Текст книги "Midian"

«Андерс Вун: Разоблачение»

В это время тысячи тех, кому импонирует Андерс, собрались в кинотеатрах, чтобы увидеть долгожданную премьеру его фильма. Залы заполнены полностью. И сначала было всё, как обычно: занимали места, крутились трейлеры, реклама, кто-то уже тихонько хрустел попкорном…

Все – в предвкушении зрелищного фильма. Он вот-вот начнётся! И-и-и…

«Здр-р-равстуйте! Я рад вас видеть. Угадайте, кто я!» – С экрана смотрел радостный Даниэль, который перед обращением к зрителю вдохнул из красного шарика гелий. Чья-то рука, попавшая в поле снимающей камеры, поправляла ободок на его голове с пружинками, на которых – золотые звёзды.

Нет, постойте. Это явно не шедевр Андерса. Что это?.. Голосом, уже не искажённым гелием, он произнёс внушительно: «Нет, не верно! Я не тот самый Дани Велиар! Вы не угадали. Я – правда. Я – истинное разоблачение вашего этого Андерса Вуна. Я выгляжу абсурдно. Часто правда именно такая. Вы считаете Вуна благородным, замечательным человеком? Наверное, уже были на его собраниях, купили его книгу? И вот вы пришли на премьеру фильма. Это лечится. И как раз для этого я здесь. Потому что я – правда. И вот в чём я заключаюсь…»

На экране появилась уже другая персона, не менее всем известная. Андерс с утренней причёской, в банном халате, сидел за столом в своём особняке. Он хмур, раздражён. В ужимках его лица – кислятина какого-то недовольства. Ракурс предполагал, что его снимали скрыто. Делал это некто, располагавшийся на другом конце стола. Вун начал вещать: «…Умные люди на подобные собрания не ходят. Умные – их организуют. Всегда так было. Все пирамиды финансовые… все чудо-таблетки и чудо-еда, чудо-коктейли из чудо-порошков, на распространении которых очередному дебилу обещают золотые горы, века красивой и здоровой жизни – в этой же категории. Их идеология призвана вырастить ревностного фанатика. Я очень долго и кропотливо изучал этот вопрос. Ты ничто, если не даёшь фирме результатов, если плохо продаёшь и не завлекаешь новичков. Те, кто не хотят с тобой сотрудничать – тоже ничто. У всех пойманных на крючок или нет мозгов или мозги атрофируются… Вот и весь механизм. В моём скромном промысле всё абсолютно то же самое. Абсолютно!

И я так, корону поправляя, смотрю, как у моего трона кишат слизни. А каждый червь думает, что он личность, что он независим и свободен. И каждый червь дальше навязанного культа ничего не видит. И это ничтожество ещё ползёт ко мне со своими: «Ваша книга прекрасна, господин Андерс!», «Вы роднее моей семьи, господин Андерс!»

Но надо показывать себя таким папочкой, каким они меня хотят… И этот фильм – очередной крючок для сомневающихся. Да сделаем потребителя моей очередной марионеткой! Мне нужны марионетки. Червь-марионетка, как-то странно!»

И Вун кривит рот самой желчной и отвратительной ухмылкой на свете. Этот кадр застывает. Мелькает такой же инвертированный, затем снова исходный, затем опять инвертированный… Потом кадр делится на несколько. Количество их возрастает в геометрической прогрессии. И эта странная психаделика сопровождается наложенной его фразой: «Да сделаем потребителя моей очередной марионеткой!». Она повторяется множество раз. Меняется тональность голоса от самого высокого до низкого.

Даниэль и его друзья подошли с любовью к созданию магнума опуса.

И вдруг зритель снова наблюдает перед собой Дани со звёздочками на голове.

Он снимает ободок. И произносит в завершении: «Я желаю вам отныне и впредь никогда не ползать. Ходите на ногах, которые твёрдо стоят на земле. И не унижайтесь. Вы – люди. По крайней мере, для меня».

Чёрный экран.

Спустя несколько минут видео попадает в сеть. И начинает там с удовольствием гулять.

Пока слуги Андерса ходили за «Semper Idem», он успел осведомиться, что показали вместо его фильма. Ему позвонили и поставили в известность. Плод коллективного труда Дани и его соратников он оценил, стоя неподвижно и молча перед монитором принесённого ему ноутбука. Появился ещё один неплохой повод стереть кое-кого в порошок. С улицы доносился шум бушующей толпы. Скоро к ним присоединятся и горе-зрители, уже ополчившиеся против Андерса. Вун уже знал, как сбежит нетронутым, но оставалось у него ещё одно немаловажное дело…

Апогей

В подвале храма, в самой его глубине было предусмотрено особенное помещение. Это гигантская каменная коробка, куда вели три хода. Там разместились ужасающие атрибуты казни и пыток, озаренные огнём, что высоко полыхал в напольных чашах. Треть площади отгорожена невысокой и широкой балюстрадой. Если приблизиться к ней, то можно увидеть с высоты, как бушует и пенится поток подземной реки. Вода ревела в непроницаемой черноте.

Именно сюда к уже ожидающим Эсфирь и Андерсу привели «Semper Idem» в полном составе. Хотя, по сути, их никто из пажей не вёл. Даниэль за всё время успел изучить это здание, так что он шёл впереди. Сейчас коридоры полнились пажами Андерса и рабами Эсфирь, которые освистывали их, бросая оскорбления и предвкушая возмездие.

Но для наглядности и эффектности пятерых их всё-таки грубо затолкали за порог. Толпа прислужников Эсфирь также вошла.

Королева указала на всех, кроме Даниэля и спокойно решила: «Их четверых, будьте так добры, в цепи».

И её приказ был выполнен тут же. Авилона, Мортен и Диксов приковали к стене. Даниэль видел, как их от жуткого антуража гильотин и дыб бросает в дрожь, как взглядом они взывают его скорее покончить с этим. Неожиданно Вун подлетел к ещё вчерашнему приятелю и со всего размаха ударил его кнутом, нацеленным в лицо. И на шее проступила широкая красная полоса: Дани успел увернуться. Эсфирь глухо произнесла, отчуждённо наблюдая происходящее: «Андерс, подойди, пожалуйста».

Вун отшатнулся от жертвы. Он отплатил ненавистному врагу тысячной долей мщения. Он ожидал, что Королева воздаст оставшуюся часть.

– Сто ударов, – заключила она.

– Вот это верно, моя госпожа! Для него этого будет даже мало! – восхитился Андерс.

– Нет. Тебе – сто ударов. Только я решаю, на кого замахнуться кнутом и кого ударить. Как ты этого до сих пор не понял? – уточнила Эсфирь.

И её слуги с неизменным прилежанием отнеслись и к этому заданию. Андерс отчаянно вопил, когда его отводили в сторону. Но он перестал кричать, когда ему заткнули рот. Его поставили на колени, разрезали его рубашку.

Хлыст принялся рассекать воздух. На каждый щедрый удар Андерс отвечал стонущим хрипом. Диксы, Рейн и Алесса мучительно отводили взгляд от сцены насилия.

Кристиан тоже не питал сильного интереса к созерцанию мучений Вуна. Он наблюдал за Эсфирь и за Даниэлем. К слову, сначала де Снор проник внутрь здания, смешавшись с помощниками Вуна. Таким же образом он незаметно проследовал и сюда. Теперь он слился с рабами Эсфирь. Он отошел в тень дверного проёма, для прочих незаметный и безымянный. Но он видел и слышал всё.

Эсфирь с острой печалью обратилась к Даниэлю:

– Иди ко мне, мой господин!

Она протянула руку. Он приблизился и крепко взял её в свою. Эсфирь, опустив веки, медленно проводила своими губами по его ледяной кисти. Она произносила:

– Кто бы мог подумать, что Мидиан ожидает такое? Там на площади каждый о тебе волнуется, беспокоится, как о родном сыне, как о друге. Они требуют тебя обратно. Тебя – их спасителя, их благородного и невинного праведника… Столь невинного, что грязным обманом и лицедейством провёл всех. Но я знаю: ты всего лишь не хотел, чтоб мир превращался в тюрьму. Герой нашего времени. Ибо это время достойно тебя. Но Мидиану недолго тебя любить.

И она подняла шёлковые ресницы… Её взгляд разверзся двумя безднами, двумя пустошами, выжженными горем и яростью. Свист жестокого хлыста, разрывающего воздух. Бред пляшущих отсветов огня. Эсфирь повествовала, не скрывая отчаяния:

– Я же говорила, что уничтожу всё, чтоб только мы остались с тобой. Мой легион огромен. Они выполнят мою волю. Мир будет полыхать, чтоб в итоге оказались лишь ты и я на пепелище. После пожара трава растёт гуще, цветы ярче… И твоё лицо, твои руки, твоя душа будут только моими и только для меня. И так пройдёт моя невыносимая боль, моя скука. А для своих союзников ты сам можешь придумать кончину. Они станут первыми!

Даниэль, видимо, поражённый таким раскладом, пятится от неё назад, поражённый, исполненный безысходности. Он повернулся ко всем спиной, опершись о балюстраду.

Королева продолжала его терзать:

– Отнять у тебя тех, кого ты любишь – это справедливо! Мне от твоей любви не перепадает и гроша. Ты мог не доводить нас до апогея, у тебя был выбор, но ты не последовал за мной, когда я снизошла до просьбы!

Все видели, как Даниэль вздрогнул. Что это? Плач отчаяния? Прикованные к стене его друзья уже поставили мысленно на своих жизнях крест.

И он обернулся. Он залился звонким смехом, который сдерживал до того момента. Он воскликнул:

– Боюсь, что я не смогу составить тебе компанию! Прости!

Он наскоро засучил до локтей рукав и достал из кармана небольшой складной нож. Острие вспыхнуло холодной искрой. Он кинул Эсфирь:

– Тебе нравятся мои руки? Они так замечательно умеют играть на фортепьяно… Помнишь «Лунную сонату»? Помнишь, как ты желала меня окружить нетленными лилиями?

Он вонзил лезвие в свои пальцы, полоснул несколько раз ладонь. На камень пролились багровые горячие слёзы. Но он беспечен. Даниэль констатировал:

– Прости ещё раз! Я долго так не смогу играть. И что же – тебе нужна моя душа?

Он приставил нож к своему запястью и встал на балюстраду. Его горло до хрипоты разрывал возглас:

– Если кто-то из твоих пажей приблизится или ты подойдёшь сама, то я спрыгну вниз! И сейчас ты отпустишь заложников и не причинишь им вреда!

– Я их заберу у тебя, – произнесла Эсфирь с непоколебимой решительностью.

– А! Как жаль! – болезненно улыбнулся он. А после кожа на его запястье вскрывается глубоким порезом.

– Их участь предрешена. И не только их, Даниэль!

– Отпусти их, – и он медленно провёл лезвием от виска до подбородка. Эсфирь было невыносимо смотреть, как он себя вспарывает. Как будто он истязал её, раз за разом всё глубже впиваясь в кожу. Но она всё равно отрицательно покачала головой в ответ.

– Отпусти их! – повторил он, но уже надрывно.

Она понимала, что он останется на балюстраде до последнего. Его багровая жизнь обильно сочилась на пол. И в то же время это была и её кровь. И в то же время это была и её жизнь. Эсфирь ощущала его боль и отчаяние стократ невыносимей, чем он сам.

– Выйдите все! – крикнула она своим подданным.

Вун к тому времени получил ровно половину отведённых ударов. По приказу Королевы, рабы удалились. Кристиан успел проскользнуть за стоящее недалеко от входа «кресло допроса», из-за спинки коего, присев, продолжал наблюдать.

Эсфирь сама подошла к заключённым и открыла кандалы. Она сделала то, что он просил. Она отварила им дверь, велела одному из слуг выпроводить их в сохранности из здания. Заплаканный и краснолицый Андерс бежал в один из тёмных ходов. Через подземный тоннель он окажется у себя в особняке, откуда тоже исчезнет.

Даниэль спрыгнул с перилл, пошатнувшись. Он пренебрежительно отбросил алый нож и жертвенно потупил глаза:

– А теперь пусть будет так, как ты желаешь, только никого не тронь. Мне всё равно: захлебнуться в потоке, умереть от потери крови или быть с тобой. Хотя последнее приятнее…

И через мгновение они приникли друг к другу с дикостью и жадностью. Их руки сплетались влажным окровавленным замком. И – скользящее аккуратное движение по её пальцу, на котором надет перстень… Она поняла всё слишком поздно.

– Ты же сама хотела, чтоб я забрал его у тебя… – прошептал он в ответ на её беспомощный, ядовитый и проклинающий взгляд, что через секунду уже угас. И она сползла по нему в тающем сознании на пол.

Даниэль перешагнул через неё, сжимая рубин в кулаке.

Медлить было нельзя. Он помчался в один из коридоров, следуя по которому, по его расчётам, быстрее всего выбраться на волю. Десять минут уйдёт на дорогу: протяжённые тоннели, лестницы, несколько поворотов… Десять минут, оглашённые только его частым горячим дыханием, звуком стремительного бега. И когда он преодолеет этот путь, то ему останется только промчаться по холлу к выходу. Всего лишь десять минут и двадцать метров пустующего холла.

На волю!.. Господи, на волю! Столько пережить, столько перенести ради свободы, ради любви и мира! Порезы его были внушительны, но не смертельны. Они заживут, оставив бледные следы – и дело с концом.

Но есть и другие раны: Душа Кристиана была проткнута насквозь, когда он увидел, как Даниэль смел обойтись с Эсфирь. Де Снор тут же вышел к подданным Королевы и рассказал об увиденном. Злодея, который учинил с их госпожой хитрую расправу, они терпеливо поджидали у выхода. С минуты на минуту отворится скрытая дверь в стене и Даниэль сам попадёт в их руки. Но его ожидали не только верные пажи и де Снор, но ещё и люди на Штернпласс. Они спешили увенчать своего Прометея лаврами славы. Они пытались ворваться через неподдающиеся створки дверей. Их напор отражали с внутренней стороны.

Даниэль никак не мог ожидать столпотворения в холле. Как только он ступил туда, выскользнув из тьмы тайного хода, то его тут же взяли за грудки и прижали к стене. «Обыщите его!» – Заревел один из слуг. Они навалились на него, готовые растерзать заживо.

«Стойте!» – Велел некто, стоящий за их спинами. Даниэль знал тот голос! И все обернулись…

Ещё до начала ожесточённого обыска перстень вырвался из крепко сжимавшего кулака. Незаметно для слуг рубин сначала отпрыгнул алой искрой от пола, потом вскользь проследовал к ногам де Снора.

Десятки глаз видели, как Кристиан подбирает рубин с плитки. Играючи и беспечно он подбрасывает его, самодовольно ловит. «Королева выбрала его!» – Послышался в толпе подобострастный шёпот. Де Снор решительно направился к Даниэлю. Рабы расступились.

И – глаза в глаза, бесчувственно, не спеша: «Дани, мы же продолжения, части друг друга, мы же вместе – целое, неделимое. Да? После того, что мне сегодня удалось понять, я не хочу иметь с тобой и крошечной нити, способной связать нас».

Кристиан развернулся и повелительно обратился к рабам: «Не держите двери. Отдайте его!»

Створки распахнулись…

Даниэль покинул пределы здания. Его несли на руках, как победителя, хотя он только что ошеломительно проиграл.

Под рёв чёрных грунтовых вод коленопреклонённый Кристиан осторожно надел на палец своей любимой бесценный перстень. Его спящая красавица. Его совершенный «цветок зла».

Она слабо и еле заметно шелохнулась. Грудь произвела беззвучный короткий вздох, веки приподнялись. Эсфирь увидела над собой Кристиана и с довольством улыбнулась. Тот прошептал:

– Теперь ты понимаешь, как я люблю тебя? Разве я мог иначе?

– Конечно же, нет, Каин. Конечно, нет… – ответила она.

Де Снор обнял её. Он помог ей подняться, не выпуская её из рук. А потом он молча приблизился к балюстраде и поднял оставленный Даниэлем нож. Сталь безупречным льдом сверкала через запекшиеся алые узоры. Та же сталь, что присутствовала при свершении обряда на могиле Грегера. Теперь то острие предназначалось для иного – чтоб начертить с её помощью слово «месть», одинаково ласкающее слух и Эсфирь, и Кристиану.

Даниэль не терял и мгновения. Адели уже на пороге бросилась к нему на шею. Она плакала и смеялась:

– Дани, неужели всё обошлось? Ты не представляешь, как мы с Мари волновались, когда вас увели! Как же я люблю тебя! И это всё?! Завершилась твоя война? Ты свободен от этого?! Но кровь? Откуда? На лице, на руках… Мой герой, мой любимый, лучший ангел!

– Замолчи сейчас же! Ты в опасности. Мы уезжаем, – выпалил он.

Она посторонилась и замерла.

– Даниэль! Пообещай мне, что с ней будет всё в порядке! – крикнула уже вдогонку Мари, когда они стремительно спускались по лестнице. Надевая в спешке своё лиловое пальто, Адели откликнулась ей звонко из темноты: «Прощай!»

Ночь весны

Если бы представлялось возможным, то Дани спрятал бы Адели там, где небо сливается с землёй. Он спрятал бы её дальше линии горизонта, всегда недосягаемой, зовущей и бесконечно далёкой… Он проедет такими путями, по каким вряд ли его станут преследовать. Всё закончится хорошо. Он знает, как их обмануть и запутать. И пока Адели будет отгорожена от опасности, то он и второй раз похитит перстень-душу у Эсфирь. Он найдёт выход. Дани заставил себя не бояться, заставил себя не обращать внимания на саднящую боль от свежих глубоких порезов. Прочь из Мидиана!

Адели сидела безмолвно, отвернувшись к окну. На её губах розовела улыбка, когда она задумывалась о чём-то своём, сокровенном…

Дани уже выехал на часть дороги, граничащую с пропастью. Всё кругом – скалы, звёзды и луну – он словно видел уже в своей жизни однажды. Они пришли из ноябрьской ночи, когда он был здесь с Артуром. Тогда Дани пел, вдохновлённый первой встречей с Адели. В голове его сами собой звучали строки, ласково убаюкивающие, как хрустальная колыбельная:

 
Мне нужен талый снег под желтизной огня,
Сквозь потное стекло светящего устало,
И чтобы прядь волос так близко от меня,
Так близко от меня, развившись, трепетала…
 

Серебристые скалы. Чистейший небосвод. Впереди – две машины, стоящие поперёк дороги, преграждающие его путь железной стеной, железным пленом… Он успел резко затормозить.

Де Снор указал преследователям короткий путь, идущий параллельно через чащу, чтоб поймать беглецов в металлический капкан. Даниэль резко сдал назад, повернул, чтоб умчаться обратно, но там уже взмывали в синий воздух столпы фар.

 
Мне надо дымных туч с померкшей высоты,
Круженья дымных туч, в которых нет былого,
Полузакрытых глаз и музыки мечты,
И музыки мечты, еще не знавшей слова…
 

Их двоих вытащили из машины. Проносился хоровод смеющихся лиц. Даниэль не смог вырваться из мертвых рук настигнувших преследователей. Эсфирь кружила над пойманной Адели:

– Какая прелестная дева! Какая чистота! Столько всего впереди: долгие годы счастья с ним, тысячи и тысячи блаженных рассветов… Но ты не беспокойся: я позабочусь о твоём женихе. А ты!.. Я хочу зарыть тебя в землю живьём, четвертовать, любоваться твоей медленной и позорной смертью.

Кристиан немой бездвижной фигурой стоял в стороне на фоне ущелья.

Адели крикнула:

 
– Он всё равно не сможет полюбить тебя!
О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!
 

Эсфирь, ужасная, взбешённая её словами, обратилась к Даниэлю:

– Тебе нравится её голос?

Она подозвала Кристиана. Он с самого начала знал, что от него требуется. И он перерезал Адели горло, так глубоко вонзив лезвие, насколько было возможно.

…Де Снор смотрел на Эсфирь в профиль. Закат не мог, как ни силился, позолотить лунь её кожи. Она говорила, глядя на запад: «Я прошла годы, века, эры ночи, преодолела океаны ужаса, крови… Я ломала крылья, была частью подземного пламени. И к нему я шла всё это время, как к светлому призраку былой утраты. Он меня не простит».

И она легла в свой хрустальный гроб. Кристиан склонился к ней. Эсфирь нацелила уставшие обсидианы глаз на его непоправимо печальное лицо: «Ты верен мне. Ты как никто мне предан. И время пришло!»

Кристиан снял тяжёлый рубин с её пальца. «Отнеси ему», – умоляюще прошептала Королева.

А после де Снор ещё долго сидел в усыпальнице возле неё. Золото зари начало ржаветь. Потом оно тлело, превращалось в прах. И постепенно мир погрузился в черную пустоту.

Вильгельм изумился, когда поздним промозглым и ветреным вечером в особняк пришёл Кристиан. Вильгельм проводил его до двери комнаты, в которой Даниэль находился. Он играл на фортепиано. Угадывалась «Ave Maria». Де Снор вошёл. Музыка прекратилась. Вильгельм не знал, о чём они вдвоём долго говорили, озарённые дрожащим пламенем свечей. Он простоял у двери.

Когда Кристиан вышел, то, минуя дворецкого, сам отправился к выходу, чтоб навсегда покинуть особняк. Композиция «Ave Maria» зазвучала снова на том же моменте, на котором прервалась.

Всю ночь в воздухе вместе с вихрями ветра что-то носилось и изнемогало – бесприютно, неустанно и тщетно. Это первая ночь марта.

Весна не наступила.

Книга V

Проходил, одинок и глух,

Замораживая закаты

Пустотою безглазых статуй.

Лишь одно еще в нем жило:

Переломленное крыло.

М. И. Цветаева, 1921

Холодное счастье

Ева сидела на скамье и перечитывала свою последнюю запись.

Толстая тетрадь с полустёртым и поблекшим рисунком на обложке являлась её дневником. Это – её сокровенное.

Вчерашним вечером она вдохновенно изложила описание события, что имело место одиннадцатого февраля более чем двенадцать лет назад. И пусть СМИ тысячи и тысячи раз взрывались сенсацией того дня, оказавшегося переломным для Андерса Вуна и торжественным для Даниэля Велиара, его «Semper Idem» и Мидиана. Пусть! Ева всё равно чувствовала потребность обрисовать по-своему, собственным словом. Ведь, в какой-то степени, та дата явилась знаковой и для неё.

И она перечитывала, мысленно уносясь в тот голубоокий февраль… Её отвлёк от важного дела неожиданный возглас, совершенно близко прозвучавший: «Извините, милая!» Молодой человек, проезжавший на велосипеде, оторопел, что мог её окатить водой. Но только лишь лазурный небосвод расплескался в луже. Ева символически улыбнулась тому парню, заинтересованно смотрящему на неё через плечо и уезжающему дальше. Положив тетрадь в свою сумку, она поднялась и продолжила намеченный путь по дороге парка.

Весна дурманила. Она звенела ручьями, проникала в кровь солнечным снадобьем вместе с воздухом, заливалась пернатым тонким пением. Была пасхальная неделя. И пусть снег ещё не полностью растаял, но всё уже обещало буйство цветения, нежную зелень первой, не запылённой листвы. Везде разлита огромная радость пробуждения и оживления.

А Ева шла в задумчивости и грезила о чём-то своём. Мягкий ветер и ласкающее утреннее солнце напомнили ей один эпизод. Он тоже связан с весной, но в то время уже правил май.

Тогда ей было почти шесть солидных лет, и она возвращалась домой через парк. «Дяди» и «тёти» шли куда-то по своим невероятно срочным взрослым делам. По брусчатке катались на роликах мальчишки из старших классов. У одной женщины в коляске кричал ребёнок, которого она успокаивала. Нетерпеливо смотрел на наручные часы юноша с букетом… Ева почему-то решила, что свернёт на менее людную тропу. А там, стоило ей под звон крыльев взмывающих серебристых голубей пройти совсем немного, она приметила человека на скамье. И он был ей уже знаком.

И девочка замедлила шаг и приближалась осторожно, постепенно. Казалось, что он невероятно далёк от происходящего и окружающего. Точно радость или движение, повсеместно бьющие ключом в залитом солнцем мире, его не касались, предназначались не для него. Он держал руки, сомкнутые замком, у своих немых губ. Ночь его волос еле колыхал ветер. Взгляд застыл на одной точке. Он не был обращён на что-то конкретное, внешнее. Он даже не заметил, как в паре метров от него стоит маленькая Ева и видит его непомерную скорбь (такая же была у её мамы). Но – ни единой слезы, ни единого намёка на жалость и ропот. Всё там, внутри. В нём. В его душе. И ей захотелось его как-то утешить.

Он освободился из ледяной, тяжкой задумчивости, когда Ева бойко к нему подбежала и тут же протянула свой подарок – жёлтый цветок одуванчика. Он выпрямился и посмотрел в её необыкновенно серьёзное и насупившееся от стеснения личико. И на его сухих губах появилась добрая улыбка. Он принял из её ручки цветок со словами: «Спасибо тебе, моя хорошая!» И он её поцеловал в щёку и обнял. Ева крайне засмущалась и не могла ничего сказать, а потом она шагом, который превратился в бег, его покинула дальше по дороге. Она не знала, почему она заскромничала. Ведь она даже не хотела его покидать так скоро.

И потом она долго приходила на ту скамейку, желая его снова увидеть. Так шли дни. Месяцы. Годы.

Они больше никогда не встречались даже случайно.

В тот майский день их первой встречи повеяло чем-то большим, чем ветер; засветило что-то большее, чем солнце.

И пусть она сейчас шла не по улице Мидиана, где живёт Даниэль, а по городу, который в нескольких часах езды от него. И пусть он, вероятно, позабыл ту целеустремлённую девчушку. Пусть! Всё там, внутри. В её душе. И воспоминания буйствовали вместе с чувствами, ей хотелось сойти с ума от этой сладости, нежнейшей печали и трепета. Это холодное счастье. Под кожей её открывалась чарующая вселенная.

А прохожие видели довольно эффектную юную особу с глубоким и вдумчивым взглядом, с лицом миловидным, но прохладным, несколько горделивым. Кто-то провожал её взглядом. Но Ева научилась отказывать тактично. Её нельзя было назвать роковой леди. Она была одета просто – мешковатое свободное пальто, рваные джинсы и кеды на высокой платформе, что были в том сезоне на пике моды. Длинные темные волосы не собраны в прическу, а вольной волной подчинялись ветру и её быстрой походке. На ней не было никаких украшений и какого-либо кричащего блеска. Что-то в её облике скользило юношественное и прекрасно-наплевательское. И она обращала на себя внимание как раз тем, что не желала нравиться ровно никому, предпочитая всем сокровищам мира своё холодное счастье. Предпочтя даже чувственно-обновляющую весну – ему.