Текст книги "Странный гость"

Глава 14. Щель

Где же Харузек? Прошли уже почти сутки, а он все не показывался.

Неужто он забыл о сигнале, о котором мы с ним условились? Или, может быть, просто его не заметил? Я подошел к окну и направил зеркало так, что отраженный солнечный луч упал прямо на решетчатое окошко его подвала. Да и кроме того, Вассертрум, по-видимому, ничего не предпринял: прямо от меня он вернулся опять к себе в лавку. Я взглянул в окно: ну да, конечно, вот он опять стоит перед своим хламом, как стоял там и утром.

Как мучительно это вечное ожидание!

У меня кружилась голова от мягкого весеннего бриза, задувавшего из открытого окна в соседней комнате. Как весел перезвон капели у крыш! Как озорно блестят на солнышке все эти тонкие струйки воды!

Меня тянуло на улицу. Я нетерпеливо ходил взад и вперед по комнате; садился в кресло – и снова вставал. Чувство неясной томительной влюбленности, трепетавшее в груди под самым сердцем, не желало уняться.

Всю ночь я промаялся. То меня доверчиво седлала Ангелина, то вдруг я совершенно спокойно и невинно болтал с Мириам – но не успевал образ девушки до конца рассеяться, как вдруг снова появлялась Ангелина и жадно целовала меня. Я вдыхал аромат ее волос, ее мягкие соболиные меха щекотали шею, спадая с ее обнаженных плеч. В какой-то момент Ангелина превращалась вдруг в Розину и танцевала передо мной с пьяными, прикрытыми глазами – в одном только фраке на голое тело…

И все это – в полусне, до боли подобном яви.

Сладостной, тягучей, дремотной яви.

А под утро у моего изголовья стоял мой двойник, призрачный хавел герамим, о коем предупредил меня Гиллель, – и по его глазам я считал: он весь в моей власти, он ответит на все вопросы, что я задам ему о земных и потусторонних вещах; он, более того, рассчитывает на них. Но жажда проникнуть в вечные тайны не вынесла жара моей воспаленной крови, иссякла на бесплодной ниве моего разума. Я отогнал призрак и приказал ему принять облик Ангелины. Он весь скрючился, стал похож на литеру «алеф» – опять стал расти и предстал передо мной исполинской женщиной, обнаженной, какой я ее видел когда-то в книге Иббур, с пульсом точно землетрясение, – склонился надо мной, и на меня пахнуло опьяняющим благоуханием разгоряченного тела…

Неужто Харузек совсем не придет? В церквях запели колокола.

Еще четверть часа я подожду, а потом уйду из дому и стану бродить по оживленным улицам, полным людей в праздничных платьях… смешаюсь с веселой толпой в богатой части города, увижу красивых женщин с яркими лицами, крутобедрых и тонкоруких… Там я, может статься, наткнусь на Харузека. Все лучше, чем сидеть и ждать незнамо чего.

Чтобы убить время, я снял с книжной полки старинную колоду карт Таро.

Может, они подскажут что-то толковое.

Я стал искать карту Мага, но ее нигде не было. Куда только подевалась?

Я стал опять перебирать карты и задумался над их тайным смыслом.

Скажем, «повешенный»: какая у него роль?

Между небом и землей на веревке – человек: голова его откинута назад, руки связаны за спиной так, что локти торчат в стороны. Правая его нога согнута в колене и заведена за выпрямленную левую. Фигура в целом похожа на крест, помещенный над треугольником, – некий загадочный символ.

Стук в дверь.

Ну вот, наконец-то! Наверное, Харузек.

Или еще кто-нибудь?

– Здравствуйте, мастер Пернат…

– Мириам? Какая неожиданная… но приятная встреча! Знаете, Мириам, я только что хотел и сам зайти к вам, предложить немного прокатиться со мной в экипаже… – Я был не вполне с ней искренен, но это меня не смутило. – Вы же не откажете мне? У меня сегодня так хорошо и мирно на душе, что вы… именно вы, Мириам, должны увенчать мою радость.

– Прокатиться?.. – повторила она с таким изумлением, что я невольно рассмеялся.

– Разве же я прошу о чем-то необычном?

– Нет-нет, но… – Она явно не могла подыскать нужные слова. – Прокатиться!..

– Ну да! Подумайте только: сотни тысяч людей делают это. В сущности, всю жизнь – только это и делают…

– Да – другие люди! – сказала она все еще в полном замешательстве.

Я взял ее за руки.

– Мне хотелось бы, Мириам, чтобы радости, выпадающие на долю других, доставались бы и вам – помноженные на вечность.

Она вдруг побледнела, и по ее неподвижному, застывшему взгляду я понял, о чем она думает. Мне это придало уверенности.

– Да поймите же, Мириам: свет не сошелся клином на этом… этом… чуде… Прошу, не думайте о нем хотя бы сегодня. Могу я вас об этом просить на правах… ну, хотя бы на правах друга?

Она почувствовала в моих словах тайный страх и посмотрела на меня удивленно.

– Чудеса не должны сказываться на людях так сильно… я бы и порадовался с вами, да вот только смотрю на вас и думаю… я очень волнуюсь, Мириам, за ваше, ваше, как же мне выразиться… за ваше душевное состояние! Не поймите превратно, но… но мне хотелось бы, чтоб никакие чудеса вам не досаждали.

Я ждал, что она начнет со мной спорить, но она была настолько погружена в свои мысли, что только кивнула мне.

– Они снедают вам душу. Разве я не прав, Мириам?

– Мне самой иногда хочется, чтобы их не было, – произнесла она будто в полусне.

Для меня блеснул луч надежды.

– Но когда я подумаю, – добавила она все тем же отстраненным тоном, – что наступит когда-нибудь время, в которое придется мне жить без чуда…

– Вы можете в один прекрасный день стать богатой, и тогда вам уже больше не нужно будет… – неосторожно прервал я ее, но тут же замолчал, увидев на ее лице возмущение. – Я хочу сказать: может же случиться так, что вы когда-нибудь избавитесь от всех забот! И тогда чудеса примут духовную природу: превратятся во внутренние переживания.

Она покачала головой и с чопорным назиданием заметила:

– Внутренние переживания – никакие не чудеса. Мне вообще странно, что есть люди, у кого их нет. С самого раннего детства каждый день и каждую ночь я переживаю… – Она прервалась, и я вдруг понял, что ей знакомо нечто, о чем она еще не говорила со мной никогда… быть может, мистический опыт сродни моему собственному. – Ладно, неважно это. Если бы даже появился вдруг кто-нибудь, в одно касание руки исцеляющий тяжелых больных, – я все равно не назвала бы это чудом. Только когда безжизненная материя, глина или почва, одухотворится и нарушит все законы природы – тогда и свершится то, о чем я грежу с тех пор, как себя помню. Однажды отец мне сказал: есть две стороны у каббалы – магическая и абстрактная. Их согласовать между собой невозможно. Магическая сторона еще может обусловить абстрактную, но наоборот – никогда. Магическая сторона – это дар, абстрактной же можно достичь, если заниматься с учителем. Я жажду именно дара. То, чего я сама способна достичь, не имеет никакой цены. Но, повторюсь, стоит мне подумать, что наступит время, когда придется жить без чудес… – Она судорожно сжала пальцы, и меня охватили боль и раскаяние. – Мне кажется, одной лишь такой возможности вполне по силам сгубить меня.

– Потому-то вам и хотелось бы, чтобы чудо никогда не свершалось? – вопросил я.

– Отчасти. Но есть и другая причина. Я… – Она на мгновение задумалась – Я еще не созрела в должной мере, чтобы принять чудо в настолько масштабной форме. Да, лучше и не скажешь. Как бы объяснить?.. Вообразите, например, что уже много лет я каждую ночь вижу один и тот же сон – и это сон с продолжением, сон, периодически дополняющий сам себя. В нем меня просвещает некто – ну, скажем хотя бы, существо с того света: рисуя мне мой собственный образ и его постепенно изменяя, это существо показывает мне, насколько далека я от магической зрелости и от способности жить в чуде. Оно же дает мне ответы на все вопросы, днем заботящие меня, и ответы эти я могу запросто проверить. Такой союз – думаю, вы понимаете – заменяет всякое мыслимое на земле счастье, он – как мост, связующий меня с потусторонним миром, лестница Иакова[40]40
  Лестница, ведущая на небеса, явленная во сне библейскому патриарху Иакову во время его бегства от своего брата Исава (Книга Бытия).


[Закрыть]… по ней я восхожу от тьмы повседневности к свету. Этот некто – мой путеводитель и друг. Ни разу не случилось так, чтобы он подвел или обманул меня. Благодаря ему я не запутаюсь в темных отражениях, среди которых дух блуждает, обезумев и помрачившись. Хотя… как раз сейчас, наперекор всему, что он говорил мне, в жизни случается чудо – кому теперь верить? Неужели то, чем я непрерывно в течение долгих лет была преисполнена, – один обман? Если я засомневаюсь, всякая почва убежит из-под моих ног… но чудо случилось! Знаете, я пришла бы в дикий восторг, если…

– Если – что? – прервал я ее и затаил дыхание. Может, сейчас все обернется так, что я с легкой душой признаюсь ей!

– …если бы я узнала, что я ошибалась, что не было чуда! Но я знаю так же точно, как то, что я тут сижу, что погибла бы от такой правды. Разве можно жить после того, как тебя вознесли до небес, а потом низвергли обратно? Думаете, человек способен такое вынести?

– Может, обратитесь за помощью к отцу? – пробормотал я, теряясь в тревожных думах.

– К отцу? За помощью? – Она огорченно посмотрела на меня. – Там, где я нашла всего два пути, обнаружит ли он еще один, третий? Знаете… для меня стало бы сущим спасением то, что произошло однажды с вами. Если бы вся жизнь до сегодняшнего дня забылась бы… да, знаю, для вас это несчастье. А для меня – величайшее освобождение!

Мы оба долго молчали. Потом Мириам вдруг схватила меня за руку и улыбнулась – чуть ли не с озорнинкой.

– Не хочу, чтобы вы огорчались из-за меня. – Она утешала меня… меня! – Только что вы радовались наступающей весне, а теперь вот – приуныли. Зря я вам голову заморочила. Забудьте. Выше нос. Кто не грустит – тот знает секрет ясности ума!

– Вам не грустно, Мириам? – спросил я дрогнувшим голосом.

– Ничуть, – уверенно бросила она в ответ. – Когда я поднималась сюда к вам, мне было невероятно страшно. С чего вдруг – сама не знаю. Я почему-то никак не могла избавиться от мысли, что вы находитесь в большой опасности.

Я насторожился.

– …но вместо того, чтобы радоваться, застав вас целым и невредимым, я навязала вам эту хандру!

Я принял веселый вид и сказал как можно более беззаботно:

– Я не стану обижаться, если вы прокатитесь со мной по городу. Давайте, может, хоть так у вас получится отвлечься от раздумий о всяком. Что ни говорите, а вы ведь все еще не египетская колдунья, а всего-то молодая девушка, с которой весенний ветер может сыграть не одну шутку.

Мириам рассмеялась, будто я ляпнул что-то очень нелепое.

– Что с вами сегодня, мастер Пернат? – спросила она. – В таком настроении я застаю вас впервые. И раз уж мы заговорили про «весенний ветер» – мы, дети евреев, называем его родительской волей. Только такой ветер нас и крутит… только и остается, что слушаться. Никуда не деться: это у нас в крови. Хотя… нет, у меня – нет. – Она вдруг посерьезнела. – Моя мать наотрез отказалась выходить за безобразного Аарона Вассертрума. А ее сватали!

– Что? Вашу мать? За старьевщика Вассертрума?

Мириам закивала.

– Ничего, слава богу, не вышло. На бедняге Аароне это ужасно плохо сказалось…

– Вы называете этого старого лиса беднягой? Он паскудник, а не бедняга! – не смог удержаться я. Мириам смерила меня задумчивым взглядом.

– Конечно, он плохой человек. Но на его месте только святой не сошел бы на кривую дорогу.

– То есть вы хорошо его знаете? – полюбопытствовал я. – Я собираю всякие сведения о нем… по глубоко личным причинам.

– Побывайте в его лавке, мастер Пернат, – и сразу многое о нем поймете. Ребенком я бывала там часто. Ох, чему вы так удивляетесь? Что здесь странного? Ко мне он относился хорошо, по-дружески. Помню, однажды он даже подарил мне большой блестящий камень: уж очень мне он понравился среди всех выставленных у него вещиц. Но мать сказала, что это бриллиант, и мне пришлось, конечно, сразу же отнести его обратно. Сначала он долго не хотел его брать, а потом вдруг вырвал из рук и с яростью закинул в угол. Но я заметила, что на глазах у него выступили слезы. Я уже знала тогда немного по-древнееврейски и поняла, что он пробормотал про себя: «Проклятье лежит на всем, к чему я ни прикасаюсь». С тех пор я кнему не заходила, а он меня больше не приглашал. И я знаю почему. Если бы я не попыталась тогда его утешить, мы бы остались друзьями. Но мне стало его так жаль… вот он и разочаровался во мне. Понимаете почему? Все очень просто. Бедняга слегка не в своем уме, он страшный параноик… стоит кому-то хорошо отнестись к нему, и он впадает в тягчайшую подозрительность, выискивая несуществующий подвох. Он мнит себя жутким уродом, но ведь раньше был совсем не плох с лица. Он полагает себя жутким грешником, но в гетто полно людей порочнее его. Вот почему у него такой характер, вот где корень всех его поступков. Говорят, жена любила его – быть может, скорее жалела, чем любила, но как бы то ни было, а в это все верили. Все… и лишь он один – не верил. Ему повсюду чудились злоба и сговор против него. Исключение он делал только для своего сына. Это объясняется, может быть, тем, что тот вырос у него на глазах – что он был свидетелем развития в ребенке всех качеств с самого их зарождения, а потому никак не мог питать к нему недоверия. Ну или все дело в еврейской крови: она диктует одаривать любовью исключительно приплод. Наверное, таков инстинктивный страх нашего племени умереть, не исполнив миссию. Мы ее порядком позабыли, но отголосок все еще живет… Кто знает? В том, как он воспитал сына, проявилась не только расчетливость, но, пожалуй, и мудрость – небывалая для столь темного человека, как Вассертрум. С тонким пониманием психолога он ограждал ребенка от любых переживаний, что могли бы развить в нем совесть. Так он хотел избавить его от любых душевных терзаний в будущем. В учителя он взял ему известного ученого, который придерживался взглядов, что животные – бесчувственные твари и что боль – не что иное, как механический рефлекс. Выжать из каждого столько радости и наслаждения, сколько он вообще способен дать, а потом отбросить его, как опустошенную скорлупу, – примерно так я описала бы самую суть его дальновидной педагогической системы.

– Думаю, его еще учили любить деньги, – добавил я тихо, вспомнив рассказ Харузека.

– Все верно, мастер Пернат. Сам он заботливо скрывал свое богатство, пряча во мраке границы своего влияния. Он нашел способ воспитать такую же черту и в своем сыне – при этом позаботившись смягчить для него горечь нищенской жизни. Он забил мальчишке ум всякой ложью о «прекрасном», привил ему изысканные светские манеры и научил жить в соответствии с циничными заповедями нынешнего эстетства: внешне благоухать подобно белоснежной лилии, а внутренне оставаться кровожадным коршуном. Конечно, эта теория едва ли была его собственным изобретением. Полагаю, он соорудил ее на обломках доброго совета, поданного кем-то более просвещенным. И никогда Вассертрум не роптал на то, что впоследствии сын от него отрекался при всякой удобной оказии. Он считал, что это вполне в порядке вещей… мой отец как-то сказал: такая любовь не умрет вместе с человеком.

Мириам замолчала. Я видел, что она продолжает начатую мысль про себя, понял это по перемене в ее голосе, когда она вдруг добавила:

– Воистину, странные плоды произрастают на древе твоем, иудаизм…

– Скажите, Мириам, – спросил я ее, – вам не приходилось слышать, будто у Аарона Вассертрума стоит в лавке восковой манекен? Я уж не помню, кто мне об этом рассказывал. Может, это мне вообще приснилось.

– Нет, это правда, мастер Пернат. В углу, где он спит на соломенном тюфяке, посреди всякого хлама и впрямь стоит восковая фигура в человеческий рост. Он давно приобрел ее у одного галантерейщика: вроде как из-за того, что она напомнила ему какую-то девушку-христианку, его любовницу…

Мать Харузека, догадался я.

– Вы не знаете, кто она, Мириам?

– Нет, увы. Но если вам это интересно – могу попробовать узнать.

– Не стоит, право. Что мне до этого! Но меня крайне интересует вопрос, который вы мельком затронули… насчет ветра, что зовется родительской волей. Ваш отец ведь вам не предписывает пока, кого именно лучше взять в мужья?

Мириам захихикала.

– Отец? Вот еще! Как будто других дел у него нет.

– Отрадно слышать. Я счастлив.

– Что в этом такого? – наивно спросила она.

– То, что у меня есть кое-какие шансы. – Это была шутка, причем шутка, понятная ей, но все-таки Мириам вскочила и подошла к окну, чтобы не показать мне, как покраснела.

Я помог ей выйти из этого затруднения:

– Как старый друг, попрошу вас об одном: известите меня, как надумаете выйти замуж. Или вы планируете всю жизнь прожить одна?

– Нет-нет! – Она так энергично запротестовала, что я невольно улыбнулся. – Когда-нибудь я все-таки найду супруга.

– Охотно верю, Мириам! И ни капли не сомневаюсь!

Она рассердилась – горячка юности предстала передо мной во всей красе:

– Мастер Пернат! В таких вопросах не шутят! Будьте серьезнее!

Я послушно принял деловой вид. Мириам вернулась в кресло.

– Итак, говоря о будущем замужестве, я имела в виду, что до сих пор серьезно об этом не думала. Но я прослыла бы совершенно безрассудной и непонятливой, если бы вообще допустила мысль, что, придя на этот свет женщиной, могла бы оставаться бездетной… – Говоря это, девушка буквально преобразилась: ни разу, с тех пор как мы были знакомы, не видел я, чтобы ее черты были столь женственны. – Мне часто представляется, что цель брака в высочайшем смысле – слияние двух разных начал воедино, в некое андрогинное существо. Мастер Пернат, вы знаете о древнеегипетском культе Осириса?

– Да, – ответил я задумчиво. – Магическое соединение мужского и женского истоков и, как итог, появление богочеловека. Таков желаемый послушниками Осириса конец.

– Конец? Я бы сказала, это благословенное начало. Первый шаг на пути, который… о, который продлится вечно.

– И вы надеетесь, – спросил я взволнованно, – найти именно такого предназначенного свыше суженого? А вдруг он где-то на другом краю земли? Вдруг вообще еще не родился!

– Этого я знать не могу, – ответила она просто. – Я могу только ждать. Если он отделен от меня временем и пространством… во что сама я не верю – иначе зачем бы я родилась тут, в гетто? – да, если нас с ним разделяет пропасть взаимного неведения и я так и не узнаю его… что ж, значит, вся моя жизнь – бессмысленная, нелепая забава какого-то тугоумного демона-зубоскала. Прошу, довольно об этом. О таких вещах лучше думать про себя. Стоит их облечь в слова – они звучат так глупо. Мне бы не хотелось… – Она вдруг замолчала.

– Чего бы вам не хотелось, Мириам?

Она вскинула руку, прислушиваясь, и тут же быстро вскочила.

– Это к вам, мастер Пернат!

Теперь и я различил легкие, торопливые шаги в коридоре. Нетерпеливый стук в дверь, тревожный шелест шелка – и вот она уже в комнате… Ангелина.

Мириам хотела выйти, но я удержал ее.

– Честь имею представить: дочь моего лучшего друга… очень знатная дама…

– Нет, это просто какой-то кошмар! К вашему дому теперь совершенно невозможно подъехать: перерыли всю мостовую. Когда вы наконец переберетесь в какой-нибудь район поприличнее, мастер Пернат? Неужто вам не надоели эти ужасные еврейские трущобы? В городе настоящая весна: снег почти совсем сошел, журчат ручьи, птички поют, а вы – тут, на каком-то мрачном чердаке, как затворник. Кстати, вчера я была у своего ювелира – и он назвал вас великим художником! Одним из самых талантливых резчиков по камню не только современности, но и всех предшествующих эпох!

Ангелина была неудержима, и я, очарованный мелодичным звуком ее голоса, ничего вокруг себя не видел, кроме сверкающих голубых глаз, стройных ножек в изящных лаковых сапожках и разрумянившегося капризного лица с нежно-розовыми мочками ушей, в сером мглистом меховом ореоле. Не давая мне опомниться, она тараторила:

– Там, на углу, нас ждет мой экипаж. А я-то боялась, что не застану вас дома. Надеюсь, вы еще не успели отобедать? Ладно, обед подождет, а для начала следует подышать свежим воздухом! Куда же нам поехать? Сначала направимся… погодите, погодите… так, можно в ботанический сад! Или нет, вот отличная идея: поедем-ка на лоно природы, подальше от этих угрюмых домов из камня! Да берите же шляпу! Чего же вы ждете? У меня в экипаже теплый, мягкий плед: закутаемся в него до ушей и так тесно прижмемся друг к другу, что мигом обогреемся!

Ну что я мог на все это ответить?

– А мы тут… с дочерью моего друга… тоже собирались… прогуляться в экипаже…

Не успел я договорить, как Мириам, спешно попрощавшись с Ангелиной, направилась к дверям. Я увязался за ней, чтобы хотя бы проводить до ее квартиры, но она, дружески улыбнувшись, остановила меня на лестничной площадке.

– Послушайте, Мириам, я не могу вот так, с наскока, высказать, как я к вам привязан… и… и что мне было бы в тысячу раз приятнее с вами…

– Не следует оставлять даму одну и заставлять ее ждать, господин Пернат… прощайте! Счастливо провести время! – Она пожелала это от всей души. Голос ее звучал естественно и ровно, однако я заметил, что прежнего блеска в ее глазах уже не было.

Мириам сбежала по лестнице. От горького чувства утраты у меня встал ком в горле.

Казалось, будто я только что потерял целый мир.

…Сам не свой сидел я рядом с Ангелиной, опьяненный ее близостью. Во весь опор неслись мы по переполненным улицам. Оглушенный кипевшим вокруг прибоем жизни, я различал лишь отдельные вспышки в проносящейся мимо пестряди: сверкающие серьги в ушах и блестящие цепочки на меховых муфтах, матовые цилиндры, белоснежные дамские перчатки, ярко-розовый бант на шее пуделя, с отчаянным лаем мчавшегося рядом с нашим экипажем, серебряная сбруя взмыленных вороных коней в упряжке – чудом разминулись мы в уличной толчее… Витрина магазина с блескучими драгоценностями и белоснежными жемчужными нитями, складки шелка на крепких девичьих бедрах…

Резкий ветер, дувший нам прямо в лицо, делал еще более ощутимым пьянящее тепло тела Ангелины. Постовые на перекрестках почтительно отскакивали в сторону, когда мы проносились мимо них. Наконец мы медленно поехали по набережной, усеянной каретами и бричками, мимо разрушенного каменного моста и толпы зевак, таращившихся на него. Я туда и не смотрел почти: малейшее слово Ангелины, трепет ее ресниц, игра ее уст были для меня куда важнее, чем каменные глыбы, подставлявшие свои плечи конгрегации льдин.

Парковые аллеи… утоптанная, податливая земля… и вот – шорох опавших листьев под конскими копытами. Марево в воздухе, исполинские голые деревья, густо обсаженные вороньими гнездами, пожухшая трава на лужайках с белыми островками подтаявшего снега – все проплывало мимо меня, словно во сне.

Лишь как-то вскользь, почти равнодушно Ангелина вспомнила о докторе Савиоли.

– Теперь, когда лихо миновало, – сказала она с очаровательной непринужденностью, – и я знаю, что он поправляется, вся эта история, что со мной случилась, кажется мне такой невыносимо скучной… Я хочу опять всему радоваться, закрыть глаза, нырнуть в яркий омут жизни… Думаю, все женщины такие. Только в этом не признаются. Или настолько глупы, что и сами того не знают. Не так ли? – Моих ответов она даже не слушала. – А вообще, мне женщины неинтересны. Не воспринимайте, конечно, мои слова как лесть, но на самом деле присутствие симпатичного мужчины милее самого интересного разговора с мудрой дамой. По гамбургскому счету, все эти разговоры – просто вздор. Если повезет – о нарядах, но мода вовсе не так уже часто меняется. Ах, не правда ли, у меня ветер в голове? – спросила она вдруг так кокетливо, что я, захваченный ее обаянием, еле удержался, чтобы не поцеловать ее. – Скажите, что я права! Ветер – и ставни хлопают!

Она еще ближе придвинулась, еще теснее прижалась ко мне.

Мы миновали аллею и ехали теперь мимо парка с деревьями, напомнившими мне торсы неведомых чудовищ, обезглавленных и четвертованных.

На скамейках, греясь на солнце, сидели люди. Они смотрели нам вслед и шептались.

Мы молчали, каждый – в своих мыслях. «Ангелина совсем другая, – думал я, – ничуть не похожа на ту, какой я ее себе представил. Будто только сегодня я пригляделся к ней… да разве же это та самая дама, искавшая моего утешения в соборе?»

Я не мог оторвать глаз от ее полураскрытого рта.

Она все еще не говорила ни слова. Казалось, перед ней проносились какие-то картины.

– Знаете, сударыня…

Экипаж покатил по сырому лугу. Повеяло ароматом талой земли.

– Для вас – просто Ангелина, – тихо поправила она меня.

– Знаете, Ангелина, сегодня всю ночь вы мне снились, – глухо вырвалось у меня.

Она всплеснула руками и посмотрела на меня удивленно.

– Как странно! А мне снились вы! И как раз сейчас я думала об этом!

Разговор снова зашел в тупик. Рука дамы едва заметно дрожала у меня на груди. Она как-то виновато отвела от меня взгляд. Я медленно поднес к губам ее пальцы, осторожно стянул надушенную белую перчатку, услышал, как дыхание ее стало прерывистым… и, в порыве страсти забыв про благоразумие, впился алчными губами ей в ладонь.

Несколько часов спустя, шатаясь, как пьяный, я брел через вечернюю мглу в сторону гетто. Я шел не разбирая дороги и несколько раз, не отдавая себе должного отчета, сделал ходку по одному и тому же кругу. Дойдя до реки, я налег на чугунные перила и уставился на бегущую воду. Я все еще чувствовал у себя на шее руки Ангелины, видел перед собой каменную чашу фонтана с плавающей в ней гниющей желтой опалью. У этого фонтана мы с ней когда-то давно уже прощались – а совсем недавно она прошла со мной по мерзлому и сумеречному парку, молча поникнув мне на плечо… Я опустился на скамью, низко натянул шляпу. Я грезил. Волны били о набережную, и шум их поглощал последние неясные звуки засыпавшего города.

Когда время от времени я плотнее закутывался в плащ и открывал при этом глаза, река все больше и больше скрывалась в тени, покуда, наконец побежденная мрачной, тяжелой ночью, не превратилась в черную пелерину. Через нее бледным, сверкающим наплывом тянулась к противоположному берегу водяная пена.

Меня страшила мысль о возвращении в свою тоскливую келью.

Кутерьма коротких вечерних часов отдалила меня от нее.

Несколько недель, а быть может, и дней счастье проживет. Потом от него останется лишь воспоминание – красивая, но печальная картина.

А потом я стану чужим и здесь, и там: на обоих берегах реки.

Не лучше ли мне пойти к мужчинам? К своим друзьям: Цваху, Прокопу, Врисландеру. Они, наверное, сейчас в «Старике Унгельте». Я должен хоть на несколько часов заглушить свою безрассудную жажду поцелуев Ангелины. Скорее, скорее…

Я пробирался в густом тумане мимо бесконечного ряда домов, по сонным площадям. Передо мной вдруг грозно вставали черные памятники и одинокие караульные будки. Свет фонаря вырастал в огромный фантастический круг из поблекших радужных красок, потом – сжимался в желтый пронизывающий глаз и ускользал, наконец, куда-то за спину.

Мои ноги шаркали по широким каменным ступеням, посыпанным гравием. Я будто попал в некое ущелье, круто забирающее вверх. Слева и справа – высокая каменная ограда, а через нее перевешиваются голые сучья деревьев. Они точно с самого неба сбегают ко мне: стволов не видать, их скрыла мгла.

Сухие тонкие ветки проскребли по моей шляпе – и сломались. Кусочки древесины усыпали плечи моего плаща. Я отряхнул их в серую пустоту внизу, где терялись даже мои ноги.

Яркая точка нарисовалась вдалеке – одинокий огонек, точно повисший между небом и землей. Мне кажется или он движется?.. Загадочно все это.

Я, наверное, забрел куда-то не туда.

Предположим, я иду вверх по дворцовой лестнице у Фюрстенбергского сада[41]41
  Сад Фюрстенбергов, известного австрийского дворянского рода, раскинулся вокруг их резиденции в Праге в конце XVIII века, а точнее, в 1784–1788 годах. Владельцами этого дворца Фюрстенберги стали лишь в начале XIX века. Сад возник раньше, но так как Карл Фюрстенберг, известный меценат, много заботился о внешнем и внутреннем благоустройстве сада, тот получил его имя. Сам дворец начал строиться в 1545 году; он сменил несколько владельцев, а Вацлав Карел Врбна, хозяин с 1743 года, и его жена Вальбурга разбили парк в виде, приближенном к нынешнему.


[Закрыть].

Предо мной исполинская тень – голова в черном каменном колпаке: Далиборка, башня голода, где томились и умирали узники, покуда власть имущие в Оленьем рву гоняли дичь, забавляя себя охотой. Узкий переулок с амбразурами приглашает меня – петляющий пассаж из камня, явно не предназначенный для людей, ведь в него не протиснуться, не развернуться в нем… Вот я уже перед рядом домиков, каждый – не выше моего собственного роста; руку поднять – и достанешь до крыши. Я – на улице Алхимиков: здесь в Средние века бились над созданием философского камня и лунной отравы.

Отсюда один только выход: пойти обратно тем же путем.

Но я не смог найти его: кружил, кружил и всякий раз упирался в какие-то ворота.

Ничего не попишешь, придется к кому-нибудь постучаться, чтоб подсказали дорогу. «Странные дела, – подумал я. – Вот этот дом преграждает улицу – он выше других, и в нем, очевидно, живут. Разве я мог не заметить его? Вижу будто впервые. Наверное, белые стены сливаются с туманом».

Я прохожу через калитку по узкой садовой тропке, прижимаюсь лицом к окну – в нем темно. Стучу по стеклу – показывается еле различимый дряхлый старик со свечой в руке. Шаркающей походкой он доходит до центра комнаты, останавливается, поворачивается к запыленным ретортам и колбам вдоль стен, смотрит задумчиво на огромную клочковатую паутину по углам и только потом устремляет пристальный взгляд на меня. Глубокая тень залегла в его глазницах – можно подумать, они пустые, как у мумии.

Очевидно, меня он не видит – или не хочет видеть.

Я стучу по стеклу снова.

Старик даже не вздрагивает. Будто сомнамбула, он беззвучно покидает комнату.

Напрасно я жду. Стучу в дверь – никто не отвечает.

Не оставалось ничего, кроме как снова искать выход из тупика. Наконец мне удалось все-таки выбраться. Уже не помню, как я добрался до «Старика Унгельта»; первое зрелище, не искаженное туманом, – три моих товарища, сидящих вокруг старого прогнившего стола с тонкими глиняными трубками в зубах, триумвират добросердечных привидений в плохом свете старой висячей лампы. Зал был прокурен, но дым, конечно же, не чета мгле снаружи. В углу сидела усохшая, как палка, молчаливая пожилая официантка – с вязанием в руках, потухшим взглядом и желтым утиным носом.

Закрытые двери были завешены поблекшими красными драпировками, так что голоса посетителей из соседнего зала доносились сюда, точно тихое жужжание пчелиного роя.

Врисландер, в конусообразной шляпе с широкими полями, смуглолицый и усатый, со шрамом под глазом, походил на голландца-утопленника родом из давно минувших эпох. Иешуа Прокоп с вилкой, лихо торчащей на манер индейского пера из его «музыкантской» буйной шевелюры, отстукивал своими непомерно длинными костлявыми перстами тихий ритм – и с интересом наблюдал, как Цвах наряжает пузатую бутыль арака[42]42
  Ароматизированный анисом крепкий алкогольный напиток, распространенный на Ближнем Востоке, ранее – в Центральной Азии.


[Закрыть] в красное платье марионетки.

– Он делает Бабинского, – с серьезным видом объяснил мне Врисландер. – Слышали, кто такой Бабинский? Цвах, расскажите же поскорее Пернату, кто был Бабинский!

– Бабинский, – тут же начал Цвах, не отрываясь ни на миг от работы. – Бабинский был когда-то известным разбойником в Праге. Долгие годы занимался он своим гнусным делом. Никому не приходило и в голову подозревать его. Но мало-помалу стали обращать на себя внимание случаи исчезновения членов семей высшего общества. Вначале это замалчивали, потому что и в этом были хорошие стороны: не все наследники, как говорится, одинаково желанны… Но настал момент, когда молчать стало нельзя: могла пострадать репутация, пойти всевозможные толки. Особенно в тех случаях, когда вдруг исчезали девицы-невесты. Объявления в газетах в духе «Все простим, ты только возвратись» стали появляться все чаще и чаще. Бабинский, легкомысленный, как почти все душегубы с пунктиком, вот этого-то обстоятельства и не учел: о его промысле широко заговорили. Грабежи позволили ему, человеку идиллического склада, ко времени приобрести себе маленький уютный домик в прелестном райончике на юге Праги – чистый, опрятный, с геранью в саду.