Текст книги "Midian"

Велор Люм

Ева Витткоп была из тех, кто уходил в себя при первой возможности. Это отлично знали её единственные друзья – Велор Люм и Филипп Берг. С другими она легко сходилась, но открывалась далеко не всем.

Она вышла на тротуар. Теперь нужно перейти дорогу. И тут её окликнул звонкий голос.

Она не поняла в первые мгновения, кто её потревожил, и начала хмуро оглядываться. И тут озадаченный взгляд остановился на одной машине, стоящей на светофоре. Она громко рассмеялась. Водитель, выглянувший из открытого окна, воскликнул: «А ну-ка садись! И чтоб без лишних вопросов!» И она проскользнула на заднее сидение, перепрыгнув через лужу на обочине.

Тот автомобиль было сложно с чем-то спутать. Совершенно небольшой по размеру и стоимости джип изначально тёмно-вишнёвого цвета владелец разукрасил по своему незаурядному вкусу. Велор Люм сделал из машины настоящее полотно, почти не оставив живого места на ней. Герои мультфильмов и компьютерных игр на капоте соседствовали со всевозможными взрывными, ядовито-яркими, космическими абстракциями. По бокам – внушительные картины, вдохновлённые тематикой фэнтези. Там раскрывали огромные крылья драконы, высились замки, ворожили над котлами с варевом колдуньи – роковые нимфы со змеящимися по ветру кудрями. Сзади на багажнике же запечатлелись утконосы, пара котят и добрейшая морда золотистого ретривера. Вкупе описанное – не только шедевр аэрографии и один из главных опусов Велора, но ещё и зрелище не для слабонервных. Создавалось чувство, что расписывал сумасшедший художник, у которого в голове, под ноль выбритой, творится что-то немыслимое и смелое.

В джипе также находился Филипп Берг. Но он предпочитал, чтоб его не называли по исконному имени. Ему больше импонировала придуманная им вариация «Фелли». Это милейший, златокудрый молодой человек. Он как-то особенно тихо и интимно проследил каждое движение Евы, которая садилась в машину.

Оставалось ещё несколько секунд простоять на светофоре, Велор молниеносно навёл на девушку серебристый аэрограф, точно это дуло пистолета, и зловеще произнёс:

– Куда?

– На пары! Иначе меня на зачете прикончат! Убери свою фигню! – Ева заливалась самым живым и бодрым смехом на свете.

– Так у тебя сегодня только лекции. Какие же это пары? Это несерьёзно, – заключил Люм с таинственно-хитрым прищуром.

– Ты что-то хочешь предложить?!

– Нет, ты что, Витткоп! Я хочу поставить тебя в известность. Ты едешь с нами. У меня новый аэрограф появился. Это событие нужно закрепить! Видишь, какой чудесный аэрограф?! – и он презентовал дорогую для себя вещицу перед Евой, полный восхищения. Но вдруг ему уже начали нервно сигналить сзади стоящие машины. Велор закатил глаза и тронулся с места так, как будто делал одолжение.

– Закрепить? С самого утра? Да тебе Фелли не рассказывал, как мне плохо было в последний раз? Я же блевала дальше, чем видела, – ответила она.

– Слабачка! Так ты, как прилежная девица, едешь в свой сраный универ?! – продолжал уговаривать Люм, хотя он знал, что для этой девушки не действуют никакие доводы.

– Увы и ах! Извольте-с вести в универ! – продолжала Ева настаивать на своём. Люм начал бубнить под нос что-то, понятное только ему. Наверное, про нетерпеливых водителей, упрямую Еву и его чудесный аэрограф. Он частенько так делал. Даже если находился в общественном месте. И тогда на него смотрели исподлобья и силились обойти окольным путём. Хотя он не произносил никаких проклятий, а всего лишь, к примеру, мог таким образом припоминать, что ему нужно купить в магазине или к каким датам необходимо выполнить все заказы по росписи. И вот когда в очередной раз отрешённый Люм принялся выполнять своеобразный обряд, то к Еве наконец-то обратился Фелли. Он повернулся такой воодушевлённый и сияющий, что ей стало неловко. У него были прекрасные, выразительные губы: такие полные и очерченные, что ими только бы произносить что-то безобидное. Уголки его рта подёрнулись светлой улыбкой, и он сказал ей:

– Не знаю, в чём обстоит дело, но ты сегодня о-о-очень красивая!

После короткой паузы она чарующе и лукаво проговорила, нацелив прямой взор на него:

– Это всё весна, Берг.

Велор высадил её у университета, как и полагалось. Напоследок он пожелал ей: «Друган, не скучай только на парах!» Берг помахал ей рукой. И она ушла, по дороге распутывая наушники.

…Если что-то и вполне отображало самобытный характер Велора, помимо его творчества, так это только то место, где он себя творчеству посвящал. Являло оно собой гараж, который деятельный хозяин преобразовал в мастерскую. И ещё это была их с Фелли и Евой штаб-квартира.

Это просторное помещение с большими железными воротами и всего несколькими крошечными окнами. Из-за недостатка света там всегда были включены лампы дневного освещения. Убранство по красочности и сочетаниям вполне напоминало вид джипа Велора. Он переделывал помещение десятки раз, нововведения нагромождая на старое. Это касалось стен, рисунки на которых сменяли друг друга слой за слоем. Это отражалось на мебели. Он сносил туда всё, что ему нравилось, а то, что уже не нравилось, там и оставалось. Старинный граммофон, неоновая лампа, гипсовый бюст из художественной школы, компьютер с игровой приставкой, тапочки-собачки, репродукции сюрреалистов, тележка из супермаркета, которую он позаимствовал безвозвратно, доисторические пластинки легенд рока и джаза, антикварный резной сундук и комод, над дизайном которых он тоже поработал. И ещё чучело утконоса, старая бутылка из-под неприлично дорогого рома, которою он не выкидывал в память о том, что он пил когда-то такой дорогой ром… Грандиозный хаос граничил с затерявшимся продавленным диваном, двумя креслами и столиком. А на узких подоконниках скромно ютились несколько горшочков с фиалками, но это уже идея Берга.

Ехать друзьям пришлось через весь город на окраину, чтоб попасть в штаб-квартиру. Пока путь их длится, то кстати ещё поведать о Велоре Люме. На первый взгляд, именно по «одёжке», он вовсе не выделялся. У него непримечательное лицо с несколько заострёнными чертами и вздёрнутым носом. Играть его внешность начинала тогда, когда человек непосредственно общался с ним, наблюдал детали его неподдельной харизмы.

Он уже успел отчаянно и вдоволь покутить. Если гулять, так гулять так, чтоб неделю тебя никто не нашёл. Если отношения, то обязательно с серенадами в час ночи под балконом и разборками со всеми столбами. Если Велора что-то вводило в уныние, то он мог устроить забастовку, лежать на кровати и ничего не есть, а ещё уверять, что ему нужно к психотерапевту, иначе он умрёт. Если он отправлялся в путешествие, то никогда не покупал себе путёвку. Ему нравился автостоп. Чтоб за рулём фуры сидел дальнобойщик с лицом серийного убийцы. Ему нравилось высаживаться и не понимать, где он находится. Ему нравилось проигрывать в карты и убегать сломя голову от воротил, которые требовали деньги. Если спать на лекциях, то так, чтоб храп слышался на всю аудиторию. И, разумеется, если подстричься, то наголо.

И эти нелепые, курьёзные ситуации, в которые он попадал с удовольствием, были для него захватывающей игрой. Он разбавлял свою слишком спланированную жизнь. Ему откровенно не хватало выброса адреналина, аномального, бешеного, шумного, что увлечёт в отрыв. Особенно он начал ощущать потребность сейчас, когда уже получил высшее юридическое и по везению устроился работать в крупную фирму, где работники ходили по струнке под руководством деспота-начальника.

Он – юрист с жилкой разбойника. Но Велор был бы хорошим разбойником, совсем как Робин Гуд. Становиться тем, кто с удовольствием учиняет другим зло и ходит по головам он очень бы не хотел. Когда Велору было тринадцать лет, то ему довелось с экрана телевизора наблюдать и слышать выступление «Semper Idem». На тот момент он уже был за Даниэля Велиара, а не за Андерса Вуна. А сама песня и достоинство, с которым себя повели «Semper Idem», подкрепили в нём настроения светлого протагониста. И более того – пример протестующих и отчаянных смельчаков закрепился в нём на всю жизнь…

Да! Велору тогда захотелось быть на одной сцене с «Semper Idem». Он желал бы шагнуть на костёр высокого идеала самым первым, попасть в Вальхаллу, куда его, погибшего и славного воина, унесла бы Валькирия. В детстве он мечтал, что покарает несправедливых королей. Он фантазировал, как отправляется в мореплавание со своей командой, бродит в заколдованном лесу или по лабиринту Минотавра. Он всегда стремился быть между Сциллой и Харибдой. Но он рождён слишком поздно, чтоб открывать новые земли, и слишком рано, чтоб изучать космос на футуристических суднах.

Зато у него есть возможность выплеснуть свои невозможности в творчество.

Зато у него есть заурядный и простенький джип, который он своими усилиями и жаром души превратил в нечто исключительное и из ряда вон.

Кстати, Велор и Фелли уже подъехали на место.

Хрупкий мир

Штаб-квартира была вдалеке от основного скопления шума и народа и выходила створками дверей на откос. Линия дорожного гравия – и взгляду представлялся невероятный обзор. Вниз убегал склон, переходящий в равнину, что иссякала только в дымке запредельного простора. Виднелось несколько искрящихся озёр, редкие и растушёванные фигуры леса… Особенно в апреле земля, даль и небо отражали безграничную радость пробуждения. Ещё недавно весна невесомо и робко грезила в снежной колыбели, но уже скоро должна настать эпоха, когда она воцарится и пойдёт странствовать, дыша сиренью, черёмухой, звуча первой грозой и ночными гимнами птиц.

Берг и Люм поставили на порог кресла и сидели лицом к солнцу и к пейзажу. Мир утопал в сиянии. Фелли уже битый час потягивал без особого желания из большой жёлтой кружки красное вино. Велор опустошил уже вторую бутылку, но его редко что-то брало. Люм переобулся в тапки-собачки. Он успел несколько раз с удовольствием чихнуть от яркого света и с неменьшим удовольствием отметить: «Данное пойло – как хорошо!» Фелли вообще сомневался, что человек, некогда посоветовавший это вино, может предложить что-то скверное.

Люм через каждые десять минут дивился новому аэрографу, говорил о том, что хочет бросить работу, уехать в Мидиан. Ведь в том городе живёт весьма и весьма прославленный живописец Кристиан де Снор. Ведь некоторые события в Мидиане уже не первый год холодят кровь даже самым прожженным следователям… И Велор уходил куда-то в свои фантазии и догадки, в свои планы, чихая от солнечного света и нахваливая вино… А Фелли, всегда разговорчивый, сегодня был молчаливым. Его до боли интересовала другая тема, но заводить о ней речь он сам не хотел. И как только Велор заикнулся про Еву, то Берг оживился. Люм рассудил:

– И вообще! Она редко ходит на каблуках. Я бы её одел в мини-юбку. Она просто – вау! И что же она не красуется?

Но Филипп высказал своё мнение:

– Не надо ей никаких метаморфозов. Она мне давно нравится и такой.

Он стал хмурым. Люм всё понял. Брови его поднялись в удивлении. В тёмно-серых глазах возникло: «Всё! Приехали!» Велор посоветовал:

– Подари ей маргаритки. Те, что на подоконниках.

– Это фиалки. Ты ничего не понимаешь в цветах, – не меняя выражения лица, проговорил Берг.

Они помолчали. Велор сел в позу вселенского мыслителя. И выдал после:

– …А мне вот тапка-собачка правая сказала, что ты должен её просто завоевать, если тебе невмоготу. И да, с ней бывает сложно. Это такая интеллигентная оторва, которая за словом в карман не полезет. Но она крайне пленительна, да!

– Не всё так просто. Она не реагирует.

– Бестолочь! Я верил тебе! – с этим возгласом Люм снял тапку и решительно и наверняка перекинул её через голову в «штаб-квартиру». Тут же что-то зазвенело и разбилось в её недрах. Он побежал узнавать, что приключилось из-за его броска.

Фелли остался один. Он часто думал о том, что если бы жизнь много лет назад не свела его с Даниэлем Велиаром, который буквально перевоспитал его, тогда ещё капризного и ожесточённого мальчишку, то многое бы ныне сложилось иначе. С годами он стал бы окончательным циником, неукротимым эгоистом… У Фелли сохранилось ещё с той поры глубокое уважение к Даниэлю. А время шло. События сменяли друг друга. И как Фелли мог знать, что он ел в луна-парке сладкую вату и складывал на полу паззлы с будущим освободителем, с будущей легендой?

И только пять лет назад Даниэль нашёл его. Они виделись изредка – господин Велиар выделял свободное время по мере возможностей.

И теперь Фелли смущало то, что по всем его доводам и предположениям, по еле заметным крупицам, собранным за время дружбы с Евой, девочка эта испытывает к Даниэлю вполне понятную гамму чувств. Хотя он не мог быть уверенным на все сто процентов, оставив место для сомнений.

И нужно ли печалиться по тому, что ещё неясно? Нужно ли вообще сейчас печалиться, когда столько солнца, вольности и ветра в этом хрупком мире, неотягощённом гнётом Андерса Вуна?

И Берг был одним из немногих, кто знал, какой ценой этот хрупкий мир был достигнут.

И в тот миг Фелли захотел быть самым счастливым. И он завоюет Еву. И он впредь не омрачит ни единого дня унынием. Ему, как и всем, подарена свободная жизнь. И нужно дерзать, дышать в полную грудь, не бояться и действовать.

Странник

Мидиан спустя двенадцать лет существенно изменился по облику. Прежде всего, многострадальное «гетто» уже выглядело благопристойно и вряд ли могло нарекаться старым, мрачным прозвищем. То, что находилось в упадке, постепенно приходило в норму. Даниэль изрядно постарался, чтоб был такой результат. Теперь в Мидиане можно было достойно жить абсолютно всем, вне зависимости от статуса и принадлежности к учению Андерса Вуна… Козни его остались в прошлом. Пагубное и тёмное унеслось в прошлое алым диким смерчем.

И только безмолвный барельеф перевёрнутого треугольника с опрокинутым полумесяцем на Штернпласс указывал на воинственные, беспокойные времена. Некогда смерть рука об руку с жестокими деспотичными порядками шествовала по городу. Но металлическая игла храма, что извечно силилась пронзить грудь неба, теперь выглядела не столь устрашающей. Особенно в апрельский день, когда в чертогах правила безмятежная, акварельная лазурь. Оттуда веял чистейший ветер.

…Пламя вдруг возникало на секунду, но исчезало вновь, как бы его ни старались прикрыть ладонями. Две девочки лет тринадцати стояли на углу школы и не могли прикурить. Милые куколки были одеты с иголочки в форму, как предписывали правила данного учреждения. Они так старательно мучали кремень дешёвой зажигалки, понимая, что перемена не резиновая, нужно ещё повторить материал перед предстоящей контрольной, как и вовсе потеряли чутьё.

Неожиданно к ним протянулась смуглая рука, держащая добротную серебристую зажигалку. Крышка уже поднята, и трепещет приветливо пламя. Парочка сначала недоумённо похлопала глазами на внезапное снисхождение огонька, а потом подняла синхронно растерянные взгляды на человека, нарисовавшегося во всей красе перед ними. Так же синхронно они и покраснели. Одна из них в очарованном полузабытьи протянула:

– Здра-а-вствуйте…

– Добрый день, – быстро ответил Даниэль, не убирая зажигалки. Одна из девочек оказалась более сообразительной: она смяла свою сигарету, забрала другую изо рта подруги, онемевшего в восторженной и неловкой улыбке, и отправила их в поблизости стоящую урну.

– Я не скажу родителям, но ведь рано вам заниматься дерьмом всяким. И сюда идёт директор, если что. Вот от него вы получите по тыкве, – и он одобрительно улыбнулся и оставил их.

– Я люблю тебя, – прошептала ему вслед одна девочка. А другая недовольно смахивала со своих ладоней табак.

В чертах Даниэля прибавилось строгости и, разумеется, возраста, что вытеснило рассветную мягкость юности и даровало зенит зрелости. Та не была сравнима с бодрым солнцем июля. Его жизнь выросла холодным полнолунием. Губы стали чуть тоньше и бледнее. Его черты выглядели более резкими. Как и впредь, у него – жесткий взлёт изумительных бровей. Но взгляд стал более отчуждённым и сдержанным: аквамарин и бирюзу завьюжило в печальной зиме. На лице с самого края, от виска протянулась еле заметная розоватая полоса пореза, о подлинном происхождении которой знали немногие. Ему нравилось выглядеть солидно и аккуратно. Волосы с чуть серебрящейся ранней сединой были убраны в тугой хвост, на нем – дорогой официальный костюм, сидящий идеально. Идеальной была и его репутация.

За двенадцать лет он открыл своё дело, прослыл общественным деятелем, пробовал себя в политике, в меценатстве, в творчестве – все дороги были ему открыты после триумфа одиннадцатого февраля, и мир со своими благами сам давался в его руки. В те руки, обезображенные тщательно скрываемыми порезами. В те руки, что держали мертвое тело последней, кого ему довелось искренне полюбить. Вместе с гибелью Адели иссякла и часть его, а то, что осталось от растерзанной глубоким трауром души, вожделело утешения.

Вот почему Даниэль, имеющий звание живой легенды, был на территории обыкновенной школы. Он в качестве отдушины захотел работать в средних классах учителем литературы. Это было его светлое увлечение, приносящее радость, потому что никто в его окружении не смеялся так, как эти дети, не вёл себя так непосредственно, как они, не расцветал в блаженной беззаботности, как могли только они. Это была его самая бесценная целевая аудитория, где ему с прежней юношеской силой хотелось быть оратором и другом, просветителем и наставником.

Он поспешил зайти в здание школы и направился на занятие.

Итак, седьмой класс дружно встал при его появлении. Он вошёл энергично вместе со звонком, подал кивком знак, чтоб они сели, и сам устроился за учительским столом, предварительно краем глаза посмотрев, нет ли там кнопок. Он знал, что именно этот коллектив проблематичен. Это главные разгильдяи и шкодники. Конечно, после пожилого сторожа, который любил выпить горячительного и сказать азартно вслед старшеклассницам: «Во-о-от проститутки!»

Непринуждённо Даниэль произнёс:

– И снова здравствуйте! Прежде чем мы начнём, я хочу сделать рекламный ход. Представляете, у меня сегодня родила кошка. Так что, обладатели добрых рук, подумайте при возможности…

– А как себя чувствует кошка Кошка? – спросила девочка с первой парты, стеснительно водя пальцем по обложке своего учебника.

– Вполне хорошо, Фрида, вполне хорошо! – дал он ответ. Кроме того, что эта леди была единственной в классе отличницей, она ещё и внешне казалась сильно похожей на Адели. Через мгновение Дани бодро произнёс, хлопнув в ладоши:

– Теперь к делу. Кто мне скажет, какое было домашнее задание? Кто, помимо Фриды, вообще помнит об этом?

И тут с задних рядов послышалось хохочущее:

– Сходите за лупой!

Это Вигго Гри – учредитель и генератор идей основных и самых запоминающихся расправ над школой. Он любил приносить дрожжи и экспериментировать с системой канализаций в уборных. В арсенале у него имелись петарды. Такой «туалетный гений». Кто-то выкрикнул ему с дальних парт:

– Ха-ха! Дурак! Лох!

– Божечки-кошечки! Какие у нас шутки! Что там у вас? – и Даниэль приподнялся, чтоб выцепить взглядом Вигго. Тот облокотился на подоконник, с которым сидел рядом, и пояснил во весь голос:

– Бабочка какая-то стгашная. Я её хочу лупой сжечь.

Вигго картавил, не любил расчёски, был наделён веснушками и не признавал формальностей.

– Ты такой жестокий! – укоряюще бросила ему через парты Фрида.

– А чё она тут летает?! Как неногмальная?! – аргументировал Вигго.

– Давайте поступим по-человечески, – предложил Даниэль.

И скоро из приоткрытой оконной рамы выглянула рука Даниэля. На безымянном пальце его сидела измученная крылатая – невзрачная крапивница. Почувствовав уличный воздух, она вспорхнула и скоро стала маленькой трепещущей точкой на фоне неба. Манжет пиджака Даниэля сгрудился, обнажив порез на запястье. Он незаметно поправил рукав и повернулся к наблюдающему классу со словами:

– Вот и всё!

Вигго не унимался. Он произнёс скептически:

– Пф! Она всё гавно подохнет. Точнее, всё гравно! Птицы склюют.

– Хотя бы она умрёт на свободе. На чём мы с вами остановились?.. – возвращаясь на место учителя, начал было Даниэль, но тут дверь в класс беззвучно отварилась, и на пороге показалась белокурая цветущая девушка. Это Берта, работающая здесь психологом. Она деликатно намекнула Даниэлю взглядом, что ему нужно выйти к ней в коридор. Он так и сделал.

– Дани, проблема! – тут же начала шёпотом Берта.

– М-м-м? – и он заулыбался. Ему всегда нравилось, когда она такая взволнованная.

– Винсент ушёл по срочному делу. От него жена сбежала вместе с вещами.

– Ты мне проспорила! – с огоньком восторжествовал он. Берта неумолимо мчала дальше:

– Он понёсся её искать по горячим следам… Не суть. Физкультуру вести некому. Дай своим контрольную работу. Побудь с пятым классом, иначе никто не может. Они все смирные ботаники, но оставлять их нельзя. Никто не может. Там проверка… Потом объясню…

– Хорошо, если никак иначе.

Она вздохнула облегчённо и разнежилась, ловя его прямой и проникновенный, но прохладный взгляд. Даниэлю были приятны её сладковатые духи, её самостоятельные двадцать пять и её завтраки по утрам.

Дани спросил после небольшой паузы:

– Тебя сегодня подвезти?

– Посмотрим. Даже и не знаю, – Берта ответила голосом, в котором не было сомнения, а было: «Я готова сорваться и раздобыть ключи от подсобки, пройдя через огонь, воду и медные трубы».

И она пошла от бедра, как на подиуме, почти уверенная в тот миг, что Даниэль смотрит на неё с исключительным восторгом и любованием. Но он не провожал её взглядом, а лишь вернулся в класс, чтоб дать своим воинам тяжелое и творческое задание. Он даже через полминуты забыл, что у него есть возможность сегодня её «подвезти». Так забывают о конкретных днях недели в огромном однообразном отпуске. Или в пожизненном заточении в тюрьме.

У Винсента с удовольствием физическими упражнениями занималась только жена. Сегодняшний случай её отчаянного марш-броска прочь от него – в пример. Он был так деспотичен, что превращал уроки в каторгу. Игры не несли радости.

В спортзале, где на полу застыли крестообразные тени от решётчатых окон, Даниэль медленно прохаживался перед детьми, сидящими на длинных скамьях, и мерно чеканил баскетбольным мячом. Дети обрадовались, что нелюбимый учитель их покинул. Но чего ждать от заменяющего его, они не знали. Из-за строгого солидного костюма Даниэль им представлялся таким же властным и жёстким, как Винсент. Да и вообще, они тут же никли от одного вида спортзала. Даниэль говорил, чеканя: «Мне сказали, что вы не любите эти уроки. Гонять вас я не буду. Давайте займёмся чем-то более интересным?» Он призадумался, смотря в потолок: «Просто поболтаем, например!» И мяч полетел в корзину, но так и не попал туда.

Через некоторое время Берта осторожно заглянула к ним. На ярко-розовом фитболе сидел Даниэль, который что-то повествовал, а рядом с ним полукругом образовалось небольшое поселение: дети уютно расположились на принесённых матах, на других фит-болах. На лицах их читалась увлечённость. Значит, всё хорошо. И довольная Берта закрыла дверь…

Даниэль рассказывал им про свои путешествия. И ученики находились уже не в зарешёченном спортзале, а где-то далеко-далеко… Он рисовал далёкие моря, земли с трудными названиями, вершины скал над седыми облаками и прозрачно-изумрудные воды фьордов, пение вьюг и тропические леса, северные сияния и зной пустынь… И уже не простой взрослый человек в пиджаке сидел перед ними, а почти что сказочный странник, повествующий о безбрежном мире и о своих приключениях, где нашлось место и для альпинизма, и для рафтинга. А однажды он даже остросюжетно и страшно заблудиться в чужой полудикой стране (представьте себе!) без смартфона.

Он рассказывал им множество своих историй… Но он не открыл им кое-что важное. На каменных ли мёртвых вершинах, на дне ли моря среди пёстрых кораллов – нигде ему не было избавления от того, что болело. На каждом надгробном памятнике он читал её имя. Тщета гнала его по свету, во все начала и концы, на Север, Запад, Юг и Восток. Тщета бродила вместе с ним по мегаполисам, засыпала вместе с ним в гамаке под звёздным небом, прижав к своей пустой груди.

…Решётки на окнах бросали тени в виде крестов.

Прозвенел звонок, и послышались резвый смех и бег из коридоров. Только дети не хотели уходить на перемену. Но было нужно.