Текст книги "Midian"

Свобода?

Даниэль вернулся в особняк уже белоснежным днём и тут же окунулся в глубокий сон. Он не помнил, пробуждался ли он, приходил ли к нему Вильгельм – так он был истерзан утомлением. Лишь хлопковый уют постели, лишь спасительный отдых, мягко затягивающий, как теплая и безмятежная морская глубина. Хотя он помнил одну грезу, неприятным эпизодом встревожившую сознание.

Он обнаружил себя с небрежной вальяжностью сидящим на кровавом троне Эсфирь. И та стояла перед ним в кандалах и грубом рубище. Она подняла на него пронзительно блестящие глаза и произнесла сдавленно:

– Ты опередил меня. И ты не терял даром времени. И я тоже. Мы обратили ещё пару легионов. Они пойдут во имя мое на любое сражение. Ведь если ты не позволяешь мне уйти в мою летаргию, то я буду прибывать здесь с ликованием.

Даниэль ответил ей с презрением:

– У этих людей были семьи, они любили кого-то. А теперь просто стали твоими безликими пешками.

– Они отдали мне свою волю и души. И ты мне тоже отдашь что-то важное. Но чуть позже.

– Даже во сне я не могу быть свободным от твоего коварства!

– Быть свободным! О чем же ты? В Мидиане нет свободы! – и она громко лязгнула кандалами на запястьях. Залу сотрясло. Даниэль поднялся с трона и прошёл мимо нее, направляясь к дверям.

Он слышал, как она повысила стальной голос:

– Именно я дарю тебе грядущую победу, которая хуже любого позора. Я – ледяное чудовище – кротко подставляю вторую щёку, порочный праведник! Ты справедливо на моём троне. Ты превзошёл зло, против которого шёл. Возрадуйся! И она уже ждет – у вас есть несколько дней для вашего скоротечного и мелочного счастья…

Он перевернулся на другой бок, широко раскрыв глаза и ощущая, как потусторонним эхом в нём отзываются слова Эсфирь. Его комната была озарена ясным дневным светом и, что самое бесценное, еще и присутствием Адели. Она сидела в углу на кресле и когда увидела, что Даниэль пробудился, подошла к нему. Её лицо было печально нежным и лучащимся заботой. Она присела на край кровати и поцеловала его в лоб. Даниэль проговорил растерянно:

– Вот я и вернулся в свой город, знакомый до слёз… Зачем ты томишь себя ожиданием, пока я пробужусь?

– Я здесь, чтоб быть рядом с тобой, – и она ласково убирала с его лица россыпь небрежных ночных прядей.

– И ты не спросишь меня, где я пропадал почти сутки?

– Ты вернулся – и это самое важное, – ответила она.

– Надеюсь, я не проспал одиннадцатое число!

Она легла рядом на подушку. Он мечтательно глядел на потолок и говорил:

– Ты знаешь, что после этой даты нам никогда не придётся расставаться. Там и до весны рукой подать. Как же я жду этого! Этой свободы и мира!

Она прильнула к его плечу, и её тёплое дыхание коснулось его кожи. Он быстро повернулся к ней:

– Я сейчас бесстыдно гол и нахожусь в приподнятом состоянии духа и всего остального. Спустись вниз, я скоро выйду. Всё же, живёт где-то во мне христианское желание воздержаться до свадьбы. Ты понимаешь!

И он смущённо расхохотался.

– Хорошо. Мне передать Вильгельму, чтоб он тебе сделал кофе? – и она кротко поднялась.

– Сделай сама! Тебе придется меня терпеть, поить и подкармливать.

– Не самая плохая перспектива.

И Адели, легчайшая и окрылённая, удалилась из его спальни. В тот момент необычайное, искристое счастье завладело Даниэлем. Несмотря на грозящий своей опасностью рубеж, он верил в наилучший исход. Теперь нужно только преодолеть черту.

…А для Кристиана уже была преодолена некая черта. После того как он узнал от Даниэля правду о его связи с Королевой, то сердце его перевернулось. Он не ощущал себя преданным. Он не чувствовал себя отверженным. Но ему было тяжко дышать в Мидиане. В баре, где воздух пропитан тяжелым табачным дымом и захламлён присутствием мимолетных и суетных людей с их хмельной разноголосицей, он проводил сиреневый вечер ясного зимнего дня. И всё было банально, типично и паршиво.

Пиво здесь на вкус тоже паршивое. Чуть не выплеснув его из кружки, делая резкий жест рукой, один из гостей, находившийся за барной стойкой, бодро и громогласно изрёк, чем привлёк внимание Кристиана:

– Только подумай! Скоро свершится т-такое!

Друг того человека (такой же средних данных и среднего опьянения) приложил к своему лицу ладонь и проныл:

– Да ты достал уже удивляться!

Но напарник не слушал. Он как будто заново осмыслял будоражащий его факт. Он с неизменным изумлением говорил:

– Это же надо! Подлец выступит на Штернпласс!

– Мы таких не знаем. Мы знаем Даниэля Велиара. А он вовсе не подлец, – подметила молодая официантка (одна из тех дам, кто хранит фото «подлеца» под подушкой).

– Что-то тут нечисто. Не верю я вашему герою. И посему он – подлец! – заключил барный скептик.

– И ты не пойдёшь смотреть на его выступление? – подключился к беседе бармен, протирающий стакан.

– Пойду, конечно! Спрашиваешь! Не на премьеру фильма другого подлеца мне идти?!

– Ну, не будем упоминать имя его всуе. И думается мне, из других городов приедут и наши и не наши тоже, – дополнил бармен, вытряхивая полную пепельницу.

– Надо места с самого утра занимать! – подхватил громогласный товарищ скептика. Последний иронично отреагировал на его решительность:

– И я тоже ничего не хочу пропустить… Мне не столько выступление и творчество его интересно, сколько то, что ваш уважаемый спаситель дошёл до ручки. Он разве не понимает, что…

– Что «что»? – хором спросили бармен, официантка и соратник по выпитым бокалам.

С издевательской усмешкой он пояснил:

– Представьте, что изверг прикажет в него выстрелить. Мгновенная смерть. Красивая. Героическая. Вот поэтому я и хочу быть в первых рядах. Ибо красиво.

– Злой ты, – шикнул громогласный парень. Они помолчали. Скептически настроенный тип возразил:

– Не-а! Мир зол. Если кто-то хочет запомниться и стать легендой, то нужна трагедия. Чем ужасней, тем лучше. Запомниться только тем, что ты протагонист – это уже неактуально. Ну, будешь ты светленьким, справедливеньким. Так ненадолго же. Или вот: пример из другой оперы. Допустим, занимаешься ты искусством. Ты талантлив. Кому ты нужен? Умри скандально, оригинально – тебя полюбят наверняка. Тебе поставят памятник, тебя сделают родоначальником жанра. В общем, сдохни – будь умницей.

– Давайте выпьем за нашего умницу! И за свободу! – подхватил его друг, вознося кружку высоко, как призыв всем собравшимся. Тост был принят с удовольствием.

Единственный, кто затею не поддержал, был Кристиан. Услышанные слова по поводу того, что миру нужна трагедия, произвели на него большое впечатление. Он запомнил ту идею. Кристиан уже тогда чувствовал, как она жжёт его нутро.

За несколько часов до…

Белый сетчатый воротничок куклы уколол щёку Евы, когда она подносила любимую игрушку к уху. Часто многие друзья семьи Витткопов обращали внимание на то, какие милые ямочки на её щеках, какие серьёзные и чудесно выразительные у неё глаза. Но с определённого времени все прелести её личика прекратили умилять тех людей, поскольку она была дочерью Стиана Витткопа – предателя, покинувшего братство. Маленькая Ева не понимала, почему с ней и с её мамой, вот уже третий месяц тоскующей из-за смерти папы, никто не хочет дружиться, как прежде. А остались с ними только некоторые люди – другие, вовсе не такие, которые их бросили. В чём заключается разница между первыми и вторыми, Ева поймёт с возрастом.

Но её любознательную и темноволосую голову не покидал вопрос, почему к ним так начали относиться.

В её доме стало невосполнимо пусто. Комнаты казались более тёмными и гулкими. Сад, окружавший виллу, уже не представлялся ей сказочным и таким необъятным, что на том его конце за тисами всенепременно обитают сиреневые феи, драконы, прекрасные королевы и не менее прекрасные и смелые принцы…

Ей было всего пять лет.

Ева спрашивала у куклы Пьеро, почему взрослые ведут себя так странно. Пьеро всё знал, но сейчас ответить затруднялся. Но пришёл и его черёд задать Еве интересующий вопрос. И она поднесла его так, как будто он шепчет ей на ухо. Она выслушала и внимательно посмотрела в его голубые глаза. Как они были реалистичны на этом нежном фарфоровом лице! И девочка пошла к своей маме.

Лилиан находясь на застеклённой светлой веранде. Пленительная, она несла на себе тень утраты. Она справлялась с потерей достойно. Она научилась быть обособленной, независимой от кружащих всем голову интриг Мидиана, укравшего у неё супруга. Ева, прижав к себе куклу, села на плетёный диван рядом с мамой, оторвавшейся от чтения, и сказала важно:

– Пьеро хочет знать, почему сегодня все идут на площадь на концерт, а мы остаёмся дома.

Лилиан пояснила:

– Потому что там слишком людно и беспокойно… А у нас здесь хорошо. Ева, это не праздник, не утренник и не кукольный театр. Там не будет веселья.

– А почему тогда все идут? – девочка удивлённо приподняла брови и ещё больше насупилась.

– Ну… Чтоб поддержать того знаменитого дядю.

– У которого волосы на голове, как у девочки?

– Да, да… – Лилиан улыбнулась.

– А мы почему не хотим его поддержать? – продолжались уточнения.

– Мы можем сделать это, когда его будут показывать по телевизору. Что думает Пьеро по этому поводу?

Девочка снова послушала, что он ей прошепчет. Ева положила его на свои колени, и поделилась с мамой:

– Он сказал, что он за! И ещё он добавил, что это будет о-о-очень хорошее выступление! Ну, там, с танцами…

Вдова обняла дочь. Её широкий взгляд запечатлелся болезненно на Пьеро – обожаемой кукле Евы, которую некогда подарил ей Стиан.

Солнце играло на гладком паркете веранды. Оно не грело…

«Надеюсь, твои руки дрожат от холода…» – произнесла Алесса не самым уверенным голосом, когда Рейн нервно достал очередную сигарету, что была за последние двадцать минут энной по счёту. Авилон ухмыльнулся уголком рта.

Все «Semper Idem» собрались в особняке Даниэля, в гостиной. До выступления оставалось всего несколько часов. Постороннему наблюдателю атмосфера бы напоминала поминки.

Все они сидели по креслам и на софе. Все – кроме Иена. Тот находился у органа и играл мотив вступления песни, всем присутствующим крайне знакомый. Знакомый в такой мере, что если любого из них разбудить посреди ночи и попросить его воспроизвести, то его проиграют, пропоют сходу и машинально – чётко, по нотам без погрешностей. Они репетировали ту песню бесчисленное количество раз, оттачивая каждый момент.

Сейчас Дани думал, прокручивая в голове свой текст: «Что за муть я написал? Это же полная хрень! Сука!» Эта мысль возникла не от того, что он прекратил верить в идею своего творения, а от буйствовавшего в его крови волнения. Грандиозная подготовка к одиннадцатому февраля казалась ему ничтожной. Но одна вещь, уже спрятанная в его кармане, намекала, что исход будет благоприятным…

Да, никому из компании не верилось, что этот день наступил. Этот день, полный предвкушения триумфа, торжества и извивающегося скользкого страха. Сейчас в гостиной они выглядели разобщёнными, но это было далеко не так. Они составляли одно – неподвижную лавину, которая скоро сойдёт и помчится. Скольд наконец-то подорвал тишину их затаённости:

– Дани, почему мы так тормозим? Надо идти.

Тот утвердительно покачал головой, как будто опомнился:

– Ага!

Они поднялись, словно ждали его команды, но Даниэль так и остался в прежнем положении. Рейн, Скольд и Алесса вопросительно на него смотрели. Он хотел что-то сказать. Глядя снизу вверх на них, он проговорил тихо:

– Только вы не переживайте за себя. Я понимаю, что вам боязно шагнуть со мной на одну сцену.

Иен, не прекращающий наигрывать мотив композиции, произнёс спокойно:

– А мы тебе верим. Если бы не верили, то не было бы «Semper Idem».

Одиннадцатое

Вун сидел на балконе в поднесённом велюровом кресле. Штернпласс была во власти его взора. Эсфирь осталась внутри храма, не желая расположиться рядом. Андерс попивал шампанское, кутался зябко в мех. Февраль, пусть даже в последнее время гораздо более мягкий, по-прежнему превращал дыхание в пар и намеревался загнать его в тепло комнат. Но он не мог уйти. С минуты на минуту свершится великая его афера.

Винно-фиолетовые лучи заката играли на живом море толпы. Его берегом, его единственным пределом была сцена с экранами, сооружённая с края площади. Она пока ещё пустовала, растворяясь в сумрачной вечерней заре.

Андерса не смущало, что они обошлись без предварительных прослушиваний. Даниэль при восторженных желаниях своего союзника, как правило, отшучивался или говорил что-то вроде: «Я с теми идиотами создал такую великолепную композицию с Вашим текстом, что итог Вас удивит! Песня чудесна. Так пусть она станет Вам подарком! А подарки преждевременно не показывают». Впервые её услышат и пришедшие зрители и те, кто сядет в этот многообещающий вечер у мониторов. Вун организовал прямую трансляцию по главным каналам. Съёмка будет вестись с различных точек. Андерс хотел, чтоб в итоге получилось прекраснейшее видео, которое он после будет пересматривать с восхищением. Так он позаботился о том, чтоб люди, которые не смогли присутствовать на Штернпалсс, не лишались возможности оценить его шедевр.

В числе их и Флоренцы. Даниэль рекомендовал Мари и Адели остаться дома. Своей возлюбленной он ещё сказал, чтоб она не пугалась ничего, что, возможно, там произойдёт…

В тот вечер Кристиан не мог находиться в четырех стенах. Он ощутил взбудораженность, некий зов, словно Даниэль ждёт его там, и поэтому художник ещё в обед направился на Штернпасс.

Вечером де Снор стоял недалеко от храма. Толпа была в напряжении долгого ожидания. Кто-то рядом с де Снором обратился к соседу: «Как смело! Вун наблюдает с балкона, но это не останавливает Дани! Достойно уважения… Вот это я понимаю: музыкант, человек творчества!»

Что-то кольнуло самолюбие Кристиана. Он понял, что не сможет радоваться грядущему успеху своего горячо любимого друга, своего обретённого брата. Он отвернулся к жёлтым окнам здания. Их бледный свет зажёг в его глазах зеленоватые огни. Но скоро, когда за стёклами мелькнула знакомая ему фигура, то зрачки его блеснули по-волчьи. Художник увидел Эсфирь. Он понял, что сегодня он проникнет внутрь и найдёт её, ведомый необузданным желанием вновь её видеть перед собой.

…А тем временем маленькая Ева, обняв своего белоснежного Пьеро, с нетерпением ждала у телевизора начала выступления «знаменитого дяди». Она сидела перед экраном битый час, никуда не уходила. Она сама не знала, почему это для неё так важно. Возможно, она хотела понять, что же в «знаменитом дяде» такого особенного, за что его хотят поддержать многие люди. Она видела его всего однажды на обложке какого-то журнала, когда была в гостях у подруги. Тогда она решила, что у него причёска, как у девочки. Больше она о нём не знала ничего.

Её мама не имела сильного желания выжидать прямого эфира. Она находилась в другой комнате. Но через пару минут Лилиан услышала резвый и радостный крик Евы: «Мама! Мама, моего дядю показывают!»

Но пока что показывали не Дани, а безбрежную толпу, приветствующую его гулом, громом, овациями. На сцену, освещённую светом прожекторов и походящую на небольшой озарённый остров в смутной темноте, вышли пятеро и заняли свои места. И в центре – он.

В расшнурованных тяжелых, огромных ботинках, в чёрной небрежной рубашке, он смотрелся так, как будто проезжал мимо и заглянул на огонёк. В его поведении – та же непринуждённость и раскованность. Он приблизился к микрофонной стойке. Толпа не унималась. Даниэль жестом попросил их угомониться, приставив к губам палец. Небольшая часть замолчала. Чтоб унять других он с комичной угрозой и строгостью резким движением провёл ребром ладони по своей шее. Воцарилось относительное молчание. После он, словно недоумевая, посмотрел на балкон, откуда наблюдает деспот. О, Даниэль изумлён, обескуражен, это написано на его лице. Зрители понимают его иронию и смеются. Дани машет рукой Андерсу – невинно и несколько стыдливо. Это заставляет собравшихся хохотать громче. Он не планировал, что выбросит нечто подобное. Ведь в планах у «Semper Idem» совсем другое… С его лица ушли посторонние эмоции, обнажив его трепет.

Ева тихонько сказала маме, указывая на своего Пьеро: «А ведь они похожи!» Дочь Стиана обратила внимание и на другого «дядю», который её привёз домой, когда она потерялась. У него тоже странная причёска. Розовая и как у дикобраза. Да и все другие «дяди» и одна «тётя» тоже были нетипичными. Но они казались Еве прикольными.

Песня началась с электронных звуков синтезатора – с того самого мотива, что слишком знаком всем «Semper Idem». Гитары. Ударные. Лавина сошла… Мощная стена звука. И он – статный, стоящий, свободно расправив плечи. Он замер, точно перед тем, как свершить грандиозный рывок, свершить разбег и оторваться от земли.

И уже потом Ева, будучи девушкой, напишет в своём дневнике: «Это было выступление единственное в своём роде: ту песню он не исполнял больше никогда. Она как любовь – не забывается и не проигрывается раз за разом или на бис. Это жизнеутверждающий протест, чистый гимн противостояния и веры в будущее. Прошло двенадцать лет. В первозданном воспоминании сохранился его голос. Яркая, насыщенная эссенция. Шифоновый шлейф. Он глубокий, красочный. Это обнажённый нерв, Чувство. В нём – бросок, призыв. Вкупе с ритмом музыки, с её мощным звучанием, Голос его создавал живую стихию…»

Слаженно прозвучал вступительный проигрыш, заражая зрителя энергией движения и завораживая.

Даниэль решительно взял микрофон из держателя, он начал петь:

 
Слышишь зов? Для него только небо – предел,
Грянул он из оков немоты,
В душных тюрьмах один – полыхал и горел.
Это солнце мечты,
Что растопит лёд масок и лжи.
Правде – торжествовать!
Мы, кто в руках пронесли свет и жизнь,
Ярче звёзд чтоб сиять!
 

Тончайшее стекло фужера хрустнуло в руке Андерса. Его трясло. Его сковала ярость. «Лёд масок и лжи» стремительно таял.

«Когда я повзрослела, то пересматривала ту запись. Я заметила, что он обращался к зрителю, словно вёл с ним негласный диалог – стремительным, широким взглядом. Он отдавался тому, что он делает. Всецело».

Припев лился высоко и чисто:

Мы свой путь обрели через ночь и ад.

Мы бесстрашно на бурю бросаем взгляд.

«Я помню как в ночь с одиннадцатое на двенадцатое февраля, после их выступления, с улицы доносились хоры. Люди пели второй куплет, что им особенно полюбился:

 
Пусть воззвание то, все сомненья круша,
Дух свободы вернёт навсегда.
До победы – один лишь шаг.
Прочь от масок и льда!»
 

Вун вскочил с места, с грохотом открыл дверь балкона, встал посреди комнаты, где уже расположились его пажи и во весь голос крикнул: «Сюда его! Всех их сюда!» Эсфирь прибывала в стороне, с изумительной усмешкой наблюдая, как Андерс в припадке истерии сам губит свою репутацию.

Когда второй раз исполнялся припев, то пришедшие вторили ему гулко и объёмно:

Мы свой путь обрели через ночь и ад.

Мы бесстрашно на бурю бросаем взгляд.

Хор этот слышал и Андерс. Он задыхался от злобы. А слуги его, всегда преданные и вооружённые, поспешили исполнить приказ…

«Порой мне казалось, что он растворяется в сиянии прожекторов. Словно оно пронизывает его силуэт насквозь. И тогда в нём было мало плоти, и много дыхания. И когда после исполненного второй раз припева музыка сбавила обороты, и полилась нега гитары и скрипки, то он казался совершенно безоружным и нагим… Он смотрел вперёд, часто дыша серебристым паром. Он медленно закрыл веки. И – пронизывающе: «Страх не возьмёт нашу высь… И, душа, освободись!» После – со всей страстью он пропел а-капелла строки припева.

И стихия музыки закружилась в финальный рывок. Это эпилог. Накал. Что-то напоминающее марш… Последние звуки его заглушили аплодисменты. Знал ли он, что та песня ознаменовала эпоху?»

Даниэль стоял на краю сцены. «Semper Idem» обуял безмолвный восторг.

Для зрителей надежда и вера пробудились с новым запалом. В толпе дышал катарсис. И в той же толпе стремительно пробирались прислужники Вуна. Их было легко отличить, но, кажется, только стоящие на сцене обратили на них внимание. Даниэль поспешил сказать в микрофон с раскованной улыбкой: «Для вас играли: Рейн Авилон, Алесса Мортен, Иен Дикс, и Скольд даже тоже Дикс! И я – Даниэль Велиар. Запомните нас такими и не поминайте лихом!»

Последняя его фраза озадачила зрителей, которые ещё прибывали в восхищении, но ответ, почему такая реплика прозвучала, пришёл сам собой. Вместе с несколькими выстрелами, произведёнными в воздух. Слуги Андерса, не теряя и секунды, забрались на сцену. А трансляция по телевидению не прекращалась.

Микрофон упал, резко зафонив. Даниэль почувствовал резкую боль от сотрясающего удара в солнечное сплетение. Многочисленные пажи Андерса скрутили им руки.

Собравшиеся на площади были готовы плотной стеной накинуться на людей Вуна. А последние грозились убить любого, кто помешает им увести Даниэля и его сообщников в храм. Но защитники игнорировали это. Снова – оглушительные предупреждающие выстрелы в воздух. Но зрители бурно не желали смириться с тем, что их героев схватили, как преступников.

Даниэль крикнул в попытке избежать кровавого побоища: «Дайте им сделать то, чего они желают! Пусть исполнял предначертанное!»

И толпа расступилась. Их пятерых изначально желали повести, как осуждённых на тризну. Но Даниэль обратился к одному из тех, кто его держал: «Мы дойдём сами». Тот человек расхохотался: «Вы слышали! Он хочет добраться до дверей без подмоги!»

«Тогда я видела, как под прицелами, впятером они шли по образовавшейся дороге, не потупив взгляда, не склонив головы, не пытаясь убежать прочь от опасности, затерявшись в толпе. Сколько же в этом было достоинства!»

Трансляция закончилась.

«А что будет со знаменитым дядей?» – Ева беспомощно подняла влажные глаза на маму. Теми ручками, которыми она потом напишет про день одиннадцатого февраля в личном дневнике, она, волнуясь, перебирала складки на сетчатом воротнике Пьеро.