Текст книги "Нексус"

11

На следующий день, роясь в корзине для бумаг в поисках затерявшегося документа, я наткнулся на скомканное письмо, которое, вероятно, в сердцах швырнул туда уполномоченный. Судя по слабому нажиму и пляшущим буквам, оно было написано дрожащей старческой рукой, однако почерк был разборчив, хотя автор явно переусердствовал в употреблении причудливых завитков, выведенных им с особым тщанием. Взглянув на письмо, я сунул его в карман, чтобы прочесть на досуге.

Забавно, что именно это письмо, такое нелепое и по-своему патетическое, спасло меня от дальнейших терзаний. Не иначе как уполномоченный выбросил его по наущению моего ангела-хранителя.

«Достопочтенный сэр…» – начиналось оно, и с каждой следующей фразой с моей души сваливался очередной камень. Оказывается, я не только был способен смеяться, как встарь, – оказывается, я был способен смеяться над самим собой, а это гораздо важнее.

«Достопочтенный сэр! Надеюсь, у Вас все благополучно и Ваше самочувствие не причиняет Вам хлопот в наших столь переменчивых погодных условиях. Сам я в настоящий момент пребываю в добром здравии, о чем счастлив Вам сообщить».

Далее автор этого курьезного документа с места в карьер пускается в страстную арборико-солипсическую иеремиаду. И вот что он пишет…

«Я бы хотел, чтобы Вы в знак особого расположения оказали мне одну весьма экстренную услугу и любезно поручили персоналу Вашего ведомства в срочном порядке произвести обход садово-паркового хозяйства, и, начиная с Боролайнз округов Квинс и Кингс и следуя с востока на запад и назад с запада на восток и подобным же образом – с юга на север и с севера на юг, вырубить многочисленные засохшие и больные деревья, деревья с повреждениями коры у основания и в средней части ствола, а также накренившиеся и искривленные деревья, могущие упасть в любой момент и нанести непоправимый ущерб жизни человека, его здоровью и имуществу; прошу также обеспечить тщательный уход за всеми здоровыми деревьями как больших, так и малых размеров, включая систематическое подрезание и выравнивание кроны от основания до верхних участков.

Рассчитывая на Вашу доброту, прошу оказать мне экстренную услугу и поручить персоналу Садово-паркового департамента должным образом укоротить все переросшие деревья, доведя их высоту до высоты около двадцати пяти футов, и значительно укоротить все длинные ветви и сучья на всех участках деревьев от основания ствола до самых верхних участков и обеспечить тем самым гораздо больше света, больше живого света, больше воздуха, больше красоты и гораздо большую безопасность для пешеходов, главных магистралей и прилегающих территорий вдоль улиц, авеню, площадей, мостовых, дорог, шоссе, бульваров, газонов, парковых дорожек (улиц, называемых дворами, аллеями, etc.) как внутри, так и снаружи парков.

Убедительно прошу произвести обрезку ветвей и сучьев на расстоянии от двенадцати до пятнадцати футов от передних, боковых и задних стен всех жилых домов и прочих построек различного предназначения и не допустить соприкосновения с ними, так как огромное множество их в значительной степени обезображено от такого соприкосновения, и тем самым обеспечить как можно больше света, больше живого света, больше воздуха, больше красоты и гораздо большую безопасность.

Рассчитывая на Вашу доброту, прошу поручить персоналу Садово-паркового департамента обрезать, состричь и удалить сучья и ветви на высоте от двенадцати до шестнадцати футов от тротуаров, мостовых, участков вокруг домов, etc., чтобы не допустить их обвисания, каковое существует ныне, и тем самым обеспечить большую свободу передвижения под теми же…»

И так несколько страниц в том же ключе, с неизменной обстоятельностью и наглядностью и выдерживая заданный стиль. Вот еще один абзац…

«Рассчитывая на Вашу доброту, прошу Вас обрезать, состричь и удалить сучья и ветви, нависающие над крышами жилых домов и прочих построек, с тем чтобы не допустить чрезмерного затенения, зарастания, переплетения, перехлестывания либо соприкосновения с жилыми домами и прочими постройками, и тщательно проредить ветви и сучья каждого дерева, с тем чтобы не допустить их переплетения и перехлестывания либо соприкосновения с соседними деревьями и тем самым обеспечить как можно больше света, больше живого света, больше воздуха, больше красоты и гораздо большую безопасность для пешеходов, магистралей и прилегающих территорий всех частей округа Квинс города Нью-Йорка…»

Как я сказал, за чтением письма я окончательно успокоился, ощутил радость жизни и полностью примирился со своим драгоценнейшим «я». Как будто часть этого света – того самого «живого света» – уже озарила мое существо. Меня уже не окутывал туман отчаяния. Стало больше воздуха, больше света, больше красоты на всей прилегающей территории – на моей внутренней территории.

По этой самой причине с наступлением субботнего полдня я, недолго думая, подался на Манхэттен; на Таймс-Сквер поднялся наверх, заморил червячка в кафе-автомате, а потом, круто развернувшись, взял курс на ближайший в обозримой акватории танцзал. Мне и в голову не пришло, что я действую по той самой модели, что привела меня к моему нынешнему плачевному состоянию. Лишь когда я протиснулся сквозь бесчисленные «порталы» Танцевального дворца «Итчигуми» в первом этаже дебильного здания рядом с кафе «Мозамбик», до меня вдруг дошло, что примерно в таком же настроении я нетвердой походкой поднимался по шатким крутым ступеням другого бродвейского танцзала, где и нашел свою любовь. За это время я начисто забыл и об этих поборах при входе в заведение, и об «ангелах милосердия», беззастенчиво вытряхивающих деньги из своих сексуально оголодавших клиентов. Мне хотелось лишь на несколько часов избавиться от скуки, на несколько часов забыться – и сделать это как можно дешевле. Я не боялся ни снова влюбиться, ни даже с кем-нибудь переспать, хотя последнее как раз и не помешало бы. Просто мне нужно было почувствовать себя нормальным смертным, медузой, если угодно, в океане пассивности. Мне бы только поплескаться да потолкаться в этом водовороте благоухающей плоти, переливающейся всеми цветами субаквальной радуги пьяняще приглушенных огней.

Войдя в зал, я почувствовал себя сельским увальнем, впервые попавшим в город. У меня аж дух захватило от этого моря лиц, от теплой вони сотен перегретых тел, от трубного рева оркестра, от калейдоскопического вихря огней. Будто здесь проводился массовый сеанс электропирексии. На лицах выражение решимости и готовности – напряженной решимости, напряженной готовности. Воздух трещит, наэлектризованный этим желанием, этой всепоглощающей сосредоточенностью. Запахи сотен разномастных духов, забивая один другой, смешиваются с жарким дыханием зала, с потом, испариной, лихорадкой и похотью узников – здесь ведь все узники: не того, так другого. Узники вагинального преддверия любви, если угодно. Слюнявые узники, тянущие друг к другу приоткрытые губы, сухие, горячие губы, голодные губы, губы дрожащие, молящие, плаксивые, просящие – губы, жующие и обмусоливающие чужие губы. И трезвые – все без исключения. Трезвые как стеклышко. Даже чересчур трезвые. Трезвые, как идущий на дело преступник. Все сливаются в сплошное месиво – словно тесто в гигантской вертящейся форме, и свет, разноцветными бликами играя на их лицах, на их бюстах, на их бедрах, кромсает их в клочья, в которых они запутываются, сцепляясь друг с другом, но всегда ловко выпутываются, не переставая кружиться – тело к телу, щека к щеке, губа к губе.

Маниакальная одержимость танцами – я уж и забыл, что это такое. Слишком долго был один, слишком сжился со своей тоской, слишком опустошен мыслями. А здесь – разнузданность со смазанным лицом и постриженными под одну гребенку мечтами. Здесь – царство мелькающих ног, атласных ягодиц, раскрепощенности, мисс Виктории-Ньянзы: ведь нет больше ни Египта, ни Вавилона, ни самой геенны огненной. Здесь бабуины плывут в разгар гона по длинной кишке Нила в поисках «конца всех вещей»; здесь древние менады, вызванные к жизни протяжным воем саксофона и прерывистыми всхлипами засурдиненной трубы; здесь высохшие мумии из небоскребов проветривают свои воспаленные яичники; и все это время непрекращающийся грохот музыки отравляет поры, одурманивает мозги, открывает все шлюзы. И если пот и испарина вкупе с тошнотворной гремучей смесью духов и дезодорантов периодически все-таки выветриваются вентиляторами, то электризующий запах похоти так и остается стоять в воздухе, словно зависшее в пространстве гало.

Потоптавшись у буфетной стойки с горами «Херши с миндалем», уложенного штабелями, словно золотые слитки, я втерся в толпу. Со всех сторон дождем посыпались сотни улыбок; я поднял лицо, как бы ловя переливающиеся росинки, рассеиваемые легким бризом. Улыбки, улыбки. Как будто вечное снование в утробу и обратно – это не жизнь и смерть. Порхание и «фру-фру», камфора и рыбные фрикадельки, масло «Омега»… почищенные перышки, голые плечи; руки, ноги, открытые для прикосновений, влажные ладони, блестящие лбы, приоткрытые губы, высунутые языки, зубы, сверкающие, как рекламные щиты, ясные взгляды, блуждающие, раздевающие… сверлящие, острые взгляды, алчущие: какие – золота, какие – с кем поебаться, какие – кого убить, но все – ясные, бесстыдно, невинно ясные, как распахнутая львиная пасть; и все упорно делают вид – именно делают вид, что это обычный субботний вечер, что это зал как зал, пизда как пизда, не мать-перемать, а божья благодать, купи меня, возьми меня, прижмись ко мне, в «Итчигуми» все пристойно, не наступайте на ноги, вам не кажется, что здесь жарковато, да, я это обожаю, ей-богу, обожаю, куси меня еще, сильнее, сильнее…

Шастаю туда-сюда, прицениваюсь – рост, вес, стать; притрусь к одной, к другой, прикидывая на глаз обхват груди, обхват талии, обхват бедер, изучая прически, носы, стойку, пожирая полуоткрытые рты и закрывая другие… шастаю, протискиваюсь бочком, толкаюсь, трусь, а вокруг – море лиц, море плоти, рассекаемой «ятаганами» света на гигантские куски, которые вновь соединяются в густом липком вареве под названием «жаркое по-терпсихорски». И над этим горячим конгломератом плоти, сворачивающимся в гигантский рулет, разлетаются плевки медных духовых, рыдания тромбонов, коагулирующие стоны саксофонов, пронзительные визги труб – и все это жидким огнем растекается до самых желез. Вдоль стен, словно изнывающие от жажды часовые, стоят, вытянувшись по стойке смирно, огромные кувшины с оранжадом, лимонадом, сарспариллой, кока-колой, рутбиром, молоком ослиц и мякотью увядших анемонов. На самом верху еле слышно гудят вентиляторы, засасывая кисловатый, прогорклый запах плоти и парфюмерии и развеивая его над головами плывущей по улицам толпы.

Найти бы кого! Ни о чем другом я думать не мог. Но кого? Сколько уж тут толкаюсь, высматриваю, и ничего подходящего. Есть, конечно, на что посмотреть: обольстительные, притягательные – на дурака, так сказать. Но мне хотелось чего-то большего. Базар – он и есть базар, базар плоти: выбирай, торгуйся. У большинства – пустые глаза пустых душ, каковыми они и являются. А как же иначе, когда имеешь дело только с товаром, деньгами, ярлыками, пуговицами, тарелками, счетами за фрахт – и так изо дня в день? Да и надо ли им это – быть личностью! Некоторые, словно спустившиеся с небес хищные птицы, имели совершенно не поддающийся описанию вид выброшенных штормом обломков кораблекрушения – ни блудницы, ни бляди, ни судомойки, ни гризельды. Некоторые стояли, как поникшие цветы или тростинки, на которые набросили мокрое полотенце. Некоторые, нетоптанные, как полевые цветы, словно только того и ждали, чтобы их изнасиловали, не причинив, однако, серьезного ущерба. Площадка так и ломится от обилия жирной живой приманки – корчатся, извиваются, красноречиво поблескивая отливающими муаром бедрами.

В углу у кассы столпились царицы бала – платные партнерши. Бодрые, свежие, словно только что из ванны. Безукоризненно причесаны, безукоризненно одеты. В надежде, что их купят, а повезет – так еще и накормят-напоят. В надежде закадрить «приличного парня», этакого пресыщенного миллионера, который в минуту забвения, глядишь, да предложит руку и сердце.

Стоя у перил, я внаглую их рассматривал. Вот если бы это было в Ёсиваре… Вот если бы, поймав твой взгляд, они сразу начинали раздеваться, показывать непристойные жесты, окликать хриплыми голосами… Но в «Итчигуми» другие порядки. В «Итчигуми» полагается со всей галантностью и учтивостью сорвать приглянувшийся цветок, вывести этот цветок на середину зала, поколыхаться, поворковать – пуси-муси, лясы-балясы, курлы-мурлы, – прикупить еще несколько билетов, угостить барышню прохладительными напитками, полюбезничать, не выходя за рамки приличий, зайти через неделю, сорвать исчё один миленький цветочек… покорнейше благодарю, спокойной ночи.

Музыка на несколько секунд замолкает, и танцующие тают, как снежинки. В кабинку для «невольниц» бесшумно проскользнула девушка в бледно-желтом платье. По виду кубинка. Невысокенькая, складненькая, с ненасытным ртом.

Я выждал пару минут, чтобы она могла хоть немного обсохнуть, и только потом подошел. Выглядит лет на восемнадцать и словно вчера из джунглей. Эбеновое дерево со слоновой костью. Встречает мой порыв тепло и естественно – ни дежурной улыбки, ни калькулятора в голове. Оказывается, она здесь новенькая и к тому же действительно кубинка. (Надо же, как интересно!) Короче, она не имеет ничего против, если ее пощупают, разорвут на куски, et cetera – не научилась еще разделять работу и удовольствие.

Оттиснутые на середину площадки и зажатые толпой, мы топчемся на месте, извиваясь, как две гусеницы, цензура дремлет, огни притушены, музыка, словно высокооплачиваемая шлюха, вылизывает хромосому за хромосомой. Приходит оргазм, и моя партнерша шарахается от меня в страхе запачкать платье.

Возвращаюсь к барьеру, дрожа как осиновый лист. В ноздри теперь лезет только один запах – запах пизды, пизды, пизды… Сегодня уже бессмысленно танцевать. Придется зайти в следующую субботу. А почему бы и нет?

Что я аккурат и делаю. Еще через субботу встречаю «новобранку» у той же невольничьей кабинки. У нее отличное тело, а лицо местами в щербинках – как у античных статуй. Очень стимулирует. К тому же она в три раза умнее других, что тоже не во вред. И руки у нее не загребущие, а это и вовсе редкость.

Когда она не на работе, я веду ее либо в кино, либо в дешевый танцзал где-нибудь подальше отсюда. Ей все равно, куда идти. Было бы что выпить, и ладно. Не то чтобы надраться в дымину, нет… просто для нее это особый шик. Все-таки она девушка деревенская, да еще и с севера штата.

В ее присутствии никогда не испытываешь неловкости или напряжения. Смеется по любому поводу, всегда всем довольна. Когда я провожаю ее домой – а она живет в пансионе с кормежкой, – нам приходится все что положено делать, стоя в коридоре. Занятие не для слабонервных, если учесть, что жильцы шастают туда-сюда всю ночь напролет.

Зачастую, распрощавшись с ней, я задавал себе сакраментальный вопрос: как это я до сих пор не додумался взять себе в жены такую вот простушку с легким характером? Почему меня вечно тянет к «сложным натурам»? У этой девчушки ни грамма амбиций, ничто ее не раздражает, ничто не тревожит. Она даже не боится «залететь», как это у них называется. (А может, просто наловчилась управляться штопальной иглой.)

Не надо большого ума, чтобы понять, откуда у меня иммунитет к бациллам такого типа. Я очень быстро начинаю околевать от скуки. А с этой мне вообще опасно завязывать прочные отношения. Я ведь и сам «меблирашник», к тому же из тех, кто не гнушается при случае запустить руку в хозяйский кошелек.

Я тут обмолвился, что у нее превосходные физические данные, у моей «ночной мухи» то бишь. Это правда. Полненькая, гибкая, податливая – и гладкая, как тюлень. Стоило мне ощутить в руках ее ягодицы, и я тут же забывал обо всех своих проблемах, равно как и о Ницше, Штирнере и Бакунине, вместе взятых. Что до ее рожицы, то если она и не без изъяна, то довольно смазливенькая и обаятельная. Может, нос немного длинноват и излишне мясист, но он вполне под стать ее сущности – под стать этой ее хохотливой пизде, я хотел сказать. Но как только я начал сравнивать ее тело с Мониным, мне сразу стало ясно, что это дохлый номер. Какими бы достоинствами ни обладало ее туловище, оно всегда оставалось туловищем. В ней не было ничего такого, чего нельзя было бы увидеть и потрогать, услышать и понюхать. То ли дело Мона. Чтобы меня воспламенить, годилась любая частица ее тела. Ее индивидуальность перла, так сказать, изо всех дыр, будь то ее левая грудь или мизинец правой ноги. Плоть заявляла о себе в каждой четвертине, в каждом уголке ее существа. Любопытно, что Монино тело тоже было далеко от совершенства. Но оно было певучим и дерзким. Оно отзывалось на каждую модуляцию ее настроения. Ей не надо было ни выставлять его напоказ, ни прикрывать одеждой – ей надо было лишь быть в нем, быть им.

И еще одна деталь относительно Мониного тела – оно постоянно видоизменялось. Я очень хорошо помню те времена, когда мы жили в Бронксе, в семье доктора, – как вместе принимали душ, как намыливали друг друга, как ласкались, как еблись на всю катушку – прямо под душем, наводя ужас на тараканов, которые, словно остатки разбитого войска, в панике разбегались по стенам. Ее тело, как я его ни любил, было тогда далеко не идеальным. На талии тяжелыми складками лежал жир, грудь болталась, ягодицы были чересчур плоские, почти мальчишеские. Но то же тело, задрапированное плотным шелком ее швейцарского платья в горошек, обладало всеми прелестями и пикантной соблазнительностью тела субретки. Ее полная шея – я всегда называл ее столпом – была будто специально создана для того глубокого, насыщенного, резонирующего голоса, что из нее исходил. В годы нашей совместной жизни это тело менялось на все лады. Временами оно становилось стройным и тонким, как барабанная палочка. Пожалуй, даже чересчур стройным, чересчур тонким. А потом вдруг снова менялось, и каждая его метаморфоза была проявлением ее внутреннего преображения, ее метаний, ее капризов, стремлений и разочарований. Но оно всегда оставалось вызывающе дерзким – такое живое, послушное, звенящее, пульсирующее любовью, нежностью, страстью. Казалось, оно каждый день говорило на новом языке.

Какая же сила могла исходить от любого другого тела? По большей части эфемерная, сиюминутная. Я уже нашел то самое тело, и никакого другого мне не нужно. В любом другом мне всегда будет чего-то не хватать. Нет, хохотливые не по мне. В их тело входишь, как ножом в картон. Мне подавай ускользающее. (У меня это называется «ускользающий василиск».) Ускользающее и в то же время ненасытное. Такое, как у Моны, – такое, что, чем больше им овладеваешь, тем больше оно овладевает тобой. Тело, которое несло бы в себе все казни Египта – и все его чудеса.

Я попробовал попытать счастья еще в одном танцзале. Все там было идеально: и музыка, и свет, и девушки, – даже вентиляторы. Но нигде мне не было так пусто, так одиноко. От отчаяния я менял партнерш одну за другой; все они были послушные, покладистые, податливые, уступчивые, все грациозные, милые, смугло-атласные, но от отчаяния это не спасало, оно лежало на душе тяжелым грузом. К исходу вечера к горлу подступила тошнота. От музыки и вовсе выворачивало. Сколько тысяч раз я слышал эти бездарные, нудные, совершенно дебильные песенки с тошнотворными словами о нежности! Испражнения сводников и сыщиков, не имеющих ни малейших представлений о муках любви. «Эмбрионалы!» – твердил я про себя. Музыка эмбрионов, написанная для эмбрионов. Так ленивец кличет самку, захлебываясь в канализационном стоке; так горностай оплакивает свою погибшую горностаиху, утопая в собственной моче. «Романс» о совокуплении фиалки и вонючки. «Я тебя люблю!» Надпись на тонкой шелковистой туалетной бумаге, перечеркнутая сотнями тончайших бороздок гофрировки. Рифмы придуманы чесоточными педерастами, а слова – Альбумином сотоварищи. Тьфу!

В панике бежав из заведения и оказавшись на воле, я вспомнил о пластинках с африканской музыкой, которые приобрел как-то по случаю, вспомнил этот пульсирующий ритм – ровный, стабильный, который оживляет их музыку. Обычный ровный, бесперебойный, глухой ритм секса, но сколько в нем свежести, сколько чистоты, сколько целомудрия!

Меня так разобрало, что я чуть было не вынул свой член и не стряс прямо посреди Бродвея. Представляете – стоит сексуальный маньяк возле кафе-автомата и при всем честном народе расстегивает штаны и достает хуй – и это в субботний вечер!

Дымясь от ярости и негодования, я не заметил, как добрался до Центрального парка и рухнул в траву. А что было делать – деньги-то кончились. Маниакальная одержимость танцами… И снова я об этом. Снова взбираюсь по крутой лестнице, снова подхожу к билетной будке, где восседал волосатый грек и загребал деньги. («Да, она скоро появится; а почему вы не танцуете с другими?») Зачастую она вообще не показывалась. В углу на эстраде вовсю наяривали музыканты из цветных – потели, пыхтели, сопели, крутили свою шарманку часами без продыха. Для них это не шутки шутить, да и для девушек тоже, хотя у них время от времени и подмокало в трусах. Надо быть совсем ненормальным, чтобы таскаться по таким гадюшникам.

Погружаясь в сладкую дрему, я уже было закрыл глаза, как вдруг откуда ни возьмись появилась обворожительная молодая женщина и пристроилась на бугорке прямо надо мной. Видно, ей и в голову не пришло, что, приняв такую позу, она выставит напоказ все свои срамные места. А может, она решила таким способом улыбнуться мне или подмигнуть. В ней не было ни бесстыдства, ни вульгарности – она казалась каким-то большим, пушистым небесным созданием, присевшим отдохнуть после долгого перелета.

Поглощенная своими мыслями, она словно не замечала моего присутствия и сидела так тихо, что я, сколь бы невероятным это ни показалось, закрыл глаза и заснул. В следующее же мгновение я был уже далеко от нашей грешной земли. Чтобы свыкнуться с загробной жизнью, необходимо время – так было и в моем сне. Труднее всего было привыкнуть к тому, что любое мое желание исполнялось без каких бы то ни было усилий с моей стороны. Если мне хотелось бежать – медленно ли, быстро, – я бежал, не чувствуя одышки. Если мне хотелось перепрыгнуть озеро или перемахнуть через холм, я брал и прыгал. Хотелось лететь – летел. И так во всем – только захоти.

Спустя какое-то время я понял, что я не один. Кто-то незримо присутствовал рядом и передвигался так же легко и уверенно, как и я. Не иначе как мой ангел-хранитель. Хотя вокруг не было никого и ничего похожего на земные творения, я с удивлением обнаружил, что общаюсь – опять же легко и свободно – с каждым встречным-поперечным. Если это было животное, я говорил с ним на его языке; если это было дерево, я говорил на языке дерева; если камень, я переходил на язык камней. Я объяснял этот необыкновенный дар присутствием сопровождавшего меня неведомого Существа.

Но в какое царство меня эскортировали? И с какой целью?

Постепенно до меня стало доходить, что я истекаю кровью, что я весь изранен, с головы до пят. И тогда я от страха потерял сознание. Когда же я наконец очнулся и открыл глаза, то с изумлением обнаружил, что это самое Существо любовно омывает мои раны, умащает мое тело маслами. Я что, на пороге смерти? Уж не Ангел ли Милосердия явился мне в этой заботливо склоненной надо мной фигуре? Или я уже пересек Большой водораздел?

Я умоляюще посмотрел в глаза моему Утешителю. Неизреченное сострадание, озарившее его черты, вселило в меня надежду. Мне стало все равно, на каком я свете. Ощущение покоя овладело всем моим существом, и я снова закрыл глаза. Медленно, но верно в мои члены вливалась новая жизнь, и, не считая странного ощущения пустоты в области сердца, я почувствовал себя совершенно здоровым.

И только открыв глаза и увидев, что я один, хотя и не брошен на произвол судьбы, я инстинктивно поднес руку к сердцу и ужаснулся: там, где должно быть сердце, зияла огромная дыра. Дыра, из которой не текла кровь. «Значит, я все-таки умер», – пробормотал я. Хотя был уверен, что это не так.

В этот чудесный миг, когда я не был ни жив, ни мертв, двери памяти распахнулись и сквозь коридоры времени я узрел то, чего не дано увидеть ни одному человеку, пока он не будет готов испустить дух; я увидел того отпетого негодяя, каким я был, на каждом этапе, в каждый момент его презренной слабости, никчемного подлеца и мерзавца, тщившегося так позорно и недостойно защитить свое жалкое мизерное сердечко. Я увидел, что оно вовсе не разбито, как я себе вообразил, а, парализованное страхом, съежилось в какую-то пустышку. Я увидел, что все мои опасные раны, которые так меня подорвали, были получены в бессмысленных усилиях уберечь это сморщенное сердечко от разрыва. Само сердце задето не было – оно зачахло от безделья.

И теперь оно исчезло, мое сердце: наверное, это Ангел Милосердия забрал его у меня за ненадобностью. Меня исцелили и излечили, с тем чтобы я мог продолжать жить в смерти, как никогда не жил в жизни. К чему тебе сердце, если ты больше не уязвим?

Пока я лежал там, распростершись ниц, и ко мне возвращались силы и энергия, чудовищность моей судьбы нависла надо мной, как скала. Меня ошеломило чувство абсолютной никчемности существования. Я достиг неуязвимости, и теперь навсегда, но жизнь – если это была жизнь – потеряла для меня всякий смысл. Губы мои шевелились, словно в молитве, но мне не хватало чувств выразить боль. Лишенный сердца, я утратил способность общаться – даже с самим Создателем.

И тут мне снова явился Ангел. В его сложенных чашей ладонях лежало жалкое, сморщенное подобие сердца – моего сердца. Воззрившись на меня полным неизреченного сострадания взглядом, Ангел стал раздувать этот еле тлеющий уголек до тех пор, пока он не разбух и не наполнился кровью, пока не затрепетал в его ладонях, как живое человеческое сердце.

Водрузив сердце на его законное место, Ангел шевельнул губами, словно произнес благословение, но не издав при этом ни звука. Мой проступок был прощен, я был волен грешить по новой – волен гореть духовным огнем. Но в тот момент я понял то, чего уже никогда-никогда не забуду: я понял, что всем правит сердце – сердце, которое обязывает и защищает. И что оно никогда не умрет, это сердце, потому что его судьба в надежных руках.

Какой радости я исполнился! Сколь полного и абсолютного доверия!

Поднявшись на ноги совершенно новым существом, я распростер руки, чтобы обнять весь мир. Ничего не изменилось – это был все тот же мир, каким я его всегда знал. Но теперь я увидел его другими глазами. Я больше не стремился от него убежать, уберечь себя от его напастей или хоть как-то его изменить. Я во всем был от мира сего и составлял с ним единое целое. Я преодолел долину сени смертной – я больше не чурался своего человеческого, слишком человеческого.

Я нашел свое место. Я дома. Мое место – в этом мире, среди смерти и разложения. В сопутниках у меня были солнце, луна и звезды. Мое сердце, очистившееся от тревог и волнений, напрочь лишилось страха, теперь оно болело о том, чтобы предложить себя первому встречному. Еще бы! Ведь мне казалось, что я сам это сердце – сердце, которое нельзя ни разбить, ни даже ранить, ибо оно вовек неотделимо от того, что его породило.

А посему, выйдя в мир, войдя в самую гущу его, туда, где поощрялось всякое разрушение и где полновластно царила паника, я бросил этот клич, вложив в него весь жар своей души: «Кому сердце, о братья и сестры?! Берите сердце!»