Текст книги "Нексус"

8

Странно все-таки иногда получается. Бывает, молишь, проклинаешь, хнычешь, увещеваешь – все без толку. И вдруг, когда ты вроде уже примирился с неизбежным, дверца ловушки открывается, Сатурн соскальзывает на другой вектор, и твоя главная проблема перестает существовать. Или хотя бы так кажется.

Именно в таком духе – просто и неожиданно – Стася в один прекрасный день сообщила мне в отсутствие Моны, что собирается нас покинуть. Услышь я это от кого другого, ни за что бы не поверил.

Эта новость настолько меня ошеломила, что я на радостях даже не поинтересовался, что толкнуло ее на этот шаг. Сама же Стася явно не спешила проявлять инициативу. То, что она сыта по горло Мониными театральными штучками, о чем она вскользь обмолвилась, едва ли могло послужить достаточным основанием для столь внезапного разрыва.

– Не желаешь немного пройтись? – предложила она. – До отъезда мне бы хотелось кое о чем переговорить с тобой приватно. Чемодан у меня уже уложен.

Когда мы вышли из дому, она поинтересовалась, нет ли у меня возражений против того, чтобы прошвырнуться через мост.

– Ни малейших! – ответил я. Предложи она мне сейчас отправиться хоть в Уайт-Плейнс, я бы и то согласился.

Узнав о Стасином отъезде, я моментально проникся к ней симпатией. Да, девушка она, конечно, странная, но отнюдь не плохая. Остановившись прикурить, я окинул свою спутницу оценивающим взглядом – на сей раз беспристрастным. У нее был вид вернувшегося с войны солдата Конфедерации. В глазах – выражение растерянности, хотя и не без доли мужества. Идти ей некуда – это было очевидно.

Один-два квартала мы прошли молча. Но потом, почти у самого моста, ее вдруг прорвало. Говорила она тихо и с чувством. Простыми словами – в кои-то веки. Словно изливая душу собаке. Глаза ее смотрели прямо вперед, как будто она взглядом освещала себе путь.

Она говорила, что в общем-то я был не так жесток, как мог бы себе позволить, учитывая сопутствующие обстоятельства. Жестоким был не я – жестокой была сама ситуация. И ее невозможно было бы разрешить, будь мы даже в тысячу крат лучше, чем есть. Кому, как не ей, это знать. Она признала, что театральщины тоже хватало. Да, она любила Мону, но не была влюблена без памяти. Никогда. Беспамятство – это скорее по Мониной части. Кроме того, их связывала не столько любовь, сколько потребность в компаньонстве. Они ведь так одиноки – что одна, что другая. В Европе, наверное, все было бы иначе. Но момент упущен. Возможно, когда-нибудь она доберется туда своим ходом.

– А сейчас-то ты куда собралась? – спросил я.

– В Калифорнию, по всей вероятности. Куда ж еще?

– А почему не в Мексику?

Тоже не исключено, согласилась она, но как-нибудь потом. Для начала надо разобраться с собой. Нелегко ей далась эта хаотичная богемная жизнь. В принципе, она человек простой. Проблема у нее одна – неумение ладить с людьми. Что ее больше всего раздражало в нашем образе жизни, чтоб я знал, так это полная невозможность работать.

– Я должна что-то делать руками, – выпалила она. – Хоть окопы рыть. Мне надо быть скульптором, а не художником и не поэтом. – И тут же поспешила добавить, что я не должен судить о ней по тем куклам, что она мастерила, – она делала это исключительно в угоду Моне.

Затем она поведала нечто, что, на мой слух, можно было бы вполне приравнять к государственной измене. Она заявила, что Мона ни бельмеса не смыслит в искусстве и не в состоянии отличить шедевр от подделки.

– Разумеется, в этом нет или, вернее, не было бы ничего предосудительного, если бы у нее хватило мужества это признать. Но увы! Ей надо делать вид, что она все знает, все понимает. А я не выношу притворства. И это одна из причин, почему я так трудно схожусь с людьми.

Стася выдержала паузу, чтобы сказанное как следует запало мне в душу.

– Ты-то как это терпишь, не понимаю! Конечно, ты и сам свинтус порядочный – постоянно делаешь гадости, от тебя в любой момент можно ожидать какого-нибудь подвоха, к тому же ты чересчур пристрастен и порой бываешь жутко несправедлив, но ты, по крайней мере, честен. И никогда не стараешься казаться лучше, чем ты есть. Мона же… поди разбери, кто она, какая она на самом деле. Это какой-то ходячий театр. Куда бы она ни заявилась, что бы ни делала, с кем бы ни говорила, – она всегда на сцене. Даже противно… Я и раньше тебе говорила. Да ты и сам знаешь это не хуже меня.

По ее лицу скользнула ироничная улыбка.

– Иногда… – заговорила она после минутного колебания, – иногда мне бывает интересно, как Мона ведет себя в постели. Неужели она и тут фальшивит?

Ну и вопросец, однако. Каковой я благополучно проигнорировал.

– Я гораздо нормальнее, чем, наверное, тебе всегда казалось, – продолжала Стася. – Все мои пороки – сплошная показуха. В душе я застенчивая девочка, которой никогда не суждено повзрослеть. Может, это у меня гормональное? А забавно было бы, правда? – ежедневно накачиваясь гормонами, превратиться в типичную особь женского пола. И за что только я так сильно ненавижу женщин? Причем с рождения. Не смейся, пожалуйста, но меня, честное слово, тошнит при виде женщины, писающей сидя на корточках. Идиотическое зрелище… Прости, что я забиваю тебе голову такими тривиями. Вот видишь, собиралась поговорить с тобой о серьезных вещах – о том, что у меня давно наболело, а с чего начать – не знаю. Да и какой смысл – я же все равно уезжаю.

Мы уже дошли до середины моста, а значит, совсем скоро окажемся среди уличных торговцев с тележками и будем проходить мимо магазинов, витрины которых всегда завалены копченой рыбой, овощами, гирляндами луковиц, огромными караваями хлеба, гигантскими колесами сыра, претцелями и прочими гастрономическими соблазнами. И тут же – свадебные платья, парадные костюмы, цилиндры, корсеты, дамское белье, костыли, поддоны для душа и великое множество старинных безделушек.

Интересно, о чем все-таки она хотела со мной поговорить? О каких таких серьезных вещах?

– Дома нам наверняка закатят скандал, – сказал я. – На твоем месте я бы сделал вид, что передумал, а немного погодя сбежал бы тайком при первом удобном случае. Иначе она непременно увяжется за тобой – хотя бы только для того, чтобы удостовериться, что ты добралась до дому целой и невредимой.

Идея превосходная, согласилась Стася. Она даже заулыбалась.

– Сама бы я ни за что до этого не додумалась, – призналась она. – У меня напрочь отсутствует стратегическое чутье.

– Тем лучше для тебя, – сказал я.

– Раз уж речь зашла о стратегии, то не поможешь ли ты мне наскрести немного денег? У меня совсем пусто. Не тащиться же мне с сундуком и тяжеленным чемоданом на попутках через всю страну?

(Что верно, то верно, но мы могли бы отправить вещи следом, подумал я.)

– Сделаю, что смогу, – сказал я вслух. – Сама знаешь, какой я добытчик. Это Мона у нас главный финансовый воротила. Но я постараюсь.

– Отлично. Днем раньше – днем позже, тут уж не до жиру.

Мы миновали последний пролет. Я приметил свободную скамейку и повел Стасю туда.

– Давай передохнем, – предложил я.

– Кофе бы сейчас.

– У меня только семь центов. Плюс две сигареты.

– Как же ты, когда один?

– Ну, это совсем другое. Когда я один, что-нибудь да происходит.

– Бог, что ли, подает?

Я дал ей прикурить.

– Что-то я начинаю жутко хотеть есть, – проговорила она, совсем поникнув.

– Давай тогда будем возвращаться.

– Слишком далеко – сил нет. Надо еще чуть-чуть посидеть.

Я вытащил из кармана пятак и протянул ей:

– Поезжай на метро, а я пройдусь пешком. Мне не трудно.

– Нет, лучше вернемся вместе… Боюсь оставаться с ней наедине.

– Боишься?

– Представь себе, Вэл, боюсь. Она пустит слезу, и я сломаюсь.

– А ты и должна сломаться – забыла, что ли? Пусть она выплачется… Потом скажешь ей, что передумала. Все по плану.

– Надо же, и впрямь забыла.

Мы устроили небольшой отдых нашим усталым членам. Откуда-то выпорхнул голубь и спланировал на Стасино плечо.

– Может, купить арахиса? – предложила она. – Птичек покормим и сами поедим.

– Да брось ты об этом! – отмахнулся я. – Забудь, что голодна. Сразу полегчает. Я вообще вряд ли когда ступал на этот мост не голодным. Просто ты изнервничалась, вот и все.

– Временами ты напоминаешь мне Рембо, – сказала она. – Он тоже вечно голодал… и тоже ходил пешком, пока не валился с ног.

– Его случай отнюдь не уникален, – ответил я. – И он, и сколько миллионов других!

Я нагнулся завязать шнурки, а там, прямо под скамьей, – две целых арахисины! Естественно, я их подобрал.

– Один тебе, другой – мне, – сказал я Стасе. – Видишь, как заботится обо мне Провидение!

Съев орешек, она почувствовала желание размять ноги. Мы резко встали и двинулись назад к дому.

– Не такой уж ты мерзкий тип, – сказала Стася, когда мы вскарабкались на мост. – Было время, когда я тебя на дух не переносила. Не из-за Моны, не из ревности – а потому, что тебе никогда ни до кого не было дела, кроме себя, любимого. Ты просто поражал меня своей жестокостью. Но оказывается, и у тебя есть сердце, как я посмотрю.

– С чего это ты вдруг?

– Ой, не знаю. В общем-то, ни с чего. Может, я начинаю теперь все видеть в новом свете. Ты ведь тоже смотришь на меня не так, как прежде. Теперь ты меня видишь. А раньше смотрел как-то сквозь меня. И наверное, запросто мог бы на меня наступить… или перешагнуть через меня.

Мне всегда было интересно, – продолжала она в раздумье, – как вы уживетесь друг с другом, когда я уйду. В каком-то смысле ваш союз только на мне и держится. Если бы мне и впрямь хотелось заполучить Мону со всеми потрохами, то, будь я хитрее, я бы уехала, подождала, пока вы расстанетесь, а уж потом вернулась бы за ней.

– А я думал, ты с ней порвала, – сказал я, вынужденный, однако, признать, что логика в ее рассуждениях есть.

– Да, – подтвердила она, – все это уже в прошлом. Что мне сейчас нужно, так это устроить собственную жизнь. Я должна заниматься любимым делом, пусть даже во вред себе… Но она-то что будет делать? Вот что меня волнует. Почему-то мне никак не представить, чтобы она занималась чем-то существенным. Кого мне жаль, Вэл, так это тебя. Искренне жаль, поверь. Когда я уйду, у тебя будет не жизнь, а сущий ад. Возможно, ты этого еще не понимаешь, но я тебе гарантирую.

– А хоть бы и так, – ответил я. – Из двух зол…

– Ты что, настолько уверен, что я уйду? Во что бы то ни стало?

– Разумеется, – сказал я. – На все сто! А не уйдешь сама, я тебе помогу – вылетишь как миленькая!

Она вяло хохотнула:

– А то ведь ты и убить можешь, да?

– Этого я бы не сказал. Нет, я имел в виду, что пришла пора…

– Сказал кое-кому морж…

– Именно! Что будет, когда ты уйдешь, – это моя забота. Твое дело – уехать. Решительно и бесповоротно!

Она приняла это как должное. Мы добрались до середины пролета, где ненадолго притормозили, чтобы полюбоваться уходящими вдаль очертаниями берегов.

– Терпеть не могу этого места! – сказала Стася. – С тех самых пор, как сюда приехала. Ты только посмотри на эти жуткие ульи, – указала она на небоскребы. – Ну что в них человеческого, а? – И вскинула руку, словно желая смахнуть их с глаз долой. – Если среди этого нагромождения камня и стали найдется хоть один поэт, то я в таком случае – турецкий паша. Только чудовища могут поселиться в этих казематах. – Она приблизилась к самой кромке моста и, перегнувшись через перила, плюнула в реку. – Даже вода мерзкая. Не вода, а грязь какая-то. Скверна.

Мы развернулись и продолжили наш пеший марш.

– Видишь ли, – снова заговорила Стася, – я воспитана на поэзии. Уитмен, Вордсворт, Эми Лоуэлл, Паунд, Элиот. Да что там! Когда-то я могла читать наизусть целые поэмы. Особенно Уитмена. Теперь же я могу лишь скрежетать зубами. Мне нужно снова выбраться на Запад, и как можно скорее. Хоакин Миллер… Тебе не попадались его стихи? Поэт Сьерры. Да, я хочу снова бегать голышом и тереться о деревья. Плевать мне, что обо мне подумают… Лучше заниматься любовью с деревьями, чем с какими-то гадами в штанах, выползающими из этих мерзких зданий. Когда мужчины на природе, с ними все в порядке. Но здесь… упаси бог! Да я бы скорее стала мастурбировать, чем позволила кому-то из них залезть ко мне в постель. Все они подонки. Вонючки!

Казалось, еще немного, и она доведет себя до истерики с пеноизвержением. Однако она вдруг как-то неожиданно затихла. Преобразился весь ее облик. Ну прямо ангел небесный!

– Вот возьму заведу себе лошадь и спрячусь в горах, – заявила она. – Может, там я снова научусь молиться. В детстве я то и дело убегала ото всех и сидела где-нибудь одна, зачастую несколько дней кряду. Среди высоких секвой говорила с Богом. Никакого конкретного образа Бога у меня, конечно, не было – я воспринимала Его просто как великое Присутствие. Бога я узнавала везде, во всем. Каким прекрасным казался мне тогда мир! Сколько было во мне любви и благоговения! Как я все понимала! Иногда я опускалась на колени, чтобы только поцеловать цветок. «Ты так совершенен! – говорила я ему. – Так самодостаточен! Все, что тебе нужно, – это солнце и дождь. И тебе ни у кого не надо ничего выпрашивать. Ты же ведь никогда не требуешь луну с неба, правда, фиалочка? И никогда не хочешь стать кем-то другим». Вот так я говорила с цветами. Да, я действительно умела общаться с Природой. Причем все это было совершенно естественно. И искренне. Жутко искренне.

Стася умолкла и бросила на меня пытливый взгляд. Теперь она казалась еще более похожей на ангела. Она и в дурацком колпаке смотрелась бы херувимом. Затем, как только она всерьез взялась изливать душу, выражение ее лица снова изменилось. Ореол, однако, остался на месте.

С пути, как она пыталась мне втолковать, ее сбило искусство. Кто-то втемяшил ей в голову безумную мысль, что она художник.

– Ой, нет! – воскликнула она. – Я вру. Талант у меня всегда был, и проявился он довольно рано. Но в том, что я делала, не было ничего экстраординарного. Любой искренний человек несет в себе крупицу таланта.

Она старалась объяснить, как произошла в ней эта перемена, почему она начала приобщаться к искусству и осознавать себя художником. То ли потому, что она так сильно отличалась от окружающих. То ли потому, что смотрела на все другими глазами. Точно сказать она не могла. Но знала, что однажды это произошло. Словно она в одночасье лишилась невинности. И с тех пор все приняло иные очертания. Цветы с ней больше не разговаривали, да и она с ними тоже. Теперь, когда она смотрела на Природу, она видела в ней либо стихи, либо пейзаж. Она уже не была единым целым с Природой. Она начала анализировать, перекомпоновывать, навязывать свою волю.

– Ну и дура же я была! В одно мгновение я выросла из старых башмаков. Природы мне уже не хватало. Я взалкала городской жизни. В себе я видела вселенский дух. Мне страшно захотелось потолкаться среди братьев-художников, поделиться своими идеями в дискуссиях с умными людьми. Я жаждала воочию увидеть шедевры прославленных мастеров, о которых я так много слышала – или, вернее, читала: ведь никто из моих знакомых никогда не говорил об искусстве. Кроме одной особы – той замужней женщины, о которой я тебе когда-то рассказывала. Ей было уже за тридцать, и она успела приобрести богатейший запас житейской мудрости. Сама она не имела ни грана таланта, зато была величайшей поклонницей искусства и обладала превосходным вкусом. Это она открыла мне глаза – и не только на мир искусства, но и на многое другое. Конечно же, я в нее влюбилась. А как было не влюбиться! Она была мне матерью, учителем, покровительницей, возлюбленной – всем сразу. По сути, в ней состояла вся моя жизнь.

Тут Стася прервалась, чтобы узнать, не слишком ли она меня занудила.

– Самое странное, – продолжала она, – что это именно она выпихнула меня в жизнь. А вовсе не ее муж, в чем я, возможно, пыталась тебя убедить. Нет, мы прекрасно сосуществовали втроем. И я бы никогда не легла с ним в постель, если бы она меня не заставила. Она была еще тот стратег – под стать тебе. Разумеется, у него все равно ничего со мной не вышло – самое большее, чего он смог добиться, это стиснуть меня ручищами и придавить своим телом. Когда он попытался взять меня силой, мне удалось вырваться. Судя по всему, он не особенно расстроился или же не показал виду. Пожалуй, ты будешь смеяться, но что касается этой истории, то все было вполне невинно. Наверное, мне на роду написано всю жизнь оставаться девственницей. По крайней мере, в душе. Фух! Ну я и наворотила! Но как бы то ни было, суть всей этой истории в том, что именно они – оба! – дали мне денег, чтобы я смогла перебраться на Восток. Предполагалось, что я поступлю в художественную школу, буду усердно трудиться и сделаю себе имя. – Тут она резко остановилась. – И вот посмотрите на меня! Кто я теперь? Во что превратилась? Так, бродяжка какая-то, и если честно, то в гораздо большей степени пустышка, чем твоя драгоценная Мона!

– Никакая ты не пустышка, – сказал я. – Просто ты не умеешь приспосабливаться, вот и все.

– Не надо меня жалеть!

На мгновение мне показалось, что она сейчас разрыдается.

– Будешь мне писать иногда?

– А почему нет? Всегда пожалуйста, если тебе это доставит удовольствие.

Теперь она заговорила совсем по-детски:

– Я буду скучать по вам обоим. Жутко скучать.

– Ладно, – сказал я, – покончим с этим. Надо смотреть вперед, а не назад.

– Тебе-то легко говорить. У тебя есть она. А я…

– Поверь, одной тебе будет гораздо лучше. Уж лучше быть одной, чем с теми, кто тебя не понимает.

– Ты совершенно прав, – сказала она с коротким стыдливым смешком. – Знаешь, как-то я пыталась взгромоздить на себя пса. Вот смеху было! В итоге он цапнул меня за ногу.

– Попробовала бы уж лучше с ослом – они более сговорчивы.

Наконец мы преодолели мост.

– Так ты точно постараешься раздобыть мне денег, да? – спросила она.

– Конечно, о чем разговор! А ты не забудь сделать вид, что передумала и решила остаться. В противном случае нас ожидает грандиозный скандал.

Скандал, как я и предрекал, нам все же закатили, но стоило Стасе сменить гнев на милость, и он прекратился, как весенний ливень. Мне, однако, смотреть на Монины страдания было не только обидно, но и унизительно. По возвращении мы застали ее в туалете, где она урыдалась до поросячьего визга. Обнаружив упакованный чемодан, запертый сундук и дикий бардак в Стасиной комнате, она поняла, что на сей раз ее отъезд – дело решенное.

Мона кинулась обвинять меня в том, что это я толкнул Стасю на крайние меры. Ничего другого я и не ожидал. К счастью, Стася яростно все отрицала. Почему же тогда она решила уехать? На что Стася невразумительно промямлила, что она-де от всего устала. И тут – тра-та-та-та! – как из пулемета, посыпались укоризненные вопросы Моны. Как ты могла такое сказать? Да и куда тебе идти? Что я такого сделала, что ты вдруг против меня ополчилась? Пожалуй, она могла бы дать еще добрую сотню подобных «очередей». Во всяком случае, с каждым упреком ее истерика переходила в очередной регистр: слезы превращались в рыдания, рыдания – в рев.

То, что у нее остаюсь я, причем со всеми потрохами, в расчет не принималось. Было очевидно, что я для нее – все равно что бельмо на глазу.

Как я уже сказал, в итоге Стася сдалась, но держалась она долго и сдалась только после того, как Мона отбушевала, перебесилась, повинилась и постояла на задних лапках. Но интересно, для чего Стасе понадобилось затягивать сцену? Неужели это доставляло ей удовольствие? А может, ей стало так противно, что она увлеклась? Еще неизвестно, чем бы все кончилось, не будь меня рядом.

Ведь это я первый не выдержал, ведь это я стал умолять Стасю пересмотреть свое решение.

– Подожди пока уезжать, – просил я. – Ты ей действительно нужна. Она же тебя любит, неужели не ясно?

А Стася в ответ:

– Потому я и уезжаю.

– Нет, так не пойдет, – сказал я. – Если кто и должен уехать, так это я.

(В тот момент я всерьез так думал.)

– Пожалуйста, – канючила Мона, – ты-то хоть не уезжай! С чего это вдруг вам обоим вздумалось уехать? Зачем? Почему? Вы оба мне нужны. Я без вас не могу. Я вас люблю.

– Старая песня, – сказала Стася, всем своим видом выражая непреклонность.

– Но это правда! – воскликнула Мона. – Без вас я никто. И раз уж вы наконец подружились, то почему нельзя жить всем вместе в мире и согласии? Я сделаю для вас все, что хотите. Только не бросайте меня… Пожалуйста!

И снова я обратился к Стасе:

– Она права. Может, теперь и впрямь все пойдет на лад. Ты ведь ее ко мне не ревнуешь… зачем же мне ревновать ее к тебе? Подумай как следует, ладно? А если ты переживаешь из-за меня, то в этом смысле можешь спать спокойно. Главное – чтобы она была счастлива, остальное меня не волнует. Если твое присутствие сделает ее счастливой, то я без колебаний скажу: «Оставайся!» Глядишь, я и сам научусь быть счастливым. Я уж и так стал более терпимым, тебе не кажется? – сказал я, изобразив на лице придурковатую улыбку. – Ну, каков будет приговор? Ты ведь не хочешь сломать три жизни разом, правда?

Стася рухнула на стул. Мона присела перед ней на пол и уткнулась головой в ее колени, потом медленно подняла глаза и устремила на нее умоляющий взгляд.

– Ты ведь останешься, правда? – залепетала она.

Стася легонько ее отпихнула.

– Хорошо, – проговорила она, – я останусь. Но при одном условии. Чтобы впредь никаких сцен!

Теперь обе они уставились на меня. Как-никак – я у них корень всех зол. Ведь это же я инспирировал пресловутые сцены. Обещаешь хорошо себя вести? Таков был их немой вопрос.

– Знаю, о чем вы подумали, – усмехнулся я. – Постараюсь быть паинькой, и это все, что я могу сказать.

– А вот и не все! – воскликнула Стася. – Выкладывай-ка лучше, что ты сейчас чувствуешь на самом деле?

Ее слова сразили меня наповал. Я с тревогой подумал, не слишком ли она заигралась, войдя в роль? Неужели надо было обязательно устраивать мне эту пытку – причем в такой момент? Но если уж говорить начистоту, то, на самом деле, я чувствовал себя негодяем. Подлым негодяем. Разве я предполагал, что нам придется ломать комедию по полной программе? То, что Стася, согласно уговору, должна была «сломаться», – это одно, но клещами вытягивать из меня торжественные клятвы, копаться в моей душе – это уже, извините, совсем другое. Может, мы всегда оставались актерами, даже когда были уверены в своей искренности. А может, как раз наоборот. Что-то я запутался. До меня внезапно, со всей убедительностью, дошло, что, пожалуй, искреннее всех была актриса Мона. Она хотя бы знала, чего хочет.

Все это промелькнуло у меня в голове с быстротой молнии.

И я ответил, не кривя душой:

– Если честно, я не знаю, что я чувствую. Боюсь, у меня вообще не осталось никаких чувств. Во всяком случае, о любви я больше слышать не желаю – никогда…

На том все и кончилось – провал полный. Однако Мона была вполне удовлетворена. Стася, по-видимому, тоже.

Никто из нас особенно не пострадал. Ветераны как-никак!

И вот теперь я, как заправская ищейка, шныряю по всей округе, вынюхивая, где раздобыть денег для предполагаемого отъезда Стаси. Я уже обегал три госпиталя, пытаясь продать свою кровь. Человеческая кровь идет сейчас по двадцать пять долларов за пинту. Совсем недавно было по пятьдесят, но теперь развелось слишком много голодных доноров.

Бездарная трата времени. Лучше у кого-нибудь занять. Но у кого? Что-то я не припомню никого из знакомых, кто бы мог предложить больше одного-двух баксов. Стасе надо по меньшей мере сотню. А лучше – две.

Знать бы хоть, как добраться до этого миллионера-извращенца! В памяти возник сумасшедший билетер Людвиг – тоже извращенец, зато, по словам Моны, у него золотое сердце. Но что я ему скажу?

Я поравнялся с Центральным вокзалом. Пробегусь-ка в подвал, где кучкуются посыльные, посмотрю, нет ли там кого из тех, кто меня помнит. (Старый выручала Костиган давно отправился на тот свет.) Я шмыгнул вниз, потолкался среди артельщиков и порыскал глазами. Ни единой родной души!

Поднимаясь по пандусу на улицу, я вспомнил, что где-то по соседству обитает док Забриски. В следующее мгновение я уже листал телефонный справочник. Ну конечно – он самый! Адрес тот же – 45-я Западная. Я воспрял духом. В двух шагах от меня человек, который точно не даст погибнуть. Если, конечно, он не разорился. Что, впрочем, маловероятно, коль скоро он открыл кабинет на Манхэттене. Ноги сами пошли быстрее. Я даже не удосужился придумать, каких небылиц ему наплести… В старые времена, когда я ходил к нему лечить зубы, он сам спрашивал, не дать ли мне денег. Иногда я отказывался, стыдясь пользоваться его добродушием. Но все это осталось где-то в восемнадцатом веке…

Попутно мне вдруг вспомнился его бывший кабинет. Он располагался в том самом трехэтажном, красного кирпича доме, где квартировала Карлотта – вдова, с которой я тогда жил. Каждое утро я вытаскивал из подвала мусорные баки и помойные ведра и ставил их у края тротуара. И это было одной из причин, почему он, док Забриски, проявлял ко мне столько участия – я не чурался грязной работы! Это так по-русски, говорил он. Прямо страница из Горького… До чего он любил потрепаться со мной о своих русских писателях! А как он гордился, когда я показал ему поэму в прозе, которую я написал о Джиме Лондосе, об этом «маленьком Геракле», как его называли. Забриски знал их всех: Стрэнглера Льюиса, Збышко, Эрла Кэддока, Фармера… как бишь его? – в общем, всех. А тут вдруг я – пишу прямо как поэт (мой стиль оказался ему не по зубам), и о ком! – о его кумире, о его обожаемом Джиме Лондосе. В тот день док, помнится, сунул мне на прощание десятидолларовый банкнот. Рукопись же он уговорил меня на время оставить у него, с тем чтобы он мог показать ее своему знакомому спортивному обозревателю. А также попросил приносить ему все, что я пишу. Может, у меня есть что-нибудь о Скрябине? Или о чемпионе мира по шахматам Алехине? «Ты уж не пропадай! – говорил он. – Заходи в любое время, даже если твои зубы не будут нуждаться в услугах стоматолога». А я и так навещал его время от времени, и не столько для того, чтобы почесать языком о шахматах, рестлинге и фортепианной музыке, сколько в расчете на то, что, когда я буду уходить, он сунет мне пятерку или хотя бы доллар.

Оказавшись в его новом кабинете, я попытался вспомнить, сколько лет прошло с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз. В приемной ожидало всего два-три клиента. Не то что в старые времена, когда вместо приемной были только стоячие места, и женщины в платках и с заплаканными глазами, держась за свои распухшие щеки – а некоторые еще и с ребенком на руках, и все такие кроткие, несчастные, забитые, – готовы были выстаивать там часами напролет. Новый кабинет был совсем другим. Мебель – будто только что из упаковки: шикарная, добротная, удобная; на стенах картины – хорошие, кстати, и тишина – даже бормашина бесшумная. Не хватало только самовара.

Едва я уселся, как дверь пыточной камеры отворилась, чтобы принять очередную жертву. Док тут же бросился ко мне, с чувством пожал мне руку и попросил подождать пару минут. Ничего серьезного, надеюсь? Ничего, – говорю, – время терпит. Так, одна-две дырки. Я снова сел и принялся листать журнал. Рассматривая иллюстрации, я пришел к выводу, что самое лучшее – сказать, что Моне предстоит операция. Опухоль матки или что-нибудь в этом роде.

«Пара минут» у дока Забриски растягивалась, как правило, на час или два. Однако не в этот раз. Теперь все было отлажено и рационализировано.

Я расположился в большом кресле и разинул рот. Оказалось, что у меня только одна маленькая дырка, которую док незамедлительно залатал. Рассверливая мой зуб, он бомбардировал меня вопросами. Как жизнь? Продолжаю ли я писать? Есть ли у меня дети? Почему я так долго его не навещал? Как поживает такой-то? Гоняю ли я еще на велике? На каждый из них я отвечал то гыканьем, то рыканьем, для убедительности вращая глазами.

Наконец пытка была завершена.

– Не спеши убегать! – сказал док. – Давай сначала выпьем. – Он открыл шкафчик и извлек бутылку превосходного шотландского виски, затем подвинул свой стул поближе к моему. – Ну вот. А теперь давай все по порядку!

Мне пришлось начать с довольно приличной преамбулы и только потом перейти к делу. То бишь, к вопросу о наших насущных проблемах – финансовых и прочих. В конце концов я выдохнул: «…опухоль». На что Забриски тут же предложил мне воспользоваться услугами его хорошего друга. Превосходный хирург. К тому же он сможет прооперировать за спасибо. Я так и обомлел. Все, что я мог вымолвить, – это что у нас уже есть предварительная договоренность и что я уже внес сто долларов задатка в счет оплаты операции.

– Ясно, – сказал он. – Очень жаль.

Он с минуту помолчал, что-то прикидывая в уме, а затем спросил:

– А когда тебе надо отдавать? Остаток, я имею в виду.

– Послезавтра.

– Вот что, – решительно заговорил он, – я выпишу тебе чек, но дату проставлю с запасом. На сегодняшний день в моем банке низкое сальдо. Очень низкое. Какая сумма нужна тебе точно?

Я сказал, что двести пятьдесят долларов.

– Досадно! А ведь я мог избавить тебя от таких трат.

Меня вдруг одолел стыд.

– Знаешь, – сказал я, – плюнь ты на это! Не хочу я отнимать у тебя последнее.

Но док и слушать не стал. Просто, мол, пациенты тянут с оплатой, вот и все. Он вытащил увесистый гроссбух и стал листать его, слюнявя палец.

– К концу месяца мне должно набежать больше трех тысяч долларов. Видишь, не такой уж я бедняк! – подытожил он, ухмыльнувшись.

После того как чек благополучно перекочевал в мой карман, я, приличия ради, посидел еще некоторое время – надо было сохранить мину. Когда же док наконец препроводил меня к лифту и я было уже занес ногу, он сказал:

– Да, позвони мне для страховки, когда понесешь чек в банк, – просто чтобы удостовериться, что он обеспечен. Только обязательно, ладно?

– Будет сделано, – заверил я и помахал на прощание.

Все такой же добряк, подумал я, когда лифт пошел вниз. Жаль, я не додумался попросить у него заодно немного наличности. Кофе и кусок пирога пришлись бы мне сейчас как нельзя кстати. Я порылся в карманах. Какие-то жалкие гроши. Старая история!

На подходе к Публичной библиотеке, на углу Пятой авеню и 42-й улицы, я поймал себя на том, что пытаюсь взвесить все за и против перспективы наняться чистильщиком сапог. И чем только у меня голова забита! – подумал я. Человеку вот-вот стукнет сорок, а он собирается чистить чужие башмаки! Пригрезится же такое!

Поравнявшись с эспланадой, охраняемой невозмутимыми каменными львами, я ощутил импульс зайти в библиотеку. В большом читальном зале наверху так всегда приятно и уютно. К тому же меня вдруг разобрало любопытство: как жилось в моем возрасте другим литературным мужам? (Кроме того, здесь всегда можно с кем-нибудь познакомиться да еще и ухватить кусок пирога с кофе.) Ясно было одно: незачем влезать в частную жизнь таких людей, как Горький, Достоевский, Андреев и иже с ними. Таких, как Диккенс, тоже. Жюль Верн! Вот уж чья жизнь для меня и впрямь сплошной темный лес. А вдруг будет интересно? У некоторых писателей частной жизни вообще не было – все ушло в книги. Другие же – скажем, Стриндберг, Ницше, Джек Лондон… но жизнь каждого из них я изучил почти как свою собственную.