Текст книги "Нексус"

Но наедине с собой, трезво анализируя свои слова и поступки, я ощущал себя отрезанным ломтем. «Они меня совсем не знают», – говорил я себе, подразумевая, что они не знают ни кто я есть, ни кем могу стать. На них производила впечатление всего лишь маска. Я никогда этого не афишировал, но именно ей, маске, я обязан своей способностью производить впечатление на окружающих. Ведь с ними общался не я, а некий персонаж, в которого я умело перевоплощался. Но это-то как раз дело нехитрое: его легко освоит любой мало-мальски образованный человек с минимальной склонностью к актерству. Мартышкин трюк! Но, даже рассматривая свои выходки в таком свете, я и сам порой задумывался: а вдруг это вовсе не я скрываюсь под личиной фигляра?

Такова расплата за жизнь в одиночестве и работу в одиночестве – ни тебе родственной души, ни того тайного узкого круга, куда можно было бы принести раздиравшие меня сомнения и противоречия, поговорить о них, поделиться ими, обсудить, проанализировать и даже если и не разрешить их, то хотя бы развеять.

А все эти странные личности из мира искусства – художники, скульпторы, но художники особенно: разве не естественно, что с ними я бы чувствовал себя в родной стихии? Их работы говорили со мной мистическим языком. Заговори они обычными словами, пожалуй, меня бы это озадачило. Как бы ни были они далеки друг от друга – их мир и наш, – компоненты у них общие: скалы, деревья, горы, вода, театр, работа, игра, костюмы, обряды, молодость и старость, кокетство, распутство, притворство, война, голод, пытки, интриги, похоть, порок, радость, печаль. Тибетский свиток с мандалами, богами и демонами, непонятными символами, предписанной расцветкой был для меня – для какой-то части меня – таким же родным, как нимфы и эльфы, ручьи и леса европейской живописи.

Но если говорить о восточном искусстве, то гораздо ближе китайского, японского и тибетского было мне это искусство Индии, рожденное самой горой (будто гора забеременела мечтами и разродилась ими с помощью простых смертных, которые выдолбили эти мечты, выступив в роли повивальных бабок). Особенно привлекала меня монструозная природа – если мы способны говорить о грандиозном как таковом, – да, именно монструозная природа этих творений, отвечавшая некой не выразимой словами потребности моего естества. Живя среди своих соплеменников, я ни разу не испытал восторга ни перед одним из их достижений, я ни разу не ощутил ни наличия глубокого религиозного позыва, ни мощного эстетического импульса: у них не было ни возвышенной архитектуры, ни священных танцев, ни каких-либо ритуалов вообще. Мы жили одним пчелиным роем, одержимые одним стремлением – сделать жизнь легче. Грандиозные мосты, грандиозные дамбы, грандиозные небоскребы оставляли меня равнодушным. Одна лишь Природа могла внушить чувство благоговения. Мы же уродовали ее на каждом шагу. Сколько я ни рыскал по земле, я всегда возвращался ни с чем. Ничего нового, ничего диковинного, ничего экзотического. Хуже того – ничего такого, перед чем можно было бы склонить голову, ничего такого, перед чем можно было бы благоговеть. Один в стране, где все мечутся как угорелые. Я жаждал одного: поклоняться и благоговеть. Я нуждался в сопутниках, разделявших мои чувства. Но нечему было поклоняться, не перед чем благоговеть, и не было у меня сопутников, родственных по духу. Была лишь пустыня железа и стали, облигаций и закладных, урожаев и сельхозпродуктов, фабрик, заводов, складов – пустыня тоски, бесполезных полезных вещей, любви без любви…

18

Несколько дней спустя. Звонит Макгрегор.

– Знаешь что, Ген?

– Не знаю, а что?

– Она объявилась. Причем по собственной инициативе. Не знаю даже, что это вдруг на нее нашло. Ты, часом, к ней не наведывался?

– Нет. По правде говоря, мне и вспомнить о ней было недосуг.

– Ну ты и скотина! Но ты все равно принес мне удачу. Или, вернее, твои картинки. Ага, те японские гравюры, что висят у тебя на стене. Я пошел, купил парочку – в красивых рамках – и послал ей. На следующий день она мне позвонила. Очень была потрясена. Сказала, что давно о таких мечтала. Я признался, что это ты меня надоумил. Она навострила ушки. Удивилась, поди, что у меня есть друг, который знает толк в искусстве. Теперь она хочет с тобой познакомиться. Я сказал, что ты у нас человек занятой, но я позвоню и узнаю, можно ли нам с ней зайти к тебе в один из ближайших вечеров. Чудна́я девчонка, правда? Так или иначе, тебе подвернулся случай устроить мою жизнь. Разбросай книг побольше, ладно? Ну, знаешь, таких, которые я никогда не читаю. Все-таки школьная учительница как-никак. Книги для нее – святое… Ну так что? Или ты не рад? Скажи хоть что-нибудь!

– По-моему, все чудесно. Гляди в оба, а то тебя снова обженят.

– Я был бы только рад. Но с ней надо полегче. Нахрапом ее не возьмешь. Ее – нет! Легче сдвинуть каменную стену.

Минутное молчание. Потом:

– Эй, Ген, куда ты пропал?

– Да здесь я, здесь. Тебя слушаю.

– Я бы хотел, чтобы ты меня немного поднатаскал – до того, как я к тебе… до того, как я приведу Гельду, то есть. Просто мне нужны кое-какие сведения о художниках и художествах. Ты же знаешь, я так и не удосужился повысить свою эрудицию в этой области. Вот, к примеру, Брейгель, Ген, – он ведь из знаменитых? Вроде я видел что-то из его работ – в художественных магазинах или книжных лавках. А та, что у тебя, – с пахарем… он там стоит у обрыва, если я не ошибаюсь, а с неба вроде что-то падает – может, человек – и летит прямо в океан. Ты знаешь, о чем я. Как она называется?

– Наверное, ты имеешь в виду «Падение Икара».

– Кого, кого?

– Икара. Парня, который попытался долететь до солнца, и у него расплавились крылья, помнишь?

– Ну да, конечно. Так это она? Все-таки, наверное, мне лучше к тебе заскочить как-нибудь на днях и еще раз взглянуть на картины. Ты хоть меня просветишь. Не хочу сесть в лужу, когда она начнет говорить об искусстве.

– Ладно, – сказал я, – заходи, когда надумаешь. Но чур, не засиживаться!

– Пока ты не повесил трубку, Ген, посоветуй, какую книгу мне ей подарить? Что-нибудь чистое – и поэтическое. Можешь с ходу придумать?

– Есть такая, как раз для нее. «Лесная обитель» Хадсона. Она будет в восторге.

– Ты уверен?

– На все сто. Только сначала сам прочти.

– Я бы с удовольствием, да времени нет. Помнишь, кстати, ты давал мне список книг – лет семь назад? Ну, так пока что я прочел из него только три. Соображаешь?

– Ты безнадежен, – ответил я.

– И еще, Ген. Тут близится время отпусков. У меня возникла идея свозить ее в Европу. Если, конечно, я ее за это время не потеряю. Как тебе это?

– Чудесная мысль. Пусть это будет ваше свадебное путешествие.

– Спорим, это был Макгрегор? – сказала Мона.

– Точно. Теперь он грозится привести сюда свою Гельду.

– Ну и чума! Попроси хозяйку сказать, что тебя нет дома, когда он позвонит в следующий раз.

– Не поможет. Все равно притащится – проверить, не солгала ли она. Он меня знает. Нет, мы в ловушке.

Мона собиралась в город – встреча с Папиком. Роман уже почти завершен. Папик по-прежнему в восторге.

– Папик скоро едет отдыхать в Майами.

– Скатертью дорожка.

– Я тут подумала, Вэл… Я подумала, что мы тоже могли бы устроить себе маленький отпуск. Съездили бы куда-нибудь, пока его не будет.

– Куда, например? – поинтересовался я.

– Ой, да куда угодно. Хотя бы в Монреаль или Квебек.

– А мы там не околеем?

– Не знаю. Раз уж мы собираемся во Францию, я подумала, тебе не помешало бы вкусить немного французской жизни. На пороге весна, так что вряд ли там будет так уж холодно.

Следующие день-два о поездке мы не говорили. Тем временем Мона наводила справки. Она собрала массу информации о Квебеке, полагая, что мне там понравится больше, чем в Монреале. Дух Франции, мол, и все такое. К тому же в маленьких гостиницах совсем недорого.

Через несколько дней все было решено. Мона поедет поездом, а я – хичхайкером, на попутках. Договорились, что я буду ждать ее на вокзале в Монреале.

Забавно было вновь оказаться на дороге. Пришла весна, но погода стояла холодная. Я был при деньгах, поэтому не особенно дергался. Не получится на попутках – в любой момент могу вскочить в поезд или автобус. И вот теперь я стоял у шоссе на выезде из Патерсона в штате Нью-Джерси, намереваясь тормознуть первую же машину, идущую на север, а прямо или зигзагом – это уже без разницы.

Прошло около часа, прежде чем мне удалось поймать первую попутку. Проехал на ней миль двадцать. На следующей продвинулся еще на пятьдесят. Сельский пейзаж выглядел чужим и унылым. Было зябко и ветрено. Подвозили меня только на короткие расстояния. Зато у меня был вагон времени. Чтобы размяться, я иногда шел пешком. Багажа у меня практически не было – зубная щетка, бритва да смена белья. Холодный, бодрящий воздух придавал сил. Приятно было шагать по дороге и знать, что в любой момент можно остановить одну из проносящихся мимо машин.

Вскоре я устал от ходьбы. Пейзаж – глаз остановить не на чем: сплошные поля и отдельные фермы вдали. Кладбищенская земля! Я стал думать о Макгрегоре и его Гельде. Ну и имечко, однако. Интересно, «взял» он ее наконец? Тоже мне крепость – мымра угрюмая!

Подъехала машина, и я вскочил в нее, даже не справившись о маршруте. Водитель был этакий здоровячок, помешанный на религии. Болтал без умолку. Наконец я улучил момент и спросил, куда он путь держит. Оказалось, в Уайт-Маунтинс. У него там хижина в горах. А сам он местный священник.

– А есть там у вас рядом какой-нибудь отель? – поинтересовался я.

Нет, ни отелей, ни мотелей. Вообще ничего. Но он охотно меня приютит. У него жена и четверо детей. Все боголюбивые, заверил он.

Я его поблагодарил. Но в мои планы отнюдь не входило провести ночь в кругу его семьи. Я решил выскочить в первом же городке, куда мы приедем. Не хватало мне еще стоять на коленях и молиться на пару с этим дурнем.

– Мистер, – сказал он после неловкой паузы, – вы, я вижу, человек не слишком богобоязненный. Во что же вы тогда верите?

– Ни во что, – ответил я.

– Так я и думал. Вы ведь человек непьющий?

– Не то чтобы совсем, – сказал я. – Вино, пиво, бренди…

– Господь сострадателен к грешникам, друг. Никто не укроется от Его ока. – И он пустился в длинную проповедь о пути истинном, о возмездии за грех, о славе праведников и так далее. Ему приятно было встретить такого отпетого грешника, как я, – представился случай потрудиться.

– Мистер, – сказал я, когда он закончил очередную речь, – вы зря тратите время. Я неисправимый грешник, меня ничем не проймешь.

Но эти слова только подлили масла в огонь.

– Господь никого не оставит своей милостью, – сказал он.

Я – ни гу-гу, сижу себе и слушаю. Вдруг повалил снег. Пейзаж за окном заволокло густой завесой. Ну все, теперь я в его власти, подумалось мне.

– До города далеко? – спросил я.

– Еще несколько миль будет.

– Хорошо, – сказал я. – А то мне очень надо отлить.

– Вы можете сделать это здесь, дружище. Я подожду.

– Мне и другое надо, – добавил я.

Тогда он поддал газу.

– Через несколько минут будем на месте, мистер. Господь обо всем позаботится.

– Даже о моих кишках?

– Даже о ваших кишках, – ответил он серьезно. – Господь ничего не упустит.

– А что, если у вас кончится бензин? Сможет Господь заставить машину ехать дальше?

– Друг, Всевышний действительно может заставить машину ехать без бензина – для Него нет ничего невозможного. Но это не Божий промысл. Бог никогда не нарушает законов Природы – Он вершит свои дела согласно с ними и посредством их. Но! Если бензин выйдет, а мне во что бы то ни стало надо будет ехать дальше, то Он непременно изыщет способ доставить меня куда надо. Вот и вам Он помогает добраться до места. Но, будучи слепы к Его доброте и милости, вы и не подозреваете, что это Он вам помог. – Водитель помолчал, давая мне переварить сказанное, а затем продолжил: – Однажды и мне вот так приспичило незнамо где, пришлось по-быстрому «садиться на корму». Зашел за кусты, справил нужду. И не успел натянуть штаны – вижу: на земле прямо передо мной лежит десятидолларовый банкнот. Кто, как не Господь, послал мне эти деньги? И чтобы показать, где они лежат, Он заставил меня пойти сделать кучу. Я не знал, почему именно мне Он оказал такую милость, но опустился на колени и горячо Его поблагодарил. Когда я добрался до дому, оказалось, что моя жена и двое детишек лежат больные. Лихорадка. На те деньги я купил лекарство и прочие необходимые вещи… А вот и ваш город, мистер. Глядишь, и вам что перепадет от щедрот Господа, когда вы опорожните кишки и мочевой пузырь. Буду ждать вас вон там на углу, а пока сделаю кое-какие покупки…

Я забежал на заправку, справил малую нужду, но до большой дело не дошло. Никаких признаков присутствия Бога в уборной не обнаружилось. Была только табличка с надписью: «Просим соблюдать чистоту!» Сделав круг, чтобы избежать встречи со своим Спасителем, я отправился в ближайший отель. Уже начинало темнеть, а на улице стоял промозглый холод. Весной здесь и не пахло.

– А где я сейчас? – спросил я клерка, расписываясь в регистрационной книге. – То есть я хотел спросить, что это за город?

– Питсфилд, – ответил он.

– Это какой Питсфилд?

– Штат Массачусетс, – проговорил он, обдав меня холодным взглядом с некоторой долей презрения.

На следующее утро я поднялся ни свет ни заря. И не прогадал, потому что машин стало меньше, попадались они реже и никто не горел желанием брать лишнего пассажира. К девяти часам – шутка ли дело отщелкать столько миль на своих двоих! – я изрядно проголодался. По случаю – а может, и по Божьей воле – мой сосед по столику в придорожной кофейне ехал почти до самой канадской границы и охотно согласился меня подвезти. В дороге из разговора с ним я узнал, что он преподаватель литературы. И к тому же благородных кровей. Слушать его было одно удовольствие. Казалось, он перечитал все, что составляет сокровищницу англоязычной литературы. Он много и интересно говорил о Блейке, Джоне Донне, Трейхерне, Лоренсе Стерне. Потом о Браунинге, о Генри Адамсе. И еще об «Ареопагитике» Мильтона. Сплошные деликатесы, так сказать.

– Вероятно, вы и сами написали немало книг, – сказал я.

– Только две, – ответил он (обе – учебники) и добавил: – Я лишь преподаю литературу, а не создаю ее.

На подъезде к границе он высадил меня у заправочной станции, принадлежавшей его другу. А сам свернул в сторону соседней деревушки.

– Завтра утром мой друг поможет вам поймать попутку. Постарайтесь с ним подружиться, он тоже парень интересный, – сказал он на прощанье.

На заправку мы прибыли всего за полчаса до закрытия. Как я вскоре выяснил, его друг был поэтом. Мы с ним пообедали в уютном маленьком трактире, после чего он сопроводил меня в постоялый двор на ночлег.

В полдень следующего дня я был в Монреале. Пришлось несколько часов прождать Мониного поезда. Холодрыга была страшная. Прямо как в России, подумал я. Да и вообще город какой-то унылый. Я заглянул в отель, чуть погрелся в вестибюле и снова вернулся на вокзал.

– Ну и как тебе здесь? – спросила Мона, когда мы отъехали в такси.

– Да как-то не очень. И еще этот холод – я продрог до костей.

– Тогда завтра же утром уедем в Квебек.

Мы пообедали в английском ресторане. Жуть! Еда имела вкус слегка подогретого заплесневелого трупа.

– В Квебеке будет лучше, – заверила Мона. – Мы остановимся во французском отеле.

В Квебеке снег лежал высокими сугробами, покрытыми ледяной коркой. Ходишь по улицам, как среди айсбергов. И то и дело натыкаешься на толпы монахинь или священнослужителей. Все с похоронными минами и ледышками вместо кровяных телец. Так что от Квебека я тоже был не в восторге. Лучше уж было сразу ехать на Северный полюс. Отличная обстановка для отдыха, нечего сказать!

В отеле, однако, было празднично и уютно. А какая кухня! «Как в Париже?» – спросил я Мону. (Еда, в смысле.) «И даже лучше», – ответила она, уточнив, что не имеет в виду шикарные рестораны.

С каким удовольствием я вспоминаю этот наш первый обед! Какой восхитительный суп! Какая превосходная телятина! А сыры! Но особенно хороши были вина.

Помню, как официант вручил нам carte de vins[64]64
  Карту вин (фр.).


[Закрыть] и как тупо я ее разглядывал, чрезвычайно озадаченный богатством выбора. Когда пришло время делать заказ, я проглотил язык. И, подняв глаза на официанта, сказал:

– Выберите нам что-нибудь по своему усмотрению. В том, что касается вин, я полный профан.

Официант взял карту и стал изучать ее, поглядывая то на меня, то на Мону, то снова возвращаясь к перечню вин. К процедуре выбора он относился со скрупулезностью и вниманием завсегдатая тотализатора, изучающего бюллетень забега.

– Я бы рекомендовал вам «Медок», – сказал он. – Это легкое сухое бордо, которое приятно щекочет нёбо. Если оно вам понравится, завтра отведаем урожай другого года. – И он удалился, просияв, как херувим.

За ланчем он предложил анжуйское. Божественный напиток, подумал я. Следующий ланч прошел под «Вувре». Во время обеда, за исключением тех случаев, когда мы заказывали дары моря, нам подавали красные вина: «Пом-мар», «Нюи-Сен-Жорж», «Кло-Вужо», «Макон», «Мулен-а-ван», «Флери» и проч. Время от времени он подсовывал нам фруктово-бархатное бордо из винограда отборнейших сортов. Это был настоящий ликбез. (Мысленно я выдавал нашему учителю щедрые чаевые.) Иногда он и сам делал глоток, дабы удостовериться, что вино соответствует стандарту. Помимо вин, он, разумеется, давал превосходнейшие рекомендации относительно выбора блюд. Мы попробовали все, что было в меню. И все было восхитительно.

После обеда мы обычно располагались на балконе (закрытом) и, попивая изысканнейший ликер или бренди, играли в шахматы. Временами к нам присоединялся коридорный, и тогда мы просто сидели и слушали его рассказы о la douce France[65]65
  Милой Франции (фр.).


[Закрыть]. Иногда мы нанимали экипаж и катались по темным улицам, закутанные в меха и шерстяные одеяла. А в один из вечеров, на радость нашему коридорному, мы даже посетили мессу.

Это был самый ленивый, самый спокойный отдых в моей жизни. И как только Мона все это выдержала!

– Я бы рехнулся, если бы мне предстояло провести здесь остаток дней, – признался я однажды.

– Канада – не Франция, Вэл, – ответила Мона. – Здесь только кухня французская.

– И не Америка, – сказал я. – Это ничья земля. Пусть здесь живут эскимосы.

К концу отдыха – а мы пробыли там десять дней – мне уже не терпелось вернуться к роману.

– Скоро ты его закончишь, Вэл? – спрашивала Мона.

– В один присест, – отвечал я.

– Хорошо бы. Тогда мы сможем наконец отправиться во Францию.

– И чем скорее, тем лучше!

Когда мы вернулись в Бруклин, деревья цвели вовсю. Должно быть, здесь было градусов на двадцать теплее, чем в Квебеке.

Миссис Скольски встретила нас радушно.

– Я очень без вас скучала, – сказала она, провожая нас до дверей нашей комнаты. – Да, чуть не забыла! Этот ваш друг – Макгрегор, кажется, – он был здесь со своей подругой. Видимо, он не сразу поверил, когда я сказала ему, что вы уехали в Канаду. Воскликнул: «Быть не может!» – и попросил разрешения заглянуть в ваш кабинет. Я даже не нашлась что сказать. Судя по его поведению, ему очень важно было показать вашу комнату своей подруге. «Поверьте, – говорил он, – я знаю Генри с детства». Пришлось уступить, но я глаз с них не спускала, пока они были в вашей комнате. Он показывал ей картинки на стенах, ваши книги. Явно хотел произвести впечатление на свою спутницу. Раз даже присел в ваше кресло и изрек: «Вот здесь Генри и пишет свои книги, правда, миссис Скольски?» Затем стал рассказывать о вас: какой вы великий писатель, какой верный друг и тому подобное. Я не знала, как реагировать на это представление. В итоге пригласила их к себе на чай. Они просидели, наверное, часа два. По-моему, он тоже весьма интересный человек…

– А о чем он говорил? – спросил я.

– О многом, – ответила миссис Скольски. – Но главным образом о любви. Очевидно, он очень увлечен этой юной леди.

– А она много говорила?

– Едва ли. Мне показалось, она несколько странновата. Я бы не сказала, что для него это удачный выбор.

– Но хоть хорошенькая?

– Конечно, все зависит от вкуса, но, если честно, мне она показалась довольно невзрачной, даже грубоватой. В ней нет жизни. Ума не приложу, что он мог найти в такой девушке. Он что, слепец?

– Он непроходимый дурак! – подала голос Мона.

– А на мой взгляд, он довольно умен, – возразила миссис Скольски.

– Миссис Скольски, заклинаю вас, – попросила Мона, – если он позвонит или даже зайдет, сделайте одолжение, скажите, что нас нет. Говорите что угодно, только не пускайте его на порог! Он чума, зануда. Абсолютно никчемный тип.

Миссис Скольски устремила на меня вопросительный взгляд.

– Да, миссис Скольски, все именно так, – подтвердил я. – И это еще слабо сказано. Макгрегор из тех людей, чей ум не соответствует своему назначению. Он достаточно умен, чтобы быть адвокатом, но в остальном – имбецил.

Миссис Скольски казалась растерянной. Ей непривычно было слышать, чтобы люди в таком тоне говорили о своих «друзьях».

– А он так тепло о вас отзывался, – сказала она.

– Это ничего не меняет. Он непрошибаемый, бестолковый… – я запнулся, подбирая слова, – а, вот! – толстокожий!

– Ну что ж… раз вы так говорите, мистер Миллер… – И миссис Скольски отступила к двери.

– У меня больше нет друзей, – заявил я. – Я их всех отстрелил.

Миссис Скольски оторопела от изумления.

– Он в переносном смысле, – успокоила ее Мона.

– А я и не сомневаюсь, – сказала миссис Скольски. – Но прозвучало это чудовищно.

– Нравится вам или нет, но это правда. Я абсолютно асоциальный тип, миссис Скольски.

– Никогда не поверю, – ответила она. – И мистер Эссен тоже.

– Он меня еще узнает! То есть я вовсе не хочу сказать, что испытываю к нему неприязнь… в общем, вы понимаете.

– Ничего я не понимаю! – воскликнула миссис Скольски.

– Признаться, я тоже, – сказал я и рассмеялся.

– Да в вас бес сидит! Не правда ли, миссис Миллер?

– Быть может, – сказала Мона. – Его не всегда легко понять.

– Я-то его как раз понимаю, – проговорила миссис Скольски. – По-моему, он просто стесняется того, что он такой хороший, такой честный, такой искренний человек и такой преданный друг. – Она повернулась ко мне. – Уверяю, мистер Миллер, вы самый доброжелательный человек из всех, кого я знаю. И что бы вы на себя ни наговаривали, я все равно не изменю своего мнения о вас… Спускайтесь ко мне, когда распакуете вещи. Пообедаем вместе, согласны?

– Вот видишь, – сказал я Моне, когда хозяйка удалилась, – насколько трудно заставить человека принять правду.

– Как ты любишь шокировать людей, Вэл! В твоих словах всегда присутствует правда, но тебе непременно надо, чтобы она вызывала отрыжку.

– Зато хоть теперь можно надеяться, что миссис Скольски Макгрегора к нам на пушечный выстрел не подпустит.

– Он тебя до гробовой доски не оставит, – обнадежила Мона.

– Представляешь, что будет, если мы встретим его в Париже!

– Типун тебе на язык, Вэл! Одна мысль об этом может отравить всю поездку.

– Если этот парень притащит в Париж свою пассию, там он точно ее совратит. Сейчас-то он и до ее зада дотронуться не смеет…

– Слушай, давай наконец забудем об этой парочке, Вэл. Меня уже от них трясет.

Но забыть о них оказалось не так-то просто. За обедом мы ни о чем другом и не говорили. А ночью мне приснилось, что мы встретили их в Париже. Во сне Гельда и выглядела и вела себя как кокотка, говорила по-французски, как на родном, и своим похотливым поведением делала жизнь Макгрегора все более и более невыносимой. «Мне нужна жена, а не шлюха! – канючил он. – Перевоспитай ее, Ген, а? Ну пожалуйста!» Я повел ее к священнику, чтобы тот отпустил ей грехи, но так получилось, что мы оказались в борделе, и Гельда, эта первостатейная блядь, была там нарасхват, так что нам даже не удалось до нее доцарапаться. В итоге она увела священника к себе наверх, после чего бандерша выгнала ее взашей в чем мать родила, с полотенцем в одной руке и куском мыла – в другой.

Еще пара недель – и роман будет закончен. Папик уже присмотрел издателя; это был его друг, которого он знал еще по Старому Свету. По словам Моны, Папик решил либо найти официального издателя, либо обойтись своими силами. Этот педрила пребывал в превосходном настроении: как раз в те дни он загреб большой куш на бирже. Грозился даже, что, возможно, тоже поедет в Европу. С Моной, как он полагал. («Не волнуйся, Вэл, придет время, и я помашу ему ручкой». – «Да, но как же те деньги, что ты рассчитываешь положить в банк?» – «Я и это улажу, не волнуйся!»)

Относительно Папика у Моны не было ни сомнений, ни тревог. Давать ей наставления или хотя бы советы не имело смысла: она всегда лучше знала, что можно делать и чего нельзя. Все, что я знал о ее благодетеле, было известно мне исключительно с ее слов. Я всегда представлял его хорошо одетым, чрезвычайно обходительным мужчиной, у которого всегда был наготове бумажник, туго набитый «зеленью». (Менелик Щедрый.) Никакой жалости, разумеется, я к нему не испытывал. Ясное дело, развлекается мужик. Иногда меня поражало, как это Моне удается так долго скрывать от него свой адрес. Одно дело жить с больной матерью, и совсем другое – держать в секрете свои координаты. Возможно, Папик догадывался об истинном положении вещей, то есть что она живет с мужчиной. Но какая ему разница, с мамашей она живет, с мужем или с любовником, если она исправно приходит к нему на свидания? Возможно, он достаточно тактичен, чтобы не дать ей упасть лицом в грязь. Нет, он далеко не идиот, в этом можно не сомневаться… Но почему он потворствует ее желанию поехать в Европу, причем на такой долгий срок? Тут, конечно, надо кое-что перетасовать. Когда она сообщила мне: «Папик хочет на какое-то время спровадить меня в Европу», – достаточно было слегка переиначить фразу, чтобы услышать, как она говорит Папику: «Мне бы так хотелось еще раз увидеть Париж, хотя бы одним глазком!» Что касается издания романа, то, возможно, Папик вовсе не собирается ничего предпринимать – ни через своего друга-издателя (если таковой вообще существует), ни своими силами. Возможно, он вообще связался с ней только для того, чтобы потешить ее любовника, мужа или больную мать. Возможно, он был гораздо более талантливым актером, чем мы с Моной, вместе взятые!

А может – но это так, шальная мысль, – может, ни он, ни она вообще не заикались ни о какой Европе. Может, Мона просто решила попасть туда любыми путями.

Передо мной вдруг замаячил образ Стаси. Странно все-таки, что Мона так и не получила от нее ни строчки. Вряд ли она по-прежнему пропадает в песках Северной Африки. А что, если она давно в Париже – сидит там и ждет? Почему бы и нет? Ведь Мона запросто могла открыть абонентский ящик на почте и завести какой-нибудь тайник, где можно было бы хранить Стасины письма. Столкнуться в Париже со Стасей было бы сто крат хуже, чем встретить там Макгрегора с его Гельдой. И как это я раньше не додумался о возможности тайной переписки! То-то у нас все шло так гладко.

В противном случае объяснение было только одно: Стася покончила с собой. Но шила в мешке не утаишь. А такая сумасбродка, как Стася, никогда бы не позволила себе уйти из жизни незаметно: умирать – так с музыкой! Если, конечно – но это с большой натяжкой, – они с австрияком не загулялись по барханам, не затерялись в песках и теперь от них остались только рожки да ножки.

Нет, все-таки она жива, на этот счет у меня никаких сомнений. А если она жива, то возможен еще один поворот. За это время она вполне могла завести очередной роман. Не исключено, что на сей раз с мужчиной. И может, давно превратилась в примерную матрону. Такое случается сплошь и рядом.

Впрочем, этот вариант я тоже отмел. Слишком уж непохоже на нашу Стасю.

«К хуям! – оборвал я себя. – Хорош дурью маяться. Главное – Европа!» И с этими словами стал думать о каштанах (вовсю цветут уже небось), о маленьких столиках (les gueridons) на людных терассах кафе, о копах на велосипедах, парами разъезжающих по парижским улицам. И конечно, о веспасианах! Как это чудесно – отливать на свежем воздухе, прямо на тротуаре, поглядывая на дефилирующих мимо прекрасных дам… Надо будет подзаняться французским… (Où sont les lavabos?[66]66
  Где здесь туалеты? (фр.)


[Закрыть])

Если уж нам суждено побывать во всех тех местах, о которых говорила Мона, то почему бы и не попутешествовать? Вена, Будапешт, Прага, Копенгаген, Рим, Стокгольм, Амстердам, София, Бухарест? А там и Алжир, Тунис, Марокко… Я вспомнил одного своего приятеля-голландца, который однажды вечером сорвал с себя форму посыльного и уехал со своим американским боссом за границу… написал мне аж из самой Софии, а потом – из приемной румынской королевы где-то в Карпатах.

А О’Мара? Как, интересно, сложилась его судьба? Остался-таки у меня один приятель, которого я страшно хотел повидать. Друг, как-никак! Вот было бы здорово взять его с собой в Европу – с согласия Моны, разумеется. (Несбыточная мечта.)

Мой ум все кружил и кружил. И вот так всегда: как только у меня появлялись настроение и уверенность, что все у меня получится, что я смогу облечь свои мысли в слова, мой ум начинал блуждать во всех направлениях сразу. Вместо того чтобы засесть за машинку и положить свои мысли на бумагу, я продолжал сидеть за столом и строить планы, вынашивать мечты или просто вспоминать тех, кого я любил, вспоминать, как мы развлекались, чем занимались и что говорили друг другу. (Хо-хо! Ха-ха!) Или же придумывал себе маленькое исследование, дело исключительной важности, к которому надо было приступить немедленно. Или же разрабатывал блестящую шахматную комбинацию, а чтобы ее не забыть, расставлял фигуры, передвигал их туда-сюда, готовил западню, в которую рассчитывал заманить первопроходца. Затем, когда я наконец созревал для того, чтобы пощекотать клавиши, в голове у меня вдруг всплывало, что на такой-то странице я допустил вопиющую ошибку, а найдя эту самую страницу, я обнаруживал, что и целые предложения никуда не годятся, напрочь лишены смысла и выражают диаметрально противоположное тому, что я имел в виду. В процессе правки необходимость развить мысль вынуждала меня писать все новые и новые страницы, без которых, как потом выяснялось, вполне можно было обойтись.

Все, что угодно, лишь бы оттянуть момент. Так ли это? Или, чтобы слова ложились ровно и гладко, надо было спустить пары, сбавить обороты, охладить мотор? Всегда казалось, что дело пойдет лучше – текст, в смысле, – если я спущусь с высот, если залягу на дно: держаться на поверхности, где все пенится и бурлит, по плечу лишь Старому Мореходу.

Но стоило попасть в струю, стоило взять разбег, и писать становилось легко и просто – как орешки щелкать: одна мысль влекла за собой другую. А пока мои пальцы порхали по клавишам, в голову лезли приятные, хотя и совершенно посторонние мысли, что, однако, никак не препятствовало течению слов. Мысли были примерно такие: «А вот этот кусок специально для тебя, Ульрик: представляю, как ты обхохочешься». Или: «Ну, это О’Мара стрескает за милую душу!» Друзья сопровождали мои мысли, словно резвящиеся дельфины. А я, как матрос у румпеля, пригибался, стараясь увернуться от перелетавших через меня рыбин. Летя на всех парусах, моя шхуна подпрыгивала на волнах, опасно ложилась в крен, но шла строго по курсу, а я, размахивая рубашкой, приветствовал воображаемые встречные суда, пересвистывался с птицами, салютовал стойким нахмуренным скалам, славил Бога, «наше спасение и силу», ну и так далее. У Гоголя была его тройка, а у меня – отличный парусник. И пока не рассеивались чары, я оставался владыкой водных путей.