Текст книги "Нексус"

12

В понедельник утром, придя на работу, я обнаружил на своем столе телеграмму. В ней черным по белому было написано, что Мона прибывает пароходом в четверг и я должен встретить ее у причала.

Тони я ничего не сказал – он бы расценил это только как очередное бедствие. Я снова и снова перечитывал текст послания, не в силах поверить в его реальность.

Весь день я не мог опомниться. Вечером, перед уходом с работы, я еще раз прочитал телеграмму, чтобы лишний раз удостовериться, что ничего не напутал. Нет, все в порядке: она действительно прибывает в четверг. В ближайший четверг – не в следующий и не в прошлый. В этот четверг. Невероятно!

Прежде всего надо найти жилье. Уютную маленькую комнатку где-нибудь неподалеку, и не очень дорогую. Значит, снова надо брать в долг. Но у кого? Не у Тони же.

Мои, разумеется, встретили эту новость без особого восторга. Мать ограничилась только одним замечанием: «Надеюсь, ты на радостях не бросишь работу».

Дождавшись четверга, я отправился на пристань. Явился на час раньше и стал ждать прибытия ее корабля. Это был один из быстроходных немецких лайнеров. Корабль прибыл – с небольшим опозданием, пассажиры сошли на берег, багаж растаял на глазах, но никаких признаков Моны или Стаси не обнаружилось. Я в панике рванул в канцелярию пароходства, где хранились списки пассажиров. Ее имя в списках не значилось. Стасино тоже.

С свинцовой тяжестью на сердце я вернулся в ту самую комнатенку, что снял к ее приезду. Могла бы хоть предупредить. Жестоко с ее стороны, слишком жестоко.

На следующее утро, вскоре после моего появления на службе, мне позвонили с телеграфа. На мое имя пришла телеграмма. «Зачтите!» – гаркнул я. (Сонные тетери, что они тянут!)

Послание гласило: «Прибываю в субботу на „Беренгарии“. Люблю».

На сей раз обошлось без накладок. Я смотрел, как она спускается по сходням. Она, она. А похорошела-то – обворожительна как никогда! Помимо небольшого кованого сундучка, у нее были чемодан и шляпная коробка, набитая всякой всячиной. А Стася где?

Стася пока в Париже. Когда вернется? Трудно сказать.

«Замечательно!» – подумал я. Это избавляет от лишних расспросов.

В такси я сообщил Моне, что снял комнату. Вроде бы ее это обрадовало.

– Со временем подыщем что-нибудь получше, – заверила она. («Упаси бог! – подумал я. – На какие шиши получше-то?»)

Мне до смерти хотелось назадавать ей уйму вопросов, но я сдержался. Не спросил даже, почему она поменяла рейс. Не все ли равно, что было вчера, месяц, пять лет назад? Вернулась, и ладно.

Да и незачем было задавать вопросы – ее и так прорвало. Мне даже пришлось умолять ее сбавить темп и не выкладывать все сразу.

– Оставь что-нибудь на потом, – просил я.

Когда Мона рылась в чемодане – а она навезла целый ворох подарков, включая картины, статуэтки, альбомы по искусству, – я не мог совладать с желанием заняться с ней любовью. Мы проделали это на полу, среди бумаг, книг, картин, тряпок, башмаков и не знаю чего еще. Но даже это препятствие не могло остановить потока слов. Ведь столько всего надо было рассказать, столько имен перечислить! Пропускная способность моих ушей не была рассчитана на такой напор, и у входа в каждое образовалась какая-то сумасшедшая толкотня и давка.

– Скажи-ка мне лучше вот что, – вставил я, резко ее оборвав. – Ты правда уверена, что мне там понравится?

Ее лицо приняло совершенно экстатическое выражение.

– Понравится?! Да это именно то, о чем ты мечтал всю жизнь! Твое место там, Вэл. Тебе там будет еще лучше, чем мне. Там есть все, чего ты ищешь и чего никогда не найдешь здесь. Абсолютно все.

И снова пошло-поехало: улочки – какие они там кривенькие и извилистые, аллейки, тупички, очаровательные маленькие places[30]30
  Площади (фр.).


[Закрыть], длинные и широкие авеню – вроде тех, что лучами расходятся от étoile[31]31
  Этуаль, площадь Звезды (фр.).


[Закрыть]; затем пошли рынки, мясные лавки, книжные развалы, мосты, полицейские на велосипедах, кафе, кабаре, национальные парки, фонтаны, даже писсуары. Без остановки – как экскурсия в конторе Кука. Все, что мне оставалось, это вращать глазами, качать головой и хлопать в ладоши. «Если Париж хотя бы вполовину так хорош, – подумалось мне, – то это уже чудесно».

Была, правда, одна маленькая ложечка дегтя – французские женщины. Они решительно некрасивы – о чем ей непременно понадобилось мне доложить. Привлекательные – да. Но отнюдь не красавицы – не чета нашим американкам. Мужчины, наоборот, очень даже ничего – живые, интересные, хотя, бывает, от них трудно отделаться – такие назойливые… По ее мнению, мужчины мне должны понравиться, но ей бы не хотелось, чтобы я перенял их привычки в том, что касается отношения к прекрасному полу. Она считает, что у них «средневековые» понятия о женщине. Мужчине не возбраняется избить женщину публично. «Жуткое зрелище, – восклицала она. – А вмешиваться нельзя. Да и кто отважится? Копы и те отворачиваются».

Я воспринял это с изрядной долей скепсиса: дело житейское. Женский взгляд. А что касается всего этого трепа насчет американской красоты, то пусть Америка сама любуется своими красавицами. Лично я бы в жизни на них не позарился. По мне, так они напрочь лишены привлекательности.

– Мы обязательно должны туда вернуться, – говорила она, забыв, что вместе «мы» отродясь там не бывали. – Только там ты и начнешь жить, Вэл. Там ты сможешь писать, я тебе это обещаю. Даже если нам придется голодать. Там как бы ни у кого нет денег. Но при этом все как-то обходятся… как – я не знаю. Бедствовать там и бедствовать здесь – это две большие разницы. Здесь это ужасно. А там… ну, ты бы, пожалуй, сказал – романтично. Но мы бедствовать не будем. Сейчас нам надо как следует поработать, скопить денег, чтобы можно было пожить там хотя бы года два-три.

Приятно было слышать, как серьезно она говорит о «работе». Весь следующий день – воскресенье – прошел у нас в прогулках и разговорах. Сплошные планы на будущее. В видах экономии она решила подыскать жилье, где мы могли бы сами готовить. Что-нибудь более похожее на дом, чем эта выгородка в передней, которую я снял. «Нам нужна квартира, где ты сможешь писать» – таков был ее приговор.

Это мы уже проходили. Знакомая модель. Пусть делает что хочет, решил я. В любом случае она все устроит по-своему.

– Представляю, как тебе надоела эта твоя мерзкая работа, – как-то заметила она.

– Не такая уж она и плохая. – Я прекрасно знал, какова будет следующая фраза.

– Надеюсь, ты не собираешься похоронить себя там навечно?

– Нет, дорогая. Скоро я снова засяду за книгу.

– В Европе все-таки легче устроить свою жизнь. Даже с меньшими средствами. Если человек художник, он рисует; если писатель – пишет. Никто ничего не откладывает до лучших времен. – Она умолкла, по всей видимости ожидая с моей стороны скептической реакции. – Я знаю, Вэл, – продолжала она с новыми нотками в голосе, – я знаю, что тебе противно все то, чем я занимаюсь, чтобы свести концы с концами. Мне самой это не нравится. Но ты не можешь одновременно ходить на службу и писать, это ясно. Если кто-то из нас должен пойти на жертву, то пусть уж лучше я. По правде говоря, в том, что я делаю, нет никакой жертвы. Для меня главное – видеть, что ты занят любимым делом, ради одного этого я и живу. Доверься мне, позволь мне сделать как лучше – лучше для тебя. Как только мы переедем в Европу, все пойдет по-другому. Там ты расцветешь, я точно знаю. Здесь мы не живем – разве можно назвать жизнью это жалкое, постное прозябание? Ты хоть понимаешь, что у тебя фактически не осталось ни одного друга, которого ты был бы рад видеть? Разве это ни о чем не говорит, Вэл? А там – стоит только зайти в кафе, и ты мгновенно обрастаешь друзьями. И говорят они о тех же вещах, что и ты. А здесь тебе, кроме Ульрика, и поговорить не с кем. С другими ты просто-напросто паясничаешь. Или скажешь, я не права?

Пришлось признать, что очень даже права. Поговоришь так по душам и думаешь: может, она и впрямь лучше знает, что для меня хорошо, а что не очень. Никогда еще я не испытывал такого острого желания найти счастливое решение всех наших проблем. Особенно проблемы работы «в одной упряжке». Проблемы общности взглядов.

Она вернулась практически с пустым кошельком. По ее словам, именно отсутствие денег вынудило ее в последний момент поменять рейс. Были, конечно, и другие причины, она даже неоднократно пыталась «представить мне исчерпывающие объяснения», но все как-то в спешке, невпопад – в итоге я совсем запутался. Меня удивило другое – то, что она подозрительно быстро умудрилась найти нам новую квартиру, причем на одной из самых красивых улиц Бруклина. Она нашла аккурат то, что нужно, заплатила за месяц вперед, взяла для меня напрокат пишущую машинку, забила кладовку едой – всего и не упомнишь. На какие шиши, интересно?

– Не спрашивай, – отвечала она. – Надо будет – еще достану.

Я подумал о своих убогих усилиях раздобыть несколько вонючих долларов. И о том, сколько мне еще отдавать Тони.

– Знаешь, все так обрадовались моему возвращению, что не могут мне ни в чем отказать.

«Все». Если перевести, получится «кое-кто».

Я знал, что последует дальше. «Бросай ты эту мерзкую работу!»

Тони тоже это знал.

– Судя по всему, надолго ты у нас не задержишься, – сказал он однажды. – В каком-то смысле я тебе даже завидую. Только смотри не пропадай, когда надумаешь уйти. Я буду очень по тебе скучать, блядин ты сын.

Я попытался было рассыпаться в благодарностях за все, что он для меня сделал, но он отмахнулся.

– На моем месте ты бы поступил точно так же, – сказал он. – Так ты серьезно собираешься засесть за книгу? Хотя чего я спрашиваю. И так ясно. Да, могильщика мы можем найти в любой момент, а вот писателя едва ли. Как сказано, а?

Не прошло и недели, как мы распрощались. С тех пор я его больше не видел. Расплатиться я с ним расплатился, хотя и по частям. Остальные мои кредиторы получили свое лишь пятнадцать-двадцать лет спустя. А некоторые так и умерли, не дождавшись. Такова жизнь – «мои университеты», как сказал Горький.

Новые апартаменты были божественны. Половина второго этажа во внутренней части особняка. Все удобства, включая мягкие ковры, теплые шерстяные одеяла, холодильник, электроплиту, ванную с душем, просторную буфетную, гардеробную и бог знает что еще. Что касается хозяйки, то она была нами совершенно очарована. Еврейка с либеральными взглядами и страстная поклонница искусства. Заполучить разом и писателя, и актрису – так отрекомендовалась Мона – было для нее двойным триумфом. Вплоть до безвременной кончины супруга она работала школьной учительницей, но ее всегда влекло к литературе. Страховка, которую она получила после смерти мужа, позволила ей оставить учительство. И она рассчитывает в недалеком будущем вплотную заняться творчеством. Возможно, ей понадобится моя консультация – когда у меня будет время, разумеется.

И все же, как ни крути, ситуация была довольно туманная. Как долго это протянется? Все тот же вечный вопрос в голове. Особенно приятно было видеть, как Мона каждый вечер приходит с полными сумками. Смотреть, как она переодевается, надевает фартук и готовит ужин. Чем не фильм об образцовой жене в счастливом браке! Готовила она под музыку, причем каждый раз ставила новую пластинку – что-нибудь экзотическое, чего при моих деньгах я никогда бы не смог себе позволить. А к вечернему кофе – превосходный ликер. Иногда день завершался походом в кино. А нет – так прогулкой по соседним улочкам нашего аристократического квартала. Бабье лето – в полном смысле слова.

А посему, когда в один прекрасный день Мона в порыве откровения призналась, что у нее есть богатый знакомый – один старый хрыч, который очень ей симпатизирует да еще и пребывает в полной уверенности, что она писательница! – я выслушал ее терпеливо, не выказав ни малейших признаков беспокойства или раздражения.

Вскоре открылась и причина ее откровенности. Если ей удастся убедить этого поклонника – надо же, как ловко она манипулирует существительными! – в том, что она способна написать книгу – ну, скажем, какой-нибудь роман, – то он поможет ее издать. Вдобавок он готов еженедельно выплачивать довольно приличную стипендию, чтобы можно было работать, ни в чем себе не отказывая. Разумеется, каждую неделю она должна будет предъявлять ему написанные страницы. Чтобы все по-честному – каково, а?

– И это еще не все, Вэл. Но остальное я скажу после – когда ты распишешься. Знай, мне трудно от тебя что-то скрывать, но ты должен мне верить. Есть у тебя какие-нибудь соображения?

Меня это так удивило, что я не знал, что и думать.

– Сможешь ты это сделать? И главное – хочешь ли?

– Попытка, конечно, не пытка, но…

– Что – но, Вэл?

– Боюсь, он с первых же строк поймет, что автор мужчина.

– Ничего он не поймет, Вэл! – последовал мгновенный ответ.

– Почему это? Откуда такая уверенность?

– Я уже проверила. Дала ему прочитать кое-что из твоих вещей – я, конечно, выдала их за свои, – но он ничего не заподозрил.

– Вот как? Хм-м-м… Ну ты и оторва – на ходу подметки рвешь!

– Если хочешь знать, он воспринял их с живейшим интересом. Сказал, что талант у меня, несомненно, есть. И что непременно покажет несколько страниц своему знакомому издателю. Тебя это устраивает?

– Да, но роман… Ты честно считаешь, что я могу написать роман?

– А то нет! Ты все можешь, когда захочешь. Это не обязательно должен быть традиционный роман. Для него главное – выяснить, способна ли я «собраться». Он говорит, что я излишне распыляюсь, что я непостоянна, капризна.

– Да, кстати, – вклинился я, – знает ли он наш… то есть твой адрес?

– Боже упаси! Я что, сумасшедшая? Мне пришлось наврать, что я живу с матерью и что она у меня инвалид.

– А чем он занимается?

– По-моему, торгует мехами.

Пока Мона распространялась о его бизнесе, я думал, что интересно было бы узнать, при каких обстоятельствах она с ним познакомилась и, что самое любопытное, как умудрилась окрутить его в столь короткий срок. Но если я начну выспрашивать, то в ответ услышу очередную сказку про белого бычка или что луна – это кусок рокфора.

– И еще он играет на бирже, – присовокупила она. – Наш пострел везде поспел.

– Так, значит, он пребывает в полной уверенности, что ты одинокая женщина, которой приходится ухаживать за больной матерью?

– Я сказала, что якобы была замужем и развелась. И назвала ему свое сценическое имя.

– Похоже, ты здорово все продумала. Что ж, так тебе хоть не придется никуда таскаться по вечерам.

На что она ответила:

– Он, как и ты, терпеть не может Виллидж и всю эту богемщину. И если серьезно, Вэл, то он человек вполне культурный. Между прочим, страстный меломан. Даже сам когда-то играл – по-моему, на скрипке.

– Ух ты! А как ты его называешь, старпера этого?

– Папиком.

– Папиком?

– Да, Папиком, а что?

– Сколько же ему лет… примерно?

– Ох! Ну, полтинник-то, наверное, есть.

– Не такой уж он старик.

– Не-е-ет! Но в нем столько вальяжности, столько степенства, что выглядит он гораздо старше.

– Ну хорошо, – сказал я, желая закрыть тему, – все это весьма любопытно. Чем черт не шутит – авось что и выгорит. А сейчас я бы пошел прогуляться, не хочешь составить компанию?

– С удовольствием, – ответила она. – Для тебя – все, что угодно!

«Для тебя – все, что угодно!» Этой фразы я не слышал от нее целую вечность. Неужели путешествие в Европу оказалось таким чудодейственным? Или она опять затевает какую-то авантюру и пока еще не готова о ней рассказать? Я не горел желанием растравлять себя сомнениями. Просто зудели старые раны всех прошлых недомолвок. А тут еще Папик с его предложением… Но здесь вроде все честно. И явно задумано ради меня. Хотя кто его знает, может, ей просто надоело выдавать себя за актрису и она развлечения ради решила сменить амплуа? А теперь любезничает со мной, чтобы я поскорее начал. Да, своеобразный у нее подход к решению моих проблем.

Был в этой ситуации еще один весьма сомнительный момент. Высветился он позднее, когда Мона пересказала мне кое-что из ее разговоров с Папиком. Разговоров, касающихся «ее работы». Очевидно, Папик был отнюдь не дурак. Он задавал вопросы. И подчас весьма заковыристые. А она, не будучи писателем, вряд ли понимала, что на лобовой вопрос: «Почему ты здесь так пишешь?» – будет вполне резонно ответить: «Не знаю». Полагая, что она должна знать, Мона может нагородить черт знает чего и представить самые фантастические объяснения – объяснения, которые могли бы сделать честь любому писателю, будь он способен так быстро соображать. Папика ее ответы вполне устроили. Как-никак он тоже не писатель.

– Рассказывай мне все! – требовал я.

И она рассказывала, хотя, возможно, многое из ее рассказов было чистейшим вымыслом. Я визжал и покатывался со смеху. А однажды я в восхищении спросил:

– С чего ты взяла, что сама не можешь быть писателем?

– О нет, Вэл, это не для меня. Я никогда не буду писателем. Я всего лишь актриса.

– Ты хочешь сказать, притворщица?

– Я хочу сказать, что у меня вообще нет никаких талантов.

– Раньше ты так не думала, – сказал я, немного коря себя за то, что вынудил ее сделать это признание.

– Нет, думала! – выпалила она. – Я стала актрисой – вернее, пошла на сцену – только для того, чтобы доказать родителям, что я способна на большее, чем они думают. На самом деле я вовсе не любила театр. Меня пугала каждая новая роль. Я чувствовала себя какой-то очковтирательницей. И когда я называю себя актрисой, я имею в виду, что постоянно вхожу в образ. Я не настоящая актриса – кому, как не тебе, это знать. Ты всегда видел меня насквозь. У тебя нюх на всякую фальшь и притворство. Подчас мне вообще непонятно, как ты меня терпишь. Честное слово…

Странные речи – из ее-то уст. Даже сейчас, такая искренняя, такая откровенная, она продолжала лицедействовать. Теперь она входила в образ женщины, которая постоянно входит в образ. Как и многие обладательницы гистрионского таланта, Мона в вопросе о своем подлинном «я» то принижала себя, то возвеличивала. Естественной она бывала лишь в тех случаях, когда ей надо было произвести впечатление. Тем самым она обезоруживала противника.

Чего бы только я не отдал, чтобы подслушать некоторые из ее разговоров с Папиком! Особенно те, что возникали, когда они обсуждали работу над книгой. «Ее» книгой! Как знать? Может, этот старый хрыч, как она называла его за глаза, давно ее раскусил? Может, он устроил ей эту проверку (на предмет писательской поденщины) только для виду, чтобы ей проще было принимать деньги, которыми он ее осыпал? Возможно, он полагал, что, позволив ей думать, что она зарабатывает эти деньги, он оградит себя от ощущения неловкости. Судя по тому, что я выяснил, этот тип едва ли возьмет на себя смелость открытым текстом предложить ей стать любовницей. Напрямую она никогда этого не говорила, но исподволь все же дала мне понять, что внешне ее благодетель довольно омерзителен. (А чего еще ждать от женщины?) Однако, продолжая прерванную мысль… Пощекотав ее эго – а что может быть более лестно для женщины ее типа, как не признание ее серьезным художником? – он вполне мог рассчитывать, что она примет роль любовницы как нечто само собой разумеющееся. Просто из благодарности. Ему даже не придется ее просить. Женщина, в знак искренней благодарности за внимание к ее персоне, почти всегда предлагает свое тело.

Есть, конечно, вероятность, что у них давно идет менка баш на баш, может, даже с самого начала.

Размышления такого характера никоим образом не вредили установившимся между нами ровным отношениям. Когда все идет хорошо, то просто диву даешься, как далеко может забрести ум, не причиняя ущерба духу.

Мне доставляли удовольствие наши совместные послеобеденные прогулки. Для нас это было внове. Мы говорили свободно, более спонтанно. Придавало уверенности и наличие денег в карманах: это позволяло думать и рассуждать о вещах отвлеченных, далеких от наших обычных грустных материй. Окрестные улицы были широкие, просторные, роскошные. Элегантно ветшающие старинные особняки спали в пыли веков. На них все еще лежала печать величия. Перед фасадами некоторых из них красовались чугунные негры, служившие в былые дни стойками для привязи лошадей. Подъездные аллеи темнели под сенью развесистых крон деревьев – вековых деревьев с пышной листвой; лужайки, всегда аккуратно подстриженные и опрятные, искрились электрической зеленью. И надо всем царила прозрачная тишина – звук шагов слышался за квартал.

Такая обстановка располагала к работе. Из внутренних окон наших апартаментов открывался вид на красивый сад с двумя огромными тенистыми деревьями. Иногда в открытое окно вливались звуки хорошей музыки. Зачастую доносился голос какого-нибудь кантора – обычно Сироты или Розенблата: хозяйка успела прознать, что я обожаю синагогальную музыку. Время от времени она, постучав в дверь, угощала меня домашним пирогом или штруделем собственного приготовления. Задержавшись томительным взглядом на моем столе, всегда заваленном книгами и бумагами, она убегала прочь, исполненная благодарности, видимо, уже за то, что удостоилась чести заглянуть в логово писателя.

Во время одной из таких вечерних прогулок мы притормозили у магазина канцелярских принадлежностей на углу (где подавали мороженое и содовую), чтобы купить сигарет. Это было старорежимное заведение, принадлежавшее одному еврейскому семейству. Войдя внутрь, я мгновенно проникся симпатией к этому месту: там царила вялая, сонная атмосфера, знакомая мне по тем маленьким лавочкам, куда я наведывался в детстве в поисках шоколадного драже или пакетика испанского арахиса. Хозяин сидел за столом в слабо освещенном углу магазина и играл с приятелем в шахматы. Их склоненные над доской фигуры словно сошли с живописных полотен прославленных мастеров; мне, в частности, они напоминали сезанновских игроков в карты. Грузный седой мужчина в натянутой до бровей большой кепке продолжал обдумывать ход, хозяин же поднялся нам навстречу.

Купив сигареты, мы решили заодно съесть мороженого.

– Не отвлекайтесь от игры, – сказал я хозяину, когда он нас обслужил. – Я знаю, что такое оторваться от шахматной партии.

– Так вы играете?

– Играю – правда не ахти как. Но в свое время просиживал над доской ночи напролет. – Затем, хотя у меня не было ни малейшего намерения его задерживать, я вскользь упомянул о Второй авеню, о том, что когда-то был завсегдатаем тамошнего шахматного клуба, о «Кафе-Ройяль», и пошло-поехало.

Тут мужчина в кепке поднялся со своего места и подошел к нам. По тому, как он с нами поздоровался, я понял, что он принял нас за евреев. У меня сразу стало тепло на душе.

– Так вы тоже шахматист? – вступил он. – Это хорошо. Сыграть не хотите?

– Сейчас не могу, – ответил я. – Мы вышли подышать воздухом.

– Вы здесь рядом живете?

– На этой самой улице. – И я назвал номер дома.

– Так, стало быть, у миссис Скольски? Я хорошо ее знаю. А у меня тут магазин мужской одежды – на Миртовой авеню в квартале отсюда. Так что милости прошу.

С этими словами он протянул мне руку и представился:

– Эссен мое имя. Сид Эссен.

Затем он пожал руку Моне.

Мы тоже представились, и он снова пожал нам руки. Выглядел он на удивление счастливым.

– Так, значит, вы не еврей? – уточнил он.

– Нет, но меня часто принимают за еврея.

– Но жена-то у вас уж точно еврейка. – И он пристально посмотрел на Мону.

– Не угадали, – сказал я, – наполовину цыганка, наполовину румынка. Она из Буковины.

– Надо же, как интересно! – воскликнул он. – Эйб, где там у тебя сигары? Будь добр, передай коробку мистеру Миллеру. – Затем, повернувшись к Моне: – И пирожных для мисус.

– А как же ваша партия… – вклинился я.

– Да черт с ней! – отмахнулся он. – Это мы от скуки – просто убиваем время. Приятно поговорить с такими людьми, как вы и ваша жена. Она ведь актриса, не так ли?

Я кивнул.

– Сразу видно, – сказал он.

Так завязалась беседа. Должно быть, мы проговорили целый час, а может, и больше. Его явно заинтриговала моя любовь ко всему еврейскому. Пришлось пообещать, что на днях я обязательно наведаюсь к нему в магазин. Будет желание – сыграем партию. Он посетовал, что у него там сейчас совсем как в морге. «Не знаю, зачем я вообще его держу, – клиентов раз-два и обчелся». Когда, прощаясь, мы вновь пожали друг другу руки, он выразил надежду, что мы окажем ему честь познакомиться с его семейством. Тем более что и живем мы чуть не в соседних домах.

– У нас появился новый друг, – заметил я, когда мы неторопливо брели по улице.

– Ты его очаровал, даже я это заметила, – сказала Мона.

– Похож на дворнягу, которой нужно, чтобы ее пригрели, приласкали, правда?

– Да, видно, что он очень одинок.

– Он не говорил, что играет на скрипке?

– Конечно говорил. Помнишь, он еще сказал, что у него дома раз в неделю собирается струнный квартет? – или раньше собирался…

– Точно! Господи, до чего же евреи обожают скрипку!

– По-моему, он считает, что какая-то капля еврейской крови, Вэл, в тебе все-таки есть.

– Бог его знает, может, и впрямь есть. Во всяком случае, стыдиться этого я бы точно не стал.

Воцарилось неловкое молчание.

– Да нет, ты тут вовсе ни при чем, – выдавил я наконец.

– Знаю, – отозвалась она. – Ничего страшного.

– И все умеют играть в шахматы, – продолжал я, обращаясь в основном к самому себе. – И еще обожают делать подарки, никогда не замечала?

– Нельзя ли о чем-нибудь другом?

– Конечно! Виноват, зарапортовался. Просто я к ним неравнодушен, вот и все. Когда я сталкиваюсь с настоящим евреем, у меня всегда появляется такое чувство, будто я вернулся домой. Сам не знаю почему.

– Потому что они отзывчивые и великодушные – как и ты, – сказала Мона.

– А я так думаю – потому что они древний народ.

– Ты создан для другой жизни, Вэл. Америка не для тебя. Ты прекрасно ладишь со всеми, кроме своих соотечественников. Ты пария.

– А сама-то ты кто? Ты здесь тоже не дома.

– Знаю, – ответила она. – Вот закончишь роман, и мы отсюда выметемся. Мне все равно, куда ты меня увезешь, но сначала ты должен увидеть Париж.

– Кто бы возражал! Но другие места я тоже не прочь повидать… Рим, Будапешт, Мадрид, Вену, Константинополь. Да и Буковину твою посетить надо. А Россия! Москва, Петербург, Нижний Новгород… Эх, пройтись бы по Невскому… по местам Достоевского! Мечта!

– Все это реально, Вэл. Мы можем поехать куда угодно – хоть на край земли. Что нам мешает?

– Ты правда так думаешь?

– Я это знаю, Вэл.

– Интересно, где сейчас Стася? – выпалила она вдруг ни с того ни с сего.

– А ты что, не знаешь?

– Откуда? Я же за все это время ни строчки от нее не получила. Боюсь, мы с ней больше вообще никогда не увидимся.

– Не волнуйся, еще как увидитесь! Не ровен час, явится, точно тебе говорю!

– Там она стала совсем другой.

– В каком смысле?

– Даже не знаю. Другой, и все. Более нормальной, что ли. Как выяснилось, ее привлекают отдельные типы мужчин. Вроде того австрийца, о котором я тебе говорила. Она считает его таким благородным, воспитанным, чутким.

– Думаешь, между ними что-то есть?

– Трудно сказать. Они постоянно были вместе, будто влюблены друг в друга без памяти.

– Ты сказала «будто». Что это значит?

Она поколебалась, а затем с ревнивой горячностью произнесла:

– Да какая женщина влюбится в это домашнее животное! Он стелился перед ней, ел с ее руки. А она и рада! Возможно, это позволило ей почувствовать себя женщиной.

– Не очень-то похоже на Стасю, – сказал я. – Неужели она и впрямь так изменилась?

– Не знаю, что и думать, Вэл. Просто мне грустно. Кажется, я потеряла лучшую подругу.

– Ерунда! – возразил я. – Друзей так просто не теряют.

– Она сказала, что я страшная собственница, страшная…

– Вполне возможно – по отношению к ней.

– Никто не понимал ее лучше, чем я. Все, что мне было нужно, это видеть ее счастливой. Счастливой и свободной.

– Так говорят все влюбленные.

– Но это больше, чем любовь, Вэл. Гораздо больше.

– Разве что-то может быть больше любви? Ведь любовь – это все.

– У женщин, наверное, может. Мужчина недостаточно тонок, чтобы это понять.

Опасаясь, как бы дискуссия не переросла в ссору, я ловким маневром перевел ее в другое русло. А в конце сказал, что якобы проголодался. К моему удивлению, она ответила: «Я тоже».

Мы вернулись домой. После сытного обеда – pâté de foie gras[32]32
  Паштет из гусиной печенки (фр.).


[Закрыть], холодная индейка, капустный салат, отменное мозельское – я ощутил непреодолимое желание сесть за машинку и всерьез начать писать. Вероятно, сказался наш разговор, мечты о путешествии, о заморских городах… о новой жизни. Или то, что мне удалось так лихо избежать скандала. (Стася – тема очень деликатная.) А может, этот еврей – Сид Эссен – и отголоски расовой памяти. А может, просто-напросто налаженный быт, ощущение надежности, приютности, домашности.

В общем, когда Мона убирала со стола, я сказал:

– Научиться бы писать, как говоришь… писать, как Горький, Гоголь или Кнут Гамсун!

Она устремила на меня такой взгляд, каким мать иногда смотрит на младенца, лежащего у нее на руках.

– Зачем писать, как они? Пиши, как ты, – это гораздо лучше.

– Мне бы твою уверенность… Как будто ты не знаешь, в чем моя беда! Я же хамелеон. Мне хочется подражать каждому писателю, который мне нравится.

– Когда ты намерен показать мне готовые страницы? – спросила вдруг она. – Я сгораю от любопытства.

– Скоро, – ответил я.

– Это о нас?

– Пожалуй. О чем еще я могу писать?

– Ты можешь писать обо всем, Вэл.

– Это тебе так кажется. Похоже, ты понятия не имеешь о моих реальных возможностях. Ты даже не представляешь, каких усилий мне все это стоит. Иногда я чувствую себя совершенно измочаленным. А иногда думаю, с чего это я взял, что могу писать? А ведь каких-то десять-двадцать минут назад я писал как безумный. В голове, понятное дело. Но стоит сесть за машинку, и я отупеваю. Меня это выматывает. Выводит из себя… А ты знаешь, – продолжал я, – что Гоголь на старости лет ездил в Палестину? Странный все-таки он тип, Гоголь этот. Представляешь, такой вот сумасшедший русский – и умирает в Риме! Интересно, где умру я?

– Что это с тобой, Вэл? Откуда такие мрачные мысли? У тебя целая жизнь впереди – лет восемьдесят-то уж точно. Пиши давай! И брось эти разговоры о смерти.

Я почувствовал, что обязан хоть немного рассказать ей о романе.

– Угадай, как я назвал себя в книге!

Она пожала плечами.

– Я взял имя твоего дяди – того, из Вены. Ты вроде бы говорила, что он из гусар. Что-то я не очень представляю его командиром гусарского полка «мертвой головы». Евреем тоже. Но он мне нравится… Мне нравится все, что ты о нем рассказывала. Потому я и взял его имя…

Пауза.

– Будь моя воля, я бы знаешь что сделал с этим треклятым романом? – только вот Папику это вряд ли понравится, – взял бы его с налету, как пьяный казак. Русь, Русь, куда ж несешься ты?.. кони вихрем! И закружился бы, загулялся, сказал бы себе: черт побери все! Я могу быть самим собой, только когда крушу все подряд. Ни одной книги не напишу на потребу издателю. У меня и так уже много готовых книг. Книг-сомнамбул. Ты знаешь, что я имею в виду. Целые миллионы слов – и все в голове. Бьют по мозгам, как золотые побрякушки. Я устал мастерить золотые побрякушки. Меня тошнит от этих кавалерийских налетов – вслепую. Теперь ни одно мое слово не должно пролететь мимо цели. Оно должно разить наповал – как стрела. Отравленная стрела. Я хочу поразить книги, писателей, издателей и читателей. Всех. Писать для широкой публики – это для меня раз плюнуть. Я хочу писать для безумцев – или для ангелов.