Текст книги "Актуальные вопросы филологической науки XXI века"

Е. А. Кивилиди
ЭССЕ КАК ЖАНР ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ (НА МАТЕРИАЛЕ ЛИТЕРАТУРНОГО, ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ЖУРНАЛА «ЛИТЕРАТУРНАЯ АДЫГЕЯ»)

Научный руководитель: Ф. Б. Бешукова, доктор филологических наук, профессор (АГУ)

Эссе – «разновидность очерка, в котором главную роль играет не воспроизведение факта, а изображение впечатлений, раздумий и ассоциаций… Автор эссе не претендует на анализ произведения, а ограничивается рассуждениями о нем, подчеркивая субъективность своего отношения» [7]. Эссе отличает от прочих публицистических жанров обилие художественных средств выразительности, необходимых для передачи авторских эмоций и мыслей, и небольшой объем. Этот жанр литературной критики чаще используется в процессе интерпретации художественной и научнопопулярной литературы, потому что имеет свободную композицию и выражает авторские мысли по поводу актуальных тем или наболевших вопросов. Как правило, эссе подает новую, субъективную мысль и носит философский, историко-биографический, публицистический, литературно-критический, научно-популярный характер [2]. «Главное достоинство эссе как жанровой формы – внутренняя свобода и открытость по отношению ко всем иным жанрам и стилям» [3].

Для русской литературы жанр эссе не был характерен. Образцы эссеистического стиля обнаруживаются у А. Н. Радищева («Путешествие из Петербурга в Москву»), А. И. Герцена («С того берега»), Ф. М. Достоевского («Дневник писателя»). В начале XX в. в русской литературе к жанру эссе обращались В. И. Иванов, Д. С. Мережковский, Андрей Белый, Лев Шестов, В. В. Розанов, позднее – Илья Эренбург, Юрий Олеша, Виктор Шкловский, Константин Паустовский, Иосиф Бродский [8].

«Само слово “эссе” вошло в отечественную литературоведческую терминологию сравнительно поздно. В 1919 г. Блок обыгрывает в своих шуточных стихах попытку К. Чуковского ввести в оборот термин “эссейс”, восходящий к английскому “essays”. Но в полный голос об эссе и об эссеистике заговорили только во времена “оттепели”, в частности, после выхода книги Ю. Олеши “Ни дня без строчки”» [3].

Современная литературная пресса ориентирована на эссе как на главный жанр. Эссе предпочитается статьям-трактатам, выдержанным в академическом стиле. «Для редакторов литературной периодики желательно, чтобы и рецензии, и обозрения, и литературные портреты носили эссеистический характер, то есть были написаны разговорным языком, со свободным переходом от темы к теме, остроумно, с элементами и словесной игры», – утверждает В. И. Новиков в своей статье «Эссе как жанровая доминанта новой литературной журналистики» [3].

Несмотря на то что, по мнению того же В. И. Новикова, эссе в настоящий момент стоит причислить к ведущим жанровым формам литературной критики, в исследуемом нами журнале в период с 2000 г. по 2013-й жанр эссе представлен мало – было опубликовано всего 3 литературнокритических эссе. Это произведения Карины Кадиевой «Пушкин и Окуджава. Эстетика мироощущения» («ЛА». 2002. № 2), Заремы Схатум «“Нет, весь я не умру…” Слово о Пушкине» («ЛА». 2002. № 3), Юнуса Чуяко «Корни правды» («ЛА». 2011. № 1). Своеобразным синтезом эссе и теоретической статьи, на наш взгляд, является публикация Т. Чамокова «То мудро, что познается сердцем…», автором определенная как «размышления о лирике Шхамбия Куева» («ЛА». 2012. № 2). Причем эссеистические черты в этой публикации заметно преобладают.

Эссе Карины Кадиевой – непринужденный и доверчивый разговор, разговор не столько о творчестве, сколько о сущности двух столь непохожих и – как показывает автор эссе – столь схожих по мироощущению поэтов. Обилие риторических вопросов задает динамический темп, поддерживающийся в пространстве всего текста, и одновременно подводит к дальнейшему заключению – на разнообразном фактографическом материале прослеживается схожесть нравственных основ творчества Пушкина и Окуджавы. «В ХХ веке, во времена холодов и вьюг, кратковременных оттепелей русской литературы, стихи Окуджавы согревали души надеждой на лучшее, любовью к жизни, верой в ее правоту, будили в человеке человека.

Именно эта уникальность внутренней гармонии сродни гармонии дара Пушкина», – подытоживает К. Кадиева [1, с. 131].

Эссе Заремы Схатум по своей тональности совершенно иное, оно насыщено не только фактографическим, но и биографическим материалом. «Нам никогда не понять личности художника и не раскрыть истоков его вдохновения, не рассмотрев историю его жизни в непосредственной связи с его творчеством» [4, с. 123]. З. Схатум использует риторические восклицания в совокупности с риторическими вопросами, передавая собственное ощущение восторга и преклонения перед гением поэта. После обширного вступления критик коротко рассказывает о жизни Пушкина, причем показывает тесную связь биографии с литературной, творческой стороной бытия поэта. В подтверждение важной роли Пушкина в жизни нашей страны и нашего народа цитируются высказывания известных писателей – Достоевского, Тургенева, Островского.

Автор приоткрывает тайну многовековой актуальности и популярности творчества Пушкина: «Его стихи вовсе не надо заучивать – они сами собой запоминаются, так они звучны, выразительны, музыкальны и прекрасны» [4, с. 123]. З. Схатум образно объясняет, почему наше преклонение перед Пушкиным не понимают иностранцы: «…перевод – это обратная сторона вышитого узора <…> В оригинале Пушкина этот рисунок – тончайший, неуловимый при переводе на другой язык» [4, с. 126].

В эссе Юнуса Чуяко «Корни правды» (2011. № 1) речь идет о Льве Николаевиче Толстом и его роли в жизни автора публикации. Прежде всего Ю. Чуяко касается в своем эссе мировосприятия Льва Толстого, его жизни как человека, а уже потом – как писателя. Тональность этого эссе серьезная, вдумчивая, неторопливая, философская. Наверное, о Л. Н. Толстом говорить по-другому и нельзя. Начинается произведение образно, метафорично, с обращения к памяти, с рассказа о волшебной колодезной воде родного дома. Толстой для автора эссе подобен воде из этого колодца: сладкой, притягательной.

В качестве фактографического материала автор обращается не столько даже к текстам произведений писателя, сколько к эпизодам его жизни, к его мироощущению в тот или иной период творчества. При этом упоминаются отдельные произведения, но самым важным для писателя, ярко и богато эмоционально подсвеченным оказывается «Кавказский пленник». Это не удивительно: мир повествования «Кавказского пленника» – мир предков автора эссе. Юнус Чуяко поражается способности Л. Н. Толстого изображать черкесов «…объективно, без прикрас, и мелочность их показывая, и жестокость, но так, что даже и тогда чувствуешь, что правда за ними…» [6, с. 93]. С этим произведением связаны яркие воспоминания детства автора – дважды описанный им вечер, врезавшийся в память своей значимостью: разговор с отцом о Толстом, который, не зная писателя, сумел по портрету описать его сущность.

«И не исключено, в первую очередь, из желания противопоставить войне, ее кровожадной всеразрушающей мощи нечто реальное, зримое, осязаемое граф и в быту, в обыденной жизни попытался все думы и мысли, весь свой талант направить исключительно на свершение добрых дел и немало преуспел в этом…», – оценивает автор эссе гуманистические достижения графа Толстого [6, с. 90]. Что касается оценки литературной деятельности писателя, его произведений, то эссеист говорит, что «…гениальный художник замешивал их на глубокой, колодезной чистоты и вкуса жизненной правде» [6, с. 84].

Эссе Ю. Чуяко объемное – 10 страниц, оно отличается особенной философской глубиной. «Вот я о чем, вот почему творения, оставленные великим русским художником, так легко стали достоянием всего земного шара. Толстой мечтал, что они и подобные им когда-нибудь лягут в основу целенаправленного миросотворения нашего, красивой и полнокровной жизни, жизни без войн» [6, с. 93]. Это эссе – плод долгих исканий, размышлений, писалось оно с 1989 по 2009 г. – 20 лет.

Что же касается публикации Т. Чамокова «То мудро, что познается сердцем…», то темой рассматриваемого произведения являются характерные особенности лирики поэта Шхамбия Куева, соответственно, привлекается и литературоведческий материал. Проблемы, затрагиваемые автором статьи, скорее философского характера. Это необходимость «искренности души», человечности и сострадания не только в творчестве поэта, но и в жизни каждого человека: «Самое страшное – потеря высоты полета и падение души, потеря чувства сострадания и милосердия, сопричастности ко всему людскому в нашем мире» [5, с. 129]. Идея статьи Чамокова вынесена в заголовок – «То мудро, что познается сердцем». Автору удалось не только донести до читателя духовный мир Шхамбия Куева и рассмотреть особенности его творчества, но также заставить задуматься об изменении нравственных ориентиров, о потере чего-то важного, того, что знали наши деды и прадеды, – об утере истинной человечности, гуманности.

«Эссеистический дискурс в литературной критике плодотворен тогда, когда он органично включает в себя аналитику, когда он обогащен публицистическими обертонами. При этом условии ему суждена долгая жизнь» [3]. Можно смело сказать, что проанализированные нами эссе удовлетворяют этому критерию: публицистические интонации обеспечиваются, прежде всего, фигурами речи, выражающими эмоциональное настроение авторов. Несмотря на то, что эссе – жанр, не претендующий на анализ, жанр-размышление, некоторые элементы критического анализа в изученных публикациях все же имеются.

Список литературы

1. Кадиева К. Пушкин и Окуджава. Эстетика мироощущения // Литературная Адыгея. 2002. № 2. С. 129 – 131.

2. Литературная критика [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.russhake.ru/poleznoe/literaturnaya_kritika.htm (дата обращения: 01.01.2014).

3. Новиков В. И. Эссе как жанровая доминанта новой литературной журналистики // Медиаскоп: электронный научный журнал. 2012. № 2 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.mediascope.ru/node/1116 (дата обращения 01.01.2014).

4. Схатум З. «Нет, весь я не умру…» // Литературная Адыгея. 2002. № 3. С. 123–126. 5. Чамоков Т. «То мудро, что познается сердцем…» // Литературная Адыгея. 2012. № 2. С. 125 – 133.

6. Чуяко Ю. Корни правды // Литературная Адыгея. 2011. № 1. С. 83–93.

7. Эссе // Краткий словарь литературоведческих терминов. М., 1987 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://literatura5.narod.ru/essays.html (дата обращения: 02.01.2014).

8. Эссе: история и особенности жанра [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://literatura5.narod.ru/essays.html (дата обращения: 02.01.2014).

А. Н. Волгапова, И. В. Пьянзина
ПОЭЗИЯ М. И. МАЛЬКИНОЙ В КРИТИЧЕСКОМ ОСМЫСЛЕНИИ Е. И. АЗЫРКИНОЙ

Научный руководитель: И. В. Пьянзина, кандидат филологических наук, доцент (МГУ им. Н. П. Огарева)

Около двух десятилетий тому назад в среде знатоков мордовской литературы Мария Ивановна Малькина была известна прежде всего как критик, литературовед, ученый. Однако уже к началу нового тысячелетия о ней заговорили как о поэте-лирике.

Впервые поэтический голос М. И. Малькиной зазвучал на страницах литературно-художественного и общественно-политического журнала «Мокша» в 1995 г. В предисловии к стихам народный поэт Республики Мордовия И. М. Девин отмечал: «Шкабавазсь, улема, казезе сонь поэтонь ваймоса и прявийса. Сяс, маряк, изь кирде седиец, сявсь и лихтсь стихотвореният да мянь кота!» – «Скорее всего, Бог наградил ее душой и умом поэта. Поэтому не выдержало сердце, взяла и выплеснула наружу аж шесть стихотворений!» [2, с. 3]. Классик мордовской литературы воздержался от критики, предоставив читателю право самому оценить творческое дарование поэта: «Аф карман корхтама – кодапт синь. Аньцек азан фкя вал: пархт!» («Не буду говорить – какие они. Скажу только одно слово: хорошие!») [2, с. 3].

Как поэт и критик М. И. Малькина выступала совместно с другими авторами в сборнике «Ниле ават – ниле морот» («Четыре женщины – четыре песни»), изданном в 1998 г. на трех языках – мокшанском, эрзянском и эстонском. В него также вошли стихи П. Алешиной, Р. Кемайкиной и А. Сульдиной.

В 2001 г. увидела свет антология «Мезе тейнек эряви?» («Что нам нужно?»), составителем и редактором которой являлась Мария Ивановна [4, с. 149]. Открывается книга одноименным стихотворением поэта «Мезе тейнек эряви?» («Что нам нужно?»).

Поэзия для М. И. Малькиной – это творческое восприятие неизмеримой тончайшей человеческой души и сердца. Так Малькина определяет многогранность словесного поэтического образа: «Сембось эсонза бта и содаф: эряфсь – куломась, кельгомась – и седиень аердамась, кенярдемась – и ризнамась… Но эрь ломанць няйсы эздост аньцек сонценнеть, няйсы васенцеда, няйсы стане, кода теенза-арам, кивок, сондедонза башка, ашезе няенде» – «Все в поэзии будто и узнаваемо: жизнь – смерть, любовь – ненависть, радость – переживание… Но каждый человек видит в них только свое, видит впервые, видит так, как будто бы никто, кроме него не видел») [3, с. 81]. Такое тонкое понимание индивидуального в словесном творчестве чувствуется в критических статьях поэта.

Постичь многогранность дарования творческой личности М. И. Малькиной, понять трепет ее души, осмыслить отчасти эзотеричную лирику поэта попыталась кандидат филологических наук, известный литературовед Мордовии Е. И. Азыркина в статье «Эрянь виздезь. Пелень тиемс пежет…» («Жила, стесняясь. Боялась согрешить…»), опубликованной в № 9 журнала «Мокша» за 2013 г.

Проанализировав и переосмыслив поэзию М. И. Малькиной, автор исследования приходит к такому мнению: «Мария Малькинать поэзияц – тя афкуксонь поэзия, конань можна лувомс эсь лацонь философиякс, сяс мес эсонза кирди видеста и сяка пингть нюрьхкяняста и мазыста азф мяль фалу таколфты эряфонь аф фкя кизефкс лангс» – «Поэзия Марии Малькиной – это настоящая поэзия, которую можно назвать своеобразной философией, потому что в ней правдиво и в то же время лаконично и красиво сформулирована мысль о вечных насущных вопросах бытия» [1, с. 106].

Несомненно, лирика Марии Ивановны не просто позволяет задуматься о жизни, она пробуждает душу, ум, помогает обратить внимание на ранее ускользнувшие от нашего внимания проблемы. Исследовательница выделяет круг актуальных и в то же время вечных философских проблем, которые поднимаются в стихах поэта: «Местема ломанць шачи масторлангу? Кода етафтсыне Шкаень максф шинзон-кизонзон? Мезьса ломанть павазоц? И кода сонь сатомс? Мес мекольдень пингть коль юмафневи визьксонь содамась?» – «Зачем человек рождается на Земле? Как прожить данные Богом дни, годы? В чем счастье человека? И как его достичь? Почему в последнее время исчезает чувство совести?» [1, с. 102].

Поэт не может дать конкретных и однозначных ответов на поставленные вопросы. Ведь у каждого человека своя экзистенция, своя философия жизни. М. И. Малькина лишь пытается в какой-то степени понять внутренний мир людей, живущих «на дне», лишенных человеческих ориентиров, морально опустившихся и тем самым искоренивших в себе все ценности души.

В поэзии Малькиной присутствует прием наложения авторского и читательского образов. Лирический герой, открывая свою душу, словно оживает в нас. В нем мы порой узнаем себя:

 
Пичедян мон аньцек фканкса:
Масторлангу лядыхть тевне –
Нинге эряфонь ки лангстон
Апак кочкакт еряф кевне…
(Меня тревожит лишь одно:
Оставлю в мире я дела –
Еще на жизненном пути
Не все камни свои собрала…) [1, с. 103].
 

Эти строки взяты из стихотворения «Пичедян мон аньцек фканкса» («Меня тревожит лишь одно»), основной идей которого является покаяние, ведь лишь раскаявшийся, чистый душой человек не боится смерти.

В Евангелии есть такие слова: «Время разбрасывать камни и время собирать их». Вот какое толкование дает им Елена Азыркина: «Кевонь ерямась эряви шарьхкодемс кода кальдявонь тиема. А кевонь кочксемась – инксост питнень пандомась, каендамась… Пара – виденцясь. А кинь ули виденцямшкац, сянь ули каендамшкацка» – «Разбрасывание камней следует понимать как грехи. А собирание камней – искупление грехов, покаяние… Главное – признаться в содеянном. А кто признается, тот сможет и покаяться» [1, с. 103].

Многие стихотворения поэта проникнуты мотивами усталости и безысходности. По мнению Е. И. Азыркиной, эта своего рода мрачность в лирике Малькиной связана с современной действительностью. Лирический герой не находит счастья в повседневной жизни, он настолько устал от проблем, что ему не хочется жить. И, скорее всего, лирический герой не одинок в своих ощущениях. Читатель переживает вместе с ним. Эти мотивы отчетливо проходят через стихотворения «Шкабаваскяй, пади, оцю грехсан» («Господи, в большом грехе, наверное, я») и «Эряфсь, маряк, мезьге ни аф кази» («Больше нечего ждать от жизни»). По этому поводу исследовательница пишет: «Тяфтама пингть кой-коста аф сатни мала ломань, кона муль эрявикс валхт “ароптомс”, “валхтомс” ваймоста стакать, басямс, ужяльдемс. Поэтти фалу лезнесь тядясь. Авторсь аф максси конкретнай образ, характеристика, но шарьхкодеви, што тя ульсь еню, валда вайме мокшава, эряфонь смузень шарьхкоди ломань» – «…В такое время часто не хватает близкого человека, который смог бы подобрать нужные слова, чтобы “очистить”, “снять” камень с души. Поэту всегда помогала мать. Автор не дает ее конкретного образа, характеристики, но совершенно ясно, что это была умная мокшанская женщина, человек светлой души, постигший смысл жизни» [1, с. 104].

Примечательно, что поэзия Марии Малькиной изобилует диалогами. Такая индивидуальная черта ярко характеризует своеобразие творческой манеры писателя. По мнению Е. И. Азыркиной, эта особенность связана с фольклорной традицией: «Штоба улель кафта ломанень фкя-фкянь мархта корхнема, стихотворенияса, лирическяй геройда башка, улихть бта персонашт, сяда видеста азомс – персонажень “цильфт”, мялямонь обраст, конатнень мархта корхни лирическяй геройсь» – «Чтобы получился разговор двух людей, в стихотворении, кроме лирического героя, есть персонажи, точнее – “тени” персонажей, памятные образы, с которыми беседует лирический герой» [1, с. 104].

Отмеченный ранее в лирике М. Малькиной мотив усталости, скорее всего, в какой-то степени связан с детскими воспоминаниями. В ряде стихотворений автор возвращает лирического героя в мир детства и именно там порой находит причины печальной, тревожной жизни.

Не обходит стороной Мария Ивановна и тему любви. Однако и в любви лирический герой поэта несчастен. Он одинок: «Стака лирическяй геройти ськамонза, но вии ломаттнень тяфтапт ни промозсна: катк ули кемонень-крда стака, но видешись – видеши» – «Тяжело лирическому герою одному, но таков удел сильных: пусть в десятки раз тяжелей, но правда есть правда» [1, с. 106].

М. И. Малькину – человека из деревни – волнует проблема вымирания мокшанских деревень, опустения домов. Эта тема не нова в мордовской литературе. Ранее к ней обращались И. Кудашкин, В. Кригин, В. Лобанов, П. Алешина, Р. Орлова и многие другие. В стихотворении «Кодак аньцек пяле венясь сай» («Как только наступает полночь») Мария Ивановна через образ Юрхтавы – Богини-женщины, взятый из мордовской мифологии, показывает разрушение домашнего очага, деградацию деревни в целом [1, с. 106].

Мария Ивановна Малькина обратилась к поэтическому творчеству уже в зрелые годы своей жизни. Однако уже первые лирические стихотворения автора заявили: светоч ее таланта ярок и многогранен. Несомненно, Мария Малькина вошла в плеяду современных мордовских поэтов.

Список литературы

1. Азыркина Е. И. Эрянь виздезь. Пелень тиемс пежет… // Мокша. 2013. № 9. С. 101– 106.

2. Девин И. Критиксь сермады стихт // Мокша. 1995. № 12. С. 3.

3. Малькина М. Литературать вандыец ули // Мокша. 1996. № 8–9. С. 80–89.

4. Меркушкина Л. Г. Педагог, поэт, ученый // Народное образование. 2002. № 6. С. 146–149.

К. В. Воронцова
ЭВОЛЮЦИЯ НЕГАТИВНЫХ СТЕРЕОТИПОВ О ПОЛЬШЕ И ПОЛЯКАХ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Научный руководитель: В. Г. Щукин, профессор института восточнославянской филологии Ягеллонского университета (г. Краков)

Понятие «сверхтекст» в современном литературоведении является очень востребованным и служит ученым прекрасной базой для работы с объемными культурными пластами и локальными мифами, однако все еще требует уточнения. Оно зародилось первоначально в такой сфере науки, как теория информации, а затем распространилось и в гуманитарные дисциплины. В английском языке устоялся термин hypertext, который применялся по отношению к системам независимых данных, соединенных между собой гиперссылками. Самым известным гипертекстом на сегодняшний день считается Всемирная паутина, Интернет.

В гуманитарных науках Европы и Америки до последнего времени существовало неразделение терминов «сверхтекст» и «гипертекст», однако Н. Е. Меднис в своих работах по данной проблеме – «Сверхтексты в русской литературе» и «Феномен сверхтекста» – уточняла, что каждая библиотека по сути своей является гипертекстом, так как представляет собой простое множество текстов, в то время как сверхтекст предполагает наличие отношений между отдельными элементами системы. По мнению исследовательницы, сверхтекст представляет собой «сложную систему интегрированных текстов, имеющих общую внетекстовую ориентацию, образующих незамкнутое единство, отмеченное смысловой и языковой цельностью» [8, с. 15]. Кроме того, Н. Е. Меднис обязательной характеристикой сверхтекста считала культурную составляющую, понятную и ценную для широкого круга референтов.

А. Г. Лошаков определяет сверхтекст как «ряд отмеченных направленной ассоциативно-смысловой общностью автономных словесных текстов, которые в лингвокультурной практике актуально или потенциально предстают в качестве целостного, интегративного, диссипативного словесно-концептуального образования» [6, с. 102]. При этом он связывает понятие сверхтекста с краевой концептосферой и культурными стереотипами и мифами, характерными для той или иной культуры и сконцентрироваными вокруг значимого события, прецедентного имени либо локуса.

После выхода в свет работы В. Н. Топорова «Петербургский текст русской литературы» в российском литературоведении остро встал вопрос о существовании иных локальных текстов. Активно разрабатываются проблемы лондонского [10; 3, с. 65 – 70], ташкентского [12], московского [4, с. 345 – 358; 2, с. 102–107] крымского [7], китайского [2, с. 57–61] текста и многих других.

История взаимоотношений между Польшей и Россией всегда была осложнена политическими моментами и негативными стереотипами двух народов друг о друге. Литература и особенно поэзия явились лучшим «зеркалом» этих взаимоотношений на всем протяжении исторического пути, поэтому мы можем логично говорить о существовании польского сверхтекста в русском словесном творчестве и эволюции культурных стереотипов, функционирующих в нем.

В XVIII в. поэзия Российской империи несла четко выраженную идеологическую функцию, поэтому в художественных произведениях времен правления царицы Екатерины II войны с соседними странами изображались не как захватнические, а как имеющие благородную цель – объединить славянские братские народы под российским знаменем. Именно при Екатерине II состоялось три раздела, после которых Польша как государство прекратила свое существование. Официальная поэзия же восхваляла мудрость императрицы, а поляков рисовала в негативном ключе, как смутьянов, бандитов и предателей. Василий Петров, персональный одописец и чтец царицы, по случаю последнего раздела Польше писал в своей оде:

 
Поправ священные права,
Грозят срыть храмы и расхитить,
Чужим имуществом насытить
Их алчны руки, рты, чрева.
Грозят во все края достигнуть,
Царей с престолов низложить,
Восстать на твердь, Творца в ней сдвигнуть
И в век законом уложить.
Чтоб все на свете были равны;
Все наглы, хищны, зверонравны [9, с. 167].
 

Разделы Польши поддерживали и одобряли многие русские поэты – Иван Дмитриев, Михаил Херасков, Гавриил Державин и др.

В формировании негативного стереотипа по отношению к полякам центральное место занимает культурный миф о Лжедмитрии и событиях Смутного времени, в которых полякам противопоставляются героические подвиги русских людей. В. А. Хорев пишет: «Усилиями многих литераторов в конце XVIII – начале XIX в. был создан исторический канон восприятия событий „Смуты”, согласно которому поляки сыграли в них зловещую роль. Этот канон вскоре был развит и углублен в откликах русских писателей на польское восстание 1830 г.» [11, с. 40].

В XIX в. традиция негативного стереотипического восприятия Польши и поляков была окончательно закреплена авторитетнейшими поэтами России – Пушкиным, Жуковским, Тютчевым, Лермонтовым. Они оказали влияние на перцепции культурных текстов «польского вопроса» Российской Империи на несколько поколений вперед.

Так, в стихотворении Василия Жуковского «Русская слава» (1831) мы можем увидеть черты враждебного отношения к полякам и канонической трактовки событий Смуты:

 
Была пора: коварный, вражий Лях
На Русский трон накликал Самозванца;
Заграбил все; и Русь в его цепях,
В Цари позвать дерзнула чужестранца.
Зачахла Русская земля;
Ей лях напомнил плен татарский;
И брошен был венец наш Царский
К ногам презренным Короля…
Но крикнул Минин, и с Кремля
Их опрокинул князь Пожарский [цит. по: 13, p. 109].
 

Жуковский пишет о подавлении ноябрьского восстания как об историческом мщении за события Смутного времени, сильнее закрепляя существование польского сверхтекста русской литературы в сфере «чужого», враждебного к русским. Характеристика «коварный, вражий Лях» становится определяющей для целой культуры России.

Эта стереотипная традиция была продолжена и развита в стихотворении «Клеветникам России» А. С. Пушкина, который описал взаимоотношения двух народов как историческое противостояние культур и идеологий: «Кто устоит в неравном споре: / Кичливый лях иль верный росс?» [цит. по: 13, p. 111]. Несмотря на то что стихотворение было направлено не против обычных поляков, а против западноевропейских политиков, пытающихся извлечь пользу из Варшавского восстания, в русской ментальности закрепился именно такой психологический стереотип «кичливого ляха», а стихотворение «Клеветникам России» сыграло ключевую роль в его функционировании в умах граждан Российской империи на несколько поколений вперед. Таким образом, художественный текст стал текстом культурным, частью польского сверхтекста русской литературы.

Как было замечено выше, данная семантическая установка не менялась на протяжении многих лет, и даже в поэзии XX в. мы можем найти отголоски стереотипов XIX в. Так, например, в сатирических стихотворениях В. В. Маяковского «Окна РОСТА» звучат призывы бить панов, при этом польское уважительное обращение pan, обусловленное, в первую очередь, грамматикой языка, расценивается как классовое наименование.

Пан – значит враг молодой Комунны.

Следы негативных стереотипов можно обнаружить и в современной русской литературе, однако из-за событий Второй мировой войны, затронувшей многие европейские народы, они изменили свои коннотации. Оппозиция «свой» – «чужой» полностью поменяла культурные ориентиры. По окончании войны Польша стала восприниматься, в первую очередь, как братская страна, пережившая те же трудности, что и Россия, в борьбе с общим врагом.

Стихотворения Пушкина и Жуковского в послевоенной поэзии цитируются неоднократно, однако все чаще в ироническом смысле. Интертекстуальность и обращение к предшествующей литературной традиции можно увидеть в стихотворениях Владимира Леоновича. Ниже представлены два варианта одного и того же текста с разными коннотативными акцентами. Первый вариант называется по первой строчке «„Презренный жид”, „проклятый лях”…», второй – «Патриотичное».

Мы видим здесь элементы литературной игры, благодаря которой поэт спорит с ценностными установками, заложенными в тексте Пушкина. Владимир Леонович по отцу имеет польские корни, поэтому сам себя иронически именует «“Презренный жид”, “проклятый лях”». Первый вариант стихотворения, более ранний, существует как перепечатка рукописи, второй вариант, более поздний, издан в журнале «Знамя». Как мы видим, многие строки понесли значительные изменения, однако основная интенция автора – спор с классиками русской литературы – осталась прежней, хотя и приняла более радикальный и жесткий характер.

В первом варианте поэт сравнивает поляков с Тургеневым, во втором – с Достоевским. Это отсылка к эпиграмме, которую Тургенев с Некрасовым адресовали еще начинающему будущему великому классику русской литературы, высмеяв его гордыню («милый пыщ» – напыщенный, самодовольный). На этом же основании Леонович называет самого себя «гордый лях». В его интерпретации (и наиболее сильно – во втором варианте стихотворения) гордыня, бунтарство, нежелание быть холопом становятся положительными чертами, несмотря на исторически сложившийся канон восприятия. Как и Пушкин, Леонович противопоставляет поляков русским, однако находит отрицательные черты именно у последних, считая «великорусское холопство» наихудшим преступлением.

Можно считать первый и второй вариант стихотворения единым культурным текстом, несомненно имеющим отношение к польскому сверхтексту. Более ранний вариант направлен на борьбу с ксенофобией и полонофобией, антисемитизмом русского народа, сложившихся в русской классической литературе. Второй вариант охватывает уже более глобальные темы, восходящие скорее уже к «Пророку» Пушкина, священной роли поэта быть бунтарем и не быть ничьим холопом. В этом смысле мятежная Польша, борющаяся за свою независимость и самоидентификацию, является образцом для подражания. И если сначала Леонович называет Польшу «скорбной», то позднее ставит вопрос острее, жестко оценивая русскую политику и русскую литературу в целом, и называет ее уже «оскорбленной». Эта семантическая игра мерцающих смыслов является отражением изменившихся после Второй мировой войны установок в описании польского народа. Скорбь становится основной характеристикой Польши в литературе после 1945 г.

Таким образом, мы можем говорить об эволюции традиционных негативных стереотипов в русской послевоенной поэзии.

Список литературы

1. Веселова И. С. Логика московской путаницы (на материале московской «несказочной» прозы конца XVII – начала ХХ вв.) // Москва и «московский текст» русской культуры. М., 1998. С. 102–107.

2. Воронцова К. В. Литературный Китай в стихах Елены Шварц // Актуальные вопросы востоковедения: проблемы и перспективы: сб. материалов II Междунар. заоч. науч. – практ. конф. Уссурийск, 2011. С. 57–61.