Текст книги "Гонка за врагом. Сталин, Трумэн и капитуляция Японии"

Советский Союз оценивает изменившуюся ситуацию

Хотя доклад Малика от 22 марта и убедил кремлевских вождей, что нападение Японии на Советский Союз крайне маловероятно, все же они с определенным беспокойством следили за тем, как Токио отреагирует на денонсацию пакта о нейтралитете со стороны СССР. 12 апреля, когда новое правительство было полностью сформировано, Малик телеграфировал в Москву, что японцы с облегчением восприняли заверения Молотова о сохранении пакта в силе. Также он сообщил, что некоторые чиновники в японском МИДе полагают, что после победы над Германией Советский Союз усилит давление на Японию, предъявит ей новые требования и даже пригрозит разорвать дипломатические отношения, но «без объявления войны»[63]63
  АВП РФ. Ф. Молотова. Оп. 7. Пап. 54. Д. 891. Л. 234–235, 244. Дневник Малика от 13 апреля 1945 года. «Японская печать о денонсации Японо-Советского Пакта о Нейтралитете».


[Закрыть].

Встреча Малика с Того, состоявшаяся 20 апреля, подтвердила точность этого анализа ситуации. Того выразил сожаление из-за того, что СССР решил не продлевать пакт о нейтралитете, но выразил удовлетворение тем, что этот пакт будет оставаться в силе до апреля следующего года. Это давало Японии достаточно времени для того, чтобы улучшить отношения с Советским Союзом. Того пригласил Молотова сделать остановку в Японии на обратном пути из Сан-Франциско. Малик ответил, что Молотов скорее всего будет возвращаться через Атлантический океан, хотя, безусловно, был в курсе, что это не так[64]64
  АВП РФ. Ф. Молотова. Оп. 7. Пап. 54. Д. 891. Л. 264–265. Дневник Малика от 20 апреля 1945 года. «Беседа с Того»; Документ 295 в [ВО 1997–2000, 7,1: 302].


[Закрыть].

По итогам своей встречи с Того Малик сделал несколько выводов. Он отметил, что японцы понимали: фундаментальные разногласия между СССР и Японией невозможно разрешить дипломатическими средствами. Однако поскольку главной задачей Японии было окончание войны, Того стремился заручиться нейтралитетом СССР и создать видимость масштабных переговоров с Советским государством. Такое развитие событий вызвало бы серьезное беспокойство со стороны Великобритании и США и, в конечном итоге, заставило бы их пойти на компромисс в отношении Японии[65]65
  АВП РФ. Ф. Молотова. Оп. 7. Пап. 54. Д. 891. Л. 267. Дневник Малика. «Выводы».


[Закрыть].

Оценивая реакцию Японии на денонсацию пакта о нейтралитете, Сталин полагался не только на информацию, полученную от Малика. В его распоряжении были донесения военной разведки, полученные в обход дипломатических каналов. 11 апреля токийская резидентура доложила в Москву, что «новый кабинет, исходя из весьма неблагоприятной военной обстановки и всевозрастающих трудностей в стране, ставит своей целью создать условия для выхода Японии из войны». Еще более важная информация, добытая токийской резидентурой, заключалась в том, что японцы, по их собственной оценке, располагали ресурсами всего лишь на восемь месяцев войны – возможно, даже меньше, если американцы будут действовать более активно[66]66
  Документ 196 в [ВО 1997–2000, 7,1: 208].


[Закрыть]. Эти важнейшие сведения, вероятно, убедили Сталина в том, что он не может позволить себе отложить нападение на Японию на следующий год и что с учетом погодных условий на Дальнем Востоке единственным подходящим временем для начала войны с Японией является лето 1945 года.

Вместе с тем Сталина беспокоили перемены, произошедшие в Белом доме. Смерть Рузвельта потрясла его. Когда Гарриман навестил Сталина в Кремле вечером 13 апреля, советский вождь долго держал руку посла в своей, прежде чем отпустить ее и выразить свои соболезнования. Он сказал: «Президент Рузвельт умер, но его дело должно жить. Мы будем поддерживать президента Трумэна всеми нашими силами и всей нашей волей». Гарриман счел эту беседу со Сталиным «в высшей степени искренней и сокровенной». Американский посол высказал предположение, что лучшим способом сохранить добрые отношения между СССР и США стала бы поездка Молотова в Соединенные Штаты. Изменив свое прежнее решение, Сталин, чтобы показать свое расположение к Трумэну, согласился послать Молотова в Сан-Франциско на конференцию, посвященную созданию ООН. Советский вождь также затронул один важный вопрос. Он спросил Гарримана, не планирует ли Трумэн пойти на какие-либо уступки в отношении Японии. Гарриман ответил, что это невозможно. Он сказал: «Наша позиция по Японии, оговоренная на Крымской конференции, остается неизменной». Сталин хотел в этой беседе заверить американцев, что по-прежнему верен своему обещанию вступить в войну с Японией[67]67
  Harriman to Truman, Paraphrase of Navy Cable, 14 April 1945, Harriman Papers, Moscow Files, 14–16 April 1945, Library of Congress; Harriman to Stettinius, Paraphrase of Embassy s Telegram, № 1163, 14 April 1945, Harriman Papers, Moscow Files, 14–16 April 1945. Разговор между Сталиным и Гарриманом также приведен в Документе 219 в [САО 1984, 2: 356–359]. Пересказ этого разговора, изложенный Гарриманом в его телеграммах в Вашингтон, слегка отличается от советского варианта этой беседы. В советском варианте Гарриман первым предложил, чтобы Молотов поехал на конференцию в США, а Сталин спросил, будет ли политика Трумэна в отношении Японии менее жесткой, чем линия Рузвельта.


[Закрыть].

Сталин и советское правительство пристально следили за тем, какой политический курс изберет новый президент США по отношению к СССР. В телеграмме Молотову от 21 апреля Громыко указал, что речь, произнесенная Трумэном на Объединенном заседании двух палат Конгресса 16 апреля, является первым знаком того, что новая администрация Белого дома не собирается отказываться от политики Рузвельта. Громыко выразил уверенность, что по крайней мере в ближайшем будущем Трумэн продолжит сотрудничать с Советским Союзом, как и его предшественник, хотя в прошлом он сделал несколько нелестных замечаний в адрес Советского государства. В заключение Громыко писал, что предстоящая встреча с Молотовым в Вашингтоне станет хорошей проверкой того, в каком направлении будет двигаться Трумэн[68]68
  Громыко Молотову, телеграмма от 21 апреля 1945 года [CAO 1984,2: 364–366].


[Закрыть].

Японская армия рассчитывает на нейтралитет СССР

Пока Сталин добивался расположения нового президента США, японцы отчаянно пытались удержать Советский Союз от вступления в войну. Японская разведка не упустила из виду переброску советских войск с европейского театра военных действий на Дальний Восток. В апреле подполковник Исаму Асаи, военный атташе японского посольства в Москве, предпринял поездку по Транссибу. Обратив внимание на то, что на восток проследовали от двенадцати до пятнадцати военных поездов, Асаи 27 апреля отправил телеграмму заместителю начальника Генштаба Торасиро Кавабэ, предупреждая его, что в течение всего двух месяцев советское командование сможет переправить на Дальний Восток 20 дивизий. Асаи пришел к выводу, что вступление СССР в войну с Японией можно теперь считать «неизбежным». В поезде Асаи встретил генерала Дзюна Усикуро, командовавшего Третьим фронтом Квантунской армии. Усикуро сказал Асаи, что у Квантунской армии нет шансов остановить советские войска, и попросил его убедить Генштаб предпринять дипломатические меры для того, чтобы предотвратить нападение Советского Союза [Kantogun 1974: 325].

В Генеральном штабе Императорской армии Японии мнения по поводу намерений Советского Союза разошлись. Пятое управление, которое отвечало за военную разведку и наблюдение за Красной армией, не было согласно с Двенадцатым управлением, в чьем ведении находились планирование и проведение боевых операций. В Пятом управлении считали, что рано или поздно СССР нападет на Японию, но это заключение было категорически отвергнуто полковником Сукэтакой Танэмурой, руководившим Двенадцатым управлением. Вот что говорил Танэмура: «Сталин не настолько глуп, чтобы торопиться вступить в войну. Он подождет, пока военная мощь Японии ослабнет и американцы начнут высаживаться на внутренние острова Японии; только тогда он нападет на нас» [Kantogun 1974: 331–332; Drea 1984: 68]. Танэмура считал, что для продолжения боевых действий против США Японии необходимо удержать Советский Союз от вступления в войну.

На совещании высших чинов Генерального штаба, произошедшем 18 апреля 1945 года, глава Генштаба Ёсидзиро Умэдзу высказал мысль о том, что Япония должна «занять активную позицию в отношениях с Советским Союзом». Танэмура воспринял это предложение как слишком двусмысленное: было не вполне понятно, означало ли это, что Япония должна всеми силами пытаться сохранить мир на северном фланге или что необходимо привлечь СССР в качестве посредника для окончания войны с США [Tanemura 1995:269]. Мир был абсолютно неприемлемым вариантом для Танэмуры, который считал, что политика Японии в отношении СССР должна служить одной цели – продолжению войны. Кроме того, в Императорской армии существовал конфликт между радикально настроенными штабными офицерами, отвечавшими за конкретное планирование операций, и вышестоящим руководством армии. Если у Верховного Командования японской армии возникли бы планы искать мира с американцами при посредничестве Москвы, им пришлось бы действовать тайно, скрывая эти переговоры от своих подчиненных.

22 апреля Кавабэ вместе с начальником Второго (разведывательного) управления Сеидзо Арисуэ встретились с министром иностранных дел Того и предложили ему занять более решительную позицию в переговорах с СССР, чтобы добиться от Москвы соблюдения нейтралитета. Кавабэ пообещал Того полную поддержку со стороны армии. Того ответил, что поскольку Советский Союз уже объявил, что не будет продлевать действие пакта о нейтралитете, то для удержания Сталина от вступления в войну Японии придется пойти на беспрецедентные уступки. Кавабэ не стал уточнять, в чем могут заключаться эти уступки[69]69
  Kawabe Torashiro. Jicho nisshi. Цит. no: [Kurihara, Hatano 1986, 2: 57].


[Закрыть]. Того понимал, что армия хотела сохранения нейтралитета с СССР для продолжения войны с США. Однако он охотно согласился с предложением Кавабэ. План Того заключался в том, чтобы превратить переговоры о нейтралитете в переговоры об окончании войны при посредничестве Москвы.

29 апреля Танэмура написал докладную записку «Мнение о нашей будущей политике в отношении Советского Союза» и отослал ее нескольким избранным членам Верховного Командования армии[70]70
  Tanemura Taisa, Gokuhi [Совершенно секретно], «Kongo no taiso’ shisaku ni taisuru iken», 29 April 1945, BKSS; также [Sanbo honbu 1989a: 343–352]. Краткую версию см. в [Kurihara, Hatano 1986, 2: 61–66].


[Закрыть]. В самом начале своего отчета Танэмура подчеркивал ключевую роль японо-советских отношений, имевших «жизненно важное значение» для продолжения войны на Тихом океане. После денонсации Советским Союзом пакта о нейтралитете Япония оказалась на грани кризиса. Танэмура сравнил критическое положение, в котором очутилась Япония, с ситуацией в сумо, когда один из борцов оказывается прижат к краю ринга. В такой позиции у сумотори остается только один шанс из десяти, чтобы самоубийственным приемом вытолкнуть противника за край ринга и одержать победу. Однако у Японии нет другого выхода, кроме как поставить все на эту отчаянную самоубийственную попытку.

Догадываясь о намерениях Того, Танэмура писал, что в Японии найдутся желающие воспользоваться переговорами с СССР для того, чтобы завершить войну, и этому необходимо противостоять изо всех сил. Он предупреждал, что любые попытки переговоров с Соединенными Штатами приведут к разрушению кокутай, а это будет означать полное уничтожение японской нации. Единственный шанс на успех, по его мнению, заключался в том, чтобы воспользоваться существовавшими между Советским Союзом и его англо-американскими союзниками разногласиями по ситуации в Японии и Китае.

Япония должна стремиться к достижению одной из следующих целей: к заключению союза с СССР, к заключению союза с СССР и Китаем или к достижению нейтралитета с СССР. Для того чтобы добиться какой-либо из этих целей, Япония должна быть готова пойти на любые уступки, которых потребует от нее Москва. А именно: Япония должна быть готова к тому, чтобы отдать Маньчжурию, Ляодунский полуостров, Южный Сахалин, Тайвань, острова Рюкю, Северные Курилы и Корею. Кроме того, Япония должна быть готова уступить СССР КВЖД и отказаться от соглашения о рыбной ловле. Таким образом, ситуация вернулась бы к тому, что было до Японо-китайской войны 1894–1895 годов. Также Танэмура писал, что если Советский Союз захочет поддержать коммунистические силы в Китае, то он может вступить в переговоры с Юньаньским (коммунистическим) правительством и с этой целью «распустить Национальное правительство». Иными словами, в обмен на советский нейтралитет Танэмура был согласен на приход к власти в Китае коммунистов.

Вся аргументация Танэмуры была построена вокруг одного главного тезиса: война должна продолжаться. Для достижения этой цели советский нейтралитет был необходимым условием. Даже притом, что шансы на сохранение этого нейтралитета были один к десяти, Япония обязана была попытаться добиться своего. За всеми этими рассуждениями скрывалась апокалиптическая картина будущего, в которой всему населению Японии была уготована участь камикадзе, – все это было основано на вере в то, что японскому народу лучше исчезнуть с лица земли, чем капитулировать. Точку зрения Танэмуры разделяло большинство офицеров Генштаба и Министерства армии, что отчасти дает представление о том, какой будет реакция всех этих людей на окончание войны в августе.

Танэмура предлагал пойти на большие территориальные уступки Советскому Союзу, чем те, на которые было готово пойти японское правительство в сентябре 1944 года. Так, он предлагал отказаться от Маньчжурии, Ляодунского полуострова, Тайваня, островов Рюкю и Кореи, которые не были упомянуты в первоначальном предложении. Однако если по Ялтинским соглашениям СССР получал все Курилы, то Танэмура считал возможным ограничиться передачей только северных островов. Танэмура обосновывал эти уступки тем, что при таком раскладе Япония предлагала вернуться к положению дел, существовавшему до Японо-китайской войны 1894–1895 годов. Зная о том, что кремлевское руководство подходило к послевоенному межеванию с позиций безопасности Советского государства, а не с учетом исторических притязаний, нетрудно прийти к выводу, что в Москве вряд ли согласились бы с этими предложениями Танэмуры. Впрочем, то, что Танэмура предлагал отдать СССР только Северные Курилы, не значит, что он считал Южные Курилы неприкосновенной территорией Японии. Танэмура просто не верил, что аппетиты Советского Союза простираются и на южные острова Курильской гряды. Если бы Советский Союз потребовал передачи Южных Курил, Танэмура рекомендовал бы правительству согласиться с этими условиями – так же, как он был готов уступить СССР острова Рюкю.

Докладная записка Танэмуры дает некоторое представление о том, как отреагировали бы офицеры Генштаба Японии на отредактированное требование о безоговорочной капитуляции со стороны США. Эти офицеры были убеждены в том, что целью США является уничтожение кокутай. Они твердо верили, что принципы демократии, провозглашаемые Соединенными Штатами, полностью противоречат самой сути кокутай. Поэтому сомнительно, чтобы японское военное командование согласилось даже на конституционную монархию, если бы США дали им такое обещание.

Наконец, разногласия между Танэмурой и Пятым управлением, которое более пессимистично оценивало японо-советские отношения, показывают, какую важную роль играл Советский Союз в стратегическом планировании японского Генштаба. Совершенно очевидно, что японская военная разведка располагала достоверными сведениями о наращивании советского военного присутствия на Дальнем Востоке, и Пятое управление предлагало принять контрмеры, направленные на отражение нападения со стороны СССР. Однако мнение Пятого управления не было принято во внимание Верховным Командованием армии. «Мозги» армии – Двенадцатое управление и, что еще важнее, Управление по военным вопросам при Министерстве армии – согласились с позицией Танэмуры, которая была признана официальной программой действий и поддержана Умэдзу, Кавабэ и Анами. Вся их стратегия «Кэцу-го» была основана на том предположении, что СССР сохранит нейтралитет. Когда Советский Союз вступил в войну, немедленно рассыпался сам фундамент, на котором было воздвигнуто здание «Кэцу-го».

Если армия стремилась заручиться советским нейтралитетом для того, чтобы продолжить войну на Тихом океане, то Того рассчитывал добиться посредничества Москвы для заключения мира. Однако он встретил неожиданное сопротивление со стороны японского посольства в Москве. Посол Сато считал, что полагаться на СССР в вопросе прекращения войны будет утопично и глупо. Он уже отослал своего доверенного помощника, посланника Горо Морисиму, из Москвы в Токио, чтобы тот занялся координированием политики в отношении Советского Союза. 27 апреля, обедая с Того, Морисима дал тому совет ни в коем случае не делать Сталину каких-либо предложений, сулящих выгоду Советскому Союзу[71]71
  Morishima. «Kuno suru chuso taishikan» в [Morishima 1975:196–197]. См. также [Hirota Koki 1966: 355–356]. Точку зрения Морисимы см. в [Takagi nikki 2000 (14 Apr 1945), 2: 843].


[Закрыть]. Для того чтобы добиться желаемого результата в переговорах с СССР, Того предстояло проявить изворотливость, проскользнув между Сциллой (Императорской армией) и Харибдой (посольством в Москве).

Жесткий разговор Трумэна с Молотовым

Трумэн часто спрашивал себя, как бы поступил в той или иной ситуации Рузвельт. Однако действия Рузвельта были бы совсем не такими, какими их представлял себе Трумэн. Хотя сам Трумэн верил, что четко следует курсу, проложенному Рузвельтом, было очевидно, что характер нового президента, его выбор советников, стиль управления и собственные мысли относительно России и Японии в конце концов повлияют на принимаемые им решения. В итоге международная политика Трумэна несла на себе явный отпечаток его личности.

При Рузвельте не было четко отлаженной структуры, отвечающей за формирование международной политики. Зачастую разные группы консультантов представляли ему противоречащие друг другу мнения. Как писал Мелвин Леффлер, «Рузвельт умел балансировать на вершине этой аморфной структуры, это было частью его стиля управления». Трумэну же вся эта система казалась непонятной и невыносимой. Леффлер полагает, что стиль управления Трумэна был основан на его чувстве неуверенности в себе:

Поскольку он был не уверен в себе и боялся показать собственную некомпетентность, он не любил обсуждать свои взгляды и редко проговаривал проблемы вслух. Почти все отмечают то, как быстро он принимал решения. Он производил впечатление решительного человека, однако ценой этой решительности были непродуманность и непоследовательность проводимой им политики [Leffler 1992: 30].

Политика Трумэна в отношении Советского Союза была отражением тех двойственных чувств, которые правящая элита США испытывала к растущему восточному колоссу. С одной стороны, без сотрудничества с СССР было невозможно создать прочный послевоенный мировой порядок. Кроме того, участие Советского Союза в Тихоокеанской войне по-прежнему считалось если и не необходимым, то весьма важным условием скорой победы над Японией. Однако действия СССР на только что оккупированных им территориях Восточной Европы, особенно в Польше, вызывали у западных союзников тревогу относительно последствий советской экспансии. Члены администрации Трумэна расходились во мнениях по поводу советско-американских отношений, и Трумэн обычно прислушивался к тому из советников, который в данный момент оказывался рядом с ним. В результате его политика по отношению к Советскому Союзу развивалась по синусоиде.

Как только Трумэн принес присягу, перед ним встал вопрос о Польше. Черчилль был встревожен: Сталин, в обход Ялтинских соглашений, поставил во главе Польши марионеточное правительство. 13 апреля Трумэн ответил на письмо Черчилля Рузвельту от 11-го числа того же месяца, поддержав предложение премьер-министра Великобритании о том, что им следует написать совместное послание Сталину. 16 апреля он поручил Гарриману передать это письмо советскому вождю, напомнив тому, что СССР обязан соблюдать договоренности, достигнутые в Ялте. Это показывает, что отношение США к СССР и Сталину уже начало слегка меняться. Если Рузвельт предостерегал Черчилля от «публичной критики русских», то Трумэн был готов вступить с Кремлем в конфронтацию[72]72
  Elsey to Admiral Brown, 16 April 1945, Papers of William Ridgon, Box 1, HSTL;
  [Offner 2002:24–30]; Truman to Churchill, 13 April 1945, Papers of Harry S. Truman, White House Map Room File 1945, Outgoing Messages, Top Secret File, Secret and Confidential File, London Files, Messages to the Prime Minister from the President, Box 2, Set II, HSTL; Truman to Harriman, 16 April 1945, White House Central File, Confidential File, Box 36, HSTL.


[Закрыть].

Когда в Белом доме поселился Трумэн, те чиновники Государственного департамента, чье мнение Рузвельт по большей части игнорировал, стали пытаться активно влиять на решения нового президента. Особенно заметную роль начал играть Гарриман, который вернулся в Вашингтон в середине апреля и отчаянно стремился донести свое беспокойство в связи с советской экспансией непосредственно до нового хозяина Овального кабинета. Гарриман и раньше критиковал Рузвельта за то, что тот сквозь пальцы смотрел на нарушения договоренностей со стороны Советского Союза, утверждая, что Соединенные Штаты должны жестко придерживаться политики «услуга за услугу». Он предостерегал американское правительство, что «внешняя экспансия коммунизма является не пустой угрозой» и что американцы могут «столкнуться лицом к лицу с идеологическим противником, который будет не менее опасен и безжалостен, чем фашизм и нацизм»[73]73
  Harriman to Stettinius, 6 April 1945 [FRUS 1955, 5: 821–824]; [Gaddis 1972:201];
  Forrestal Diary, 20 April 1945, Mudd Library, Princeton University.


[Закрыть].

Если Рузвельт был глух к предостережениям Гарримана, то Трумэн охотно прислушивался к ним. Встретившись с президентом 20 апреля, Гарриман указал на два возможных пути, которые могло избрать советское правительство: «политика сотрудничества с США и Великобританией» или «расширение советского влияния на соседние государства, предпринимаемое в одностороннем порядке». Гарриман отметил, что щедрость американцев и их готовность к сотрудничеству воспринимаются советским руководством как проявления слабости. Также он привел несколько конкретных примеров того, как СССР нарушал Ялтинские договоренности. Трумэн ответил Гарриману, что не боится русских и будет тверд и справедлив, аргументировав это следующим образом: «Советский Союз нуждается в нас больше, чем мы в нем». Также Трумэн заявил, что не собирается «отступать от американских принципов и традиций ради того, чтобы завоевать их благосклонность», и провозгласил, что дальнейшие отношения будут строиться исключительно «на основе взаимных уступок и компромиссов». Гарриман должен был быть доволен: наконец-то в Вашингтоне прислушались к его призыву придерживаться политики quid pro quo.

Выплескивая свое давно накопившееся разочарование тем, как к его мнению относился прежний хозяин Белого дома, Гарриман отчаянно пытался убедить Трумэна сменить политический курс США в отношении Советского Союза. Он заявил, что сейчас происходит «вторжение варваров в Европу». Гарриман не отвергал возможности нормального сотрудничества с СССР, но утверждал: «Это потребует пересмотра нашей международной политики и осознания того факта, что в ближайшем будущем нельзя рассчитывать, что Советский Союз будет действовать в соответствии с теми принципами, которых придерживается в международных делах весь остальной мир». Трумэн ответил, что, хотя он не может рассчитывать на стопроцентный результат, американцы, по его ощущениям, могут «получить 85 процентов желаемого»[74]74
  Department of State, Memorandum of Conversation, 20 April 1945, Participants: The President, the Secretary of State, Mr. Grew, Ambassador Harriman, and Mr. Bohlen, Papers of Harry S. Truman, PSF (Presidents Secretary’s File), HSTL; см. также [FRUS 1955, 5: 232–233; Harriman, Abel 1975: 448–449].


[Закрыть].

Хотя Трумэн поддержал Гарримана по многим пунктам, он хотел сохранять беспристрастность и в одном случае не согласился с послом. Когда Гарриман заявил, что Соединенные Штаты должны инициировать создание международной организации даже без участия в ней Советского Союза, Трумэн резко оборвал его: международная организация, в которой не состоит СССР, была бы лишена смысла. Особенно сильно Трумэна встревожило нарушение Советским Союзом Декларации об освобожденной Европе. После того как Бирнс ввел его в курс Ялтинских соглашений, новый президент, вероятно, решил, что различные договоренности, достигнутые в Крыму, должны были заложить основу для дальнейшего сотрудничества между союзниками по антигитлеровской коалиции. Для него нарушение договора означало чудовищное оскорбление американских принципов. Если Рузвельт был готов проводить силовую политику, не проявляя особой щепетильности в вопросах права, Трумэн был строго привержен букве закона, полагая, что договор обязаны в точности соблюдать обе принявшие его стороны [Leahy 1950: 349–350]. Неукоснительное соблюдение Ялтинских соглашений – даже в тех ситуациях, когда это противоречило интересам США, – являлось одним из нерушимых принципов политики Трумэна, по крайней мере до окончания Тихоокеанской войны.

Молотов прибыл в Вашингтон вечером 22 апреля. Он немедленно встретился с Трумэном в президентском гостевом доме Блэр-Хаус. Несмотря на данное Гарриману обещание быть твердым, на первой встрече с Молотовым Трумэн оказал теплый прием советскому наркому. Объявив о глубоком уважении, испытываемом им к Советскому Союзу и лично к Сталину, Трумэн затронул в беседе польский вопрос. Молотов ответил на это, что ситуация в Польше имеет большое значение для безопасности Советского государства, и выразил надежду на то, что договоренности, достигнутые в Ялте, заложат основу для взаимопонимания между СССР и США. Затем Молотов заговорил о Ялтинских соглашениях, касавшихся Дальнего Востока. Из разговора, состоявшегося между Сталиным и послом Хёрли, он понял, что президент досконально знаком с условиями этих соглашений, и поинтересовался, будет ли Трумэн придерживаться достигнутых договоренностей. Трумэн ответил на это, что будет верен всем заключенным соглашениям. Молотов добился в ходе этой беседы большого дипломатического успеха, получив от Трумэна заверение в том, что США будут соблюдать условия Ялтинского договора[75]75
  Department of State, Memorandum of Conversation, 22 April 1945, Truman Papers, PSF, HSTL; Документ 226 в [CAO 1984, 2: 367–369]; [Truman 1955: 75–76].


[Закрыть].

23 апреля, в понедельник, Стимсон был вызван на экстренное совещание «по неизвестному поводу» в Белом доме в два часа дня. Когда Стимсон прибыл в Овальный кабинет, он увидел уже собравшихся там Стеттиниуса, Форрестола, Маршалла, Кинга, Леги и нескольких чиновников Госдепа. Позднее Стимсон написал об этом с явным раздражением: «…без всякого предупреждения я оказался втянут в одну из самых сложных ситуаций, в которых мне доводилось бывать с тех пор, как я здесь нахожусь». Другими участниками совещания, о которых Стимсон демонстративно предпочел умолчать в своем дневнике, были Гарриман, Дин, Джеймс Данн (заместитель госсекретаря) и Боулен – все они принадлежали к лагерю сторонников Гарримана[76]76
  Stimson Diary, 23 April 1945; Leahy Diary, 23 April 1945; Memorandum of meeting at the White House, 2:00 p.m., April 23, Truman Papers, PSF, HSTL.


[Закрыть].

Совещание было посвящено политике США в отношении Советского Союза. Как и подозревал Стимсон, оно было инициировано Госдепом, который пытался склонить Трумэна к переходу на политику «услуга за услугу». Стеттиниус и Гарриман горячо убеждали остальных, что США должны занять жесткую позицию по отношению к СССР. Форрестол и Леги поддержали это предложение. Гарриман указал на то, что Москва уклоняется от взятых на себя обязательств сотрудничать с США в войне на Дальнем Востоке, и попросил Дина подтвердить эту точку зрения. Дин ответил на это, что, по его опыту пребывания в Советском Союзе, страх перед русскими ничего не даст американцам. Стимсон выступил против разрыва отношений с СССР из-за Польши. Ему было понятно естественное желание Советского Союза защитить свои интересы в Восточной Европе. Когда речь заходит о военных обязательствах, сказал Стимсон, русские верны своему слову и делают даже больше того, что обещали. Однако его поддержал только Маршалл. Маршалл считал, что Соединенные Штаты выгадают от участия Советского Союза в войне с Японией, однако выразил опасения в связи с тем, что вероятность разрыва отношений с русскими «очень велика».

Маловероятно, что Трумэн действительно произнес на этом совещании часто приписываемые ему слова: «Если русские не присоединятся к нам [на конференции в Сан-Франциско], они могут отправляться к черту»; однако он очевидно поддерживал позицию большинства своих советников относительно жесткой позиции, которую США должны занять по отношению к СССР[77]77
  Stimson Diary, 23 April 1945; Memorandum of meeting at the White House, 2:00 p.m., April 23, Truman Papers, PSF, HSTL; [Mills 1951: 50–51; Harriman, Abel 1975: 451–453; Leahy 1950: 351]. Запись в дневнике Стимсона от 23 апреля 1945 года противоречит заявлению Трумэна, процитированному в протоколе этой встречи (Memorandum of meeting at the White House, 2:00 p.m., April 23). В [FRUS 1955,5:252–255] содержится ссылка на указанный выше протокол встречи, и эта версия подтверждается записью из дневника Форрестола.


[Закрыть]. В конце этого совещания президент отослал Стимсона и других представителей военного командования, попросив остаться в Овальном кабинете только госсекретаря и его советников, которые должны были помочь ему подготовиться к новой встрече с Молотовым. Очевидно, что на этом ключевом совещании в Белом доме Стимсон и Маршалл потерпели поражение. Трумэн не собирался более миндальничать с Молотовым.

Если 22 апреля на первой встрече с советским наркомом иностранных дел Трумэн сыграл роль доктора Джекила, то на второй встрече, состоявшейся на следующий день, он превратился в мистера Хайда. Президент сказал Молотову, что правительство США глубоко разочаровано тем обстоятельством, что Советский Союз счел невозможным прислушаться к высказанным Трумэном и Черчиллем в совместном письме предложениям, касавшимся формирования польского правительства. Позаимствовав у Гарримана выражение, которое тот использовал на состоявшемся несколькими часами ранее совещании в Овальном кабинете, президент «простым американским языком», то есть «языком, который нельзя назвать дипломатичным», сказал, что правительство Соединенных Штатов не может участвовать в создании польского правительства, которое не представляет всех демократических сил Польши[78]78
  Leahy Diary, 23 April 1945.


[Закрыть].

Очевидно застигнутый врасплох резкостью тона Трумэна, Молотов вновь подтвердил, что Советский Союз хочет продолжить сотрудничество с Соединенными Штатами. Принципы, по которым будет осуществляться это сотрудничество, были, по его словам, оговорены в Ялтинском договоре. Трумэн «с твердостью в голосе» ответил на это, что соглашение по Польше уже было достигнуто и что «маршалу Сталину оставалось только его выполнить». Молотов заявил, что Советский Союз будет полностью следовать условиям Ялтинских соглашений, но польский вопрос имеет большое значение для советского правительства. Теряя терпение, Трумэн повторил: правительство США готово соблюдать все договоренности, достигнутые в Ялте, и он просит только о том, чтобы и советское руководство поступало так же. «Никогда в жизни со мной так не говорили», – возмутился Молотов. «Выполняйте свои обязательства, – парировал Трумэн, – ис вами не будут так разговаривать». Затем он резко встал, завершая разговор, и вручил Молотову копию заявления, которое собирался передать журналистам [Harriman, Abel 1975: 452–453; Truman 1955: 82][79]79
  Department of State, Memorandum of Conversation: The President, the Secretary of State, Mr. Molotov, Ambassador Harriman, Ambassador Gromyko, Admiral Leahy, Mr. Pavlov, and Mr. Bohlen, 23 April 1945, Truman Papers, PSF, HSTL. Последняя часть беседы между Трумэном и Молотовым цитируется по мемуарам Трумэна и книге Гарримана и Эйбела, однако в записях Боулена этот острый обмен репликами не приводится.


[Закрыть].

Молотов имел репутацию жесткого переговорщика, который славился упрямством и резкостью. Поэтому, если эта перепалка действительно имела место, можно согласиться со словами Гарримана: «Сама мысль о том, что его чувства были задеты, представляется <…> довольно глупой». Однако даже Гарриман был «слегка поражен» враждебностью, выказанной Трумэном по отношению к Молотову. «Я сожалел о том, что Трумэн зашел так далеко, – писал Гарриман, – так как его поведение дало повод Молотову доложить Сталину, что курсу Рузвельта пришел конец» [Harriman, Abel 1975: 452–453].

Значение, разумеется, имело не то, насколько сильно были задеты чувства Молотова, а то, как эти нападки на советского наркома были восприняты в Кремле. Громыко, присутствовавший на этой встрече, писал в своих воспоминаниях: «Трумэн вел себя жестко, сухость сквозила в каждом жесте. Что бы ему ни предлагалось, о чем бы разговор ни заходил, новый президент все отвергал. Казалось, временами он даже не слушал собеседника». По словам советского посла, «президент проявлял какую-то петушиную драчливость, придираясь чуть ли не к каждому высказыванию с советской стороны о значении будущей всемирной организации и о задаче не допустить новой агрессии со стороны Германии», а затем «в середине беседы <…> поднялся и сделал знак, означавший, что разговор закончен»[80]80
  В американском переводе «Воспоминаний» Громыко [Gromyko 1989] этот отрывок отсутствует. В [САО 1984] нет протокола встречи между Трумэном и Молотовым, состоявшейся 23 апреля, хотя имеется протокол встречи 22 апреля.


[Закрыть] [Громыко 1988,1: 212–213].

Реакция Сталина последовала незамедлительно. 24 апреля он послал телеграмму Трумэну, отвечая на совместное письмо Трумэна и Черчилля. Он отверг англо-американское предложение, объявив его нарушением Ялтинских соглашений. Он сказал, что не возражал, когда американцы и англичане по своему усмотрению формировали правительства Бельгии и Греции, и поэтому требует такого же отношения в вопросе о Польше, который является ключевым для безопасности Советского государства. Тон Сталина был почти так же резок, как и у Трумэна[81]81
  Stalin to Truman, 24 April 1945. Цит. no: [Truman 1955: 85–86].


[Закрыть].