Текст книги "Нексус"

В действительности же я, грешным делом, уповал на то, что мне попадется биография кого-нибудь из тех великих, чьи жизни, начинаясь ниоткуда, проводят нас сквозь топи блат и соляные копи, растекаясь хилыми струйками – казалось бы, бесцельно, хаотично, – и вдруг прорываются наружу бурлящими гейзерами, которые уже никогда не перестают бурлить, даже в смерти. Чего я хотел – будто можно хотя бы отдаленно приблизиться к постижению такого рода тонкостей! – так это уловить тот критический миг в эволюции гения, когда из сухой твердой скалы вдруг начинает хлестать вода. Как небесные пары в конечном итоге оседают в обширных водных бассейнах и превращаются там в ручьи и реки, так, наверное, и в уме и душе человека, думалось мне, есть некий вечный накопитель, содержимое которого в определенный момент преобразуется в слова, предложения, книги, чтобы вновь влиться в океан мысли.

Считается, что по-настоящему мы раскрываемся лишь в горе и испытаниях. Не это ли – и не только ли это? – обнаружу я, просматривая страницы биографии? Неужели и впрямь творческие люди были страдальцами, находившими спасение лишь в борении средствами искусства? В человеческом мире красота всегда сопряжена со страданием, а страдание – со спасением. В Природе такого не бывает.

Я вооружился увесистым биографическим словарем и занял место в читальном зале. Просмотрев отдельные статьи, я впал в задумчивость. Предаваться собственным мыслям оказалось гораздо увлекательнее, нежели копаться в жизни удачливых неудачников. Если бы я мог проследить свои собственные блуждания в тех подземных глубинах, куда не доходят корни растений, глядишь, я бы тоже наткнулся на ручей, который вынес бы меня наружу. В памяти всплыли слова Стаси о необходимости встретить родственную душу – если хочешь расти и приносить плоды. Бессмысленно было вести беседы (о писательстве) с любителями словесности. Среди тех, кого я знал, многие могли своими блестящими суждениями на сей предмет заткнуть за пояс любого писателя. (Причем сами они никогда бы не вывели ни строчки.) Но был ли среди них хотя бы один, кто мог бы произнести что-либо вразумительное о скрытых процессах?

Во главе угла стоял этот вечный и, как и полагается, неразрешимый вопрос: о чем таком жизненно важном я должен возвестить миру? Что я должен сказать, чего бы не говорилось раньше – и тысячекратно – людьми бесконечно более одаренными? Может, это просто мое эго? Эта коэрцитивная потребность быть услышанным? Чем же я уникален? Ведь если я не уникален, то это все равно что добавить лишний ноль к бесконечному астрономическому числу.

Одно цепляется за другое – сладкие Träumerei![17]17
  Грезы (нем.).


[Закрыть] – и я наконец подхожу к этому всепоглощающему аспекту писательской проблемы – начало. В том, как начинается книга, – вот где открывается целый мир! Сколь разнообразны, сколь уникальны первые страницы великих книг! Одни авторы – как гигантские хищные птицы: они парят над собственными творениями, наводя на свои слова густые зубчатые тени. Другие, под стать художникам, начинают робкими, бездумными мазками, повинуясь какому-то природному чутью, уверенно ведущему их к заветной цели, которая проясняется позднее, по мере наложения массы и цвета. Третьи берут тебя за руку и держат ее, как романтики, согласные всю жизнь просидеть на краешке мечты, и, только изрядно промариновав тебя танталовыми муками, позволяют себе дразнящими пассами обнажить то, что явно не поддается описанию. Иные же – как регулировщики на сигнальной вышке: они находят колоссальное наслаждение в том, чтобы манипулировать переключателями, мигая огнями семафоров; у этих все расписано строго и четко, словно в голове у них не мысли, а многочисленные железнодорожные составы, прибывающие на станционные пути. А есть и такие, кто, либо в припадке безумия, либо в галлюцинаторном бреду, начинают, что называется, «от балды» – благим матом, изрыгая хулу и проклятия, – и, словно взбесившиеся автоматы, чеканят свои мысли, пробивая насквозь сразу несколько страниц. Сколь ни разнообразны эти способы взламывания льда, все они симптоматичны для конкретной индивидуальности и отнюдь не являются свидетельством сознательного выбора технического приема. Как начинается книга, так автор ходит и говорит, так смотрит на жизнь, так набирается мужества, так прячет свои страхи. Одни начинают, заранее зная, каким будет конец; другие начинают вслепую, когда в каждой строчке – молчаливая мольба о следующей. Какое это тяжкое испытание – приподнимать покров! Какая рисковая затея – обнажить мумию! Никто, даже величайший из великих, не может с уверенностью сказать, что́ он призван явить глазу непосвященного. Взявшись за гуж, надо быть готовым к любым поворотам. Будто, когда ты берешься за перо, к тебе являются «архонты». Да-да, архонты! Эти мистические сущности, эти космические энзимы, работающие в каждом семени и выполняющие функцию инженеров в сотворении – структурном и эстетическом – каждого цветка, каждого растения, каждого дерева, каждой галактики. Внутренние силы. Самовозобновляющаяся закваска, на которой замешан весь законопорядок.

И пока эти невидимки делают свое дело, автор – вот лексический парадокс! – живет и дышит, исполняет обязанности семьянина, узника, бродяги – кого угодно, в зависимости от возложенной на него роли; и, по мере того как проходят дни или, может быть, годы, свиток разворачивается, трагедия (автора и его персонажей) вырисовывается буква за буквой, настроение меняется день ото дня, как погода, активность то повышается, то понижается, мысли то проносятся вихрем, то затягивают, как водоворот, а конец все продолжает маячить где-то на линии горизонта – небо, которое автор должен одолеть, пусть даже он его не заслужил, ибо все, что однажды начато, должно быть закончено, доведено до логического конца – пусть даже ценой смерти на кресте.

Да и какая, собственно, нужда разгадывать эпизоды чужой биографии? Какая нужда изучать червя или муравья? Задумайтесь – на минуточку – о таких добровольных жертвах, как Блейк, Бёме, Ницше, вспомните о Гёльдерлине, де Саде, Нервале, о Вийоне, Рембо, Стриндберге, о Сервантесе или Данте или даже о Гейне и Оскаре Уайльде! А мне это надо? Надо присовокуплять свое имя к этому сонму прославленных мучеников? Сколько мне еще деградировать, в какие тартарары провалиться, прежде чем заслужить право пополнить ряды этих козлов отпущения?

Внезапно, как и во времена моих затяжных марш-бросков в отцовское ателье и обратно, меня охватил писательский зуд. И началось – страница за страницей. В уме, разумеется. Зато какие дивные это были страницы, какой чудесный слог! Прикрыв глаза и утонув в глубоком кресле, я слушал музыку, льющуюся из бездны. Вот это книга! И чья, как не моя? Я впал в экстаз. Однако экстаз принес с собой печаль, смирение и отрезвление. Чего ради созывать этих невидимых тружеников? Ради удовольствия потонуть в океане творчества? Да мне никогда, никакими сознательными усилиями, сколько ни сиди я с пером в руке, не выдавить из себя ничего подобного! Все, под чем я рано или поздно поставлю свое имя, будет маргинальным, периферийным – жалкими потугами идиота, возжелавшего увековечить сумбурное порхание мотылька… И все-таки приятно было сознавать, что можно быть мотыльком.

Подумать только! Ведь все это богатство, это богатство первозданного хаоса – чтобы стать съедобным и приятным на вкус – должно слиться с гомерическими мелочами повседневной круговерти, с вечно повторяющейся драмой маленького человека, чьи страдания и чаяния даже на слух простого смертного воспринимаются как надоедливый гул ветряных мельниц, стрекочущих в безжалостном космосе! Маленький и великий – а разница-то всего ничего! Александр умирает от пневмонии в отдаленных пределах Азии; порфироносный Цезарь при всей своей божественности оказывается смертным по милости какой-то горстки предателей; Блейк покидает этот мир с песней на устах; Дамьен кричит, разрываясь на колесе, как сонмища подстреленных орлов… Что это дало – и кому? На всякого Сократа найдется сварливая жена, на всякого святого обрушат град бед и проклятий, всякого пророка вымажут дегтем и обваляют в перьях… А цель? Все перемелется в пыль – в данные для историков и летописцев, в отраву для ребенка, в икру для директора школы. И, продираясь сквозь всю эту мутотень, шатаясь из стороны в сторону, как какой-нибудь пьяный забулдыга, писатель рассказывает свою повесть, живет и дышит, несет бремя почестей и славы – или бремя хулы и бесславия. Ну и роль, доложу я вам! Не приведи господи!

9

Ни кофе, ни яблочного пирога. Уже стемнело, когда я выбрался на свежий воздух. Кругом – ни души. Жутко хотелось есть. На те несколько центов, что у меня завалялись, я купил горсть леденцов и пошел домой. Путешествие не из приятных, особенно на голодный желудок. Но голова у меня гудела, как улей. А спутниками моими были все те же мученики – эти своенравные баламуты, которые давно уже обглоданы червями.

Дома я сразу же нырнул в постель. Нечего их дожидаться, пусть даже это сулит возможность поесть. Начнут, как всегда, нести всякую дребедень, а мне вовсе не хотелось портить впечатление от своего биографического экскурса.

Я выждал несколько дней, прежде чем доложить Стасе о результатах моей финансовой операции. Стася была порядком ошарашена, когда я вручил ей искомый чек. Вот уж не ожидала, что я так расстараюсь! Может, просто мне не терпится поскорее ее выставить? А чек? Где гарантия, что он обеспечен?

Нашла о чем спрашивать! Я ни словом не обмолвился о просьбе дока Забриски позвонить ему для страховки перед походом в банк. Чего зря рисковать – мало ли на что нарвешься. Сначала получи деньги – приставать будешь потом, рассудил я.

Мне и в голову не пришло уточнить у Стаси, не передумала ли она уезжать. Я свое дело сделал, теперь очередь за ней. Никого ни о чем не спрашивать. Слишком уж это рискованно. Вперед и только вперед – любой ценой!

Пару дней спустя появились, однако, скверные новости. Как будто несколько раз пальнули из двустволки. Во-первых – о чем я бы должен был знать заранее, – чек оказался необеспеченным. Во-вторых, Стася раздумала уезжать – пока, во всяком случае. И в довершение всего, Мона устроила мне выволочку за то, что я стараюсь всеми силами выжить Стасю. Опять я нарушил слово! Как они вообще могли мне поверить? И все в таком духе. У меня были связаны руки – точнее, язык. Не мог же я ей признаться, что мы со Стасей состоим в тайном сговоре. Иначе я бы выставил себя вдвойне предателем.

Когда я поинтересовался, кто обналичил чек, мне было сказано, чтобы я не лез не в свое дело. У меня возникло подозрение, что это кто-то из их знакомых, для кого убыток в двести долларов погоды не делает. (Скорее всего, тот вонючий миллионер.)

Что я теперь скажу доку? А ничего не скажу. У меня не хватало мужества показаться ему на глаза. Понятное дело, больше мы с ним не виделись. Еще одно имя «изглажено» из списка.

Едва улеглись страсти, как произошел довольно странный эпизод. Стучат как-то вечером в окно, смотрю – Осецки собственной персоной. Все такой же тошнотворно жеманный, вертлявый, потрепанный. Сегодня, говорит, у него день рождения. Те несколько рюмок, что он успел пропустить, не оказали должного пагубного воздействия. Он был явно слегка не в фокусе, все так же пришепетывал беззубым ртом, все так же почесывался, хотя и в более располагающей – если можно так выразиться – манере, чем обычно.

Я отклонил его предложение устроить на пару с ним скромный тихий сабантуйчик, но мои слабые отговорки не смогли пробиться сквозь густое марево тумана, которым он себя окутал. Вдобавок у него был такой подхалимский вид, что я, вместо того чтобы вытолкать его взашей, позволил ему себя уломать. А почему бы, собственно, и не гульнуть? Кого волнует, что у меня рубашка драная, мятая, штаны в гармошку и все пальто в пятнах? «Чепуха!» – как он сказал. Идея была простая: проехаться до Виллиджа, выпить по-человечески – и по домам. Просто в память о старых временах. Да и неудобно как-то заставлять человека справлять день рождения в одиночестве. Он позвенел монетами в кармане, как бы давая понять, что угощает именинник. По шикарным кабакам шляться не будем, заверил он.

– А может, сначала хочешь поклевать? – пустил он в ход беспроигрышный аргумент и расплылся в беззубой улыбке.

Тут я не устоял. Мы завернули к Боро-Холлу. Там я умял сэндвич с кофе, потом повторил, потом еще раз повторил, а потом мы нырнули в подземку. Осецки, как и давесь, всю дорогу бубнил и бухтел себе под нос что-то нечленораздельное. Мое ухо нет-нет да и выхватит случайную связную фразу. В реве туннеля это звучало примерно так: «А что, не грех иной раз… всласть напиться… мочи… пострелять… хорошеньких девушек… в уличной потасовке… не до крови, конечно… и в кустах… стряхнуть клопа с… попа́…»

На Шеридан-Сквер мы вышли. Здесь кабак найти не проблема. Площадь прокурена насквозь и вся клубится табачным дымом; из каждого окна вырываются звуки джаза и истеричные визги женщин, утопающих в собственной моче; тапетки, некоторые прямо в униформе, дефилируют под ручку, как на Promenade des Anglais[18]18
  Английский бульвар (фр.).


[Закрыть], оставляя в кильватере стойкий аромат духов, достаточно густой, чтобы вызвать приступ астмы у случайной кошки. На тротуаре тут и там валяются пьяные – точь-в-точь как в Старой Англии: икают, блюют, чертыхаются, кроют всех и вся слюнявыми матюгами, несут обычную пьяную поебень. Удивительная вещь – сухой закон! Все резко почувствовали жажду, взбунтовались и распоясались. Особенно женский контингент. С джином из бутылки полезло блядство. А как они матерились! Похлеще английских шлюх.

В одном патентованном гнезде порока нам удалось протолкнуться если не к самой стойке, то хотя бы достаточно близко, чтобы сделать заказ. Гориллы с кружками в лапах, натыкаясь друг на дружку, повсюду расплескивали липкое пойло. Некоторые пытались танцевать, некоторые сидели орлами, словно над отхожей ямой, некоторые, закатив глаза, валились на пол, некоторые, опустившись на четвереньки, обнюхивались под столом, как собаки в течке, другие беспардонно расстегивали и застегивали ширинки. У дальнего конца стойки примостился полицейский в подтяжках и без пиджака – глаза осовели, рубаха вылезла из штанов. На стойке под шляпой кобура с револьвером. (Дескать, он при исполнении.) Осецки, видя его беспомощное состояние, хотел к нему прицепиться. Я его оттащил, и как раз вовремя: страж порядка, потеряв равновесие, плюхнулся ничком на залитый помоями стол. Его тут же охомутала какая-то девица и стала с ним танцевать – не сходя с места, разумеется. У него был такой сосредоточенный взгляд, как будто он считал баранов.

Мы решили уйти. Слишком шумное место. Свернули в боковую улочку, декорированную урнами, пустыми коробками и прошлогодним мусором. Еще один притон. Все то же самое, только хуже. Здесь одни отсосы, так что не приведи господи. Сплошная матросня. Некоторые в юбках. Под улюлюканье и свист мы протиснулись к выходу.

– Надо же, как изменился Виллидж, – сказал Осецки. – Одна большая срака, как я посмотрю.

– Может, рванем в центр?

Он секунду постоял, почесал репу. По всей вероятности, он думал.

– Помнится, я как-то забрел в одно спокойное уютное местечко… По-моему, где-то здесь, – пробухтел он, переключившись с башки на пах, – танцплощадка, мягкий свет… и цены не кусаются.

Тут, как по заказу, подкатила машина. Затормозила прямо возле нас.

– Соображаете, где приземлиться?

– Ага, – ответил Осецки, не переставая скрести яйца.

– Загружайтесь!

Мы загрузились. Такси ракетой снялось с места. Адреса никто не называл. Мне не понравилось, что меня так лихо усадили в машину и помчали в неизвестном направлении.

Я пихнул Осецки в бок:

– Куда мы едем?

Ответил водитель:

– Не волнуйтесь, скоро узнаете. В воровской притон не завезу, уж это будьте уверены!

– Вероятно, у него все схвачено, – изрек Осецки, он был словно под гипнозом.

Мы подкатили к высокому зданию в районе Тридцатых Западных. Совсем недалеко от того французского борделя, промелькнуло у меня в голове, где я впервые подцепил триппер. Какой-то пустынный квартал – накокаиненный, зябкий, контуженный. Даже кошки здесь шныряют какие-то полудохлые. Я пробежался взглядом по этажам. Окна зашторены, и не слышно никакой такой нежной музыки.

– Позвоните в колокольчик и скажите привратнику, что вы от меня, – сказал водитель и вручил нам свою визитную карточку.

За наводку он истребовал доллар сверху. Осецки решил вступить в пререкания. Интересно, с чего бы это? Подумаешь, лишний доллар!

– Да ладно тебе, – буркнул я, – чего зря время терять? Чует мое сердце, мы не прогадали.

– Вообще-то, я не это место имел в виду, – прошепелявил Осецки, глядя вслед удаляющемуся такси, увозящему злополучный доллар.

– А не один черт? Не забывай, сегодня твой день рождения!

На наш звонок вышел привратник, и мы предъявили визитку. (Прямо как два мудошлепа из пампасов Небраски.) Он подвел нас к лифту, и мы поднялись то ли на восьмой, то ли на десятый этаж. (Тут и в окно не выпрыгнешь в случае чего.) Дверца бесшумно, как по маслу, отъехала в сторону. Ба! Я так и обомлел. Где это мы? Уж не прибрал ли нас часом Господь? Это что – райские кущи? Всё в звездах – стены, потолок, окна, двери. Лопни мои глаза – край блаженных! Элизиум!! Да еще эти бесплотно-плотоядные создания в тюле и газе, с распростертыми объятиями плывущие и скользящие нам навстречу. Что может быть пленительнее! Гурии на фоне звездного неба! Музыка ли это коснулась моих ушей или я уловил вибрации, производимые мерными взмахами серафических крыл? Звук шел откуда-то издали – щемящий, размытый, неземной. Вот! вот что могут деньги! – подумалось мне. И как это чудесно – иметь деньги! Любые деньги, чьи угодно деньги! Деньги, деньги… Манна моя лазоревая.

В сопровождении двух первостатейных исламских гурий – и как это Магомет их проглядел! – мы потрюхали в пиршественную залу, где все утопало в сумеречной синеве, словно сюда, как сквозь трещинки разбитого аквариума, просачивалось лазурное сияние Азии. Нас уже ждал стол, устланный белоснежной дамасской скатертью; по центру – ваза с букетом бледно-розовых роз – живых. Сверкающую белизну ткани оттеняли играющие на ней блики звезд. В глазах гурий тоже сияли звезды, а их груди, слегка прикрытые прозрачной вуалью, казались золотыми чашами, готовыми пролиться звездным соком. Даже речи их были как звезды – туманные и в то же время родные, ласкающие и в то же время далекие. Слащавый вздор, каша из книги о правилах этикета, сдобренная бобами Локусты и мякотью алоэ. И из всей этой тарабарщины я вдруг выловил слово «шампанское». Кто-то заказывал шампанское. Шампанское? Мы что, аристократы? Я пробежался пальцами по своему потертому воротничку.

– Разумеется! – с жаром подхватил Осецки. – Как же без шампанского?

– Тогда, быть может, немного икры? – промурлыкала гурия, сидевшая слева от него.

– Можно и икры – какой разговор!

Тут, словно из-под земли, выросла разносчица табачных изделий. Хотя в кармане у меня оставалось еще несколько выпотрошенных сигарет, а Осецки курил исключительно сигары, мы все же прикупили три пачки с золотой окантовкой – ведь золото так мило гармонирует со звездами, мягким светом и небесными арфами, звучащими то ли где-то позади, то ли вокруг нас – бог его знает: все было так сумеречно-прохладно, так размыто, так ультраэфирно.

Едва я пригубил шампанское, как наши гурии в один голос, словно исходивший из гортани медиума, произнесли:

– Не хотите потанцевать?

Мы с Осецки, как два дрессированных тюленя, поднялись из-за стола. Еще бы! Конечно хотим! Ни он, ни я не знали, с какой ноги начинать. Пол был так гладко натерт, что мне казалось, я скольжу на роликах. Танцевали они медленно, очень медленно, плотно прижимаясь к нам теплыми, росистыми телами – сплошь из цветочной пыльцы и звездной пыли, – а их конечности извивались и оплетали нас, как резиновые лианы. А какой пьянящий аромат источали шелковисто-атласные отверстия их тел! Нет, гурии не танцевали – они обмирали в наших объятиях.

Мы вернулись к столу и приняли еще по бокалу превосходного игристого шампанского. Гурии задали нам несколько деликатных вопросов. Давно ли мы в городе? Чем торгуем? И наконец, не хотим ли мы чего-нибудь съесть?

В ту же секунду возле нашего столика возник официант во фраке. (Никто не щелкал пальцами, никто никого не подзывал ни кивком головы, ни другими известными жестами – сработало некое радарное устройство.) И вот уже у нас пред глазами внушительного размера меню. Официант сунул по экземпляру каждому в кулак и отступил, вытянувшись по стойке смирно. Обе мамзели тоже принялись с интересом изучать меню. Очевидно, они проголодались. Чтобы избавить нас от лишних хлопот, они решили взять выбор на себя.

А у них губа не дура, у этих сладкоречивых созданий. Весьма соблазнительный ассортимент, должен сказать. Омары, устрицы, икра, сыры, английское печенье, булочки с кунжутом – отменная «разблюдовка».

Осецки сидел с очень странным выражением лица. Оно стало еще более странным, когда вновь возник официант и обновил ведерко с шампанским (все то же радарное устройство) – еще более освежающим, более искристым, чем предыдущий «фугас».

Не желаем ли мы чего-нибудь еще? Это уже голос со спины. Учтивый, хорошо поставленный голос, вырабатываемый с колыбели.

Ответа не последовало. Рты у нас были нафаршированы едой. Голос удалился в пифагорейскую тень.

В самый разгар этой изысканной трапезы одна из девиц попросила ее извинить. Сейчас ее номер. И вот она уже в центре зала, в оранжевом свете прожектора. Женщина – перочинный нож. Ума не приложу, как это ей удавалось – так складываться и раскладываться с целым аквариумом в брюшной полости: шампанское, омары, икра. Удав-констриктор, пожирающий самого себя.

Во время представления вторая наша сотрапезница бомбардировала нас вопросами. Все тот же мягкий, приглушенный, текучий млеком и медом голос, однако характер вопросов заметно изменился: каждый новый был прямее и жестче предыдущего. Очевидно, она пыталась подкопаться к источнику нашего матобеспечения. А чем конкретно мы зарабатываем на жизнь? Ее взгляд красноречиво блуждал по нашему облачению. Тут была какая-то неувязка, если можно так выразиться, что ее и заинтриговало. А может, все дело было в нашей блаженной беспечности и откровенно наплевательском отношении к тем факторам мирской жизни, которых требовала ситуация. А все Осецки! Это он своими ухмылочками (уклончивыми), своими небрежными, бесцеремонными ответами доводил нашу сотрапезницу до белого каления.

Я всецело отдался созерцанию акробатического акта. А с «блиц-допросом» Осецки пусть сам разбирается!

Акт как раз достиг того кульминационного момента, когда надо было изображать оргазм. Метафорически, разумеется. У меня в одной руке бокал шампанского, в другой – бутерброд с икрой. Все обстояло благополучно, даже оргазм на полу. Те же звезды, та же сумеречная синева, тот же приторможенный секс из орхестры, тот же официант, та же скатерть. И вдруг все кончилось. Слабый шелест рукоплесканий, еще один поклон, и вот она уже возвращается к пиршественному столу. И снова шампанское, ясное дело, снова икра, снова «барабанные палочки». Эх, такой бы жизни да все двадцать четыре часа в сутки! С меня уже ручьями лил пот. Возникло поползновение снять галстук. («А вот этого нельзя!» – просуфлировал писклявенький голосишко у меня в мозгу.)

Теперь акробатка в нерешительности стояла возле стола.

– Вы не обидитесь, если я ненадолго отлучусь? – проговорила она. – Я скоро.

Натурально, не обидимся, какой разговор! После такого номера ей непременно надо сделать пи-пи, припудрить носик и слегка освежиться. Еда никуда не денется. (Мы ж не волки.) Шампанское тоже. А мы и подавно.

Вновь зазвучала музыка – где-то в синеве полночи: робкая, щемяще-интимная – какой-то зазывный, шепчущий лепет мольбы. Фантомная музыка, льющаяся из горних пределов гонад. Я чуть привстал и зашевелил губами. К моему удивлению, она и бровью не повела, наша одинокая небожительница. Сказала, что не в настроении. Осецки попытался пустить в ход свое обаяние. Ответ тот же. Только более лаконичный. К еде она тоже утратила интерес и погрузилась в ледяное молчание.

Мы с Осецки продолжали есть-пить. Официанты больше нас не беспокоили. Новые ведерки с шампанским с неба уже не падали. Столики вокруг постепенно пустели. Музыка замерла окончательно.

Тут молчунья резко встала из-за стола и удалилась, даже не извинившись.

– Скоро принесут счет, – заметил Осецки, ни к кому не обращаясь.

– И что? – спросил я. – У тебя хватит расплатиться?

– Смотря за что, – ответил он, ухмыляясь.

Все правильно: едва он это вымолвил, как перед нами вырос официант во фраке, на сей раз со счетом в руке. Приняв счет, Осецки долго и нудно его рассматривал, затем несколько раз пересчитал вслух и наконец изрек, обращаясь к официанту:

– Проводите меня к управляющему.

– Следуйте за мной, – пригласил официант. На лице его не дрогнул ни один мускул.

– Сейчас вернусь, – бросил Осецки, помахав счетом, словно важным донесением с фронта.

Сейчас – через час… Какая мне разница, если я соучастник преступления! Деваться некуда. Допрыгались.

Я пытался подсчитать, на какую сумму нас выставили. Хотя, сколько ни считай, денег у Осецки от этого не прибавится. Сиди тут теперь, как гофер в капкане, и жди, когда за тобой придут. В горле у меня пересохло. Только я потянулся за шампанским, а официант уже тут как тут – другой официант, без фрака, – пришел убирать со стола. Первым делом он сцапал бутылку. Затем сгреб остатки еды. Ни крошки не проглядел. И наконец снял скатерть.

На какое-то мгновение мне даже показалось, что сейчас из-под меня вытащат стул – или, чего доброго, сунут в руки метлу и велят приниматься за работу.

Если ты приссал – пойди и проссысь. Неплохая идея, сказал я себе. А там, может, где и Осецки угляжу.

Туалет оказался в конце коридора, сразу за лифтом. Звезды уже погасли. И никакой лазурной синевы. Лишь банальная серость повседневности – плюс колючая утренняя небритость. Возвращаясь из туалета, я углядел человек пять-шесть парней, съежившихся в тесном углу. Они были перепуганы до усеру. Над ними возвышалось какое-то мурло в униформе. Типичный вышибала с внешностью боксера-профессионала.

Однако никаких признаков Осецки.

Я вернулся к столу и уселся на свое место. Еще больше хотелось пить. Меня бы вполне удовлетворил стакан простой воды из-под крана, но попросить я не отважился. Сумеречная синева полиняла до пепельного сумрака. Теперь я все видел в истинном свете. Это было похоже на конец сна, когда его обтрепанная кромка смыкается с явью.

– Да что он там делает? – спрашивал я себя поминутно. – Пытается, что ли, уговорить их его отпустить?

Я содрогнулся при мысли о том, что будет, если этот монстр в униформе возьмет нас на буксир.

Прошло еще добрых полчаса, прежде чем появился Осецки. Что-то он не очень похож на человека, которого, как я полагал, только что подвергли суровому обращению. Более того – он сиял, как медный таз, и только что не крякал от удовольствия.

– Ну, пошли, – сказал он. – Я все уладил.

Я аж подпрыгнул.

– Сколько? – спросил я на пути к гардеробу.

– Угадай!

– Не могу.

– Почти сотня, – доложил он.

– Да ну?

– Погоди, давай сначала отсюда выберемся.

Заведение напоминало теперь мастерскую гробовщика. Кругом блуждали одни привидения. При свете дня было бы, наверное, еще хуже. Я подумал о тех ребятах в углу. Каково-то им будет после «проработки».

Уже светало, когда мы вышли на улицу. Перед глазами – одни переполненные мусорные бачки. Даже кошки исчезли. Мы со всех ног припустили к ближайшему метро.

– Да говори же ты, черт побери, как тебе удалось выкрутиться?

Осецки довольно хохотнул. И, помедлив, выдал:

– Все удовольствие не стоило нам ни пенни.

И он принялся расписывать, что происходило в кабинете управляющего. «Уж больно ты изворотлив для сумасшедшего», – подумал я.

А дело было так… Выудив из карманов всю свою наличность – какие-то десять-двенадцать долларов, – он предложил на недостающую сумму выписать чек. Управляющий, конечно же, рассмеялся ему в лицо, а затем спросил, не заметил ли он чего по пути в кабинет. Осецки чертовски хорошо понял, что тот имел в виду. «Это вы о тех ребятах в углу?» Именно. Они тоже предложили расплатиться липовыми чеками. И управляющий указал на лежавшие на столе часы и кольца. Осецки и это понял. Тогда он, как агнец невинный, предложил задержать нас до открытия банков. Один телефонный звонок – и будет ясно, годится чек или нет. Последовал допрос «с пристрастием». Где он работает? Кем? Давно ли живет в Нью-Йорке? Женат – холост? Есть ли у него, помимо этого, сберегательный счет? И так далее.

Что, по мнению Осецки, окончательно решило исход дела в его пользу, так это визитная карточка, которую он предъявил управляющему. И на ней, и на чековой книжке значилось имя известного архитектора, одного из друзей Осецки. После чего давление сошло на нет. Осецки вернули чековую книжку, и он тут же выписал чек – приплюсовав щедрые чаевые официанту.

– Забавно, – сказал он, – но этот маленький штришок – чаевые – быстро расставил все по местам. В результате они сами оказались в положении подозреваемых. – И он опять скривился в своей коронной ухмылке, только на сей раз еще более слюнявой. – Вот, собственно, и все.

– Но что скажет твой друг, когда обнаружит, что ты подмахнул чек его именем?

– Ничего не скажет, – последовал спокойный ответ, – он умер. Не далее как позавчера.

Я уже хотел было спросить, как к нему попала чековая книжка его друга, но потом подумал: «Да ну его к чертям! Если у мужика мозги набекрень, а котелок при этом варит дай бог каждому, то он что хочешь объяснит. Ладно, проехали!»

Так что вместо этого я сказал:

– А тебе, как я погляжу, палец в рот не клади!

– Жизнь такая, – ответил он. – Здесь, во всяком случае.

В грохоте метро он наклонился ко мне и прокричал в самое ухо:

– Хорошо справили, правда? Шампанское понравилось? А ребята эти – такие лопухи… Их кто хочешь одурачит.

У Боро-Холла, где мы снова выползли на свежий воздух, Осецки остановился, глядя на небо. Его физиономия вся так и лучилась счастьем и довольством.

– Кукареку-у-у! – прокричал он и позвякал монетами в кармане. – А не позавтракать ли нам у «Джо»?

– Отчего же, – сказал я. – Яичница с беконом пришлась бы мне сейчас как нельзя кстати.

При входе в ресторан:

– Так, по-твоему, я не сглупил, да? Но это еще что! Знал бы ты меня в Монреале! Когда я держал бордель то бишь.