Текст книги "Midian"

Отчаяние

Кристиан неспешно подносил сигарету в неизменном мундштуке к навсегда бледным и бесцветным губам. Золотистое сияние свечей умирало на его снежной коже, на чёрной безупречности одежд. Он выпускал густой клуб дыма, из-за которого было не видно его лица. Габриэль сидела напротив и смаковала в своих мыслях что-то гнойное, струпное, что вот-вот изрыгнёт на него. Но она начала издалека:

– Я здесь, чтоб поговорить с тобой, обсудить кое-что. Ты мне служил добросовестно и честно…

– Добросовестно и честно я служил только своей идее, – прервал он.

– Своей идее… Ах, да! Ты завершил работу над последней картиной?

– А с каких пор тебя интересуют мои творческие успехи?

– Вероятно, ты ждёшь своей заключительной выставки… – она словно не слышала его вопроса. Она пыталась казаться беспечной, но её выдавала нервность пальцев в длинных локонах.

– Я её ждал всю свою жизнь. Зачем ты здесь? – Кристиан пронзил её зеленоватой стрелой прямого взора через белёсый туман дыма.

Габриэль подалась вперёд:

– Я умываю руки. Теперь всё, что связано с белой дверью, принадлежит только тебе. Это твои отпечатки пальцев, твоя гробница, твои кровавые следы от обуви. Я отдаю тебе должное.

Кристиан замер. Он пугающе улыбнулся:

– Уходишь, когда нам грозит разоблачение…

– Тебе грозит разоблачение, – швырнула ему Габриэль.

– Мне нужна эта выставка! Без нее ничто не имеет смысла. Без неё я не имею смысла, – пробормотал он болезненно, не замечая, как пепел упал на ковёр, не отмечая, как его тело охватила лихорадочная ледяная дрожь. Напитываясь отчаянием Кристиана, Габриэль сладостно произнесла:

– Помнится, ты помешал мне сделать так, чтоб Ева принесла рубин. Тебе было всё равно на меня. А сейчас мне тоже безразличны твои стремления. И поэтому покрывать тебя в дальнейшем я не решусь. Со дня на день жди обыск. А я совершенно скоро пробужу Эсфирь, и она мне даст неиссякаемую молодость и красоту. Я оставляю тебя с твоей идеей, с твоими демонами, с уликами и формалиновыми трофеями. И с твоими картинами, конечно же, мой милый гений.

Кристиан мгновенно поднялся, отбросив мундштук и склонился над Габриэль. Он видел, что она, на самом-то деле, боится его. Она страшится его глаз, которые видели агонию десятков жертв. Ужасается его смертоносных рук. Трепещет перед его твёрдостью и решительностью в воплощении задуманного. Он прикоснулся к её безупречным, мягчайшим волосам. Она хотела закричать, но сдержалась, переминаясь на подушках, вжимаясь в спинку. Кристиан произнёс отчуждённо и апатично:

– И кто же из нас двоих в проигравших? Те девушки, которых я пишу на картинах, более прекрасны, чем ты. В тлении больше жизни, чем в тебе.

И его прикосновения скользили по её персиковым щекам. И он всё нашёптывал:

– Габриэль, ты – самое уродливое, что может быть. И даже если пробудится Эсфирь, она не заключит с тобой никакой сделки. Ей больше не нужны человеческие души. Тем более, у тебя нет души. Убирайся из моего храма – ты слишком низка, чтоб быть здесь.

И она поднялась, оттолкнула его плечом и стремительно вышла на улицу.

И Кристиан остался наедине с отчаяньем. Его грудь точно рубили на части. Он бессильно опустился на пол и лёг, закрыв лицо. Его ломало от чудовищной боли. И он вырывал из себя, хрипло и беспощадно, только одно имя, что в бездне его кошмара сверкало спокойно и спасительно…

– Кристиан! – воскликнул Даниэль. Он взглянул на часы, понимая, как недолог был его сон, сквозь который его настигла колкая тревога. Из приоткрытой двери ванной слышался шум воды и выходил столп света, захватывающий край «Спящего Амура». Даниэль приблизился к окну и пытливо всмотрелся вдаль. Он прошептал самозабвенно: «Кристиан, ты меня зовёшь. Веди меня!»

Ева выключила воду и встала розовой стопой на прохладную плитку. Она была напитана жаром, разнежена приятнейшей утомлённостью, наполнена его энергией, его силой, его любовью, его семенем. Она перешагнула неспешно, мерно дыша паром.

Даниэль зашёл неожиданно и жадно прильнул к ней со словами:

– Я должен сейчас уйти. Ложись без меня.

– Что же такое случилось? На тебе лица нет…

– Это неотложно. Просто знай, что всё хорошо.

– Я буду ждать тебя обратно! – утвердила Ева, прижавшись к нему.

Конечно, после его незамедлительного ухода она не находила себе места. Минуты тянулись мучительно. Она взяла первую попавшуюся книгу, сев на кровати, что была пронизана и пропитана ими. Ева выдохнула, пытаясь успокоиться и не нагнетать переживания. Сначала она бессмысленно и нетерпеливо листала, но потом заинтересованно задержала взгляд на строках и читала вполголоса:

 
Ты в комнате один сидишь,
Ты слышишь?
Я знаю: ты теперь не спишь.
Ты дышишь и не дышишь.
 

В этот момент Даниэль стоял на пороге бледнеющего во тьме Нечто. Он взялся за ручку.

 
Зачем за дверью свет погас?
Не бойся!
Я твой давно забытый час,
Стучусь – откройся.
 

И Даниэль вошёл внутрь

 
Я знаю, ты теперь в бреду,
Мятежный!
Я всё равно к тебе войду,
Старинный друг и нежный…
 

Перед ним возникло лунно-голубое, точно озарённое блесками снега пространство. Это был громаднейший готический собор из зеленоватого гладкого мрамора. На полу обозначились разводы и пятна из запекшейся крови. За колоннами испуганно метались прозрачные тени. И Даниэль последовал вперёд.

 
Не бойся вспоминать меня:
Ты был так молод…
Ты сел на белого коня,
И щёки жёг осенний холод!
 
 
Ты полетел туда, туда —
В янтарь закатный!
Немудрый, знал ли ты тогда
Свой нищий путь возвратный?
 
 
Теперь ты мудр: не прекословь —
Что толку в споре?
Ты помнишь первую любовь
И зори, зори, зори?
 
 
Зачем склонился ты лицом
Так низко?
Утешься: ветер за окном —
То трубы смерти близкой!
 
 
Открой, ответь на мой вопрос:
Твой день был ярок?
Я саван царственный принёс
Тебе в подарок!
 

В конце длинного пути оказалась такая же белоснежная дверь, как и на пустыре. Перед ней Даниэль остолбенел в замешательстве, но – он преодолел последнюю призрачную черту.

Возвращение в колыбель

Темнота. Дани слышал лишь то, как он судорожно и часто он дышит. И воздух холоден, спёрт и как бы отправлен. Есть в этом воздухе нечто ужасающее, ввергающее в панику. Он коснулся рукой стены, ощутил под ногами мягкую волокнистую землю и сделал шаг…

Звук – нечёткий, осторожный, прилетевший на чёрных крыльях откуда-то из глубины пространства. Ещё раз. И снова – его повторение, но более резкое и явное. Мелкий щелчок – и всё озарилось мутным и грязным светом. Лампы ютились вдоль стен, увитые густой паутиной. Потолок был низок, готовый сдавить тяжестью, обрушившись. А впереди – узкая лестница, на которой стоял Кристиан, выжидая чего-то. И влажный взгляд Даниэля заскользил по множеству насыпей на земляном полу: по новым, только недавно взрытым, по старым, что успели осесть. Вдалеке у противоположной стены лежал бесформенный силуэт. Даниэль направился к нему, еле держа себя на ногах. Он упал на колени в самую пыль, различая серую кожу маленькой ступни, выглядывающую из-под чистой простыни. Он скинул с тела погребальный покров…

И точно его реальность развеялась по ветру чумным бредом, а перед ним была детская комнатка с включённым ночником и мама. Он видел со стороны маленького мальчика и совсем юную девушку, что нянчилась со своим сыном. И она была прекрасна, как нечто небесное, бесконечно любимое и родное. От неё пахло сладостной заботой и теплом.

Из соседней комнаты раздался грозный мужской голос:

– Эй! Я же сказал тебе подойти! Как мне долго ещё ждать?

Девочка вздрогнула, поправила чёрные волны волос. Она улыбнулась сыну:

– Я отойду сейчас, мой хороший. И я засну с тобой, когда вернусь. Ты же так любишь это!

И малыш остался послушно ждать её. Он долго смотрел на белую дверь. Вот-вот она раскроется и мама вернётся. И снова будет спокойно… Снова снизойдёт ощущение защищённости и мира.

Но то, что начало происходить в соседней комнате, шло вразрез с его невинными ожиданиями. Крики и резкие вопли. Ребёнок был так напуган, что не разбирал и слова. Он накрылся одеялом, дрожа…

Когда он выглянул, то стало темнее. Из-под двери просачивалась ручейками какая-то багровая жидкость. Она капала с порога. Скрип дверных петель – и мальчик зажмурился. Человек, который вошёл к нему, неумело и грубо взял его на руки.

– Где мама? – осмелился спросить ребёнок.

– Мама ушла. Её нет. Ей не помочь. Она… плохо вела себя. Ты забудешь обо всём. И никогда не вспомнишь, – говорил ему человек, прижимая к себе. А мальчик на мгновение выглянул из-за его плеча, чтобы увидеть соседнюю комнату, в которой произошло нечто шумное и грозное. И он тут же уткнулся в горячую шею, где в венах дико пульсировала кровь, чтоб только не видеть. Чтоб только не знать. И стереть из своего потрясённого сердца представшее взору. Ведь мама осталась: вон она лежит бездвижно и не подходит к нему. Быть может, это он себя вёл плохо? Наверное, именно он должен был ей помочь, но отлежался под одеялом. От последнего предположения невыносимо, зверски сжало что-то в груди и кипучей горечью стиснуло горло. Торесен повторил:

– Дани, ты никогда в своей жизни не вспомнишь этот вечер и никому не расскажешь. Обещай мне, что забудешь.

– Я забуду…

– Обними папу крепче. Как ты весь дрожишь! Любишь папу? – спрашивал Торесен, неумело его качая.

– Я люблю тебя.

– Папа не мог зарезать маму?

– Не мог. Папа не сделал этого, – ответил мальчик.

…Даниэль накинул на серый труп простынь. На ткани разрастались влажные пятна от его слёз, что неконтролируемо катились по щекам. Он произнёс:

– Ты смог. Ты сделал это, Кристиан. Ты и есть убийца.

И со спины прозвучал прохладный ответ:

– Я художник. Всё остальное – временные увлечения. А это моя самая последняя модель. Я сегодня же вырою могилу… Отправлю её спать в колыбель, как нежный родитель. Ты видел, как она улыбнулась тебе своим порезом на горле?

И он подсел к Даниэлю и взял в объятия труп, как огромную куклу. Материя выдавала острые черты лица. Голова упала назад. Кристиан склонился к наметившемуся через ткань немому открытому рту и проговорил в глубинном, всепоглощающем удовольствии:

– Вдыхай, Даниэль. Это пахнут цветы зла. Да, те самые.

– Ты – дьявол, – не отрывая от него, от каждого его действия пристального широкого взгляда прошептал тот.

Де Снор бережно положил труп обратно. Он впал в лиловую мечтательность:

– Ты иногда приходил на ту набережную, где я жил раньше. Смотрел в окна квартиры, глядел на волны Леты. Я тоже искал тебя. Как и ты, я жаждал, чтоб мы встретились. Я помню всё. Наш первый день знакомства, когда мы подняли тост за то, что мы оказались в Мидиане. Мы с торжеством принимали неизбежность – она нас тогда свела. А теперь пройди за мной… Следуй дальше за дьяволом.

И вот – лестница наверх. Первый этаж его башни. Снова ступени. Расстояние их показалось Даниэлю возмутительно неравномерным. Гостиная. Напольные часы в стилистике ампира. Или барокко? Или имеет ли это значение? Стрелки на них недвижны. Беспорядок. Велюр софы. Немного потёртый. Пепельница, что переполнена. Бокал с красным вином, который наполнен на одну четвёртую… Или на одну третью?

Кристиан отпил из него, встав напротив стрельчатого окна. Он повествовал сдержанно:

– Я на грани катастрофы. Я прошу у тебя помощи. Только ты можешь меня понять. У меня больше нет никого.

У Дани вырвалось яростно:

– Ты уже в самом эпицентре катастрофы! Ты в самом сердце Апокалипсиса. И я не побоюсь сказать, что только Бог тебе осмелится как-то помочь…

– Бог? Он отверг меня и возненавидел, когда ты меня простил и принял! – крикнул Кристиан. Его голос разнёсся эхом по башне и растворился в ночи.

Даниэль прошептал туманно:

– Ты про тот вечер, как пришёл ко мне с перстнем? Это произошло после похорон Адели…

– Это было после того, как Эсфирь легла во гроб и сказала мне, чтоб я передал её рубин тебе во власть, – продолжал Кристиан, подойдя к нему ближе.

– Ты полагал, что я отомщу…

– Тогда к тебе явился враг и главный обидчик. И я так хотел, чтоб твоя ненависть пролилась на меня, чтоб твоя боль опалила, чтоб твоя месть стерла меня с лица земли. И ты ненавидел меня. И твоя боль лишения правила в тебе. И твоя жажда мести зажигала измученную душу, – также же тишайше и вкрадчиво говорил де Снор.

– И я жаждал ответить тебе тем же. Или даже превосходящей жестокостью.

– И ты, – де Снор перевёл дыхание, – и ты встал вплотную ко мне и взял мою голову в ладони. Ты был готов содрать с меня заживо кожу голыми руками в той комнате. Но что-то в тебе пересилило… И ты поцеловал меня в лоб и сказал, что прощаешь. Что я прощён.

И де Снор сам прикоснулся губами к влажному лбу Даниэля. И де Снор продолжил, безоружно глядя в глаза:

– И это было страшнее любого проклятия. Твоя небесная, кроткая милость стала для меня самой жестокой карой. Я убил Адели, отнял её у тебя из рук, а ты – превозмог себя и простил убийцу. И это было чудовищней и страшней любого ада.

– Если бы ты имел представление, как я любил тебя. И даже до сих пор…

– Я похож на нашего отца премного больше, чем ты. Снисхождение Торесена ты так и не получил. А через меня ты можешь обнять это чудовище – нашего папу. Но я превзошёл и отца, и всех Велиаров. Я – апогей нашего рода, потому что дальше некуда, дальше только пропасть и пустота.

– Расскажи мне об убийствах. Как ты начал? – смог задать вопрос слабеющим голосом Даниэль. Ему представлялось, что он сам падает в пропасть и в пустоту.

«Не остыла!»

Он начал после периода скитаний, когда обосновался в этой башне. Кристиан всей душой возненавидел Мидиан, но тот призвал его обратно. И он вернулся в этот город. Денег от проданных холстов едва ли хватало, чтоб он сводил концы с концами, обитая здесь проклятым призраком.

Но неожиданно состоялась встреча, чью важность переоценить сложно. В одном из захолустных баров он познакомился с девушкой. Она была обворожительна, отчаянно пьяна и заплакана. С де Снором она поделилась, что бросила дом несколько месяцев назад, поскольку прежняя её жизнь была невыносима. Пуританские рамки, безвкусные мысли, жестокая семья, совращённая мнимой праведностью. Она инсценировала самоубийство. У неё были поддельные документы и ненастоящее имя. Якобы она утопилась в бурном потоке реки. А вода холодная, стремительная…

– Куда же тебя унесли волны? – спрашивал у неё Кристиан, гладя её нежное лицо.

– Я жила рядом с морем… С северным… – опуская ресницы, отвечала она.

– Ты сейчас смотришь неподвижными глазами ввысь и видишь полярные сияния, – шептал он. И целовал её заветренные губы.

– Ты художник? – покачиваясь на тонких каблуках, спрашивала она с блуждающей на исхудалом лице улыбкой. Она, совершенно обнажённая, шла мимо его полотен. Кожа ещё розовела от недавней страсти. Она обнаружила на полу острый нож и подняла его. Он был прекрасно заточен и использовался, чтобы разрезать крепкие веревки для расположения драгоценных шедевров на стенах. И она подозвала Кристиана к себе. И говорила отрывисто и обморочно:

– Мне некуда идти. Меня нет. Пообещай, что напишешь меня и дашь мне другую жизнь, в красках. Смилуйся, как Бог не смог.

– Я обещаю, что я увековечу тебя, – ответил он.

Она приставила рукоятку к его солнечному сплетению, а самый конец острия впился в её кожу. Её широкие зрачки дрогнули непролитой горячей солью. И она резко сделал шаг, повиснув у него на шее. Он чувствовал, как руки её слабеют. Он обнимал её и обожал.

Кристиан изображал её на холсте, усадив в кресло. В её глазах были запредельные океаны, где пели серены. Он творил на одном дыхании, позабыв про ход времени. Он не работал так никогда. И никогда он не ощущал подобного восхищения. В нём наверняка и бесповоротно раскрылся его дикий, полоумный гений. И Кристиан готов был ему отдаться без остатка.

А после, уже под утро, он вынес её во двор. Ему было всё равно, что кто-то обнаружит её тело, его арестует или кто-то ужаснётся, проходя мимо его башни. Ему было безразлично.

Он стоял у приоткрытого окна и смотрел на свою нечаянную любовь, прощаясь с ней. Но в сизом воздухе появилась сгорбленная, уродливая старуха. Подмышкой она держала громоздкий деревянный ларец. Она доковыляла до убитой и рухнула перед ней, ощупывая её костлявыми руками и приговаривая: «Не остыла… Не остыла!»

Она склонилась ниже, приникая к мёртвому лицу. Из-за её положения и груды тряпья на ней, Кристиан не видел, что старуха делает. И скоро она откинула голову назад. Вместо мерзкой рухляди появилась молодая женщина с длинными белыми волосами. Она приметила Кристиана, что спрятался от неё за портьеру.

Дама вошла к нему, облачённая в ту же ветошь. На её коже не было ни единой морщины, а только здоровое цветение.

– Кто ты? – прошептал он изумлённо.

Она достала из сумочки погибшей паспорт и представилась, улыбаясь полными губами:

– Меня зовут Габриэль. Пусть будет так. Не зря я к вам, Велиарам, присматривалась… Нам надо убрать бездыханную девицу, мой дорогой. Я забочусь, чтоб ты попал под стражу. Помоги мне, и я сделаю тебя знаменитым на пару десятков лет, пока не надоешь Мидиану.

Она оказалась колдуньей. Её возраст перевалил за столетие. Власть ей давали остовы некой книги, хранящиеся в резной шкатулке. У неё имелась способность провидеть. Но Габриэль променяла этот навык на что-то более ценное. Взамен появился портал – белая дверь на пустыре. Габриэль заманивала жертв через вещь, что несчастные держали у себя, имея таким образом связь с ней. Они посмертно дарили ей свою силу, молодость и прерванную жизнь. Грязную работу делал Кристиан. Он убивал их, когда они оказывались уже за гранью, и чары прекращали действовать. Он перерезал им горло, как то было с Адели. И после – он их изображал, усадив в кресло напротив мольберта, как на трон. Он экстатично писал их все десять лет. Безмолвные натурщицы сменяли друг друга довольно быстро, но кто-то из них мог задержаться дольше обычного. И подвал неустанно пополнялся новыми могилами…

Данная история пронеслась перед Даниэлем леденящим, тошнотворно-безумным смерчем. И Кристиан сделал паузу в своём повествовании, адресуя взгляд куда-то во мглу весеннего грезящего мира. Но он не видел Весны. Он веско дополнил свой рассказ:

– Габриэль помогла мне стать знаменитым. Но такая популярность скоротечна. Я всегда знал, что тяготею к чему-то большему… Пошли!

И де Снор повёл Даниэля в мастерскую. Их там встретил лишь готовый портрет, от вида которого Даниэль резко отвернулся к стене, словно его ослепила жгучая, жестокая вспышка рождающейся звезды. Он слышал, как Кристиан говорил:

– Двадцать девятого мая пройдёт моя последняя выставка. С этими работами, разумеется. Но меня там не будет. Мидиан узнает убийцу. Полиция мигом направится ко мне, чтоб задержать. Но живым они меня не застанут. Миру нужна трагедия. А мне – Вечность. Если меня арестуют раньше срока, то я даже в заключении расправлюсь с собой. В тюрьме ли, в психиатрической лечебнице – всё равно. Мой уход – это главная, заключительная картина. Мой эпилог. Авилон вот-вот грянет с обыском. Прошлым вечером я постарался сам застать его врасплох, предложив заглянуть ко мне. От неожиданности он стал обескуражен, но он знает своё дело… Габриэль вовремя оставила меня с проблемой, сбежав…

– И что же хочешь от меня? – донесся измождённый голос Даниэля.

– Помоги мне умереть так, как я желаю. Я надеюсь только лишь на то, что Авилон послушает тебя.

И Даниэль еще раз взглянул на холст, набравшись смелости и переборов отвращение.

…Тяжелая, дубовая входная дверь в логово Кристиана широко распахнулась. Даниэль глотал залпом новый воздух. На востоке уже тонко румянилась заря. Он с искренней радостью улыбнулся, готовый рассмеяться. Мир ответил ему шелестом листвы и отдалённым раскатом грома. Он спрыгнул с крыльца и потянулся, а после обратился к Кристиану, который остался в темноте дверного проёма:

– Ты можешь всё исправить! Поджигай свой дом, беги из Мидиана по этому полю напрямик! Скрывайся и тихо жди Божьего суда! Завали в стог сена местную недотрогу. Живи в деревне и пиши пейзажи с козами, реками, с одуванчиками… И я буду тебя навещать с томиком Бодлера и красным вином… Но ты не сделаешь так! Но ты не послушаешь меня! Но ты не знаешь, как сейчас стонет у меня в груди!

Кристиан молчал.

Даниэль смотрел на него с пронизывающей, как февральский ветер, тоской, а после развернулся и пошёл дальше от его дома. Он слышал, как Кристиан закрыл дверь. Он слышал, как Мидиан просыпается за холмом, где лучи рассвета вот-вот превратят росу в золотые созвездия.