Текст книги "Нексус"

Откуда человеку знать, что в один прекрасный день он вспорхнет и, трепеща, как колибри, зависнет между небом и землей, ослепленный радужным сиянием? Да он этого и не знает. Он надеется, молится, бьется головой о стенку. А вот «оно» знает. Оно умеет ждать своего часа. Оно знает, что все ошибки, все обходные маневры, все неудачи и срывы пойдут на пользу. Чтобы родиться орлом, надо привыкнуть к большим высотам. Чтобы родиться писателем, надо научиться любить нужду и лишения, страдание и унижение. И прежде всего – научиться жить особняком. Подобно ленивцу, писатель висит, уцепившись за свой сук, а под ним несется сплошным потоком, бурлит и бушует жизнь. Но вот он готов и – плюх! – срывается в этот поток и включается в борьбу за выживание. А разве не так? Или есть некая добрая волшебная страна, где юное дарование с младых ногтей помещают в тепличные условия, где любящие учителя обучают его мастерству, пестуют его талант и где, вместо того чтобы плюхнуться в бушующий поток, он, как угорь, скользит по илу, грязи и тине?

Времени для подобного словоблудия в моей повседневной рутине было предостаточно; образы плодились, как тополя, и преследовали меня повсюду: и когда я работал мозгами, и когда ходил по улицам в поисках впечатлений, и когда ронял голову на подушку, погружаясь в сон. Какая же она чудесная, эта литературная жизнь! – говорил я себе иногда, подразумевая то самое промежуточное царство, заполоненное переплетенными и перевитыми сучьями, ветвями, листьями, колючками, волчками и не знаю чем еще. Та необременительная деятельность, что сопутствовала моей «работе», не только не вытягивала из меня энергию, а даже, наоборот, стимулировала. Я жужжал и жужжал без конца. Если я когда и жаловался на изнеможение, то лишь оттого, что долго не писал, а не оттого, что писал слишком много. Не боялся ли я – подсознательно, – что если дам себе волю и разойдусь, то начну говорить собственным голосом? Не боялся ли я, что, однажды откопав те зарытые сокровища, которые сам же и спрятал, я уже больше никогда не буду знать ни покоя, ни отдыха от тяжкого труда?

Сама идея творчества, созидания – это же совершенно недоступно человеческому разумению! Или его противоположность – хаос. Ведь ничто вообще невозможно постулировать как «не-сотворенное». Чем глубже мы всматриваемся, тем больше порядка обнаруживаем в беспорядке, больше законности в беззаконии, больше света во тьме. Отрицание – отсутствие вещей, небытие – немыслимо; оно лишь призрак мысли. Все рокочет, гудит, толкается, растет, тает, меняется – так было извека. И всё – по непостижимым причинам и побуждениям, которые – когда мы их признаём – мы именуем законами. Хаос! Что мы знаем о хаосе? Безмолвие! Оно известно лишь мертвым. Ничто! Сколько ни дуй, что-нибудь да останется.

Когда и где прекращается творчество? И что может сотворить простой писатель, что не было бы уже сотворено до него? Ничего! Писатель переупорядочивает серое вещество в своем котелке. Он задает начало и конец – что в корне противоположно творчеству! – а в промежутке, там, где он что-то перетасовывает – или, строго говоря, ему перетасовывают, – рождается имитация реальности – книга. Некоторые книги изменили облик мира. Но это не более чем переупорядочивание. Жизненно важные проблемы остаются. Морщины удалить можно, но возраст неизгладим. В глобальном отношении книги ничего не решают. Равно как и их авторы. Глобальный результат заложен в Первопричине. «…где был ты, когда Я полагал основания земли?» Ответьте на этот вопрос – и, считай, вы разгадали загадку творчества!

Мы пишем, заранее зная, что обрекаем себя на муки. Каждый день мы вымаливаем себе новую пытку. Чем больше у нас зудит и свербит, тем лучше мы себя чувствуем. А когда и у наших читателей начинает зудеть и свербеть, тут нам и вовсе благодать. Никому не дадим умереть от истощения духа! Пусть все слои атмосферы вечно пронзают стрелы мысли, посылаемые les hommes de lettres[53]53
  Литераторами (фр.).


[Закрыть]. «Слагателями букв», иначе говоря. Букв, заметьте. Как сказано! Букв, нанизываемых на невидимые провода, заряженные неощутимыми электромагнитными токами. Все эти родовые муки навязаны мозгу, который, по идее, должен работать как магический инструмент, то есть работать не работая. Кто предстает перед вами – человек или его ум? Ум, раздробленный на книги, страницы, предложения, испещренные запятыми, точками, двоеточиями, тире и астериксами. Один писатель получает за свои труды премию или звание академика, другой – обглоданную кость. Имена одних остаются в названиях улиц и бульваров, другие кончают либо виселицей, либо богадельней. И когда все их «творения» будут полностью прочитаны и усвоены, люди все равно не перестанут истязать друг друга. Ни одному писателю, даже величайшему из великих, не удалось еще опрокинуть этот холодный, незыблемый факт.

А жизнь все равно прекрасна. Литературная жизнь, я имею в виду. Кому нужно изменять мир? (Пусть сгниет он, пусть издохнет, канет в пустоту!) О чем, о творчестве или о спасении, думали сестры Тетраццини – выводя свои трели, Карузо – сотрясая подвески на люстрах, Корто – вальсируя, как слепая мышь, великий Владимир – терроризируя клавиатуру?.. Какое там! Они, поди, и о запоре-то вряд ли думали… «Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади… Что значит это наводящее ужас движение?.. И становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё: бубенцы, запонки, усы, фруктовые гранаты и ручные гранаты. И мы постораниваемся и даем вам дорогу, вам, медногрудые кони! И вам, уважаемый Яша Хейфец, и вам, уважаемый Йожеф Сигети, и вам, уважаемый Иегуди Менухин. Мы постораниваемся, робко, – слышите? Не дают ответа. Только чудным звоном заливаются бубенцы на их хомутах.

В те ночи, когда все несется с гиканьем и свистом, когда все выкопанные персонажи вылезают из своих укрытий и ходят ходуном под крышей моих мозгов – спорят, визжат, йодличают, крутят «колесо» да еще и ржут вдобавок – что за кони! – я понимаю, что это и есть жизнь, жизнь писателя, а мир… да пусть он хоть стоит на месте, хоть загнивает, хоть чахнет и умирает, мне-то что! – ибо я уже не принадлежу этому миру, миру, который чахнет и умирает, который наносит себе удар за ударом, который шатается, как краб с ампутированными конечностями… У меня есть свой собственный мир, Graben[54]54
  Здесь: помоечный (нем.).


[Закрыть] мир, заваленный веспасианами, Миро и Хайдеггерами, биде, одиноким Ешивой Бохером, канторами, поющими, как кларнеты, примадоннами, утопающими в собственном жире, трубачами и вихрем несущимися тройками… И нет в нем места ни Наполеону, ни Гёте, ни даже таким кротким душам, как святой Франциск, обладавший властью над птицами, как Милош-литовец или Витгенштейн. Даже когда я лежу на спине, заарканенный гномами и гремлинами, моя власть остается при мне. Мои миньоны повинуются мне беспрекословно: они трещат, как кукурузные зерна на сковородке, разворачиваются в цепь, выстраиваясь в предложения, параграфы, страницы. И в будущем, в каком-нибудь отдаленном уголке, в какой-нибудь грядущий божественный день другие, приведенные в движение музыкой слов, отзовутся на это послание, и само небо сотрясется от их безудержного горячечного бреда. Кто знает, почему у одних получаются книги, а у других – кантаты и оратории? Знаем мы только одно: что эти вещи существуют по законам магии и что, созерцая их, внимая им, благоговея перед ними, мы умножаем радость радостью, горе горем, смерть смертью.

Ничто не обладает такой творческой силой, как само творчество. Авель родил Богула, Богул родил Могула, а Могул родил Цобеля. Акаты, бакаты, чукаты, мэ… Буква к букве – получится слово; слово к слову – получится фраза; фраза к фразе, предложение к предложению, абзац к абзацу; глава за главой, книга за книгой, эпопея за эпопеей: Вавилонская башня, дотягивающаяся почти – но не до самых – уст Великого Аз Есмь. «Смиренность – вот слово!» Или, как говорит мой дорогой и обожаемый Учитель: «Мы должны помнить о нашем близком родстве с такими существами, как насекомые, птеродактили, ящеры, слепозмейки, кроты, скунсы и те крошечные белки, которых называют белки-летяги». Но не будем – когда нас затягивает творчество – забывать и о том, что каждый атом, каждая молекула, каждый отдельно взятый элемент мироздания становится нашим союзником, подстегивает нас и усмиряет, напоминая нам о том, что не стоит в грязи видеть только грязь, а в Боге – только Бога, что нужно видеть все во всем; заставляя нас кометами гоняться за собственными хвостами, демонстрируя тем самым всю ложность движения, материи, энергии и прочей концептуальной белиберды, кровавыми геморроидальными шишками присосавшейся к сральнику творчества.

(«Моя соломенная шляпа смешалась с соломенными шляпами сеятелей риса».)

В этом лучезарном царстве нет необходимости предаваться говноядению или совокупляться с трупами, как это принято у последователей некоторых культов, и вовсе не обязательно воздерживаться от пищи, алкоголя, секса и наркотических средств, как это принято у анахоретов. И никто никого не заставляет часами сидеть за инструментом, наяривая сходящиеся, расходящиеся и хроматические гаммы, арпеджио, пиццикато или каденции, как это делают ученики Листа, Черни и прочих виртуозов музыкальной «пиротехники». И не надо напрягаться, добиваясь, чтобы слова взрывались, как шутихи, в полном соответствии с баллистическими законами, введенными учеными-семантиками, упивающимися собственным красноречием. Достаточно – и даже более чем достаточно – потягиваться, позевывать, посапывать, попердывать, а иногда, может, и поржать. Оставим правила варварам, технику – троглодитам. Долой миннезингеров, даже каппадокийских!

Вот так, пока я старательно и раболепно перенимал манеры великих мастеров – орудия труда и технику, образно говоря, – во мне начинали бунтовать инстинкты. Если я и желал обладать магической силой, то не для того, чтобы возводить новые сооружения, не для того, чтобы вложить свой кирпич в Вавилонскую башню, но чтобы подтачивать и разрушать. Роман дописать я был обязан. Point d’honneur[55]55
  Вопрос чести (фр.).


[Закрыть]. Но после… После – месть! Разорить, опустошить землю; превратить Культуру в открытый канализационный сток, чтобы исходящая от него вонь вечно стояла в ноздрях памяти. Всех своих кумиров – а их у меня был целый пантеон – я бы положил на алтарь. Все силы своего красноречия, которого я у них поднабрался, я бы употребил на проклятия и богохульство. Или пророки древности не предвещали гибель? Или они когда постеснялись осквернить свой язык, пытаясь растормошить мертвеца? Если сопутниками моими были одни лишь отщепенцы и вертопрахи, значит для чего-то это было нужно. Или мои кумиры не были отщепенцами и вертопрахами – в глубинном смысле? Или они не качались на волне культуры, или их не бросало из стороны в сторону, как бесхозные ошметки нашего будничного мира? Или их даймоны не были столь же безжалостны и бессердечны, как погонщики рабов? Или все произведения – великие, благородные, совершенные, равно как слабые, грязные, бездарные, – не сговорились делать их жизнь с каждым днем все более и более непригодной для проживания? Что пользы от стихов о смерти, от максим и поучений мудрейших, от кодексов и скрижалей, что пользы от вождей, мыслителей, людей искусства, если нельзя изменить сами исходные элементы, из которых соткана ткань жизни?

Только тому, кто еще не нашел свой путь, не возбраняется задавать любые нелепые вопросы, ходить по любым скользким тропам, мечтать и молить о разрушении всех существующих видов и форм. Озадаченный и озабоченный, тыркаясь то туда, то сюда, спотыкаясь и запинаясь, стервенея и матерясь, хуля и глумясь, как я мог удивляться, если иногда на пике какой-нибудь мысли – мысли, играющей алмазным блеском, я вдруг ловил себя на том, что тупо смотрю прямо перед собой – мозги на нуле, как у шимпанзе в процессе взгромождения на другого шимпанзе. По модели: Авель родил Богула, а Богул – Могула. В этой цепочке я был последним – собакой Цобеля с костью в зубах, которую я не мог ни разгрызть, ни разжевать, а только глодал, терзал, мусолил и гадил на нее. Скоро я на нее пописаю и закопаю. И имя ей – Вавилон.

Роскошная это жизнь – жизнь в литературе. Лучшей я бы себе и не пожелал. Какие орудия труда! Какая техника! Кто бы знал – если только тенью не сидел у меня на хвосте, – сколько ненужных мест я обошел в поисках золотой жилы! Какие только птицы не пели мне, пока я мыл песок и рыл котлованы! А сколько проказливых гномов и шалунишек-эльфов было у меня в услужении! Как преданно они щекотали мне яйца, повторяли за мной написанные строки и открывали мне тайны камней, ивовых прутиков, блох, вшей и цветочной пыльцы! Кто бы знал, какие секреты выдавали мне мои кумиры, постоянно посылая мне ночные послания, какие они передавали мне тайные коды, с помощью которых я научился читать между строк, исправлять неточности в биографических данных и вольно обращаться с гностическими комментариями! Никогда я не ощущал у себя под ногами более надежной terra firma[56]56
  Твердой почвы (лат.).


[Закрыть], чем взяв на абордаж этот вечно дрейфующий зыбкий мир, сотворенный вандалами культуры, к которым я научился наконец поворачиваться задом.

И кто, спрашивается, кто, кроме «знатока действительности», мог додуматься до того, что вступление в мир творчества должно сопровождаться мощным вонючим пердежом, как бы знаменующим боевое крещение? Вперед и только вперед! Генералы от литературы сладко спят в своих уютных постелях. В бой идти нам, длинноволосым необстрелянным новобранцам. Из окопов, которые мы должны взять, нет пути назад. Ну и плетитесь в хвосте, лауреаты Сатаны! Даже если нам придется драться на тесаках, мы и тут не оплошаем. Покажем, чего мы стоим! Faugh a balla![57]57
  Правильно: Faugh a Ballagh! – «Расступись!», «Прочь с дороги!» (ирл.).


[Закрыть] Проучим этих дезертиров, этих жирных уток! Avanti, avanti![58]58
  Вперед, вперед! (ит.)


[Закрыть]

Вечный бой. Ни начала ему, ни конца. Мы, лепечущие, брызгая слюной, и витийствующие с пеной у рта, ведем его испокон веку. Избавьте нас от дальнейших указаний! Или мы должны, продвигаясь от окопа к окопу, превращать их в зеленые газоны? Или мы художники-пейзажисты по совместительству с мясниками? Или мы должны идти к победе, надушившись, как шлюхи? Ради кого мы роем носом землю?

Какое счастье, что у меня был только один читатель! Еще и такой терпимый. Всякий раз, садясь за машинку, чтобы настучать для него страничку, я разглаживал юбку, поправлял прическу и пудрил нос. Видел бы он меня за работой, уважаемый Папик! Знал бы он, каких мук стоит мне придать его роману надлежащий литературный отлив. Какого Мариуса он во мне имел! Какого эпикурейца!

Поль Валери где-то сказал: «То, что ценно только для нас (имея в виду поэтов), не представляет никакой ценности. Это закон литературы». А разве не так? Тсс, тсс! Да, наш Валери любил поговорить об искусстве поэзии, о целях и задачах поэта, о его raison d’être[59]59
  Смысле существования (фр.).


[Закрыть]. Я же никогда не понимал поэзию как поэзию. По мне, знак поэта присутствует везде и во всем. А дистиллировать мысль, пока она не повиснет в перегонном кубе стиха без единой пылинки, без единого пятнышка, без единой капельки пара, исходящего от тех «нечистот», из которых она была выделена, – занятие, на мой взгляд, бессмысленное и никчемное, будь оно даже клятвенно-торжественной миссией тех повивальных бабок, что готовы лечь костьми во имя Красоты, Формы, Интеллекта и проч.

Я говорю о поэте, потому что в тогдашнем моем блаженном эмбриональном состоянии я был им в большей степени, чем когда-либо после. В отличие от Дидро, я никогда не считал свои мысли шлюхами. К чему мне шлюхи? Нет, мои мысли – это сад наслаждений. Садовник я был нерадивый и, несмотря на заботу и ласку, не придавал особого значения наличию сорняков, крапивы, колючек; мне лишь хотелось услаждать себя посещениями этого места, этого тайного владения, полного самых разных кустов, трав и цветов, пчел, птиц и жучков-паучков. Никогда я не приходил туда как сутенер – да и просто в блудливом настроении. Но и не исследовал его как ботаник, энтомолог или садовод. Я вообще ничего не исследовал – даже собственное чудо. Я даже не нарек именем ни одно благословенное создание. Достаточно было лишь взглянуть на цветок – или ощутить его запах. Откуда он взялся? Откуда вообще все взялось? Если я и задавал вопросы, то просто чтобы спросить: «Ты здесь, дружочек? Сверкают ли еще на твоих лепестках капельки росы?»

Что может быть лучшим проявлением учтивости – галантности! – по отношению к мыслям, идеям, вспышкам вдохновения, чем восприятие их как цветов наслаждения? И более приятной обязанностью, чем каждый день приветствовать их улыбкой или прогуливаться среди них, размышляя об их сиюминутной славе? Правда, я мог иной раз позволить себе использовать их в качестве украшения – сорвать, например, и вставить в петлицу. Но чтобы наживаться на них, посылая их на панель или заставляя работать биржевыми маклерами, – это уже слишком! Мне достаточно было черпать вдохновение – а не задыхаться от него до конца дней. Я не был ни поэтом, ни ломовой лошадью. Просто я отбился от стада. Я был Heimatlos[60]60
  Здесь: без роду без племени (нем.).


[Закрыть].

Мой единственный читатель… Впоследствии я променяю его на идеального читателя, на этого подлого негодяя, на этого горячо любимого бездельника и лоботряса, с которым я могу говорить так, словно все это ни для кого, кроме него – и меня, – не представляет никакой ценности. Хотя «меня» можно было бы и не добавлять. Кто еще может им быть, этим идеальным читателем, как не мое ненаглядное alter ego?[61]61
  Второго «я» (лат.).


[Закрыть] К чему создавать свой собственный мир, полагая, что он должен быть понятен любому Тому, Дику и Гарри? Мало им, что ли, этого их будничного мира, который они хулят и поносят на все лады, продолжая, однако, цепляться за него, как тонущие крысы? Только вот почему, интересно, те, кто либо не желает создавать свой собственный мир, либо слишком ленив для этого, так упорно посягают на наш? Кто это по ночам топчет цветочные клумбы? Кто это бросает окурки в ванночки для птиц? Кто это писает на стыдливые фиалки и портит их лепестки? Уж мы-то знаем, до каких дыр вы замусоливаете книжные страницы, отыскивая понравившиеся места. Повсюду мы обнаруживаем следы вашего неотесанного духа. Это вы убиваете гениев, вы калечите гигантов. Вы, вы, лично вы – как любовью и обожанием, так и завистью, злобой и ненавистью. Тот, кто пишет для вас, подписывает себе смертный приговор.

 
Птичка-невеличка,
Кыш с дороги,
Идет господин Конь.
 

Эти стихи написал Исса-сан. Объясните мне, в чем их ценность!

17

В субботу, около десяти утра, едва Мона умотала в город, ко мне постучала миссис Скольски. Я как раз уселся за машинку и настроился поработать.

– Войдите! – сказал я.

Миссис Скольски в нерешительности переступила порог, почтительно выдержала паузу и только потом произнесла:

– Там, внизу, вас спрашивает какой-то джентльмен. Назвался вашим другом.

– Кто такой?

– Представиться он не соизволил. И просил не беспокоить вас, если вы заняты.

(Кто бы это мог быть, черт побери? Я же никому не давал нашего адреса.)

– Передайте ему, что я сейчас спущусь, – сказал я.

Выйдя на лестницу, я сразу его увидел: он стоял внизу и смотрел на меня, улыбаясь во весь рот. Макгрегор собственной персоной. Его мне только не хватало!

– Попробуй только скажи, что ты не рад меня видеть, – раздался его трубный глас. – Все прячешься, как я погляжу. Как хоть поживаешь-то, обормот старый?

– Ладно, дуй наверх!

– А ты точно не занят? – переспросил он, не поскупившись на сарказм.

– Для старого друга и десяти минут не жалко, – отпарировал я.

Макгрегор быстро взбежал по ступеням.

– Очень даже ничего, – сказал он, войдя в комнату. – Давно ты здесь? Черт с тобой, можешь не отвечать. – И он уселся на диван, швырнув шляпу на стол.

Кивнув на машинку, он спросил:

– Что, кропаешь все? А я думал, ты давно завязал. И не надоело себя мучить?

– Как тебе удалось меня найти? – поинтересовался я.

– Проще пареной репы. Позвонил твоим родителям. Адреса они сказать не захотели, зато дали номер телефона. Ну а дальше понятно.

– Вот черт дернул!

– Что за дела? Или ты мне не рад?

– Рад, рад.

– Да не беспокойся ты, никому я не скажу. Кстати, а эта, как ее? Еще с тобой?

– Мона, что ли?

– Ну да, Мона. Никак не запомню ее имя.

– Конечно, со мной. Где ж ей быть?

– Да просто я не думал, что у вас это надолго. Что ж, за тебя можно только порадоваться. Счастливый! А вот я – нет. Я влип. И как еще влип! Потому я к тебе и пришел. Мне нужна твоя помощь.

– О нет, только не это! Я-то чем могу тебе помочь, черт подери? Ты же знаешь, что я…

– Мне только надо, чтобы ты меня выслушал. И не паникуй. Просто я влюбился, вот и все.

– Ну так и прекрасно! – сказал я. – Что ж тут плохого?

– Я ей не нужен.

Я рассмеялся:

– И только-то? Мне бы твои заботы! Нашел, из-за чего слезы лить. Горе луковое!

– Ты не понимаешь. На этот раз все совсем по-другому. У меня любовь. Можно я тебе о ней расскажу? – Он с минуту помолчал, потом добавил: – Конечно, если ты сейчас не очень занят. – Затем перевел взгляд на письменный стол и, увидев в машинке чистый лист, спросил: – А теперь что – роман? Или философский трактат?

– Да так, – отмахнулся я, – ничего особенного.

– Странно, – сказал он. – В былые времена ты что ни напишешь, все было особенное. Ладно, колись давай! Знаю, что я тебя оторвал, но это еще не повод скрытничать.

– Если тебе и впрямь интересно, то я пишу роман.

– Роман?! Господь с тобой, Ген, лучше и не начинай… роман тебе в жизни не осилить.

– Ой ли? Откуда такая уверенность?

– А то я тебя не знаю! У тебя же напрочь отсутствует сюжетное чутье.

– Разве в романе обязательно должен быть сюжет?

– Слушай, я не хочу, чтобы ты запорол работу, но…

– Что – но?

– Бросай ты это дело. Ты можешь написать что угодно, только не роман – это не твой жанр.

– А с чего ты взял, что я вообще умею писать?

Он опустил голову, обдумывая ответ.

– Ты ведь никогда не воспринимал меня всерьез как писателя, – сказал я. – Да и остальные тоже.

– Нет, писатель ты что надо! Может, ты и не написал пока ничего стоящего, но время у тебя есть. Какие твои годы! Беда в том, что ты упрям.

– Упрям?

– Ну да, упрям. Осел ослом. Ты хочешь войти через парадный вход, хочешь быть не таким, как все, и при этом не хочешь платить. Кстати, почему бы тебе для начала не поработать репортером? Пообтесался бы немного, пробился бы в корреспонденты, а там бы уж взялся и за серьезную книгу. Чем плохо?

– А тем, что это напрасная трата времени.

– Но ведь и другие так начинали. И тоже люди не маленькие, кое-кто и покруче тебя будет. Тот же Бернард Шоу, например.

– С Бернардом Шоу все о’кей, – ответил я. – Но у него свой путь, а у меня – свой.

Мы немного помолчали. Я напомнил ему об одном давнем эпизоде, когда мы сидели с ним как-то вечером в его конторе и он подсунул мне один новый журнал с рассказом Джона Дос Пассоса, тогда только начинающего писателя, и велел его прочитать.

– Помнишь, что ты мне тогда сказал? Ты сказал: «Почему бы и тебе, Ген, не попробовать себя в этом деле? Ты хоть сейчас можешь написать не хуже. Прочти и подумай!»

– Это что, я так сказал?

– А кто ж еще? Не помнишь, что ли? Ну вот, ляпнул, не подумав, а мне эти твои слова на всю жизнь запали! Буду я как Дос Пассос или не буду – это дело десятое. Важно другое: раньше ты вроде бы считал, что я действительно могу писать.

– Разве я когда утверждал обратное, Ген?

– Утверждать-то не утверждал, но ты так себя ведешь… Как будто я втянул тебя в какую-то безумную авантюру, а в итоге все пошло прахом. И теперь ты хочешь, чтобы я был как все, поступал, как все, и повторял их ошибки.

– Ну, ты даешь, Ген, уже и обиделся! Да пес с тобой, пиши ты этот свой чертов роман! Кто тебе не велит? Хоть до полного одурения. Я просто хотел дать тебе маленький дружеский совет… Впрочем, я не затем к тебе пришел, чтобы говорить о писательстве. Я в беде, мне нужна помощь. И кроме тебя, помочь мне некому.

– Но как я могу тебе помочь?

– Сам не знаю. Давай хоть я тебе для начала кое-что расскажу, а там разберемся. Можешь уделить мне полчаса?

– Попробую.

– Тогда слушай. Дело было так… Помнишь тот шалман в Виллидже, в который мы раньше ходили с тобой по субботам? Там еще Джордж вечно торчал. Ну так вот, случилось это, наверное, месяца два назад, когда я заглянул туда проверить обстановку. Там мало что изменилось… и девахи все такие же ошиваются. Но мне было скучно. Я сел, выпил в одиночестве пару рюмок – и хоть бы кто-нибудь посмотрел в мою сторону! Мне что-то стало так себя жалко – старею, мол, и все такое, – и вдруг вижу: через два столика от меня сидит девушка, и тоже одна, как и я.

– И конечно, сногсшибательная.

– В том-то и дело, что нет. Скорее, даже наоборот. Но какая-то особенная. Короче, я поймал ее взгляд и пригласил на танец, а после танца она подсела за мой столик. Больше мы не танцевали – просто сидели и говорили. До самого закрытия. Я предложил проводить ее до дому, но она отказалась. Попросил телефон – снова отказ. «Может, – говорю, – увидимся здесь в следующую субботу?» – «Может», – отвечает. И на этом все… У тебя здесь нет чего-нибудь выпить?

– Есть, конечно. – Я подошел к буфету и достал бутылку.

– А это что? – спросил он, хватая бутылку вермута.

– Ополаскиватель для волос, – отшутился я. – Полагаю, ты предпочитаешь скотч?

– Да, если есть. А то я возьму в машине.

Я откупорил бутылку виски и плеснул ему в стакан на два пальца.

– А себе?

– Это я не пью. К тому же еще слишком рано.

– Ну и правильно. Тебе ведь, наверное, надо садиться за роман?

– Вот уйдешь, я и сяду, – ответил я.

– Постараюсь покороче, Ген. Знаю, что надоел тебе хуже горькой редьки. Но мне плевать. Ты должен меня выслушать… На чем я там остановился? Ах да, танцзал. Так вот, в следующую субботу я снова наведался в этот шалман и стал ждать. Ни слуху ни духу. Я просидел там весь вечер. Даже ни разу не потанцевал. Гельда как в воду канула.

– Что, что? Гельда? Это у нее имя такое, что ли?

– Да, а что?

– Да нет, все нормально, просто имя забавное. Кто она – по национальности?

– Помесь ирландки с шотландкой, насколько я понял. А при чем здесь это?

– Да ни при чем. Просто любопытно.

– Она не цыганка, если ты об этом. Но в ней есть нечто такое, что сводит меня с ума. Я думаю о ней постоянно. Влюбился я, вот что. Пожалуй, я еще никогда ни в кого не влюблялся. Так-то уж точно.

– В твоих устах это и впрямь звучит странно.

– Знаю, Ген. И даже более чем странно – трагично!

Я рассмеялся.

– Да, да, трагично, – повторил он. – Я ведь впервые в жизни встретил человека, которому на меня абсолютно насрать.

– Откуда ты знаешь? Ты что, еще раз с ней виделся?

– Еще раз? Мужик! Да я с того самого дня глаз с нее не спускаю, хожу за ней, как собака. Видеться-то я с ней виделся. Выследил как-то вечером, довел до дома. Она вышла из автобуса у Боро-Холла. Меня, конечно, не заметила. На следующий день я ей позвонил. Как она разозлилась! С чего это вдруг я вздумал ей звонить? Откуда узнал ее номер? Ну и так далее. Ладно, через пару недель она снова заявилась в танцзал. На этот раз мне пришлось в буквальном смысле встать перед ней на колени, чтобы выпросить у нее хотя бы один танец. Она сказала, чтобы я к ней не приставал, что я ее не интересую, что я дикий неотесанный мужлан… ох, чего она только не наговорила! Я даже не смог уговорить ее сесть за мой столик. Несколько дней спустя я послал ей букет роз. Никакого эффекта. Попытался было позвонить, так она, услышав мой голос, трубку бросила.

– Сдается мне, она от тебя без ума, – резюмировал я.

– Да ее от меня тошнит!

– Ты выяснил, где она работает?

– Учительницей в школе.

– Учительницей?! Ну, тут я пас. Чтобы ты – и бегал за школьной училкой! Представляю: большая такая, неуклюжая дурында, очень простая – но не по-домашнему, редко когда улыбается, волосы носит…

– То, да не то, Ген. Она действительно несколько крупновата, полновата – но по-хорошему. О ее взглядах я пока ничего не могу сказать. А вот о глазах… я только их и вижу – китайская лазурь, а сияют…

– Как звезды!

– Нет, Ген, – как фиалки, – поправил он. – Самые настоящие фиалки. А так лицо как лицо. И если уж совсем начистоту, то у нее, кажется, срезанный подбородок.

– А ноги?

– Да не ахти. Тоже, пожалуй, толстоваты. Но не тумбы!

– Небось и задница при ходьбе колышется?

Он аж подскочил.

– Вот! – воскликнул он, обнимая меня за плечи, – как раз на ее задницу, Ген, я и запал! Если бы я мог просто ее погладить – хотя бы разок! – я бы умер от счастья.

– То есть, ты хочешь сказать, она скромница?

– Недотрога!

– Ты с ней целовался?

– Целовался с ней?! Ты что, спятил? Да она скорее умрет.

– Послушай, а тебе не приходило в голову, что ты потому на ней и помешался, что она тебя знать не хочет? Судя по тому, что ты о ней рассказал, у тебя были девушки и посимпатичнее. Забудь ты ее – так будет лучше всего. От разрыва сердца ты не умрешь. У тебя его нет. Ты прирожденный донжуан.

– Уже нет, Ген. Кроме нее, я видеть никого не могу. Спета моя песенка.

– Чем же, по-твоему, я могу тебе помочь?

– Не знаю. Я тут подумал… может, ты с ней встретишься? Поговоришь, скажешь, насколько серьезно я настроен… Что-нибудь в таком духе.

– А как ты себе это представляешь? Ну, заявлюсь я к ней и что? Скажу, что я твой эмиссар, прибыл с ответственным поручением? Да она отфутболит меня, как только увидит, неужели не понятно?

– Что верно, то верно. А может, мы изыщем способ устроить вам случайную встречу, чтобы она не знала, что ты мой друг? Вотрешься к ней в доверие, а там и…

– Оглушу ее одним ударом, да?

– А что в этом такого? Нельзя, что ли?

– Можно-то оно можно. Только…

– Что – только?

– Тебе не приходило в голову, что я сам могу ею увлечься? – Лично у меня никаких опасений на этот счет, разумеется, не было, просто мне хотелось узнать его реакцию.

В ответ Макгрегор закатился смехом – полный абсурд!

– Не волнуйся, Ген, она не в твоем вкусе. Ты ищешь экзотики. Гельда же, если помнишь, – помесь шотландки с ирландкой. У вас с ней абсолютно ничего общего. Но ты умеешь красиво говорить, черт бы тебя побрал! Когда захочешь то есть. Из тебя бы вышел отличный адвокат – я давно тебе говорил. Представь себе, что ты ведешь дело – мое дело! Неужели нельзя хоть раз сойти с пьедестала и оказать старому другу такую маленькую услугу, а?

– Возможно, это потребует некоторых материальных затрат.

– Затрат? На что это?

– На карманные расходы. Цветы, такси, театр, кабаре…

– Еще чего! – взвился он. – Цветы – пожалуйста. Но не настраивайся на развернутую кампанию. Просто познакомься и заговори. Не мне тебя учить всем этим хитростям. Ты, главное, ее растопи. Поплачь, если надо. Господи, если бы только попасть к ней домой, побыть с ней вдвоем! Я бы простерся перед ней ниц, лобызал пальчики на ее ногах, позволил бы себя растоптать. Я серьезно, Ген. Стал бы я тебя разыскивать, если бы не дошел до ручки!