит своё слово и утопит его.

…Тайный ход открыл Даниэлю залу, сооружённую под горой, на которой и стоял замок Эсфирь. Здесь раньше собирались служители «Алого культа». В шахту посередине пола скидывались жертвы для проведения обрядов. Со временем подземные воды поднялись, культ приходил в угасание, но дорога сохранилась. Вверх стремилась лестница, прорубленная в горе и ведущая в сам замок.

Именно в той зале путь Даниэля в исследовании неизвестности закончился: территории Эсфирь охраняли незримые стражи, готовые уничтожить любого незваного. Люди теряли рассудок; иллюзии увлекали их в ту или иную ловушку. Всякий любопытный сгорал, как измождённый зноем стебель от искры. Так происходило обычно. Но в этот раз Королева своевременно узнала, кем же является нарушитель.

Пламя играло мимолётными узорами в обширном зеве камина. Эсфирь стояла в профиль на фоне огня. Её облегала влажная материя платья, точно она была вовсе обнажённая. Её лицо – чуть склонено вниз. Дверь в её спальню только-только закрылась: слуги покинули её покои. Именно это Даниэль уловил воспалённым взглядом, когда, очнувшийся от мучительного забытья, чуть приподнялся с кровати. Картина из лавы и черноты. Он понял, куда и к кому привёл его секретный ход. В каждом суставе и сухожилии он чувствовал ноющую боль. Сознание было нетрезво и путано.

Эсфирь поднесла ему фужер с голубой тягучей водой. От огненного зарева она окрашивалась в сиреневый цвет, который напоминал Даниэлю о той, которая его наверняка ждёт там, за пределами чудовищной ночи… Эсфирь проговорила тихо, присев на край кровати:

– Пригуби. И тебе станет легче. Бери! Не бойся. Я тебя не собираюсь травить. И ничего не сделаю против тебя.

Странно слышать от своего врага подобные слова, особенно если Королева говорит их без тени коварства и лицемерия. Именно она спасла его.

Линии лица и жесты Эсфирь смягчились, разнежились, как ледник от луча бледного марта. В ней уже не наблюдалось столько молниеносного и рокового. Даниэль осушил фужер, как она велит, и болезненность тут же отступила. Натянутая струна голоса Эсфирь звучала горько и тоскливо:

– Я прикажу своим слугам, чтоб они доставили тебя обратно. Вычеркни из памяти коридор. И не помни про то, что я забрала тебя у смерти.

– И не такая ты и бездушная. Почему ты не оставила меня тонуть? Чтоб играться и интриговать? Или тебе стало жаль? – спросил Даниэль, замирая.

И она склонилась к нему:

– Я отберу тебя у всех смертей. Я не отдам им. Теперь оставь меня.

И Даниэль резко обнял её, крепко прижав к себе:

– Я уйду. Но не забуду о том, что ты сделала. Меня могло не быть. Ты же спасла меня!

– Не обольщайся! И иди прочь! – крича, она вырвалась из его рук. Её платье соскользнуло с одного плеча, и он оголил другое.

– Надо было, всё же, меня утопить, да?

Даниэль запрокинул голову на шёлковые подушки. Эсфирь с сокровенным упоением приоткрытыми губами скользнула от его ключиц по его шее, где бились вены с разгоряченной кровью.

Они не обращали внимания на то, как меркнет в камине огонь, как свет его становится скудным, переставая обозначать их во мраке. Затем гасли угли, рдея. А после Даниэль и Эсфирь окунулись в дремучую темноту.

Никто не входил в покои Королевы. Никто им не мешал истомно и рьяно пить друг друга, как созревшее к сроку вино. Никто не мешал задыхаться от великолепного бреда и безумствовать. Между мгновением и часом стёрлась разница. Время пропало. Но так только казалось.

…Ясный и морозный зимний день, проникший в окна, увидел двух любовников на смятой постели. Даниэль ещё спал, прижавшись щекой к животу Эсфирь. Его волосы россыпью прикрывали её полную, упоительно округлую грудь. Одна смуглая рука его опоясывала её бедро. Эсфирь лежала, плотно смежив дрожащие веки. Она бодрствовала, но не хотела открывать глаза и видеть новый день. Королева знала, что он и она очнутся уже ненавистными врагами.