Текст книги "Нексус"

Утрамбовывая последние страницы, я был уже на берегу, бродил по бульварам светлого города, то и дело приподнимая шляпу и упражняясь в своих: «S’il vous plaît, monsieur», «à votre service, madame», «Quelle belle journée, n’est-ce pas?», «C’est moi qui avais tort», «A quoi bon se plaindre, la vie est belle!». Et cetera, et cetera[67]67
  «Пожалуйста, месье», «К вашим услугам, мадам», «Прекрасный день, не правда ли?», «Это моя вина», «К чему грустить, жизнь так прекрасна!» И так далее, и так далее (фр.).


[Закрыть]. (И все это – с воображаемой французской галантностью.)

Я даже не отказывал себе в удовольствии завести долгий воображаемый разговор с каким-нибудь парижанином, достаточно хорошо знающим английский язык, чтобы меня понимать. С одним из тех обворожительных французов (встречающихся только в книгах), которым всегда любопытны наблюдения иностранца, сколь бы тривиальны они ни были. У нас обнаружился обоюдный интерес к Анатолю Франсу. (До чего же легко завязываются знакомства в мире грез!) И я, напыщенный идиот, сделал первый шаг, упомянув об одном любознательном англичанине, который тоже любил France – страну, а не писателя. Очарованный тем, что я сослался на знаменитого бульвардье этой прекраснейшей из эпох – la fin de siècle[68]68
  Конца века (фр.).


[Закрыть], мой компаньон стал настоятельно предлагать сопроводить меня к площади Пигаль, в излюбленное место встречи литературных светил той эпохи «Le Rat Mort»[69]69
  «Дохлая крыса» (фр.).


[Закрыть]. «О, месье, – говорил я, – вы так добры!» А он мне: «Mais non, monsieur, c’est un privilège»…[70]70
  Ну что вы, месье, для меня это большая честь (фр.).


[Закрыть] И весь этот треп, это самообольщение и flânerie[71]71
  Фланирование, шатание, безделье (фр.).


[Закрыть] – под металлически-зеленым небом: земля усыпана осенней листвой, на каждом столике поблескивает по сифону с сельтерской, – и ни одной кобылы с куцым хвостом! Словом, идеальный Париж, идеальный француз, идеальный день для послеобеденного разговора во время послеобеденной прогулки.

«Европа! – возгласил я напоследок. – Не обмани меня, милая моя, драгоценная моя Европа! Пусть ты совсем не такая, какой я тебя сейчас себе представляю, о какой тоскую и какая нужна мне позарез, но обещай подарить мне хотя бы иллюзию наслаждения тем чувством полного удовлетворения, которое приносит одно лишь упоминание твоего имени. Пусть граждане твои встретят меня с отвращением, пусть презирают, если угодно, но дай мне услышать их речь такой, какой я всегда слышал ее в своем воображении. Дай мне испить от этих живых, блуждающих умов, что ищут развлечений лишь в универсальном; от мозгов, приученных (с колыбели) вносить поэзию и в дело, и в подвиг; от ду́хов, что реагируют на любой нюанс, воспламеняются от малейшей искры и, достигая в своих головокружительных полетах самых высоких сфер, оживляют их мирской мудростью, злобой, эрудицией, приправляют солью и перцем. Не надо, прошу тебя, не надо, о верная моя Европа, показывать мне отшлифованную гладь континента, нацеленного на прогресс. Я хочу увидеть твой древний, обветшалый лик, изборожденный глубокими морщинами – следами вековой битвы на арене мысли. Я хочу собственными глазами увидеть тех орлов, что ты приучила есть из твоих рук. Я иду к тебе как пилигрим, посвященный пилигрим, который не только верит, но и знает, что невидимая сторона луны прекрасна, невообразимо прекрасна! Пока что я видел лишь призрачное, рябое лицо мира, засасывающего нас в водоворот смерти. Слишком уж хорошо знаю я эту громаду потухших вулканов, безжизненных горных цепей, знойных пустынь с гигантскими трещинами, подобно варикозным венам расползающимися по их душераздирающе бездушной пустоте. Примите меня, о древнейшие, примите меня как раскаявшегося грешника – человека не заблудшего, а блуждающего, скитальца, обреченного с младых ногтей бродить вдали от своих братьев и сестер, от своих вожатаев, от своих наставников и утешителей!»

И здесь, в конце моей молитвы, стоял Ульрик, в точности такой, каким я встретил его в тот день на углу Шестой авеню и Пятьдесят второй улицы: человек, побывавший в Европе, да и в Африке тоже, человек, в чьих глазах все еще сияло волшебство и очарование этих стран. Он словно сделал мне переливание крови, добавив в мои жилы веры и отваги. Hodie mihi, cras tibi![72]72
  Сегодня мне, завтра тебе (лат.).


[Закрыть] Никуда она не делась, старушка Европа, – она на месте, и она меня ждет. Она всегда будет прежней, какие бы напасти на нее ни валились – хоть война, хоть революция, хоть голод и холод. Своя Европа есть у каждой алчущей души. Когда я слушал его речи – всасывая их, как помпа, спрашивая себя, возможно ли (достижимо ли) это для человека вроде меня, «вечно плетущегося позади, как коровий хвост», отравленного, бредущего ощупью, как потерявший палку слепец, – магнетическая сила его слов (Альпы, Апеннины, Равенна, Фьезоле, равнины Венгрии, Иль-Сен-Луи, Шартр, Турень, Перигор…) откладывалась болью под ложечкой, болью, постепенно оформившейся в своего рода Heimweh[73]73
  Тоску по родине (нем.).


[Закрыть], тоску о «царстве по иную сторону времени и форм». («Эх, Харри, сколько еще дерьма и грязи предстоит нам перемесить, прежде чем мы попадем домой!»)

Да, Ульрик, в тот день ты заронил в мою душу семя. Ты пошел к себе в мастерскую малевать очередные бананы-ананасы для «Сатердей ивнинг пост», оставив меня наедине с мечтой. Европа была в моей власти. Что такое два года, пять или даже десять лет? Это ты, Ульрик, вручил мне паспорт. Это ты разбудил спящего вожатая – Heimweh.

Hodie tibi, cras mihi[74]74
  Сегодня тебе, завтра мне (лат.).


[Закрыть].

И, шатаясь в тот день по улицам, я мысленно прощался с родными картинами тоски и ужаса, патологического однообразия, гигиенической стерильности и любви без любви. На Пятой авеню, продираясь, как проволочный угорь, сквозь толпу покупателей и бродяг, я чуть не задыхался от ненависти и отвращения ко всему, на что падал взгляд. Слава богу, недолго осталось смотреть на эти занюханные тыквенные рыла, на эти дряхлеющие постройки Нового Света, на эти уродливые мрачные церкви, на эти парки, засиженные голубями и всяким сбродом. По пути от той улицы, где находилось отцовское ателье, до самой Бауэри (мой старый маршрут) я заново переживал дни своего ученичества, и они казались мне целым тысячелетием несчастий, неудач, неприятностей. Тысячелетием отчуждения. На подходе к зданию Купер-Юнион, этому вечному символу максимального упадка моего поникшего духа, в памяти – словно закручивающиеся края мечты, ни в какую не желающие расправляться, – стали всплывать фрагменты тех книг, что когда-то сочинялись у меня в голове. Так и будут они там трепыхаться, эти закручивающиеся края – свешиваясь с карнизов тех потускневших от копоти говенно-бурых хибар, тех обшарпанных салунов, тех вонючих бомжатников и ночлежек, где, словно сонные мухи, шастают ханыги с мутными глазами, с тупыми, как у дохлой трески, лицами, – и какие же они все разнесчастные, господи, какие пришибленные, задроченные, выпотрошенные и опустошенные! И здесь, в этом очаге бомбометания, читал свои лекции Джон Каупер Пауис, посылая в пропитанную копотью и вонью атмосферу волны вечного мира духа – духа Европы, его Европы, нашей Европы, Европы Софокла, Аристотеля, Платона, Спинозы, Пико делла Мирандолы, Эразма, Данте, Гёте, Ибсена. Сюда же заносило и других пламенных зилотов, с чьих уст в толпу слетали другие великие имена: Гегель, Маркс, Ленин, Бакунин, Кропоткин, Энгельс, Шелли, Блейк. Улицы выглядели как и прежде – даже хуже: дышали еще меньшей надеждой, меньшей справедливостью, меньшей красотой, меньшей гармонией. Мало шансов, что здесь может появиться второй Торо, второй Уитмен, второй Джон Браун – или Роберт Э. Ли. На арену выходил и вступал в свои права человек толпы – печальное ни то ни се, управляемое с центрального пульта, не способное говорить ни Да ни Нет, ни за ни против, зато всегда шагающее в ногу, плечо к плечу, с похоронным маршем на устах.

– Прощай, прощай! – твердил я, шагая дальше. – Прощай, всё, и то, и то, и это! – И ведь ни одна душа не отозвалась, голуби – и те молчали. – Вы что, оглохли все, сонные тетери?

Я движусь по центральной артерии цивилизации. И вот как это выглядит: по одну сторону, словно открытый канализационный сток, тянется культура, а по другую – abattoirs[75]75
  Бойни (фр.).


[Закрыть], где всё висит на крюках в расчлененном виде, черное от запекшейся крови и кишащее мухами и червями. Главный бульвар жизни в двадцатом столетии. Одна триумфальная арка за другой. Роботы, вышагивающие с Библией в одной руке и с винтовкой в другой. Лемминги, стаями несущиеся к морю. Вперед, Христовы воины, вперед, как на войну… Ура Карамазовым! Какая веселая мудрость! Encore un petit effort, si vous voulez être républicains![76]76
  Еще одно маленькое усилие, если хотите стать республиканцами! (фр.)


[Закрыть]

Иду дальше все по той же центральной дороге. Стараюсь не вляпаться в кучи конского навоза. Сколько дерьма и грязи предстоит нам еще перемесить! Эх, Харри, Харри! Харри Галлер, Харри Хеллер, Харри Смит, Харри Миллер, Харри Харрид. Грядет Асмодей, грядет! Ковыляет на костылях, как хромой бес. Зато вся грудь в орденах. Да еще в каких! Железный крест, Крест Виктории, Croix de Guerre[77]77
  «За боевые заслуги» (фр.).


[Закрыть] – все золотые, серебряные, железные, цинковые, деревянные, оловянные… Выбирай любой!

Вот и бедняге Христу пришлось тащить свой собственный крест!

Воздух становится все более едким. Чатам-Сквер. Старый добрый Китай-город. Вровень с мостовой – медовые соты подвальных каморок. Притоны курильщиков опиума. Царство лотоса. Нирвана. Покойтесь с миром – трудящиеся всего мира трудятся. Мы все трудимся – в надежде вымостить себе путь в вечность.

А вот и Бруклинский мост – будто лира, подвешенная между небоскребами Манхэттена и Бруклинскими высотами. И снова по нему держит путь домой усталый пешеход с пустыми карманами, пустым желудком, пустым сердцем. Горгонзола, ковыляющий на своих горящих культях. Внизу река, вверху – чайки. А над чайками – невидимые звезды. Славный денек! И сам Помандр позавидовал бы такой прогулке. Или Анаксагор. Или Петроний, этот арбитр извращенного вкуса.

Зима жизни, как, наверное, кто-то уже подметил, начинается с рождения. Самый тяжелый возраст – от года до девяноста. А дальше – плавный отход.

Возвращаются ласточки. И у каждой в клюве либо крошка, либо веточка, либо искра надежды. Е pluribus unum[78]78
  «Из многих – единое» (лат.).


[Закрыть].

Выплывает оркестровая яма – все шестьдесят четыре музыканта, и все – исключительно в белом. Наверху сквозь полночную синеву небосвода начинают просвечивать звезды. Сейчас будет объявлено самое грандиозное шоу на свете, в котором примут участие и дрессированные тюлени, и чревовещатели, и воздушные гимнасты. Главный церемониймейстер – сам Дядюшка Сэм, этот тощий верзила, этот зеброполосатый юморист, который стоит, расставив во весь глобус свои длинные мюнхгаузенские ноги, готовый и в стужу и в зной, и в мороз и в ветер прокричать бодрое ку-ка-ре-ку!

19

В одно прекрасное солнечное утро, выйдя из дому совершить оздоровительную прогулку, я встретил Макгрегора, поджидавшего меня у крыльца.

– Вот те нате! – воскликнул он, включая свою коронную электроулыбку. – Никак сам Генри Миллер? Живьем! Что, попался наконец? – Он протянул мне руку. – Ну почему я должен вечно тебя вот так вот караулить, а, Ген? Неужели нельзя раз-другой выкроить пару минут для старого друга? От чего ты бежишь? Как дела-то вообще? Как продвигается книга? Не возражаешь, если я с тобой немного пройдусь?

– Хозяйка, наверное, сказала тебе, что меня нет?

– И как это ты догадался?

Я зашагал вперед, Макгрегор пристроился рядом, стараясь попадать в ногу – прямо как на параде.

– Да, Ген, вижу, ты никогда не изменишься. – (Прозвучало до ужаса похоже на мою мать.) – А ведь когда-то я мог завалиться к тебе в любое время дня и ночи, и ничего! Теперь ты у нас писатель… важная персона… недосуг со старыми друзьями валандаться.

– Да ладно, хватит тебе, – ответил я, – знаешь же, что это не так.

– Ну так в чем же дело?

– Всё в том же… Времени нет. А эти твои проблемы – я не смогу решить их за тебя. И никто не сможет. Сам разбирайся. Подумаешь, баба бросила! Не ты первый…

– А сам-то! Или забыл, как ночами мозги мне компостировал разговорами об Уне Гиффорд?

– Тогда нам было едва за двадцать.

– Влюбиться никогда не поздно. А в мои годы – так просто беда. Я не могу позволить себе ее потерять.

– Что значит, не можешь позволить?

– Себе дороже. Теперь не влюбишься, как раньше, сегодня в одну, завтра в другую. Я не хочу развлюбиться – для меня это будет катастрофа. Конечно, не обязательно, чтобы она выходила за меня замуж, но мне нужно знать, что она где-то рядом – в пределах досягаемости. Я даже готов любить ее на расстоянии, если придется.

Я улыбнулся.

– Непривычно слышать от тебя такие речи. Как раз на днях я коснулся этой темы в романе. И знаешь, к чему я пришел?

– Дать обет безбрачия, что ли?

– Нет, я пришел к тому, к чему приходит любой осел: главное – продолжать любить. Даже если она выйдет замуж за другого, ты все равно можешь ее любить. Как тебе такой вариант?

– Легко сказать, трудно доказать, Ген.

– Это точно. Но возможность у тебя есть. Большинство мужчин сдаются. Допустим, она решила переехать в Гонконг. При чем здесь расстояние?

– По-моему, мужик, тебя повело на «Христианскую науку». Я влюблен не в Деву Марию. Почему я должен стоять столбом и смотреть, как она уплывает? Ерунда какая-то получается.

– Что и требовалось доказать. Так что нечего навешивать на меня свои проблемы. Мы с тобой по-разному смотрим на вещи, неужели не ясно? Старые друзья, между которыми нет ничего общего.

– Ты это серьезно, Ген? – В его голосе прозвучала скорее грусть, чем обида.

– Послушай, – сказал я, – когда-то мы были словно горошины в одном стручке: ты, Джордж Маршалл и я. Как братья. Но это было очень и очень давно. Многое изменилось. Где-то что-то оборвалось. Джордж остепенился, сидит теперь под каблуком у жены…

– Ну а я?

– А ты похоронил себя на службе закону, которая тебе не по нутру. Ты еще станешь судьей, помяни мое слово. Но это никак не отразится на твоем образе жизни. Ты сдох. Испустил дух. Тебя уже ничто не интересует, разве что покер. И ты еще будешь говорить, что у меня все в жизни наперекосяк! Я готов признать, что так оно и есть. Но совсем в другом смысле.

Его ответ несколько меня удивил.

– Ты-то как раз не слишком отклонился от курса, Ген. А вот у нас с Джорджем полный бардак. Да и у других тоже, коли уж на то пошло. – Он имел в виду членов общества «Ксеркс», нашей юношеской компании. – Ни один из нас так ничего и не добился. Но при чем здесь дружба? Неужели, чтобы остаться друзьями, непременно надо стать «большими людьми»? По мне, так это просто снобизм. Мы-то с Джорджем никогда звезд с неба не хватали. И не кричали на каждом углу, что собираемся перевернуть мир. Мы такие, какие есть. Или, может, тебя это не устраивает?

– Знаешь, – ответил я, – мне не важно, кто ты есть: будь ты хоть последним ханыгой, мы бы все равно могли остаться друзьями. Хочешь высмеивать все, во что я верю, – высмеивай на здоровье, но при этом ты сам должен во что-то верить. Куда там! Ты вообще ни во что не веришь. По моему разумению, каждый должен верить в то, что он делает, иначе все превращается в фарс. Если бы ты захотел стать последним бродягой и отдался этому всем своим существом, я был бы только за. А кем ты стал? Одним из тех бездарных тупых баранов, которых мы так презирали в юности – когда ночами напролет говорили о Ницше, Шоу, Ибсене… Теперь эти имена для тебя пустой звук. А как ты не хотел быть похожим на своего папашу! Нет, сэр, никогда, сэр! Никому не удастся тебя захомутать, никому не удастся загнать тебя в стойло! Но ведь захомутали же! Или, скорее, ты сам себя захомутал. Своими же руками надел на себя смирительную рубашку. Решил пойти по самому легкому пути. Сдался, не начав бороться.

– А сам-то! – воскликнул он, всплеснув руками. – Ну-ка, ну-ка! Сам-то ты чем можешь похвастать? Скоро сороковник стукнет, а еще ни строчки не опубликовал! Что в этом такого уж выдающегося?

– Ничего, – ответил я. – И это прискорбно.

– И он еще смеет меня поучать! Ишь какой!

Мне пришлось немного подстраховаться.

– Никто и не думал тебя поучать. Просто я пытался тебе объяснить, что между нами нет ничего общего.

– Это еще бабушка надвое сказала. Мы оба с тобой неудачники. Вот что у нас общего – глядя правде в глаза.

– Я никогда не считал себя неудачником. Разве что в глубине души. Как можно быть неудачником, если ты продолжаешь бороться, продолжаешь сопротивляться? Быть может, я действительно ничего не добьюсь. Быть может, я кончу игрой на тромбоне. Но что бы я ни предпринял, за что бы ни взялся, у меня все выйдет, потому что я в это верю. И я не собираюсь плыть по течению. Я бы предпочел проиграть битву – и стать неудачником, как ты говоришь. Я терпеть не могу жить как все, ходить строем, говорить «да», когда все внутри кричит «нет».

Он хотел было что-то сказать, но я не дал.

– Я говорю не о бессмысленной борьбе, не о бессмысленном сопротивлении. Чтобы доплыть до тихих прозрачных вод, надо приложить усилие. Надо бороться, чтобы не надо было бороться. Надо найти себя, вот что я хотел сказать.

– Знаешь, Ген, – сказал он, – говоришь ты, конечно, красиво и со смыслом, но, по-моему, у тебя каша в голове. Ты слишком много читаешь, вот в чем беда.

– Зато ты никогда не перестаешь думать, – подхватил я. – И не хочешь принять свою долю страдания. Ты считаешь, что на все есть ответ. Тебе и в голову не приходит, что, возможно, это совсем не так, что, возможно, единственный ответ – в тебе самом, в том, как ты относишься к своим проблемам. Ты не хочешь избавиться от проблем – ты хочешь, чтобы тебя от них избавили. Умный в гору не пойдет… И в этом весь ты. Возьми хоть эту твою пассию – этот твой «вопрос жизни и смерти»… Тебе ведь не важно, что она тебя ни в грош не ставит? Ты ведь это игнорируешь, да? Она мне нужна! Я должен ее заполучить! Вот и весь сказ. Ты бы наверняка изменил свой подход к жизни, сделал бы с собой что-нибудь – нашлась бы только добрая душа, которая стояла бы над тобой с кувалдой. Вот ты любишь говорить: «Какой же я все-таки поганец, Ген!» – но ведь палец о палец не ударишь, чтобы хоть что-то в себе изменить. Ты хочешь, чтобы тебя принимали таким, какой ты есть, а если таким ты кому-то не нравишься, то и к хуям его! Разве не так?

Он склонил голову набок, словно судья, взвешивающий свидетельские показания, и задумчиво проговорил:

– Может, и так. Может, ты и прав.

Некоторое время мы шли молча. Макгрегор продолжал перемалывать сказанное, как птица с камешками в зобу. И наконец, расплывшись в ехидной улыбке, изрек:

– Временами ты напоминаешь мне этого выродка Коллакома. Как он меня раздражал, бог ты мой! Всегда говорил с высоты своего пьедестала. Вот и ты купился на его бред! Верил в него… во все это теософическое говно…

– И еще как верил! – с жаром ответил я. – Да если бы он произнес только имя Свами Вивекананды, я бы уже за одно это был бы обязан ему по гроб жизни! Говно, говоришь? А для меня это был глоток жизни. Я знаю, что он не отвечает твоим представлениям о друге. Чересчур высокомерен, на твой вкус, чересчур беспристрастен. Но он был учитель, а ты не мог воспринимать его в этом качестве. Где он получил свои дипломы и все такое? Нигде! Не было у него ни образования, ни курсов, ничего не было. Но он знал, о чем говорил. По крайней мере, я так думал. Он заставил тебя выкупаться в собственной блевотине, и тебе это не понравилось. А вот если бы он позволил тебе повиснуть на его плече и облевать его с головы до пят – тогда бы ты уж точно признал его другом. Потому ты и выискивал в нем недостатки, пытался узнать его слабости, низвести до нашего уровня. И так ты поступаешь со всеми, кого тебе трудно понять. Когда ты можешь глумиться над человеком, как над самим собой, ты счастлив – значит, все по справедливости… Постарайся понять: в мире всегда все плохо. Кругом одно невежество, предрассудки, слепой фанатизм, несправедливость, нетерпимость. Так, по всей вероятности, было испокон веку. Так будет завтра и послезавтра. Ну и что? Разве это повод чувствовать себя побежденным и злиться на весь мир? Знаешь, что сказал однажды Свами Вивекананда? Он сказал: «Есть только один грех. Этот грех – слабость… Не умножайте безумие безумием. Не укрепляйте своей слабостью силу грядущего зла… Будьте сильными!»

Я умолк, предоставив ему возможность перемолоть сказанное. Но Макгрегор снова меня удивил.

– Продолжай, Ген, давай до кучи! Звучит красиво.

– И не только звучит, – ответил я. – Это красиво по сути. И всегда будет красиво. Люди же всегда будут делать наоборот. Даже те, кто аплодировал этим его словам, предали его, как только он замолчал. И так было не только с Вивеканандой, но и с Сократом, Иисусом, Ницше, Карлом Марксом, Кришнамурти… дальше можешь продолжить сам! Даже не знаю, зачем я тебе все это говорю. Ты все равно не изменишься. Ты не желаешь расти. Ты хочешь обойтись минимальными усилиями, минимальными волнениями, минимальной болью. Вот и все так. Послушать-то рассказы о великих учителях всем приятно – другое дело самому стать таким учителем, черт побери! Знаешь, я тут на днях читал одну книгу… честно говоря, я читаю ее уже чуть не целый год, если не больше. Не спрашивай название – все равно не скажу. Но послушай, что я вычитал, – ни один учитель не сказал бы лучше: «Смысл, цель, замысел и секрет Христа, дорогие мои, состоит не в том, чтобы понять Жизнь, или сформировать ее, или изменить ее, или даже возлюбить ее, а в том, чтобы испить ее нетленной сущности».

– А ты не мог бы повторить еще раз, Ген?

Я повторил.

– Испить ее нетленной сущности, – пробормотал он. – Чертовски здорово. Так-таки и не скажешь, кто это написал?

– Нет.

– О’кей. Валяй дальше! Что там у тебя на сегодня еще в рукаве припрятано?

– Все то же… Скажи-ка лучше, что у тебя с Гельдой?

– Да ну ее! То, о чем ты говоришь, гораздо интереснее.

– Надеюсь, ты не собираешься ее бросать?

– Да это она меня бросила. И теперь уже навсегда.

– И ты смирился?

– Ты что, вообще меня не слушал? Нет, конечно! Потому я и хотел тебя отловить. Но, как ты говоришь, каждый должен следовать своим путем. Думаешь, я этого не знаю? Может, у нас и впрямь нет больше ничего общего. Да и было ли? Такая мысль тебе, случайно, никогда не приходила? Может, нас связывало нечто большее? Я не могу не любить тебя, даже когда ты поджариваешь меня на раскаленных угольях. Ты и впрямь иногда ведешь себя как бессердечный сукин сын. Если кто из нас и поганец, так это ты. Но в тебе есть что-то сто́ящее – только бы это когда-нибудь проявилось. Сто́ящее, я имею в виду, для мира, а не для меня. Тебе не надо писать роман. Роман может написать любой. Ты мог бы делать что-то более важное. Я серьезно. Скажем, читать лекции о Вивекананде – или о Махатме Ганди.

– Или о Пико делла Мирандоле.

– Не знаю такого.

– Стало быть, она больше не хочет с тобой иметь дела?

– Во всяком случае, так она сказала. Правда, у женщин семь пятниц на неделе… Может, еще передумает?

– Передумает, не волнуйся!

– Когда мы виделись с ней в прошлый раз, она говорила, что собирается в отпуск – в Париж.

– Почему бы тебе не последовать за ней?

– У меня идея получше, Ген. Я уже все обмозговал. Как только выясню, на каком корабле она поплывет, пойду в пароходство и, даже если придется дать на лапу клерку, закажу соседнюю каюту. Представляешь: выходит она поутру, а я тут как тут. «Здрасте, милая леди! Как почивать изволили?»

– Она будет в восторге.

– За борт, во всяком случае, не сиганет, это я гарантирую.

– Но она может пожаловаться капитану, что ты ей досаждаешь.

– Ебал я капитана! С ним-то я как-нибудь разберусь… Трое суток в море! Тут уж хочешь не хочешь, а я ее разложу.

– Желаю удачи! – И я пожал ему руку. – На том и простимся.

– Давай выпьем кофе, а? Чего тебе стоит?

– Не могу. Труба зовет. Как сказал Кришна Арджуне: «Если я хотя бы на мгновение прекращу работать, то вся Вселенная…»

– Что – вся Вселенная?

– «…разлетится вдребезги!» – кажется, так.

– Ладно, Ген. – Он резко развернулся и пошел в противоположном направлении.

Не успел я сделать и пары шагов, как услышал его оклик:

– Эй, Ген!

– Ну что еще?

– До встречи в Париже, если раньше не увидимся. Пока!

«До встречи в аду!» – подумал я. Но, оставшись один, почувствовал угрызения совести. «Нельзя так обращаться с людьми – ни с одним человеком, даже с лучшим другом».

Всю дорогу домой я мысленно продолжал начатый монолог. Получилось примерно следующее:

«– Да, он зануда, ну и что? Спору нет, каждый должен сам разбираться со своими проблемами, но – разве это повод отворачиваться от человека? Ты не Вивекананда. К тому же Вивекананда никогда бы так не поступил. Нельзя отбрыкиваться от человека, когда ему и без того худо. Но нельзя и позволять ему облевывать тебя с головы до пят. Положим, он ведет себя как ребенок, ну и что? А сам ты всегда ведешь себя по-взрослому? И какую же кучу дерьма ты на него вывалил, сказав, что между вами больше нет ничего общего! Надо было ему тут же развернуться и уйти. Что у тебя с ним общего, Свами мой недоделанный, так это самая обыкновенная человеческая слабость. Может, он и впрямь давно перестал расти. Но разве это преступление? В какой бы точке своего пути он ни находился, он продолжает оставаться человеком. Шагай дальше, если угодно – смотри вперед, но не отказывайся протянуть руку помощи неповоротливому увальню. Сам-то ты далеко бы ушел, если бы тебе пришлось действовать в одиночку? Сам-то ты крепко стоишь на ногах? А как же все те олухи и простофили, что выгребали из карманов последнее, когда ты сам был в нужде? Или теперь, раз у тебя отпала в них необходимость, их можно отправить на свалку?

– Нет, но…

– Ага, нечего ответить! Стараешься казаться лучше, чем ты есть. Боишься опять взяться за старое. Тешишь себя мыслью, что ты не такой, как все, а на самом деле ничуть не отличаешься от тех, кого так рьяно осуждаешь. Тот чокнутый лифт-курьер быстро тебя раскусил. Он видел тебя насквозь. Положа руку на сердце – что ты сделал сам? Чего добился с помощью своего интеллекта, которым ты, видимо, очень гордишься? Александр в двадцать один год отправился покорять мир, и уже в тридцать мир был в его руках. Знаю, в твои планы не входит завоевывать мир, но зуб ты на него точишь! Ты решил стать знаменитым писателем. Хорошо, кто тебе мешает? Уж конечно, не бедняга Макгрегор! Да, есть только один грех, как сказал Вивекананда. И этот грех – слабость. Прими это сердцем, дружище… прими сердцем! Сойди с пьедестала! Покинь башню из слоновой кости и встань в строй! Может, в жизни есть нечто более важное, чем писать книги. Да и что ты можешь сказать, по большому-то счету? Или ты второй Ницше? Пока что ты еще даже не ты, неужели не понятно?»

К тому времени как я дошел до поворота на нашу улицу, на мне живого места не было – так я себя раздраконил. Боевого задора у меня оставалось не больше, чем у скунса, выпустившего струю вони. Как на грех, у порога дома меня ждал Сид Эссен. На его лице играла улыбка.

– Миллер, – начал он, – я не хочу отнимать ваше драгоценное время. Но я не мог держать это у себя ни минутой больше.

С этими словами он вытащил из кармана конверт и вручил мне.

– Что это? – спросил я.

– Маленький подарок от ваших друзей. Эти негритосы души в вас не чают. Купите на это подарок для миссез. Они тут скинулись символически. На прощанье.

По-прежнему пребывая в удрученном состоянии, я чуть не прослезился.

– Миллер, Миллер, – произнес Реб, прижимая меня к себе своими огромными ручищами, – как же мы тут без вас?

– Но ведь это всего на несколько месяцев, – сказал я, краснея, как идиот.

– Знаю, знаю, но мы все равно будем скучать. Не хотите выпить кофе? Я вас не задержу. Мне надо вам кое-что сказать.

Я вернулся с ним на угол, к тому самому кондитерско-канцелярскому магазину, где мы познакомились.

– Видите ли, – начал он, когда мы расположились у стойки, – я было уже надумал к вам присоединиться. Только не хочу путаться у вас под ногами.

Несколько смутившись, я произнес:

– Да уж, любой бы не прочь провести отпуск в Париже. Все там будут – рано или поздно.

– Дело в том, Миллер, что я бы хотел увидеть Париж вашими глазами. – И он так на меня посмотрел, что я едва не растаял.

– А ведь придет время, – продолжал я, игнорируя его слова, – и, чтобы добраться до Европы, нам не нужны будут ни пароходы, ни самолеты. Главное – научиться преодолевать силу притяжения. Завис – и пусть Земля вертится под твоими ногами. А она быстро вертится, наша старушка Земля. – И я продолжал в том же ключе, пытаясь преодолеть смущение. – Машины, турбины, моторы… Леонардо да Винчи. А мы ползем, как улитки, – говорил я. – Мы даже еще не начали использовать магнетические силы, что нас окружают. Мы по-прежнему остаемся пещерными людьми – с автомобилями у входа в наши «бунгалоговища».

Бедняга Реб даже не знал, как ему реагировать. Его так и подмывало что-то сказать, но он не хотел быть невежливым и обрывать меня на полуслове. Так что я продолжал трещать.

– Упрощение – вот что нам нужно. Взгляните на звезды – разве у них есть моторы? Вы никогда не задумывались о том, что заставляет нашу Землю крутиться, как мяч? Сколько над этим бился Никола Тесла, да и Маркони тоже! И никто так и не пришел к окончательному ответу.

Эссен смотрел на меня в полной растерянности. Я понимал, что если что-то его и беспокоило, то уж точно не электромагнетизм.

– Прошу прощения, – сказал я. – Вы ведь собирались мне что-то сказать, а я вас заговорил.

– Да, но я бы не хотел…

– Ничего страшного, я просто размышлял вслух.

– Ну что ж, тогда… – Сид прокашлялся. – Я только хотел сказать, что, если вдруг за океаном вы окажетесь на мели, телеграфируйте мне без стеснения. Или – если надумаете побыть там подольше. Вы знаете, где меня найти. – Он залился краской и отвернулся.

– Реб, – сказал я, слегка подтолкнув его локтем, – вы чертовски добры ко мне. А ведь вы меня совсем не знаете. То есть я хотел сказать, мы не так давно знакомы. Ни один из моих пресловутых друзей, ей-богу, не сделал бы для меня столько.

На это он ответил:

– Боюсь, вы еще не знаете, на что способны ради вас ваши друзья. Просто вы не давали им шанса.

Я чуть не взорвался:

– Это я-то не давал? Милый вы мой, да я давал им столько шансов, что теперь их трясет при одном упоминании моего имени!

– Не слишком ли вы к ним суровы? Может, им просто нечего было дать?

– Именно так они и отвечали – все без исключения. Но это лишь отговорка. Если самому нечего дать, пойди и займи – для друга как-никак. Правильно? Авраам принес в жертву собственного сына.

– Иегове, не забывайте.

– Но я ведь не требовал от них жертв. Мне и надо-то было всего с гулькин нос: сигареты, немного еды да каких-нибудь обносков. Хотя нет, погодите, я должен «изменить показания». Исключения, конечно, были. Один парень, помнится, из моих посыльных – это когда я уже ушел из компании, – узнав, что я нахожусь в стесненных обстоятельствах, стал ради меня подворовывать. То кусок курицы нам принесет, то немного овощей, а то и просто леденцов – если ничего другого под руку не попадалось. Да и кроме него были люди, такая же голытьба, как и он, или психи чокнутые. Они не выворачивали передо мной карманы, демонстрируя, что у них у самих пусто. Но ребята моего круга не имели права мне отказывать. Ни один из них никогда не голодал. Мы не были «белой швалью». Мы все выросли в приличных, состоятельных семьях. А ваша доброта и ваша отзывчивость – это, наверное, у вас национальное. Простите, если я что не так сказал. Еврей в любом страдающем, голодном, поруганном, униженном человеке видит самого себя. Он моментально солидаризируется с другим. Но мы – никогда! Мы слишком мало хлебнули горя, бесправия, нищеты, унижений. Мы никогда не были париями. Нет, мы живем припеваючи – мы все, и при этом еще и помыкаем другими.