Текст книги "Странный гость"

Глава 6. Ночь

Как заводная игрушка, я спустился на пару с Цвахом по лестнице.

Сырая вонь тумана, проникавшая с улицы в дом, чувствовалась все сильней и сильней. Иешуа Прокоп и Врисландер забежали чуть вперед, и слышно было, как они обмениваются у ворот репликами.

– Аккурат на водосток грянулась…

– Куда же она, черт подери, пропала?

Мы вышли на улицу; я увидел, как Прокоп нагнулся и ищет деревянную голову.

– Буду очень рад, если эта дурацкая поделка с концами сгинет, – проворчал угрюмый Врисландер. Он прислонился к стене; его лицо то ярко освещалось, то пропадало во мраке: он силился зажечь спичкой свою миниатюрную курительную трубочку.

Прокоп раздраженно отмахнулся и нагнулся еще ниже.

– Тише! Разве вы не слышите?

Мы сгрудились близ него. Он молча показал на решетку водостока и, напрягши слух, приложил к уху ладонь. С минуту мы простояли неподвижно.

И ничего не уловили.

– Да в чем дело? – не выдержал наконец старый Цвах. Но Прокоп с силой схватил его за руку. Одно мгновение мне показалось, будто внизу в железную доску – еле-еле слышно – скребутся чьи-то пальцы. Но не успел я толком обдумать саму возможность явления, как все уже стихло. Только в груди у меня, точно эхо, отдавался этот звук, и я вдруг понял, что перепуган не на шутку.

Впрочем, когда с улицы донеслись людские шаги, испуг отхлынул.

– Пойдемте. На кой мы тут стоим? – бросил Врисландер.

Мы зашагали вдоль ряда домов. Прокоп без энтузиазма плелся за нами.

– Клянусь: там, внизу, кто-то очень жутко кричал, – тихо произнес он.

Мы не удостоили его ответа, ибо оцепенели от страха.

Перебежками, то и дело нервно глядя через плечо, мы добрались под окна кабачка с алыми шторками. «КЛУБ ЛОЙСИЧЕК: СЕГОДНИ БОЛЬШОЙ ВЕЧЕР МУЗИКИ», гласила корявая, с ошибками, надпись на фанерной вывеске. Еще ту фанеру украшали фотоснимки каких-то притворно смущенных барышень в крайне скудных одеждах.

Не успел Цвах тронуть ручку двери, как ему открыли изнутри. На пороге нас встретил с низким поклоном карлик с прилизанными черными волосами, без воротника, с зеленым галстуком на голой шее и в жилетке, у которой вместо пуговиц были свиные зубы.

– Вот это публика! Почтеннейшая публика! – вскричал он. – Пан Шафранек, играйте скорее туш! – Звонкая команда пронеслась через всю залу, полную гостей.

В ответ – какофония; как если бы по клавишам рояля пробежала упитанная крыса.

– Да – вот это гости так гости! Это я понимаю – публика! – твердил все время низкий крепыш, помогая нам снять пальто. – Ага, да, сегодня тут – сливки общества, высший свет! – торжествующе бросил он в удивленное лицо Врисландера. На небольшой эстраде, от парадного помещения кабачка отделенной двумя ступеньками и перилами, и впрямь можно было наблюдать каких-то двух молодых людей благородного вида во фраках.

Клубы едкого табачного дыма парили над столами. Длинные дубовые скамьи у стен занимала сомнительная публика. Тут тебе и неухоженные продажные девки, чьи взбухшие груди еле-еле прикрывали пестрые платки, а на ногах у иных и вовсе обувки не было; и при них же – сутенеры в синих солдатских фуражках, курящие папиросы; и какие-то совсем уж неузнаваемые торговцы грехом и низостью – вполне возможно, опиоманы. Редко где можно было заметить какую-нибудь мелкую сошку: прыщавую физиономию щеголя-приказчика в клетчатых брюках или бездельника-официанта с наглыми глазенками.

– Я поставлю ширмы, чтобы вам никто не мешал, – пробасил наш коренастый протеже – и впрямь приволок откуда-то ширмы, расписанные фигурками миниатюрных китайских акробатов. Он выстроил их вокруг углового стола, занятого нами.

Резкие звуки арфы заставили смолкнуть шум голосов. На мгновение в зале воцарилась поистине мертвая тишина, будто все присутствующие одновременно затаили дыхание. До жути ясно слышалось лишь одно: как жестяные газовые рожки, шипя, выдувают какое-то двумерное, лишенное глубины и объема пламя, распадающееся на пляшущие огоньки в форме сердечек. Вскоре музыка снова нахлынула на это шипение и поглотила его.

Из табачного дыма прямо навстречу мне вдруг прянули две странные фигуры, доселе невидимые. Первым – старик с волнистой седой бородой библейского пророка, в черной шелковой ермолке, прикрывающей лысину почтенного иудея-главы семейства; следом за ним – полная, одутловатая дама с большим аккордеоном при себе. Взор старика отличался неприятной поволокой: слезящиеся голубоватые глазенки слепо таращились куда-то под потолок, губы беззвучно шевелились, костлявые пальцы дико скребли арфовые струны – точно так же ястреб когтями мог полосовать плоть. Фигуру дамы туго облегало засаленное темное платье, на шее болталось огромное распятие, на запястьях позвякивали браслетики из стекляруса – своим видом она буквально воплощала ханжескую буржуазную мораль.

Музыкальные инструменты этих двоих разразились страшным гомоном – но мелодия, очень скоро растратив свой звериный запал, перешла в вялый фоновый аккомпанемент.

Старик несколько раз куснул воздух и широко разинул рот, да так, что можно было перечесть черные пни зубов. Из его груди медленно вырывался дикий бас, сопровождаемый странными словами с сильным иудейским акцентом:

– Во-о-от сверкнет звезда ночна-а-ая, кра-а-асная да голуба-а-ая…

– Брынь! Крынь! – рявкнул аккордеон в руках дамы, и тут же меха провисли – будто и без того слишком многое себе позволили.

– С кра-асной сахарной зве-ездо-о-ой в дом беда-а-а придет нам, о-о-ой…

– Брынь! Крынь!

– Ротбарт, Грюнбарт нам пеку-у-ут – нас несча-а-астья, братцы, жду-у-ут…

Пары пустились в пляс.

– Это песенка про хомециген борху[15]15
  Молитва в случае принятия скоромной пищи в Песах.


[Закрыть],– с улыбкой объяснил нам Врисландер, стуча по столу в такт музыке оловянной ложкой – видимо, ради пущей сохранности закрепленной на цепочке, сбегающей под столешницу. – Лет сто или больше тому назад двое пекарей-подмастерьев, Ротбарт иГрюнбарт, в вечер шаббес гагодель[16]16
  Суббота под Пасху (ивр.).


[Закрыть] подсыпали яд в сдобу – в те самые сахарные слойки в форме звездочек, с алой и голубой глазурью. Они хотели, чтобы вымерло побольше народу в еврейском квартале. Но один служитель общины по какому-то божественному наитию вовремя прознал о коварном плане и сообщил в полицию. И вот в память о чудесном избавлении от смертельной опасности ламдоним[17]17
  Ученые (ивр.).


[Закрыть] и бохерлех[18]18
  Мальчики (ивр.) – здесь: отроки, изучающие Писание; талмудисты.


[Закрыть] сочинили тогда эту странную песенку, под какую ныне пляшут бордельную кадриль всякие шлюхи…

Бр-рынь, кр-рынь, не унимался аккордеон. Внезапно мелодия стала более запутанной – и полегоньку обрела ритм а-ля богемский «šlapák». В тягучем танце пары льнули, партнер к партнерше, лоснящимися от пота щеками.

– Отлично! Браво! Хватай! Лови, гоп! – крикнул арфисту с эстрады стройный молодой человек во фраке и с моноклем в глазу. Он полез рукой в карман жилетки и бросил на сцену серебряную монету, но куда метил – не попал: подачка сверкнула поверх голов танцующих и вдруг пропала. Босяк, чье лицо показалось мне очень знакомым – уж не тот ли самый, что во время ливня ошивался в подворотне близ Харузека? – выпростал руку из-под передника своей партнерши, где все время тискал ее, и схватил монету на лету, даже не выбившись из танцевального ритма. Ни один мускул не дрогнул на лице плута – и только на лицах у ближайшей к нему танцующей парочки расцвели понимающие усмешки.

– Экий ловкач! Видать, из Эшелона, – с улыбкой заметил Цвах.

– Мастер Пернат, думаю, никогда не слыхал про Эшелон, – тут же ввернул Врисландер и тайком от меня подмигнул Цваху. Я сразу понял: они так со мной обходятся, потому что и впрямь считают немножечко чокнутым. Их сегодняшние разговоры в комнатке наверху – не пустой треп. Цвах должен травить мне байки, чтобы отвлечь от невеселых дум; матерь божья, только бы он не смотрел на меня так сочувственно и жалостливо! И без того уже – ком в горле, кровь к ушам прилила. Если бы он знал, как мне в тягость вся эта жалость!

Первые фразы, которыми кукольник начал рассказ, прошли мимо моего сознания – при этом я чувствовал, будто медленно истекаю кровью. Какая-то ледяная оцепенелость все сильнее охватывала меня – совсем как когда я деревянной марионеткой лежал на коленях Врисландера. Вот и теперь меня, точно безжизненную куклу, заворачивали в байку старика, в пожелтевшие от времени страницы, выдранные с мясом из какой-нибудь назидательной хрестоматии и заполненные мертвыми, не способными увлечь словесами.

– Ну, давайте-ка поговорим за юриста доктора Гилберта и его Эшелон… хотя что там рассказывать? Жил-был такой юрист Гилберт: рожа вся рябая да ножки короткие, что у твоей таксы, – бубнил Цвах. – Еще будучи юнцом, он ничего не желал знать в жизни, кроме науки. Все свое время он отдавал этой науке, подрывая последние душевные силы. На деньги, с величайшим трудом заработанные частными уроками, приходилось ему, горемыке, содержать хворую матушку. Как выглядят душистые луга, зеленые поляны и лесистые холмы, он знал, полагаю, только из книг. А сколько солнечного света проникает на мрачные улицы Праги – не мне вам говорить… Экзамен на присуждение степени доктора он выдержал с отличием, иначе и быть не могло. Ну а потом он стал известным юристом. Настолько известным, что все – и судьи, и старые адвокаты – приходили к нему за советом, когда чего-нибудь не знали. Сам он жил, будто нищенствующий: в утлой мансарде, окном выходившей на Тын[19]19
  Большой внутренний двор, расположенный сразу за Староместской площадью в историческом центре Праги. В раннем Средневековье был купеческим центром, укрепленным стенами и рвом; охрана требовала расходов, поэтому за постой или даже проход взималась пошлина.


[Закрыть]. Так шел год за годом, репутация доктора как общепризнанного мужа науки стала притчей во языцех. Никто не догадывался и не предполагал, что такой мужчина, как он, способен еще и на нежные чувства, тем паче что волос его давно поседел и буква закона казалась единственной его истинной страстью. Но нет же – и в таком замкнутом сердце, оказалось, могло разгореться пылкое влечение к женщине! В тот день, когда доктор Гилберт достиг высшей цели, о какой на студенческой скамье мог лишь мечтать… в день, когда его величество император австрийский пожаловал ему звание «ректор магнифик» в университете… да, в тот день вдруг распространился слух, будто доктор Гилберт обручился с молоденькой, очаровательной девушкой из бедной, но аристократической семьи!

– Ну дела, – наигранно воскликнул Врисландер; уж он-то точно эту историю слушал не в первый и, боюсь, даже не во второй раз.

– Да… с тех пор наступили для старика счастливые деньки. Детей у него, правда, не было, но свою молодку-жену он носил на руках. Ему-то доставляло величайшую радость исполнять каждое желание, какое только ему удавалось прочесть в ее глазах… Но в пример многим другим он, обретя счастье, не забывал про своих несчастных ближних. «Господь осуществил мою заветную мечту, – сказал он как-то, – и привнес в мое житье то, о чем я с детства грезил, как заблудший моряк о свете маяка. Он даровал мне прекрасную спутницу жизни – и теперь хочется мне, чтобы отблеск этого счастья озарял и других… это, конечно, в моих скромных силах». Поэтому-то он и принял активное участие в устроении будущего одного бедного студента, заботился о нем, словно о собственном сыне. Наверняка думал, горемыка: «Мне бы в его годы такую помощь, каким бы счастливым я вырос!» Но, уж так на этом свете водится, благими намерениями нередко вымощена дорожка в ад. Не каждый поймет, где семя благое, а где – дурное. Доброе дело доктора Гилберта принесло ему горе: молодая супруга воспылала вскоре тайной любовью к студенту, и жестокой судьбе было угодно, чтобы Гилберт, вернувшись однажды домой с букетом роз для своей возлюбленной именинницы, застал ее в объятиях того, кого все время осыпал благодеяниями. Говорят, что голубой василек может навсегда утратить свой цвет, если в землю, из которой он растет, попадет молния, – так и душа доктора навек выцвела в тот день, когда вдребезги разбилось все его счастье. Еще в тот же вечер он, не знавший ни в чем неумеренности, просидел до утра здесь и напился до потери сознания. «Лойсичек» стал для него приютом до скончания дней. Летом он спал на груде щебня у какой-нибудь стройки, зимой же – тут, на лавках.

– Неужто это не сказалось на его репутации? – спросил я.

– Звания профессора и доктора прав его не лишили. Ни у кого не хватало решимости ставить в укор ему, еще недавно столь известному ученому, его неприличное поведение. И так получилось, что мало-помалу вокруг него собрались все подонки еврейского квартала, и под его руководством образовалось то самобытное формирование, которое и до сих пор еще носит название «Эшелон».

– Ах, вот оно что, – протянул я.

– Афанасий, не перебивайте!.. Так вот, богатые юридические познания доктора стали оплотом для всех тех, за кем неусыпно следовала полиция. Когда только что выпущенный из тюрьмы арестант умирал с голоду, доктор Гилберт высылал его голым в центр города, и властям не оставалось иного, кроме как дать неимущему одежду и накормить. Или, скажем, бесприютную проститутку выдворяли из города – так стараниями доктора ее выдавали замуж за первого попавшегося оборванца, приписанного к определенному округу, и тем самым организовывали право жительства. Сотни таких решений знал доктор Гилберт, и по отношению к ним полиция всегда была бессильна. Все, что «зарабатывали» эти отщепенцы, добросовестно, до последнего гроша шло в общую кассу, откуда и черпались необходимые для общего пропитания Эшелона средства. Ни разу никто не посмел чего-нибудь утаить. Может, такая-то стальная дисциплина и объясняет название…

– А может, их многочисленность, – добавил Врисландер.

– Это верно замечено. – Цвах кивнул. – Ежегодно первого декабря, в день, когда явило свой уродливый лик горе, подкосившее доктора Гилберта, «Лойсичек» закрывал свои двери для всех рядовых посетителей, и в этом зале проходила мрачно-торжественная церемония. Нищие попрошайки и бродяжки, карманники, сутенеры и продажные девки, картежники и уличные кидалы, пьяницы и старьевщики – вся эта братия сходилась сюда, и благоговейная тишина, как на мессе, воцарялась под сводами злачного заведения. Доктор Гилберт стоял всегда там, где сейчас сидят музыканты, как раз под портретом его величества императора, и негромко, словно исповедуясь перед сбродом, заводил печальную песнь о жизни: про то, как успехами в науке заявил о себе, как заполучил докторскую степень и как впоследствии удостоился почетного звания ректора… Но ведь наступал и черед рассказывать о том, как с огромным букетом он вбежал в комнату своей молодой жены, чтобы поздравить ее с днем рождения, а также с другим не менее счастливым днем, когда он пришел к ней свататься и она стала его нареченной невестой… и тут голос старика всякий раз срывался. В рыданиях склонялся он над столом – и нередко какая-нибудь шлюха стыдливо и осторожно, лишь бы никто не заметил, совала ему между пальцев полуувядший цветок… Никто, конечно, слез не проливал: плаксивость людям с улицы неведома. Но все они стояли, потупившись, не смея его прервать… Ну а одним утром доктора Гилберта нашли на скамейке на набережной Мольдау[20]20
  Немецкоязычное название реки Влтавы.


[Закрыть] – там-то он и замерз насмерть. Я и сейчас еще хорошо помню, как его хоронили. Эшелон из кожи лез вон, лишь бы устроить все как можно более торжественно… Впереди при полном параде шествовал студенческий попечитель, сжимая в руках алую подушку со златой цепью, а сразу за ним и катафалком – весь Эшелон, как сомкнутый строй, грязные босяки в лохмотьях и тряпках… Немало нашлось таких, кто продал все и обмотался грязной газетой: так воздали они ему последние почести…

…На могиле его, на городском кладбище, стоит белый камень. На нем высечены три фигуры: распятый Спаситель и два разбойника на крестах, по левую и правую руку от него. Неизвестно, кто заплатил за это изваяние; поговаривают, его поставила бывшая молодая жена Гилберта. Ученый оставил после себя завещание, по которому каждый член Эшелона ежедневно имеет право получить в «Лойсичеке» бесплатную тарелку похлебки. Потому-то и прикованы здесь ложки к цепочкам, а эти углубления в столах – не что иное, как тарелки. Ровно в полдень в залу входит официантка и из огромной жестяной помпы разливает по ним похлебку. Ежели кто-то из едоков не может доказать свою принадлежность Эшелону, она через ту же помпу заливает подачку обратно. Ловко придумано, правда же? Приоритет изобретения по праву принадлежит «Лойсичеку». С этих вот столов и началось шествие благотворительной помпы по богадельням, сиротским приютам и ночлежным домам всего мира…

В кнайпе вдруг поднялся шум, выведший меня из летаргии. Последние слова Цваха еще звучали в моем сознании. Я еще увидел, как он руками имитировал движения помпы, а потом окружающие картины и образы замелькали перед глазами с такой быстротой, с такой невероятной выразительностью, что я показался себе колесиком живого часового механизма.

Какой-то люд заполонил зал до краев. Наверху, на эстраде – десяток мужчин в черных фраках: белые манжеты, блестящие кольца, драгунская форма с аксельбантами ротмистра. В этом столпотворении мелькнула дамская шляпка с пестрыми перьями страуса в ней.

Сквозь перекладины балюстрады выглядывало застывшее лицо Лойзы. Я понял, что он едва держится на ногах. Был тут и Яромир: невозмутимо смотрел в потолок, упершись в стену, словно его прижала чья-то невидимая рука.

Плясуны вдруг замерли посреди танца: наверное, крик хозяина их испугал. Музыка играла дальше, но тихо, как будто неуверенно. Она трепетала, я это отчетливо чувствовал. На лице хозяина вырисовывалась злорадная, безудержная радость…

На пороге стоит полицейский комиссар в униформе. Он растопыривает широко руки, чтобы никого не выпустить. За ним маячит фигура шуцмана из уголовного отдела.

– Так здесь все-таки танцуют? Несмотря на запрет? Я закрываю это змеиное гнездо! Вы, хозяин, пойдете со мной. Остальные – марш на выход! – Это не рекомендация, а самый настоящий приказ. Упитанный хозяин молчит, но злорадная гримаса не сходит с его лица. Оно все больше становится похожим на застывшую маску.

Испуганно квакнул аккордеон.

Арфа тоже дала петуха.

Лица гостей разом обернулись в профиль: все недоуменно воззрились на эстраду.

Благородная черная фигура непринужденно и спокойно сходит по ступенькам вниз и медленно идет к комиссару! Шуцман, завороженный, не сводит глаз с блестящих лаковых башмаков господина. Тот останавливается в шаге от полицейского, меряет его изнуренным взглядом с ног до головы, а потом – с головы до ног. Молодежь на эстраде вся перегнулась через перила и чуть не давится смехом, закрыв физиономии шелковыми платками. Вставив в глаз золотую монету вместо монокля, драгунский ротмистр от избытка чувств сплевывает изжеванный окурок сигары прямо в прическу девице, застывшей с разинутым ртом.

Полицейский комиссар, переменившись в лице и не отводя взгляд, смущенно глазеет на жемчужную брошь, приколотую к манишке аристократа. Он не в силах вынести холодного, тусклого взгляда с этого холеного, неподвижного лица с выдающимся горбатым носом. Взор заставляет его ощущать себя не в своей тарелке, подавляет волю. Повисшая в зале пауза становится все невыносимее.

– Все же помнят: в готических церквях на каменных гробах лежат статуи рыцарей со сложенными руками. Не правда ли, гость напоминает такую статую? – шепчет Врисландер, выразительно стреляя глазами в сторону молодого аристократа. Врисландер – художник, а потому и мыслит соответственно.

Гость наконец прерывает молчание:

– Хм-м-м… гм… – Он явно подражает голосу хозяина. – Эх-ма, чтоб мне так жить! Ну что за гости, что за лица! Есть на что полюбоваться!

В зале раздается такой взрыв хохота, что дребезжат стаканы. Сброд хватается со смеху за животы. Кто-то бросает бутылку об стену, и она разлетается дождем осколков. Дюжий хозяин шепчет почтительно:

– Его сиятельство князь Перри Аттенштадт пожаловал.

Князь протянул комиссару визитную карточку. Несчастный читает ее, сгибается в три погибели и расшаркивается. Вновь воцаряется тишина. Все затаили дыхание, желая узнать, что будет дальше.

– Дамы и господа, – продолжает аристократ, – которых вы можете здесь наблюдать… все они, гм… они – мои дорогие гости! – Его светлость широким жестом обводит сборище. – Может, хотите, господин комиссар, чтобы я вас представил?

Комиссар с вымученной улыбкой отказывается, что-то мямлит смущенно: мол, я вас прошу понять и простить, служебный долг и ничего личного. Наконец, овладев собой, он прибавляет:

– Вижу, здесь все проходит в рамках приличий…

Эти слова приободряют драгунского ротмистра. Он бросается в гущу, ориентируясь на дамскую шляпку с перьями страуса, и уже в следующее мгновение под одобрительный гомон аристократической молодежи вытягивает оттуда за руку на середину зала знакомую рыжую Розину. Она вдрызг пьяна: еле стоит на ногах, глаза ее полузакрыты. Шляпка, писк моды, стоящий немалых денег, сидит на ее голове криво. На ней нет ничего, кроме розовых драных чулок и мужского фрака, наброшенного на голое тело.

Подан знак: музыка срывается, как с привязи – дикий конь. Подает голос аккордеон – брынь-крынь, брынь-крынь – и заглушает гортанный вскрик, вырвавшийся у глухонемого Яромира при виде Розины.

Мы уже собираемся уходить. Цвах просит счет. За гомоном его еле слышно.

Ротмистр держит за руку полуголую Розину, медленно кружит с ней в танце.

Но вот толпа почтительно расступается. Со скамеек доносится приглушенный шепот, шеи вытягиваются, и к танцующей паре присоединяется другая, еще более скандальная: смазливый отрок в розовом трико, с длинными белокурыми локонами до плеч и аляповато, как у проститутки, накрашенными губами и нарумяненными щеками виснет на груди князя Аттенштадта.

Слащавый, до омерзения приторный вальсок источает арфа.

«До чего же гнусное житье», – думаю я, и от невыносимого отвращения перехватывает горло. Чувствую, что задыхаюсь, что нужно срочно глотнуть свежего воздуха. Ищу глазами дверь: там стоит комиссар и, стыдливо отводя взор, шепчет на ухо сопровождающему его шуцману какие-то инструкции. Тот запихивает в карман какую-то вещь. Судя по бряцанию, это наручники. Оба не спускают глаз с рябого Лойзы. Какое-то мгновение тот, казалось, хотел спрятаться, но потом, оцепенев, с побелевшим и обезображенным от ужаса лицом, застыл как вкопанный.

Одна картина возникает в моей памяти и мгновенно угасает – картина, виденная мною с час тому назад: Прокоп наклоняется, прислушиваясь, над решеткой сточной канавы, а оттуда доносится страшный, истошный крик.

Я тоже хочу крикнуть – и не могу. Холодные пальцы бесцеремонно вкладываются мне в рот, прижимают к небу язык, толкают его за зубы, словно кляпом затыкают мне глотку – и я не могу вымолвить и слово.

Я не вижу пальцев, знаю, что они бесплотны, но все же чувствую их физически.

И я, более того, прекрасно осознаю: этот же фантом руки направлял странного гостя, передавшего мне книгу Иббур на Ганпасгассе.

– Воды! Воды! – вдруг закричал над самым моим ухом Цвах.

Мне приподнимают голову, подносят к зрачкам пламя свечи…

– Надо вести его домой, и… и срочно – врача!..

– А может, лучше к архивариусу Гиллелю? Он в таких делах сведущ…

– Ну ладно, скорее к нему!

Сбивчивым шепотом друзья советуются надо мной.

Помню, что потом я неподвижно, как труп, лежал на носилках, а Врисландер выносил меня из заведения на пару с Прокопом.