Текст книги "Midian"

Тень

И тут прозвучал глухой старческий голос, приказавший: «Неприметный и безликий, убери осколки из моего кабинета!» В дверях стоял Артур. Он уже с полминуты смотрел на сцену их беседы.

Вильгельм поджал губы и как в воду опущенный поплёлся из гостиной, сказав: «Да, конечно! Незамедлительно!» Это вновь тот случай, когда тон реплики противоположен её содержанию.

В равной степени появлению Артура был удивлён и Даниэль. Он поднялся с места и приблизился к старику. Смутившись, гость уточнил:

– Это Вильгельм.

– Как Вы поняли, для меня это не столь актуально. Больший интерес у меня вызывает, кто Вы такой, Даниэль, – смотря снизу вверх оценивающе, выдавил неприязненно Артур. Молодой человек был достаточно высок, так что старику пришлось задрать подбородок, что казалось ему возмутительным.

– Я – Ваш смиренный и не самый далёкий потомок, – ответил Дани.

– А я, стало быть, Ваш дед, – холодно подвёл итог господин Артур и протянул ему свою руку в знак приветствия. На это молодой человек залился смехом и крепко обнял его, торжественно и почти шёпотом сказав:

– Привет, мой родной. Вот мы и встретились. Папа мало о тебе говорил. Он вообще со мной мало говорил, поэтому я такой разговорчивый…

Но стоило Артуру щекой прижаться к его груди, как тут же разбилась вдребезги его недоверчивая надменность. Сквозь сжатые веки проступили слёзы, чего он никак не смел от себя ожидать. На это Даниэль протянул, словно баюкая:

– Ничего стра-а-а-ашного, поплачь, это же очень хорошо!

И он отвёл Артура на диван и сел рядом, точно он был для него не дед, а маленький ребёнок. Господин Велиар пристально посмотрел на него, затуманенными от солёной и горячей влаги глазами, и воскликнул:

– Как же ты похож на Торесена! Смех, голос…

– Тебе виднее, но мне всегда говорили, что я внешне очень похож на мать лицом. И недавно причёской стал окончательно походить. Меня любят путать с бабой! – в доказательство Даниэль оттянул длинную прядь своих волос, не теряя весёлого запала.

– Это сейчас модно? – ухмыльнулся Артур, стесняясь показывать теплоту.

– Я просто немного музыкант. Я рад, что ты на меня не крестишься. Из твоего поколения есть оригиналы, полагающие, что я из-за обилия чёрной одежды и длинных волос какое-нибудь адское исчадие. Но мне всё равно. Ладно, это другое… Ты прочёл письмо? Просто в стародавние времена хорошему гонцу за плохую весть отрубали голову. Не знаю, что делали в случае хорошей вести, может, прикрепляли ещё одну. Ой, как я бы хотел ещё одну голову! Но на что же мне надеяться? – и тут Даниэль замолчал, ожидая ответа. Артур его почти не слушал, а только лишь наблюдал его черты и повадки, в которых мелькала тень Торесена. Но, в конечном счёте, старик вычленил вопрос из потока переменчивой речи и утвердительно покачал головой:

– Да, я прочёл письмо.

– Не хочу ничего наглым образом выпытывать из ваших личных дел, но дай я угадаю… Он просил прощения, да? – на этих словах Даниэль стал значительно серьёзнее.

– Именно. Просил прощения, что так на него не похоже, – пробормотал Артур, хмурясь.

– Предполагал я, что он рано или поздно так сделает!

– Что с ним теперь?

Дани напряжённо замолчал, как будто к чему-то готовясь. Он ещё по пути в Мидиан решил обдумать этот момент, хотя крайне редко что-то планировал наперёд. И сейчас он набрался мужества, чтоб ответить:

– Я где-то читал, что в осознании дурного поступка уже заложено зерно его искупления. Он осознал и раскаялся. А если человек кается за свои ошибки и просит прощения, то живёт не зря. Раз Торесен так поступил, то умер с облегчённым сердцем. И мы должны принять это и радоваться за него.

– Всё же умер… – на лицо Артура сошла бледность.

– Его не стало в августе.

И последовала минута пустоты, казавшаяся для Дани мучительно долгой. Точно это был обряд минуты молчания по усопшему. Наконец, слабым и тающим голосом Артур проговорил отрывисто, указывая на одно полотно:

– Август… Вот эта картина, на которой я изобразил август. Я просто думал, куда он мог уехать. Грезилось, что он видит тот или иной пейзаж, и я излагал его в красках. Там я находил его тень, ощущал его присутствие, хотя на картинах нет человеческого силуэта. Теперь его тень будет жить на этих полотнах бесконечно. Ты устал с дороги, мой дорогой. Пока отдохни, а я побуду один. Тоже отдохну. Может, впервые за столько лет. Только ты меня не оставляй!..

– Не оставлю, – ответил Даниэль. И по тому, как он это сказал, слышалось, что он действительно его не оставит.

Он вышел из гостиной, как из бархатной чащи цвета обсидиана и малахита, где всё разрешилось. Последовало безмолвие. И только белые лилии по бокам органа повествовали своим похоронным ароматом о том, что Артур наконец-то дождался возвращения сына.

На краю света

Так для Даниэля прошло его первое в Мидиане утро. На выходе из гостиной его сразу же перехватил везде успевающий и до всего небезучастный Вильгельм, который тут же сказал вполголоса:

– Вы не подумайте, я не подслушивал. В этом доме удивительная акустика. Поздравляю, ведь Артур Вас принял!

Даниэль был в замешательстве:

– А мне-то что делать?

Вильгельм ухмыльнулся:

– Просто радуйтесь и веселитесь! И отдыхайте.

Подобный расклад был весьма кстати, поскольку Дани утомился во время дороги. После завтрака, который оказался заодно и обедом, он попал в долгожданные объятия Морфея в одной из комнат, отведённой гостям. За последние четверть века он стал первым, кто был принят таким образом и смог насладиться глубокой негой сна на огромной высокой кровати с полупрозрачным балдахином.

Он проснулся, когда мутный осенний закат лениво посылал в окно вязкий каре-багровый луч. Пробуждение его было вызвано тем, что он услышал отдалённые раскаты органа. Даниэль неспешно оделся и вышел в длинный коридор, где настенные лампы источали вялый свет. И он пришёл на эту музыку, увлекаемый её звуками. Словно в ней то трепетал хрусталь прибрежной волны, то раскрывались океанские глубины.

В гостиной, где горело огромное количество свечей, из-за которых всё казалось высеченным из глубокого мрака и зарева, и располагался Артур. Увидев, что к нему пожаловал Даниэль, он прекратил играть и, не покидая места за органом, несколько странно улыбнулся. На нём отпечаталось страдание и утрата. Но он силился их скрыть. Он говорил:

– Дождался я твоего пробуждения, а то совсем истомился. Всё думал о твоих словах… И что же ты скажешь о моих музыкальных задатках? Ты же сам себя окрестил «немного музыкантом».

Молодой человек, увидев, что старик неловко приподнимается с сидения, поддержал его за руку, и отметил хриплым ото сна голосом:

– Я могу ещё немного петь.

– Продемонстрируешь как-нибудь? – спросил Артур.

– Когда появится вдохновение…

– Да, вдохновение! Я вот последние годы совсем не имел желания играть. А сегодня своенравная муза вернулась. И не просто так. Я к тебе заходил пару часов назад, думал, что разбужу, поскольку не терпелось с тобой поговорить. Но рука и не поднялась. Смотрю: тихий мой прекрасный ангел, сопит блаженно, причёску свою по подушкам раскидал. Так вся моя тоска и прошла. Вся тоска! О тебе я ничего не знаю ведь, верно? А ты сразу же полюбился, как меня обнял. Светлое создание! Так ты присядь. Вот на софу. Напротив меня.

Даниэль желал что-то сказать, но так и не успел, поскольку Артуру не терпелось говорить далее. Он взялся за Дани с лихорадочным рвением, поскольку видел в нём единственное лекарство от своих мук:

– Я так долго страдал, а теперь стоит взглянуть на тебя, как тут же и радостней. Могу же я побыть хоть минутку счастливым? Ты чаще со мной бывай.

– Я тебя буду навещать, конечно же! – кивнул Даниэль.

– Навещать?.. – недоумённо переспросил Артур с щемящей тревогой.

– Хотел снять номер в отеле, пока я буду в Мидиане… – смущённо рассудил внук.

– Я настаиваю, чтобы ты остался у меня. Купим тебе новую одежду и обогреем. Ты – Велиар, сынок, посему не следует ходить в обносках… Так что же мы медлим? Я думаю, тебе есть что рассказать. Мне интересно всё. Особенно о твоей семье.

– Хорошо, я поделюсь. Только перед тем, как я начну, ответь, о каких именно моих словах ты думал?

– …Сегодня утром я услышал от тебя одну мысль. Ты сказал, что в осознании злого поступка уже в зародыше таится его искупление, раскаяние. Добавлю, что иногда на осознание уходят эры. Иногда – минута всё переворачивает. Я порой люблю поразмышлять о движениях души. Они бывают подчас противоречивыми и парадоксальными…

Даниэль коснулся его сухих рук, и с жаром его речь полилась:

– И прекрасными, и чудесными! Даже вот ты сегодня утром! Послушай! Мне сегодня утром показалось, что ты в маске пришёл. Это такая маска, наложенная привычкой жить в одиночестве и сохранять непоколебимость скалы. Хотя нет. Каменная груда была на тебе. Того гляди она совсем тебя бы тебя погребла. Но ты оказался смел, чтоб раскрыться. Сейчас же ты искренен, в тебе пробудились лучшие качества. Да, именно пробудились! Воскресли!

Артур его выслушал и после паузы заключил с долей печали:

– Ты пропускаешь целый мир через себя. Как же тебе было, вероятно, непросто с нашим папой…

– Было непросто, было страшно, было весело! – рассмеялся Даниэль.

– Повествуй!

И он откинулся на скрипучую бархатом спинку дивана, принимая удобное для себя положение. Мотая ногой, он непринуждённо начал:

– Пожалуй, я возьму немного издалека. Ты рисовал пейзажи, поскольку полагал, что тот или иной эпизод мог стать частью жизни моего отца. Но среди них нет того, который бы сполна отразил место, где он обосновался. Это премного южнее Мидиана. На побережье моря есть небольшой городок, уютный и старинный, раньше служивший портом.

– Перед тем, как хлопнуть дверью, Торесен сказал, что уедет на край света, – лаконично подметил Артур, не желая существенно прерывать внука. Дани изумлённо улыбнулся его словам:

– Так какой же это край света? Это само его сердце, которое бьётся, бьётся вместе с прибоем! Вот представь: там шумы волн, воздух солёный. Там эвкалипты, тисы, водопады, скалы, гроты, дороги куда-то ввысь за пелену облаков. В городке делают такое вино!.. Люди там тебе готовы отдать последнюю рубашку, пригласить к себе, радоваться – почти без повода. И колокола там звучат, словно на весь мир, так объемно. Там всё вдохновляет любить – любить небо, людей, даже гальку под ногами. Даже говорливых торговцев и суровых, опалённых солнцем рыбаков. Местных когда-то старательно истребляли. Но истребляли-истребляли, да не выистребля… евали. Или не выистри… ебли. В общем!

Отец купил дом по прибытии и занялся своим бизнесом. А именно – открыл гостиницу. У него были великие планы. Однажды к нему пришла устраиваться одна девушка. Её звали Камилла. И тогда отец её увидел. Как мне говорили, она в первое время отказывалась принимать роскошные ухаживания новоявленного бизнесмена. Она даже отклонила предложение. Она была отчаянно юной, непоправимо настоящей и прекрасной. А ещё, в силу свободолюбивой пылкости нрава, довольно непредсказуемой. Папа, терпеливый и честолюбивый, добился цели. Так появился на свет я. Та-даа-ам! Но я помню свою маму какими-то урывками. Был момент, когда её не стало рядом со мной, но я не хочу вдаваться в подробности. Мне было четыре года или около того. Она мне часто пела. Это чудесный голос! Иногда я необыкновенно тоскую по его звукам, точно у меня украли нечто бесценное. Вместо того, что называется семьей, у меня есть только воспоминание о голосе. Но и это для меня много значит.

Торесен не особо тосковал по супруге, появились другие женщины. К счастью, меня, никому не нужного ребёнка, оттуда вызволил брат мамы – Мартин. Отец был рад, что избавился от обузы. Мартин никогда не был мягок со мной. Он был военным, делился со мной многим, что касается этой сферы. Он пытался со всей отдачей и вниманием заботиться обо мне, как о своих трёх детях – о дочерях, кстати. У меня было такое… специфическое детство. Сейчас я, вероятно, выгляжу вполне спокойным, но раньше какого только озорства от меня не было! Стоило Мартину отвернуться, как я, перескочив через забор, убегал искать себе приключений и проблем. Он в очередной раз восклицал: «Что с тобой делать?! Неуправляемый ребёнок! Как будто в тебе сидит ураган… или дьяволёнок… Да уж! Как корабль назовёшь, так он и поплывёт!» «А что не так с моим названием?» «Фамилия твоя, ну, такая… Дани, может, как-нибудь сменим её?..» Я всеми руками и ногами, всей своей детской ревностью был против его идеи. «Не-е-е-е-ат! Папа обидится! Я Даниэль Велиар! Велиар-р-р-р!» Так кричал я и опять убегал куда-то.

Когда мне было десять, я слёзно уговаривал капитанов и рыбаков, чтоб они взяли меня денька на два с собой. Они соглашались. Я, конечно, больше мешался на их суденышках. Но – ночи, море, простор! Это того стоит. По возвращении меня ждал Мартин, его сердобольная рыдающая жена и мой персональный гарем их дочек, которые встречали меня, как героя.

Дабы как-то меня укротить Мартин устроил меня петь в хор, где я проявлял себя неплохо. Но голос со временем стал ломаться. Моя жизнь – тоже. Моё подростковое сердце чаяло общения с моим настоящим папой. Мне его не хватало. Я не понимал, что я делаю не так. Он провернул множество афер и откупался, он шёл по головам. Но он же – мой. И произошло чудо: он обо мне вспомнил. Тогда мне стукнуло тринадцать лет. Его бизнес прогорел. Не стало денег, и вся его свита отправилась искать другое хлебное место на все четыре стороны. И он явился к нам в дом и потребовал меня обратно. И это был момент моего торжества. Мы будем одной командой! Мы будем лучшими друзьями!

Но жизнь иллюстрировала обратное. Мы никак не могли найти общий язык, что я переносил болезненно. Тогда начал увлекаться некой музыкой – тяжёлой, как тогдашний мой удел. Папа безуспешно хотел мне привить все качества, которые были в нём, каждодневно сетуя, что у меня отвратительное воспитание, отвратительные мысли. Про тебя тоже говорил, про ваш скандал… Послушай, это же нелепость!

– Да. Я всего лишь сказал ему, что в нём нет ничего оригинального, что он холодный человек, везде желающий выгоды. Он всегда претендовал на гениальность. Я никогда не имел привычки льстить! – дополнил его Артур.

Даниэль вдруг залился смехом:

– А он мог льстить! Однажды я, неблагодарный сын, получил от него даже подарок. На пятнадцать лет он привёл мне проститутку и сказал: «Это Мадлен. Делай с ней всё что хочешь! Всё оплачено. Без моих забот ты никогда не стал бы мужчиной!» Он запер дверь на всю ночь. Я и стал с ней делать всё что хочу. Мы говорили обо всём на свете, играли в приставку и жрали. Она вообще оказалась весёлой и эрудированной. Я бы и сейчас с ней в приставку поиграл. На прощание она мне сказала, что я её лучший клиент. А отец процедил сквозь зубы: «Мерзкий извращенец!» И папа добавил, что я никогда не возмужаю. Хотя юноша становится мужчиной в делах, а не в женщине. Так вот. Так вот…

Потом я окончил школу с отличием по гуманитарным предметам и с натянутыми оценками по точным наукам. Последний раз наши мнения разошлись, когда закономерно речь зашла о моём высшем образовании. Он сказал, чтоб я получал такое образование, которое поможет мне пробиться в денежные профессии. Я сказал, что хочу стать самым лучшим филологом. А это абсолютно убивает всякий намёк на денежность. Я констатировал положение вещей кратко, а он разошёлся не на шутку, зная, что с выбором моим ничего не сделает. Он пожелал, чтобы я, «сопля малолетняя и глупая» убирался из его дома, уходил в закат, не портил его жизнь. И говорил ещё много-много в таком ракурсе…

Тогда он мне признался, что я его мучил всё это время тем, что он видел покойную жену во мне. Он говорил разъярённо: «Что она хочет?! Ты не знаешь?! За что мне такое наказание?! Весь ты – наказание. Ты не знаешь, почему ты ходишь так и держишь себя так, словно ты вовсе не дикий обитатель этого захолустья? Словно тебе поклонятся короли! Вот из-за этого я тебя никогда не переносил на дух! Скройся!»

Я впервые с ним согласился, что лучше бы мне куда-нибудь деться. Я поступил, как послушный сын: я уехал в другое место, в далёкий город. Он взял трубку лишь однажды и прокричал: «Я тебя выгнал! Зачем мне разговаривать с тем, кого я выгнал?!» Он вообще любил подменивать понятия. Когда я пару раз целенаправленно к нему приезжал за сотни километров, чтобы увидеться или попытаться исправить ситуацию, он не открывал дверь. Мы не имели возможности пересечься. Неделю назад я снова вернулся в Эниф. Но не застал его в живых, а Мартин молчал всё это время из-за благих намерений. В дом, где прошла часть моего отрочества, уже успели заселиться другие люди. Они сказали, чтобы я зашёл в больницу. Там-то одна медсестра и передала мне письмо со словами: «Это осталось от него. Сначала он не знал, нужно ли письмо отправлять, сомневался, страдал о чём-то. Потом он считал, что нет достойных бросить его послание в почтовый ящик, не доверял никому, оскорблял и сильно ругался. Когда же он за день до смерти начал просить, то никто не пошёл ему навстречу». Так письмецо попало мне в руки. И вот я здесь. И знаешь? Я снова попался под прицел его взгляда – теперь же он смотрит с этих полотен. Я ослушался. Какой же я ужасный сын!

Одуванчики

В общество «ужасного сына» и Артура влился Вильгельм, который предложил:

– Господам что-то подать?

– Ты голоден? – спросил старик у Даниэля. Тот отрицательно покачал головой, переводя дыхание после эмоционального и длинного монолога.

– У нас тут пир иного рода, – произнёс Артур и адресовал слуге пренебрежительный и несколько капризный жест рукой, чтоб Вильгельм оставил их. Через момент Даниэль робко отозвался из глубины тёмно-багровой, играющей огнями гостиной, когда Вильгельм был уже в дверях:

– А мне бы кофе. Как тогда. И больше.

И скоро Вильгельм передал ему чашку. И Даниэль, по обыкновению своему, поблагодарил.

– Пустяки, господин Даниэль! – произнёс слуга и, уловив то же движение кисти Артура, поспешил удалиться. Старик отметил, что при словах «господин Даниэль» внука его точно слегка кольнули. Дани повёл уголком рта. Когда дверь захлопнулась, то он саркастично воскликнул:

– Ну, вот же! Вот же! Из крайности в крайность: то меня нарекают «малолетней соплёй», то клеймят «господином Даниэлем».

– Тебе нужно смириться с этим, – решил Артур.

– С соплёй-то малолетней?

– Нет! Ты так много не знаешь про свой род! Тебя вовсе не должно удивлять наше особое положение в обществе и в мире, где мы подобны ариям. В другой день я тебе обязательно расскажу о нас. А пока повествователь ты. Итак, ты покидаешь дом отца…

– Не имея за душой почти ничего. У меня была в распоряжении самая малость: это небольшие деньги, необходимая одежда, шампунь для непослушных волос, книжки, зубная щётка, печенье овсяное, которое было съедено за первые три минуты моего путешествия. К счастью, мне удалось поступить на заветный факультет, поселиться в общежитии. Прежде всего, я осмотрелся в городе. Там было вечно пасмурно, дождливо и как-то совсем не душевно. Но сухость и однообразность этого места мне казались приятными: я много ходил и много думал о всяком. Студенчество началось разгулом – да таким, чтоб через неделю тебя все помнили, а ты ничего не помнил. Скоро я обнаружил, что мне просто не на что жить. Я многое перепробовал в работе. Это ад. Выступал ещё с местной группой на вокале. Потом Мартин стыдливо прикладывал ладонь к своему лицу, смотря наши видео в интернете: «О, Дани! О, сын! Неужели твой талант не может быть направлен в благость? Это ты зря, что ли, пел ангельски в церковном хоре? Чтоб потом прыгать по сцене, трясти патлами и орать? Ты для этого такой тонкий, светлый и добрый мальчик? Чтоб изображать чёрного упыря в пёсьем шипастом ошейнике?! О-о-о!» А мне давно хотелось «прыгать по сцене, трясти патлами и орать». В этом я видел особую сублимацию. Но, всё же, мне чего-то явно не хватало.

У меня был преподаватель философии – Арне Берг. Прекрасный парень лет пятидесяти с лишним. Мне, наверное, единственному с потока было интересно ходить на его пары. И он меня выделял, особенно когда я с бодуна выдвигал свою правду. В общем, мы подружились. Потом он заболел, и несколько недель его заменяли. Мы случайно встретились в парке, по которому я сокращал путь, чтоб попасть на репетицию. Арне тогда вёл за руку ребёнка лет десяти. Мы были рады увидеться. Немного постояли, поговорили… Он сказал, что скоро вернётся в университет, и вновь всё встанет на круги своя, а ещё представил меня мальчику. Это, как выяснилось, был его сын. В нём сразу же читалась огромная капризность. Арне, отлучившись по срочному звонку, на пару минут отошёл, оставив меня с Филиппом (такое имя мальчика, но сколь нелепое имя!).

Было начало лета, которое оказалось пасмурным и холодным. Но среди этой меланхолии меня радовал вид маленьких ярких одуванчиков. Тут малой взял кукую-то тяжёлую палку и подошёл к ни о чём не подозревающим цветам. И ка-а-ак он начал по ним бить!.. Чтоб сломались все стебли… Ка-а-ак! Откуда в ребёнке столько жестокости?! Я сказал, чтоб он так не делал, поскольку цветам как бы больно. Природу нельзя так убивать, ну. Он, не прерываясь, ответил угрюмо: «Ты врёшь. У цветов нет нервных окончаний. Им не может быть больно! И иди в жопу» Через полгода я снова увидел Филиппа, когда зашёл к Арне за одной книгой. Дом Берга отражал весь его, как выяснилось, большой достаток. Он попросил, чтобы я подождал его в гостиной, а он пока найдёт в своей библиотеке то, что нужно. Напротив телевизора сидел на диване наш малой, весь славненький и ухоженный, и обедал. Ну, как сказать «обедал»… Он отрывал от отбивной маленькие кусочки и кидал их так, чтобы они прилипли и остались на плазме. Я сказал ему «привет» и сел возле него. Он посмотрел на меня так, словно я – это то, что в итоге получится из этой еды, если её съесть. А он не ел. Я поинтересовался: «А зачем ты так украшаешь экран?» Он выдал, что обед его – мерзость и гадость, так что пусть оно летит в плазму. «Еду нельзя называть мерзостью», – подметил я. Он спросил, почему же нельзя. Я ответил: «Потому что некоторые люди не видят на своём столе ничего подобного». Он съязвил: «Ты имеешь в виду себя?» Ах, ты маленькая зараза! Я рассмеялся. Уточнил вскоре, что не себя я имею в виду, а тех, у кого нет возможности жить так, как живём мы. Мало ли примеров знает история! Филипп ответил, что ему глубоко плевать на таких людей, и что это их проблемы, да и поскорей бы это несчастное стадо померло.

Тут я сделал то, чего сам от себя не ожидал. Я сел перед ним на корточки, отложил его тарелку, которую он держал на коленях. Между пальцев у него остался только небольшой кусочек. И я сказал ему, прямо глядя в глаза (у него они так и наливались ядом): «Послушай, Фил. Мы с тобой взрослые и серьёзные люди. Я думаю, ты хочешь узнать кое-что важное. Ну, молчание – знак согласия. Ты знаешь, что были такие места, как концентрационные лагеря? Туда свозились люди, которые считались носителями дурной крови и неугодными для власти. Среди них были мальчики и девочки твоего возраста. Такие, как ты, малыш. С ними со всеми очень жестоко обращались, заставляли сверх меры работать. Они были истощены голодом и горем так, что выглядели скелетами, обтянутыми кожей. Их травили газом в специальных камерах, а потом тела сжигали в огромных печах. Вокруг был запах горящей плоти, а ещё живые заключённые приходили в исступление, от того что им казалось, что это пахнет хлебом. Они были голодны настолько, что требовали хлеба, а сами не знали, как страшно ошибаются. Они не стали бы называть еду мерзостью. Верно? Ну, киваешь, значит, согласен. Надо просто ценить то, что ты имеешь сейчас. И мы уже завтра можем быть на их месте в этом неустойчивом мире. Приятного аппетита».

Он смотрел на меня круглыми глазами, а потом медленно дрожащей ручонкой подтянул ко рту кусочек мяса и прожевал его, не отводя взгляда. Берг не нашёл книги, но обнаружил другую занимательную деталь: сын, этот баловень и любитель устраивать истерики, благополучно уплёл свой обед. Аминь.

Фил был крайне желанным ребёнком. По крайней мере, для отца. Мама семью бросила. Арне берёг его, всюду потакал. Ох уж эта чрезмерная любовь! Всякий раз, как нам в ближайший месяц приходилось втроём пересекаться, случайно или запланировано, мальчик прятал от меня глаза и вёл себя как нельзя лучше. Это заметил Берг. Он сказал: «Дани, ты благотворно влияешь на моего сына. Мне тяжело его растить, признаюсь. Он не получает должного внимания, поскольку у меня много работы. Он ведёт себя некрасиво. Я с этим ничего не поделаю. Избаловал… Но в твоём обществе он точно преображается. Он спрашивает про тебя иногда. Могу я тебя попросить с ним проводить время? Ну, гулять, ходить в кино. Ему нужен друг. Из-за его характера с ним не хотят общаться сверстники. Я буду платить, я замолвлю за тебя слово во время сессии, если хочешь…» А я хотел!

Итак. Дело было начато. Сначала Фил меня специально раздражал своей капризностью и нытьём. Он невинно издевался. Потом я начал бесить его в ответ. Филипп начал со мной считаться. Потом он стал открываться мне. Я много уделял ему времени. Мы были в походе, ездили на велосипедах в горы, плакали, смеялись, ругались, читали, обижались, мирились.

И да! Он изменился в лучшую сторону. Жаль, что через эти полгода Арне был вынужден уехать в другое место по причине повышения. Получается, прошёл уже год после нашей с Филиппом первой встречи. Я точно знал, что жёлтые цветы в парке будут расти, и их своевольно не уничтожит хмурый мальчик. И когда я вновь шёл по парку и видел живые яркие одуванчики, то я осознал, чего же мне недоставало…

Даниэль завершил рассказ. За это время в гостиной стало темнее: только кое-где оставались горящие свечи. Артур сидел в глубокой задумчивости. В потёмках с новой волной жара раздалось рассуждение Дани:

– Так какой же я «господин Даниэль»? Если бы я считал себя таковым, то ничего бы не дал Филиппу. А я не хочу орденов и почестей. Мне всегда были безразличны ранги и привилегии. Лучше уж искать потерянную деталь конструктора вместе с Филом, залезая под диван, а потом видеть, как он улыбается. Потому что ты помог этому забытому и по-своему несчастному ребенку! Потому что он любит тебя. Потому что он доверяет тебе.

– Быть может, у многих живёт где-то внутри такой бедный и покинутый ребёнок, – утвердительно покачал головой Артур.

– Тогда можно самому стать себе воспитателем. Потом выбросить палку и стать добрее, высаживая оранжереи… И эта история далеко не о цветах, – тихо, но твёрдо заключил Даниэль. Он хотел продолжить повествовать и рассуждать о чём-то далее, а Артур готов был с упоением внимать…

Неожиданно Вильгельм пришёл снова, чтобы волнительно оповестить, переводя дыхание:

– Господин Велиар! Там… там он приехал!

Когда слуга произносил местоимение «он», то сделал лицо брезгливым до недопустимого. Этого не виделось, это можно было ощутить.

– Как? Он же не должен был!.. – оторопел Артур.

Даниэля весьма заинтересовало, кто же скрывался за этим местоимением…