Текст книги "Midian"

Милый гений

Последующие несколько дней для Евы окутались в пасмурную дымку, несмотря на вновь открывшуюся синюю сочную лазурь неба и звонкую разноголосицу апрельского празднества. Ева воспринимала происходящее, как праздник, на который она попала случайно, и где её особо-то не ждали. Ситуацию усугубляло то, что сейчас она ехала в одной машине с Андерсом и Габриэль. Луч розовато-персикового заката играл в её алмазных серьгах, накладывался лиловым на сливочный шёлк вечернего платья. Перед важным мероприятием её отвезли к стилистам, чтоб она максимально соответствовала изысканному окружению и обстановке, как блистательный и приятный аксессуар. А в её глазах, влажных от солоноватой печали, была лишь отрешённость. Она не хотела так одеваться. Она не хотела никуда ехать.

Андерс, наряженный в смокинг, поглядывал на неё в зеркало заднего вида. Габриэль умело пилила свои длинные красные ногти… Это женщина-вамп, на которой непроизвольно останавливают загоревшийся взгляд многие мужчины, исходя слюной. Габриэль имела белоснежного цвета локоны до поясницы, бесконечные ноги и грудь, что неумолимо стремилась из выреза её бардового наряда. Прилагались идеальный макияж, большие губы. И, тем не менее, у Габриэль был невыносимо тяжёлый взгляд, непримиримо идущий вразрез с её внешностью.

Ева знала о Габриэль только то, что она по расчёту расписалась с Андерсом, что она только на людях белая и пушистая. Она зарекомендовала себя как провидица и экстрасенс и мастерски несёт ересь о космосе, биополях, астральных телах, высшем «Я» и медитации, вещая со страниц в социальных сетях и на тематических форумах. Периодически она делала собрания, где ломаным языком повествовала о высоком. Просветительница была к некоторым так благосклонна, что дарила свои визитки с реквизитами, чтоб к ней обращались за консультацией. Собственно, многие в то время занимались организацией аналогичных собраний и кружков.

Габриэль грубым, уличным тоном указала Андерсу:

– Вон там припаркуй! Да что ты какой нерасторопный?!

Андерс до скрипа сжимал в руках кожаный руль. Он кипел и был на взводе. Вун поставил машину и, не глядя на Габриэль, проскрежетал зубами:

– У тебя что, м-м-месячные?

Любимая супруга его усмехнулась:

– У меня их уже нет слишком давно, умник.

– Язык придержи! – проговорил он со сдавленной яростью, делая еле заметный кивок на заднее сидение, где была Ева. Провидица возмутилась:

– Что?! Да ты посмотри на неё! Ей плевать на то, о чём мы говорим! Сидит в своём жалком мирке, в своих переживаниях. Эй, девочка моя ненаглядная! Приехали! – и она полезла к Еве, чтоб щёлкнуть прям перед её носом пальцами.

Девушка бросила на неё пренебрежительный взгляд и сказала тихо и внушительно:

– Ещё раз полезешь ко мне в лицо, и я разобью твоё, сука. Или Андерса попрошу, чтоб не пачкать рук.

Габриэль вульгарно рассмеялась, запрокидывая голову.

– Начинается! – воскликнул Андерс и громко ударил по панели. Он слышал отчётливый и холодный голос Евы:

– Я тебе сразу донесла, что не хочу, чтобы ты меня забирал обратно в Мидиан на выходные. Так что теперь проглатывай и смиряйся. Папочка.

Он пытался держаться уравновешенно. Он обратился к своим приятнейшим дамам:

– Попрошу не забывать, что мы в ближайшее время – семья, которая решила провести субботний вечер в культурной обстановке. И давайте сделаем это канонично!

К тому моменту выставочная галерея полнилась гостями – ценителями живописи, журналистами, критиками искусства, различными знаменитостями и людьми богатыми, некоторые из которых хотели быть причислены таким образом к богеме. Посещать выставки Кристиана де Снора было престижно. Его декаданс на полотнах оказался весьма привлекательным. Многие сходили с ума от мирной и спокойной жизни, когда было вдоволь стабильности, уверенности в завтрашнем дне, и обращались не к жизнеутверждающему, пробуждающему душевные силы искусству, а к искусству распада. Никто не будет просить бокал дурманящего тёмного вина, когда поголовно не достаёт спасительного глотка воды. Пик популярности Кристиана превосходно вписался в контекст периода: с его картин собирали терпкое вино, как священное миро.

На сегодняшней выставке представлены его старые работы трёх периодов: когда он ещё не приехал в Мидиан; когда он начал жить в этом городе (его первая зима) и плюс последующие пару лет, до определённого знакового для него события.

Цилиндр, двубортный под старину редингот, безукоризненная бледность и зелёная даль очей. В дали той притаились демоны. Кристиан был похож на посланца Потустороннего.

– Вы мне напоминаете в некоторых аспектах гениального Караваджо, – обратился к нему некий солидный человек, что работал в ведущем тематическом журнале.

– Вы хотите сказать, что по легендам и слухам, я пишу свои картины с трупов? – неизменно глубоким и глухим голосом произнёс Кристиан.

– Сколь вы остроумны! Но нет, я имел в виду, что Вы удивительно работаете с тенями и контрастами.

– Благодарю.

– Можно ли узнать, когда общественность увидит ваши новые шедевры?

– Я планирую в конце мая этого года сделать ещё одну выставку с некоторыми картинами… Они ещё не были представлены широкой публике. Но пока концепция и тематика – вещи, которые я не могу разглашать. Дерзну заявить, что серия работ многих изумит…

Кристиан учтиво приклонил голову и лаконично покинул общество того человека. Тут же его перехватила Габриэль. И она со сказочной белоснежной улыбкой шепнула по-змеиному:

– Ты сказал, что твоя следующая выставка их «изумит»?! Ты себя недооцениваешь, мой милый гений!

…Когда Даниэль искал свободное место, чтоб поставить свою машину, он воскликнул, смеясь и указывая в сторону:

– Ты взгляни, чья тачка там стоит!

– Вуна, что ли? – нахмурила брови Берта.

– Я же говорил, что идти следует! Здесь можно встретить такого прекрасного человека! – не без иронии, решительно пролезая между двух других автомобилей, произнёс Даниэль. Он хотел увидеть Кристиана и его работы тех времён.

Они говорили в последний раз, когда Кристиан принёс ему перстень Эсфирь. После той встречи каждый обнаружил, что связан с другим незримо и прочно. Если Даниэль был на могиле Адели, то Кристиан в это время находился возле хрустального гроба Эсфирь. Образно говоря, если одного пронзить кинжалом, то у другого проступит шрам. Они оба – Велиары. Они не могут вычеркнуть друг друга из памяти и из жизни, потому что они связаны, спутаны своими венами, своими душами.

Итак, наконец-то место найдено. Можно заглушить мотор. Даниэль выглядел именно так, как и в школе, а вот Берта более взыскательно подошла к вопросу своего внешнего вида, облачившись в платье крайне идущего ей оттенка фуксии. Даниэль не сомневался, что она его не подведёт. Показаться на светском вечере – так именно с такой леди. И Берта произнесла ласково:

– Мне очень приятно, что ты меня пригласил. Даниэль?

– Да?

– Мне с тобой так хорошо. Ты же прекрасно знаешь, что мы способны создать образцовую семью… Мне радостно даже просто сидеть в машине. Говорить с тобой, слушать тебя.

– Если тебе нравится меня слушать, то я могу процитировать важные строки, – произнёс он, не желая развивать поднятую ей тему.

– О! Какие? – спросила она с чуткой заинтересованностью.

Он рассмеялся:

– «…Мой член, как сюжет в легенде, переходит из уст в уста». Я почти мёртв для нежности, ласки и обожания. Я только «баб имею до ста», и более с меня нечего взять, как с любого извращенного циника, который только жрёт, чтобы трахаться и трахается, чтобы жрать. Меня осталось лишь засыпать землей, милая Берта. У меня нет вкуса ко многому в жизни.

– Но мы так хорошо смотрелись бы перед алтарём! Только представь! И откройся уже моей любви! Ты просто боишься новых переживаний и чувств, – и она страстно обвила его шею гибкими руками в горячем порыве, готовая на истинные, жертвенные чувства, о которых пишут в её любимой бульварной беллетристике.

Ева

Стоило им оказаться в самом зале, как тут же Дани встретил одного из своих многочисленных знакомых, с кем остановился обмолвиться на пару слов. Дани из уважения и этикета представил ему Берту. Она стояла по струнке, приветливо улыбалась, крепко взяв завидного и крайне выгодного жениха под руку, как добычу в капкан. О, неужели она вышла в свет вместе с ним? Наверняка, потом об этом узнает весь Мидиан, и дамы с завистью будут сплетничать за её спиной. Пока имел место разговор между Дани и его приятелем, то Берта поняла, что надо встать более раскованно и грациозно. Ведь она любимая девушка самого Даниэля Велиара, в конце-то концов! Один лёгкий отвод ноги в сторону и её чулок коварно зацепился за колючку на стебле розы. Конечно, весьма эстетично поставить у входа серебряные вазы с пышными винно-пурпурными цветами, но, тем не менее, Берту настигла трагедия. Когда Даниэль распрощался со знакомым, то девушка тут же капризно надула губы, которые из-за использования филлеров можно было и не надувать:

– У меня порвался чулок!

– Не беда. Вот у меня вообще чулок нет, – приобнял он её по-дружески.

Ей стало обидно, что он не понимает, какая с ней приключилась напасть. Она решила в суматохе:

– Я сейчас лаком бесцветным замажу, а то стрела пойдёт. И вернусь.

И она последовала в сторону уборной через весь зал, дефилируя. Она снова предполагала, что Дани на неё смотрит. И снова это зря.

Вокруг было множество людей. Дани не хотел никого искать. Кристиан сам придёт. Вены тянут… Отвлекаясь на ответные приветствия, он смотрел на картины. Вон та называется «Memento Mori», далее – серия пейзажей, которые де Снор писал в их первую зиму. Эти картины для Даниэля – эпохальные зеркала, отражающие истории дней, разговоров и любви. Взгляд его сосредоточился на работе, которую он не видел ранее. Судя по датировке, написано полотно было почти через год после жестокого февраля. На нём – два силуэта, выступающие из угольно-чёрной тени. Казалось, они слиты с зияющим мраком. Блёкло-зелёный цвет ромбов пульсировал вместе с жарко-красным на костюме Арлекина с полустёртым лицом и закрашенным беспощадными рывками ртом. Он лежал на груди Пьеро, чей рот тоже был искажён таким образом. Создавалось впечатление, что заставить этих персонажей молчать творец решил после окончания работы. Фигуры на полотне пропитаны немотой, отчаяньем, болезненной нежностью. В Пьеро угадывался Даниэль.

Он, не отводя глаз от картины, спросил:

– Мы?

– Именно, – ответил Кристиан, стоящий у него за спиной. И так же неожиданно де Снор исчез, что тоже Дани почувствовал. Тогда он вспомнил, что как-то раз играл в спектакле, поставленном по «Балаганчику». Многих восхищало и пугало его загримированное снежной белизной лицо Пьеро. В спектакле его брат Арлекин, забравший его невесту, сам бросился в очаровавшую его гибель, в пустоту, сказав: «Иду дышать твоей весною в твое золотое окно!»

…Ева также была знакома с де Снором лично, поскольку выпадали редкие случаи, когда они оказывались в доме Андерса одновременно. Ей было известно, что он приходил к Габриэль, и что они, закрывшись в гостиной длительное время что-то обсуждают. Ева восхищалась его талантом. Но под сердцем её холодило, поскольку ей было страшно представить, что же творится внутри этого человека, холсты которого так мрачны.

Сегодня Ева и Кристиан уже успели обменяться добродушным приветствием. Вун стоял с группой каких-то отъевшихся холёных мужчин, и они любезно болтали. Габриэль отрешённо и самозабвенно, как подобает женщине с её тонкой духовностью, взирала на полотна, общалась с гостями об искусстве и великих космических тайнах бытия. Ева бродила где-то в стороне, желая скорейшего завершения семейной культурной вылазки. Но внезапно она увидела профиль Даниэля в тот момент, когда он, задумчивый, находился у картины с изображением Пьеро и Арлекина. Одна мысль, что он снова может на неё взглянуть, ей казалась чудовищной. И на этот раз она снова решила незаметно сбежать, чтоб не натворить глупостей. Она немедленно пошла к Андерсу. Ей необходимо под любым предлогом уйти. Сейчас же!

– Андерс, а мы слышали, что твоя Ева победила на крупном литературном конкурсе! Она пишет прекрасные стихи? И так же замечательно их рассказывает? – заинтересовался один из его друзей, у которого на животе расходился смокинг.

– Я не прекращаю ей гордиться! – с восхищением промолвил Вун.

– Пусть она расскажет здесь что-нибудь! Просим! – подхватил другой.

И в этот момент подошла к их группке сама девушка. Она не успела даже отозвать Андерса, как он поставил её перед фактом. И она, неумело скрывая волнение от предстоящего ужаса, отнекивалась. Но Андерс и его почтенные товарищи настаивали. Она поняла, что не может найти разумных оправданий, почему она не хочет придать выставке еще больше культурного лоска. Она твёрдо решила:

– А хотя… я не против вашей идеи! Если хозяин мероприятия даст добро…

– Я с радостью послушаю! – тут же согласился Кристиан. Оказывается, пока Еву уговаривали, к собранию друзей Андерса подтянулись ещё многие, мысленно поддерживающие инициативу её выступления. Всё-таки не каждый день сама Ева Вун показывает себя.

– Отлично! Спасибо Вам! Но я расскажу не своё произведение, – попыталась улыбнуться она, отвечая Кристиану.

– На Ваш выбор! Ваш час настал, Ева! – объявил де Снор, пригласив её на площадку, на которой раньше стоял рояль. Когда она, взяв принесённый ей микрофон, ступала туда, то не знала даже, какое именно стихотворение ей рассказать. В полыхающей голове роились всевозможные варианты. Она остановилась на произведении, которое ассоциировалось с её возлюбленным более всех.

Сначала Даниэль не понял, почему у площадки такое скопление людей. Он приблизился. Девушка уже стояла на сцене, видимо, готовая что-то вещать публике. О, это она – Ева из «штаб-квартиры»! Только теперь она, кажется, не убегает.

У него появилась чудесная возможность её рассмотреть – просто из-за ленивого и интереса ко всем красивым дамам. Аплодисменты символически поддержали Еву и затихли. А она не ведала, находится ли Даниэль сейчас в толпе слушателей, поскольку она напряжённо смотрела поверх их голов. Своим размеренным и несколько отрешенным тембром, негромким прохладным голосом, она начала:

 
Без зова, без слова, —
Как кровельщик падает с крыш.
А может быть, снова
Пришел, – в колыбели лежишь?
 
 
Горишь и не меркнешь,
Светильник немногих недель…
Какая из смертных
Качает твою колыбель?
 
 
Блаженная тяжесть!
Пророческий певчий камыш!
О, кто мне расскажет,
В какой колыбели лежишь?
 

И она стала уже уходить в себя и в строки поэзии. Глаза опустились вниз, в толпу – и тут же обнаружили его прямой взгляд. Он заметил, что она тут же забылась, растерялась. Она непреднамеренно пропустила четверостишие, и продолжила дальше, но отныне что-то взвилось под кожей, наполняя её силой; голос стал твёрже.

 
Полночные страны
Пройду из конца и в конец.
Где рот-его-рана,
Очей синеватый свинец?
 
 
Схватить его! Крепче!
Любить и любить его лишь!
О, кто мне нашепчет,
В какой колыбели лежишь?
 
 
Жемчужные зерна,
Кисейная сонная сень.
Не лавром, а терном —
Чепца острозубая тень.
 
 
Не полог, а птица
Раскрыла два белых крыла!
– И снова родиться,
Чтоб снова метель замела?!
 

Она победным реваншем оттачивала каждое слово, вкладывалась своим глубинным огнём в каждую строфу, вновь и вновь соприкасаясь взаимным взглядом с ним. Она рассказывала только ему и только для него. Он понимал это, не желая рушить невидимый мост её откровения, раскинутый широким и смелым жестом к нему. И разрумяненная кожа на её лице, и голос, взывающий к нему, заставили его переживать вместе с ней.

 
Рвануть его! Выше!
Держать! Не отдать его лишь!
О, кто мне надышит,
В какой колыбели лежишь?
 
 
А может быть, ложен
Мой подвиг, и даром – труды.
Как в землю положен,
Быть может, – проспишь до трубы.
 
 
Огромную впалость
Висков твоих – вижу опять.
Такую усталость —
Её и трубой не поднять!
 

И на последних строках в глазах её были слёзы, которые она силилась сдержать.

 
Державная пажить,
Надежная, ржавая тишь.
Мне сторож покажет,
В какой колыбели лежишь.
 

Она завершила. Зритель остался доволен, хлопая в ладоши. Но ещё несколько секунд она стояла погружённая в себя, а после сошла с площадки, окрылённая, парящая. Она точно была окружена ореолом искрящегося невиданного раньше счастья.

– Спасибо за такое удовольствие! Выбор произведения отличный. Мне нравится у этого поэта данный цикл стихов! – услышала она восхищенный голос и подняла глаза. Даниэль подошёл к ней, чтоб взахлёб поделиться своим впечатлением. Ева смотрела на него с головокружительным волнением. Он улыбнулся её растерянности. И вдруг рядом с ним появилась Берта, которая тут же отвлекла его, незамедлительно к нему прильнув, крича всем видом, что Даниэль без остатка принадлежит ей. Она произнесла, нервничая:

– О! Я что-то пропустила, любимый?

– Вы пропустили всё! – ответила Ева и залилась резвым смехом.

– Берта, перед тобой – такая душа с неимоверным чувственным запалом. Какая страсть! – сказал Даниэль.

– А я вижу только платье несколько маловатое в бедрах, как ни странно! – закатила глаза Берта. В тот момент Габриэль быстро взяла Еву за руку и насильно повела её через толпу. Даниэль выхватил взглядом её силуэт, вкрадчиво и с замиранием произнеся:

– Какая упоительная линия талии. Какие ф-ф-фор-р-рмы! И такие стройные, статные плечи.

– Ты мне так про каждую говоришь, которую хочешь поиметь разок. А ещё, насколько мне известно, ей пока не стукнуло совершеннолетие. Мне не хочется, чтоб тебя посадили из-за очередного мимолетного увлечения, – впиваясь в его руку ещё сильнее, не без жестокости заключила Берта.

Пренеприятный вечер

В своей комнате Ева сидела перед трюмо и расчёсывала волосы, когда готовилась ко сну. Горела лишь кованая ажурная лампа на прикроватной тумбе, проливая спокойный, неяркий свет. И девушка словно видела Даниэля вновь перед собой. Она витала в своих грёзах, в своих мечтах, проигрывая драгоценные моменты их встречи. Она даже не хотела думать, что завтра Андерс отвезёт её обратно, и всё вернётся на круги своя. Университет. Съёмная её квартира. Фелли и Люм. И прежнее заточение. И уж вряд ли Даниэль явится за ней, подобно сказочному рыцарю… Она лишь хотела поблагодарить его. За то, что он есть. За то, что ходит под тем же небом. За то, что у него такой нескончаемо печальный взгляд, где ходят вещие хрустальные вьюги. Её нежное единение с собственной душой разрушил Андерс. Он вошёл без стука.

Она замерла, отложив расчёску и глядя в большое зеркало, где отражался он. На его лице лоснилось самодовольство и пренебрежительная наглость. Ева поднесла ладони, чтоб ревностно прикрыть от его глаз наготу, которую выдавала полупрозрачная ночная сорочка.

– Ты уже собираешься спать? – остановившись на середине комнаты, спросил он.

– Как видишь! – резко бросила она немеющими от смущения и брезгливости губами.

– Ты чудесно прочла то стихотворение, – и он свободно и по-хозяйски присел на её кровать.

– Возможно.

– За что ты меня так наказываешь? – изобразил Андерс искусственную обиду.

– По той же причине, по которой ты отнял у меня семью. От нечего делать, наверное, – вырвалось у неё. Он медленно встал и приблизился к ней. Она стиснула зубы. Андерс чуть склонился. В зеркале было её лицо с беззащитным широким взором и его – отвратительно приторное из-за неприкрытого вожделения. Он с раскованной улыбкой шептал ей, дыша запахом её волос:

– Жестокая в своей гордости, прелестная, мягкая… А я и отнял у тебя много, милая. Но и вложил в тебя в сотни раз больше. Когда тебе исполнится восемнадцать? На самом исходе весны? Ждать недолго… Округлим? Да?

И он начал убирать локоны с её шеи, чтоб направить туда жало своего поцелуя. Ева резко поднялась, он тут же схватил её с силой и грубостью. Он был явно сильнее её. Она извивалась, готовая расцарапать всё его лицо, но ему было плевать на её яростные удары, крики помощи, слёзы истерики. Он бросил её на постель и навалился сверху.

– А я знаю, что он специально, назло мне подошёл к тебе! Я знаю это, я всё видел! – кричал Вун сбивчиво, багровея. Она задыхалась, не прекращая делать попытки спастись от него. И тут под руку ей подвернулась кованая лампа на тумбе…

Свет пропал. Андерс отскочил от неё. В темноте кровь, заливавшая его лицо, выглядела густо-чёрной. Ева сидела в углу изголовья, дрожа и не выпуская своё оружие из рук. В бешенстве он крикнул ей, что было силы:

– Доигралась! Ты – доигралась!

И он вышел, закрыв её на ключ.