Текст книги "Midian"

Воскрешение Лазаря

Когда через несколько часов гуляние стихло и большая часть «Лимба» отправилась по домам или на продолжение празднества, то Даниэль получил драгоценную возможность остаться наедине с собой. Он умылся холодной водой (ибо другой не было, но ему было всё равно), точно убирая со своего лица ненавистную маску. Упершись ладонями напротив зеркала, он смотрел недвижно в своё отражение. Ничего ли не изъято, не стёрто? Может, взгляд стал более холоден и жесток, как у его отца? Нет-нет… Всё в порядке. Только он вымотан, пропитан алкоголем и сигаретами. Он хочет прочь.

До спины, на которой не зажили отметины прошедшей ночи, коснулся холод.

Небольшое, узкое окно под заплесневелым потолком было распахнуто. Даниэль встал под водопад сквозящих ветров. Между створками трепыхались мёртвые серые бабочки в паутинах. Виднелись силуэты домов с мутно-жёлтыми огнями, что качались мёртвыми пьяными кометами в его глазах.

И где-то там, за Мидианом, дремали, дышали и жили в своей дикой и величественной красоте заснеженные лощины, стройные рощи, окроплённые прозрачно-малахитовым лунным светом, укутанные тем же ветром. И в сознании Даниэля проявились строки, которые он когда-то заучивал. Он уже точно не мог сказать, кто их автор. Он внимал лишь тому, как музыка их вплеталась в северную и чистую грезу.

 
Нет, это не земля, а сон,
Лучистых колдовство ночей
Под темным пологом небес,
На бархатных волнах полей.
Нет, это не земля, о нет,
Но белых музыка дорог, —
Они, чтоб лить свой тихий блеск,
Свет звездный ввергли в глубину.
Нет, это не земля, – она
Дар бесконечности самой.
Морозной вечностью бреду,
Ничтожный я чудак смешной.
 

И стало и ясно, и полно, и пусто, и нежно, и бездомно.

Когда он попрощался со своей компанией и уже начал подниматься по совершенно тёмной лестнице, то его догнал Рейн. Он говорил отрывисто из-за волнения и выпитого, а вместе с этим из шкафа выпал и распался в прах спрятанный им скелет:

– Перед тем, как мы разойдёмся, я хочу кое-что рассказать. Даниэль! Я доложил о «Лимбе». То, что я создавал старательно, сделало меня чёрствым. Я позволил «Лимбу» меня испортить. Я виню себя в смерти Витткопа. Да, я решил рассказать тебе и только тебе. Потому что ты поймёшь и не осудишь.

– …А ты знаешь про Лазаря? Про того, который воскрес, – с непонятной для Рейна улыбкой в голосе спросил Даниэль.

– При чём здесь это?

– Воскресший Лазарь – он всегда, при всём, везде. Как на полотне Караваджо. Мрак и сумбур, а тут вдруг луч, который выхватывает его фигуру. И если мы не будем верить в воскрешенье Лазаря, то и вовсе уйдём с головой в грязь. Она вокруг нас. Она повсеместно. И напоминай мне об этом в будущем. Мы можем выбраться из черноты. Не жми мне так руку. Мне мерзко от себя. М-м-мерзко! Вот мы и нашли, кого «подложить».

– Не строй из себя жертву. Взгляни иначе: ты нашёл слабое место у наивной и нарциссичной истерички-Андерса! Ты порой меня так бесишь, но… В общем, прощай!

После того, как Даниэль ушёл, мрак, кажется, ещё сохранял в себе тайны и откровения, что пролились в его пустоту.

Книга III

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля. Земля плывет.

Мужайтесь, мужи, Как плугом, океан деля.

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

О. Э. Мандельштам, 1918

Игра в добро

«Приезжай скорее! Спаси меня! Они пришли за мной! Они пришли!» – и паникующий вопль Кристиана оборвался, и последовали короткие гудки. Даниэль, нахмурившись, посмотрел на телефон. Спросонья ему было сложно понять, что происходит. Итак, он благополучно отключился у себя, когда на востоке ленно обозначилась смутно-бардовая полоса зари. Он до сих пор ощущал дрянной абсентный привкус во рту, где саднила самая настоящая засуха. Болела тяжёлая голова, где ещё звучал «Лимб», скандирующий его имя. На щеке отпечатался чётким зигзагом шов наволочки. Рядом лежала припасённая двухлитровая бутылка воды, с которой он спал в обнимку.

Полминуты он смотрел на телефон. Для уточнения он перезвонил, с трудом набирая, но ему сообщили, что «аппарат вызываемого абонента выключен или…»

Или – что? «Они». Кто это «они»? Безумные страхи Кристиана? Люди Вуна? Кто? И если последние за ним пришли, то зачем он им? Что же случилось?! Надо незамедлительно выяснить. Это нельзя игнорировать, нет! Он в беде! Сорваться и поехать! Сейчас же!

Немногим позже он пулей забежал к де Снору, держа нетронутую минералку. Он распахнул дверь, уже не зная, к чему готовиться. Но к своему огромному удивлению, он обнаружил следующую картину: Кристиан стоял в прихожей и точно его ждал. Он улыбался, как человек что-то замышляющий. Видимо, всё шло по его расчёту. Художник поспешил уточнить, сдерживая смех: «Ко мне пришли они – желания благих деяний. И тебя я рад видеть тоже. Можешь снять пальто. Проходи же!»

Даниэль резкими движениями, проскальзывающими сквозь степенное самообладание, избавился от верхней одежды. Кристиан выжидающе замолчал. Его руки выдавали волнение, поскольку он то расстёгивал, то застёгивал на своей запачканной краской рубашке верхнюю пуговицу. Ещё секунда – и началось то, что наполнило всю квартиру невероятным грохотом и колоритными возгласами Даниэля, изощрявшегося в ругательствах. Первые мгновения были наполнены драматизмом. Последующие – дурачеством, поскольку Даниэлю стало неизвестно от чего смешно. Но к тому моменту в прихожей воцарился хаос.

Если бы вы в это время стояли в затемненной мастерской возле окна, где задёрнуты шторы, то лицезрели бы следующее: на спину падает Кристиан, но быстро поднимается, оборачивается, берёт стул, подвернувшейся под руку. Он, как ни странно, хохочет, пытаясь что-то сказать, но у то него никак не получается. Он встаёт на софу, направив ножки стула на грозного воителя – Даниэля. Тот продолжает демонстрировать красноречие в сочной и одновременно шуточной брани, размахивая внушительной бутылкой. Наконец, де Снор выкрикнул, задыхаясь: «Тише! Ты не знаешь главного!»

Это звучало убедительно. Даниэль остепенился. Кристиан, оставаясь в прежнем положении, сделал намёк взглядом в сторону окна. Даниэль не заметил этого жеста. Он звучно выдохнул ртом, приняв облик сухой и даже усталой серьёзности, и начал откручивать пробку бутылки. Предательски вода оказалась газированной.

Дани испуганно и непроизвольно отшвырнул бунтующий сосуд, из которой обильно хлестал гейзер. И он как будто в неимоверном упадке и расстройстве рухнул в рядом стоящее кресло, небрежно откинувшись на подлокотник. Кристиан сдул со своего лица русую сеть встревоженных волос и продолжал молчать загадочно о том самом «главном», чего Даниэль пока не знает. Он негромко и сладко помышлял вслух, глядя на высокий выбеленный потолок и мотая ногой: «Я тебе отомщу, сука ты тупая. Манипулятор. Хитрая мразь. Я бы ещё проспал часов пять. Как мы вчера нафигачились!..»

Тут – смешок, невесомый и тонкий. Даниэль замер, поняв, что они с Кристианом здесь не одни. Он запрокинул из своего положения голову так, чтоб увидеть, кто же ещё им составляет компанию. Пусть разгадка была вверх дном, как и всё сегодня, но она заставила его сесть ровно. И внутри него разлилось что-то тёплое и безмерно волнительное. Не отрывая глаз от неожиданного возникшего, но дивного, чарующего образа, он проговорил сбивчиво: «А это ты очень хорошо придумал! Прекрасный ты мой человек!» Он обращался к Кристиану, хотя уже не замечал, как тот спустился с софы, наскоро промокнул пол принесённым кухонным полотенцем…

Она надолго запечатлелась перед Дани именно такой – стоящей в пол-оборота на фоне окаменелой, грубой драпировки штор. Она таяла в тенях, тихая и робкая, наполненная рассветным, розоватым свечением. Это она – его Адели. Она снова перед ним, как он и желал.

И, конечно, она также была изумлена таким неожиданным, но приятнейшим поворотом. Даниэль не помнил, обменялись ли они символическим приветствием. Вероятнее всего, обменялись…

– Поднимись, – попросил его Кристиан тихо.

– А? – встрепенулся Дани.

– Господин Велиар, будьте добры подняться, – бодро усмехнулся де Снор и взял с кресла свой помятый цилиндр. И после маргинальный аристократ его поправил, взглянул на друга со злорадным огоньком и произнёс:

– Я иду в художественный салон. Мне нужен ластик.

– М!

– Закрой дверь за мной, пожалуйста.

И Даниэль обменялся с Адели сияющим взглядом. Уходя менее чем на минуту, он боялся, что она вновь рассеется в неизвестности, и они снова разлучатся.

Беря пальто, висящее на покосившейся вешалке, Кристиан услышал настоятельное:

– Никогда больше так не делай. Слышишь? Ты сегодня меня выбил из колеи. Хотя мой Торесен тоже любил зло подшутить…

– Она, та девочка, хотела тебя увидеть. Говорила, что вы уже знакомы. Да и ты, судя по всему, также счастлив встретить её. Не волнуйся по поводу меня: мне априори ничего не может угрожать. Я как у Христа за пазухой. Это просто игра, сын мой. В добро, – пояснил он шёпотом, с блеском тёмных уверенных глаз.

– Сейчас страшное время. Ты не ведаешь, что происходит за порогом!

Кристиан точно не слышал его. Он только ухмыльнулся, указав на майку Дани:

– А это ты специально наизнанку надел, от сглаза?

Даниэль взглянул в отражение наискосок висящего от их недавнего сражения зеркала. Его кофта была не только наизнанку, но ещё и задом наперёд. Как и положено, красовалась этикетка. Он начал спешно переодевать её: это его первое свидание с Адели, пусть и незапланированное. Уже открывая дверь, Кристиан проговорил иронично, окидывая взглядом многочисленные полосы на спине Дани:

– Как живописно! Герой-любовник…

Долгожданное

Вот они вдвоём. Они. Вдвоём. Не верится. Какой подарок судьбы! Какое везение, что на нём хорошие носки. И ещё Кристиан сказал, что она хотела его увидеть. Надо не делать и не говорить глупостей. Об этом он думал, идя в мастерскую. Но когда он там оказался, то думать перестал.

В какой-то степени Адели досадовала на художника из-за того, что он всё так устроил. К тому же, она не была уверена, можно ли доверять Даниэлю. Ему – то ли сообщнику Вуна, то ли идеологу «Лимба». Весть о его вчерашней победоносной стычке с Андерсом распространилась по всему городу, не щадя ничьих ушей. Адели было трудно представить его в одной из перечисленных ролей. Но что она о нём знает наверняка? Нужно показывать перед ним свою прохладность. Об этом она думала, пока Дани был в прихожей. И вот он вошёл в мастерскую…

Он после паузы произнёс, облокотившись сзади на мольберт с завершённой картиной «Mеmento Mori»:

– У нас есть время, чтобы поменять замок.

Нервно поправляя локоны, Адели уточнила с явным смущением:

– Собственница – моя тётя Мари, так что нужды особой нет. Я живу в соседней квартире.

– Это ты поёшь?

– Да…

– Я слышал это однажды, находясь здесь. Какое совпадение! У тебя чудесно, прекрасно получается! – с этими словами Даниэль подошёл ближе.

– Благодарю…

– Значит, ты была всё время вот так, за какой-то стеной? Я тебя искал, а ты сама нашлась.

Она поспешила указать на первое попавшееся полотно, находящееся за её спиной и произнести с улыбкой:

– Красиво у Кристи получается писать картины…

– Безусловно, красиво, – согласился Дани, не отрывая наслаждающихся глаз от неё.

– А ты давно в Мидиане?

– Не-е-ет.

– И я нет. Мне не особо здесь нравится. Неуютно. Я привыкла к другому. К яблоням. Раньше я жила в небольшом спокойном месте. В окно моей комнаты смотрел яблоневый сад, а здесь как-то… мрачно.

– Просто надо кое-что поменять! – и Даниэль широким и решительным жестом раздвинул шторы. Хлынул свет.

«Дани, ты расписался вчера на моей груди!» – донёсся весёлый крик из-под окон. Там – три девушки, которые, видимо, смогли проследить, куда он направляется. Да, они из «Лимба». Да, одна из них подняла майку в доказательство своих слов. Даниэль быстро закрыл шторы, и, неловко улыбаясь, обратился Адели:

– Я вот подумал, что и так вполне сносно. Ты любишь кофе? Давай немного похозяйничаем?

Адели добродушно кивнула. Но и сейчас им не дали насладиться тихим и долгожданным единением. Прозвучал стук в дверь. Возможно, Кристиан. Даниэль отварил. На пороге стоял дед, похожий на гнома, который дребезжащим голосом обратился к нему с явной ненавистью:

– Ах ты бессовестный!

– Прошу прощения?

– Да как тебе не стыдно было убивать Артура?! Да и всё ради капиталов! – громко укорял он. Дани стиснул зубы и закрылся, не желая дальше выслушивать разгневанные укоры.

После он уже появился перед Адели помрачневшим. Она заметила, что его задели за живое.

На кухне Дани решился среди бедлама приготовить кофе, благо имеющийся в запасах де Снора. Они говорили о чём-то поверхностном и дежурном. Но Адели сразу же смогла пронаблюдать одно из его главенствующих качеств – переменчивость. Ей казалось, что в нём заблудились ветра со всех четырёх сторон света. Эти свободолюбивые вихри чуть подсушили губы, отметили тонкие трещинки на них, беспутно всколыхнули волосы, играли в нём чем-то морским и необычайным. Адели хотелось знать про него всё. И она решилась поведать Даниэлю:

– …Помимо всего прочего, мне хочется сказать, что я не верю всем обвиняющим тебя. Ты не такой. И ты не смог бы так поступить с родным человеком.

Он был рад её чуткости. Он ответил с раскрепощённой улыбкой:

– Необыкновенно приятно слышать, что ты так считаешь. Я не такой, да. Я куда хуже.

Дани глотнул кофе с несколько самодовольным видом. Гипотетически он ожидал другого вкуса. Он вообще не ожидал, что рефлекторно то количество кофе, которое он должен был проглотить при ином раскладе, окажется на обоях. Всё дело в том, что он виртуозно спутал соль с сахаром. Адели вздрогнула от неожиданности. Через мгновение Даниэль рассмеялся в голос, почти до слёз, восклицая:

– Видишь! Я даже порчу чужое имущество! Я посолил кофе! Не пей свой, вылей его куда-либо, выброси его!

И он загородил спиной ту часть стены, где изобиловали крапинки, подтёки и пятна. Провал. Снова. Даниэль чувствовал себя глупцом. Адели подыграла ему:

– Ну, ничего! Похоже на абстракционизм.

Он сел рядом и смотрел на нее мечтательно, чуть склонив голову набок. Он улыбнулся грустно:

– Я трагически вспомнил, что мне сейчас надо выдвигаться на одну встречу. Она важная.

– Понимаю!..

– Давай договоримся так, что ты дашь мне номер, и в ближайшие дни я за тобой заеду и увезу в сказочное место? Не всё же сидеть в квартире де Снора и пить мой фирменный кофе.

– Я согласна, – ответила она и доверчиво коснулась его плеча.

Как нельзя делать

Кристиану, безусловно, не нужно было никакого ластика. Он решил оставить Даниэля и Адели наедине, дабы не мешать. Это его эксперимент под названием «игра в добро». Так скучающий и невостребованный художник-декадент желал проявить себя в новой роли.

И он пошёл по серым улицам Мидиана, рассматривая пустые окна мансард с отблесками мёртвого солнца, трещины на стенах, жёлтые лица нищенствующих – безобразное величие упадка. Отличная обстановка, чтоб, затягиваясь сигаретой из неизменного мундштука, подумать о своём сладостно тяжком предназначении непризнанного гения. Здания сменяли друг друга; перекрёстки, аллеи и подворотни вели его всё дальше. И его более и более раздражал вид плакатов и стяжек с неким Андерсом Вуном. Кристиан возненавидел это глянцевое изображение, приторный лоск и вымученную в фоторедакторах идеальность. И тогда он снова вспомнил, что массы предпочитают скрипящую на зубах сахарную ложь вместо того, чтоб вкушать нечто терпкое, горькое, сложное, разнообразное в оттенках и неоднозначное в послевкусии. И он сокрушался, что никогда его талант не распробуют.

Пик негодования пришёлся на ту минуту, когда он выбрался на пустырь, и там, как назло, на огромном щите, сооружённом посередине, бодрые рабочие размещали рекламу этого вашего Вуна. Лучезарный проповедник находился в окружении своих одухотворенных последователей. Всё выдавало идиллию, счастье, опрятность, океаны позитива, равенство. И лозунг: «Я за единый Мидиан!» Кристиан подошёл ближе и начал всматриваться в эти пластмассовые лица, в эти белоснежные оскалы, лелея свой праведный гнев.

В то время, как его глаза были пригвождены к рекламному щиту, за его спиной его, совершенно неподалёку, на принесённых шезлонгах лежали двое в очках для фильмов 3-D (и для конспирации). Они ели попкорн. Один делал это так, как будто не видел пищи несколько дней, которые он, возможно, провёл, ползая на коленях по битому стеклу: джинсы были жутко изрезаны. На его косуху с намёком на панковскую ушло столько металлических шипов, цепей и заклёпок, что её можно было сдавать в металлолом и на деньги строить себе белокаменную виллу в четыре этажа с огромным бассейном. У него имелся розовый ирокез. Другой персонаж, доставая попкорн из ведёрка, проводил по соли и маслу пышными чёрными манжетами, выглядывающими из рукавов его плаща. Он был в капюшоне.

Скольд и Рейн специально пришли на это место, чтоб полюбоваться на новоявленный выкидыш пропаганды любимого Андерса Вуна. Они смотрели фильм под названием «Радуйтесь, пока можете, уважаемый Вун, ибо скоро Вас, ублюдка, лишат короны». И всё шло гладко, но явился вон тот бледный тип с высоким цилиндром и загородил обзор.

Рейн раздражённо усмехнулся:

– Очень своевременно встал.

Скольд, провожая взглядом одну девицу (а точнее определённую её часть) в короткой курточке, ответил:

– Пошли тогда с ней познакомимся!

Авилон указал на Кристиана:

– Да я про этого!

Дикс крикнул:

– Вы загораживаете обзор!

Кристиан понял, что реплика адресована ему. Он медленно посмотрел через плечо, уголки его губ поджались брезгливо, когда он увидел, кто обратился к нему. Он не ступил и шагу в сторону, оставшись в прежнем положении. Совсем скоро он понял, что его хватает нечто пахнущее попкорном, уводит в сторону, потом ставит на более предпочтительное место. Художник недоумённо окинул взглядом Скольда, поразившись такой бестактности. Хотя лицо Дикса было добродушным и беззлобным. Де Снор пробормотал:

– Всё в порядке?..

Скольд всплеснул руками, хохоча:

– Нет, конечно же!

Рейн смеялся. Живописец был в ступоре. Он не знал, что в таких ситуациях делают обычные люди. Его кольнула мысль, что он для какого-то сброда оказался самым настоящим шутом, Арлекином. Он обернулся к ним растерянно и беспомощно.

Скольд воскликнул:

– Что?! Мы загораем!

– Пришёл полюбоваться на Андерса! – издевательски поддерживал напарника Авилон.

– Ага! Сектантик!

Теперь всё для де Снора стало понятно. Они приняли его за человека, который с восхищением смотрел на рекламный щит.

Не спеша, с чувством стати, он приблизился к шезлонгам со зрителями и попросил их встать, поскольку он не будет разговаривать так – это не этично. Но скоро он понял, что просить что-то подобное у этой парочки бесполезно. И он с зелёной чёртовой искрой во взоре, от которой Рейну стало жутко, выдал им отчётливо и громко:

– Вам так интересно, почему я рассматриваю щит? Хорошо, я удовлетворю вашу любознательность! Я художник, я занимаюсь искусством. Я пишу портреты и издали чую фальшь! То, что на щите – самый предел лжи. Я любуюсь тем, как падаль подобного рода выставляется на обозрение тысяч, а мои холсты бесславны. Сотни раз хотел бы я плевать на этого… Андерса Вуна, чтоб вы знали! Мало ли кретинов непрестанно врёт, чтоб полюбиться второсортному стаду! Он – ряженый клоун, а его поклонники – пустые, ничтожные и поверхностные люди! Приятно было пообщаться! Горячо надеюсь, что больше не увидимся! Никогда!

Он поправил цилиндр, напоследок показал им, как должен улыбаться Денница, и горделиво ушёл. Его речь эффектно разносилась эхом по пустырю. Её не оставили без внимания помощники Вуна, которые и занимались размещением рекламы. Они перешёптывались. Затем один из них спустился по лестнице и направился попятам за де Снором.

Авилон, снимая 3D-очки, выдал с печалью:

– Это настоящий демон в людском обличии! Красавчик! Ты видел? Жаль, что этот парень без малого труп. Но ценный экспонат! Мы бы подружились с ним. Но, думается, он подписал себе смертный приговор.

Скольд заключил шёпотом, в котором чернел дрожащий кошмар:

– Они придут за ним…

– Аминь.

Лунная

Встречи с Синдри, ради которой Даниэль наскоро разлучился с Адели, не состоялось. Но даже это не расстроило его, и весь вечер он прибывал в неге.

Грядущая ночь была завораживающе лунной.

Застывшие голубые реки сияния скованны тёмным мрамором стен. На полу призрачно двигались тени от ветвей деревьев, как волны запредельного моря. Громадные зеркала на стенах казались Даниэлю коридорами, новыми руслами, куда хлынули воды ночного светила. Ему мечталось, что если коснуться рукой до их глади, то обнаружишь пустоту, и можно будет пройти туда, за грань. Или же из магических хрустально-синих порталов появится кто-то. Или же всё ему мерещилось в ночном ласковом омуте.

Даниэль хотел играть на фортепьяно. Он сел за инструмент, мягко и с предвкушением касаясь клавиш. Кто-то из Велиаров, возможно, давным-давно проводил время ночью именно так, отображая в музыке свои переживания. Он и не полагал, что потомок туманно помыслит о нём.

Куда уходят мелодии некогда звучавших композиций, тёплый трепет пальцев, размышления и вдохновения? Они уходят в зеркальные коридоры, разверстые в темноте. В другие реки, в иные течения. И там нет им конца.

В тот час Даниэлю хотелось исполнить именно «Лунную сонату», хотя музыка эта не соответствовала его облегчённой душе, куда закрался полёт майского ветра. Но именно это произведение, задумчивое и скорбное, так необычайно соответствовало атмосфере окружающего. Его весна не мешала проникаться красотой композиции. Он хотел прижимать к груди всех скорбящих, убаюкивать тех, кто мучается в тяжкой бессоннице; он хотел играть этот гимн неразделённости. И он начал по памяти, наверное, в сотый раз за жизнь – в особенный раз. Он закрывал веки. Он утопал…

В зеркале появился тёмный силуэт. Фигура приближалась. Даниэль сидел спиной, погрузившись в исполнение, и не видел, как медленно перешагнула зеркальную золочёную раму Королева в алом пышном платье, в пунцовой фате, убранной пламенеющими розами. Его невеста в кроваво-красном. Его вдова. Она положила руки на его плечи. Даниэль почувствовал, что холод от них его жжёт, как и язвительный металл рубинового перстня. Он не прекращал играть. Строй мелодий становился одним целым с её голосом:

– Нам, злейшим противникам, нельзя встречаться так, но сегодня ночью я пришла сюда. Потому что мучение – быть в ледяном замке в одиночестве. Ты не знаешь, какое это страдание, Даниэль. Целые эры пустоты и оставленности. И это будет вечно. Я не хочу… У тебя может быть сотня любовниц. Обольщай их при свете солнца. Но самая главная тайна твоего сердца обязана быть моей. Я обнаружила, что хочу бросить всё, чем владею, поскольку то не имеет смысла. Ты тоже оставишь прежнее существование. Но получишь больше.

– Мне никогда не удастся полюбить тебя, – и волнение сжимало его горло.

– Уйдем от тягот. И нам будет открыта бесконечность. Неиссякаемая юность и сила. И я буду рядом.

– Я не смогу обречь себя на такой ад, – ответил он, ощущая, как медленно и хищно острые ногти впиваются в его плечи.

– Я желаю, чтоб ты взглянул на меня.

Музыка прекратилась. Он вышел из-за фортепьяно, чтоб выплеснуть разгорячённо:

– И я смотрю на тебя: и я вижу перед собой создание, способное на всё. Ты толпы ведёшь на смерть, ты руководишь своими легионами, как марионетками. Ты можешь заставить целую вселенную прославлять тебя! Тебе ничего не стоит кому-то дать власть, у кого-то забрать её. И зачем я тебе – паршивый выскочка, какое-то мгновение в твоих эрах? Прах под твоими драгоценными ступнями! Нет?! Ты – Королева!

– Я не хочу быть ей! – крикнула она яростно. Он поднял фату, открыв её страшно белое лицо. Оно было полно горечи и злобы. Даниэль говорил ей надрывно:

– Я прошу тебя об одном: отпусти меня. Смирись, позволь мне быть счастливым с другой – это будет твоим подвигом. Это будет тем, что называется любовью. И ты станешь пеплом и обретёшь покой. Разве не это тебе нужно?

Она приходила в неистовство, крича, и венок из роз на её голове начал осыпаться:

– Тогда я сожгу весь мир, чтоб остались только я и ты. Решись сейчас, не толкай меня на безумие! Мне не нужно быть Королевой, если ты доверишься мне и успокоишь мою скорбь!

– Отпусти меня и освободись сама!

И он видел, как прерванная музыка продолжилась в ней нахлынувшим горем, когда она говорила, подойдя к нему недопустимо близко:

– Ты будешь играть «Лунную сонату», а я окружу тебя нетленными лилиями. Я стану туманом на твоих дорогах, но ты будешь приходить ко мне и только ко мне. Я дам тебе крылья, свободу. Я дам тебе райское блаженство, каким даже Бог не наградит! Как же ты можешь отказаться?

Он прижал её к себе, чувствуя, как его кожу силятся пронзить шипы её венка. Он произнёс отрывисто, но твёрдо:

– Я тоже знаю, что такое одиночество и обречённость. Я часто их видел в глазах напротив. И теперь у тебя… Но в твоих покоях ещё никто не сложил слово «вечность». Моя госпожа, я не научусь любить Вас так, как вы жаждете. Я не присягну.

Она резко отпрянула от него и улыбнулась бесцветно и жутко. А после поцеловала его дрожащую руку и направилась в зеркальный коридор, откуда возникла.

Река лунного сияния. Даниэль остался один – посреди гулких стен.