Текст книги "Странный гость"

Так совершенная адептом трансформация была юридически запротоколирована.

* * *

История известных миру похождений Ласкариса, некогда – обладателя монашеского сана в Падуе, подходит к концу. Больше о нем практически нечего сказать: верный своему обещанию покинуть немецкую землю, он так и не объявился больше ни в хронике громких общественных процессов своего времени, ни где бы то ни было еще. Его следы теряются в тумане, концы обрываются в мутной воде… И все же история эта была бы неполной без последнего, крайне примечательного эпизода, дошедшего до автора этих строк окольными и ненадежными путями. Верить этому эпилогу или нет – решать только читателю…

В алхимической лаборатории полуразрушенного замка в Богемии под перегонными колбами тлел умеренный огонь на углях. Осенний ветер дул в плотно закрытые окна башни.

Рядом с очагом на коленях стоял мужчина, раздувая огонь и следя за тем, чтобы пламя горело равномерно. Стоило ему поднять голову, как огонь озарил его черты. Одновременно с этим луч солнечного света заставил сиять его белые волосы.

Лик мужчины избороздили морщины: такими награждает жизнь, если слишком часто предаваться глубоким думам, посвящать время тяжелой работе и требовательной надежде – редко сбывающейся наяву. В общем-то, как-то так и выглядели алхимики всех времен и народов. От постоянных ночных бдений их глаза воспалялись, под ними залегали глубокие тени. По их сухой пожелтевшей коже, словно по древнеегипетскому папирусу, можно было счесть историю отречений и твердой воли, диктующей власть над душой.

– Господин, – начал мужчина, обращаясь к единственному соседу по лаборатории. Тот был строен и смотрелся поразительно молодо рядом с согбенным адептом. – Дорогой мой мастер… не будет ли лучше продолжать работу согласно заведенному прежде порядку?

Мастер взмахнул правой рукой – блеснул изумрудный перстень на его указательном пальце – в сторону колб и реторт. Даже тусклый вечерний свет, скрадывавший его облик, не давал повода обмануться: Ласкарис легко узнавался по плавным жестам и осанке.

– Вижу, ты так и не усвоил, что есть для алхимии наша адамическая земля, – сказал он в своем характерном полуироничном тоне. – Обращаться с ней нужно так же, как с другими прошедшими апробацию материалами. Призвав из нее философский меркурий[81]81
  В алхимии у слова «меркурий» четыре разных толкования: ртуть, начало, серебро в Великом Делании и, собственно, сам Философский Камень, центр связи макрокосма и микрокосма, всех металлов, единение всех стихий и первоматерия – Великий Магистерий.


[Закрыть] – дракона с зеленой чешуей и неуемным аппетитом, – из пасти его мы извергнем философское золото, так взяв над материей верх. Не бойся: с этим составом мы вполне способны совладать. Внимательней следи за огнем: он должен тлеть, никак не полыхать. Я уже три дня провел здесь без сна, Антоний, и пришло время, чтобы мое место занял старый Игнатий. Ты знаешь свои обязанности и ему будешь подчиняться так же, как мне. Если будешь выполнять его поручения прилежно и тщательно, как я в свое время, то вскоре наша блистательная работа подойдет к концу – и награда не заставит себя ждать.

– Господин Ласкарис, – ответил Антоний, почтительно складывая ладони и кланяясь – так, как принято главным образом в Азии. – Мой взор и моя мысль едино устремлены к нашей цели, минуя все остальное.

В этот миг Игнатий-Чернец отворил дверь и вошел в лабораторию.

– Поприветствуй моего нового послушника, – представил следящего за огнем человека Ласкарис. – Он честен, полон искательского пыла и не один десяток лет посвятил наукам. От него зла не жди. Его безмерное усердие, смею надеяться, окажется достойно помощи – а я поклялся ему помочь, знай.

Старый Игнатий не стал отвечать. Он окинул покорно ждавшего Антония взглядом, полным отстраненного равнодушия, пожал плечами и протянул новичку руку для пожатия. Было видно, что он снова чем-то недоволен. «Ничего, – подумал грек, – старому мастеру стоит поучиться терпению. А что до Антония – пройдет совсем немного времени, и он тоже, поняв, в какой опасный промысел ввязался, научится держать язык за зубами, вести себя осмотрительно и покорно ждать там, где ожидание жизненно необходимо».

Выйдя в галерею, украшенную облупившимися фамильными портретами, алхимик поднял глаза к ночному небу, пытаясь угадать его намерения, предсказать погоду. Затем он неспешно направился в спальню, откуда в прошлом сбежал дон Гаэтано – после неудачного покушения на жизнь грека.

Пожелтелые оттого, что ими пользовались сотни лет, коричневатого оттенка свитки пергамента и увесистые фолианты лежали на столе в комнате. Алхимик опустился в кресло, подпер голову рукой и сосредоточился на странном лабиринте готических скорописей. Его взор блуждал среди таинственных печатей и фигур. Он читал с глубокой серьезностью, но мало-помалу на его сомкнутых губах появилась улыбка.

– Возьмите римский купорос, – читал он тихим голосом, – очистите на слабом огне, перегоните, и жидкий продукт даст ртуть. Перегоните продукт с водой, выпарите, оставив белую землю. Смешайте землю с ртутью и неоднократно помешивайте в течение недели, пока остаток не рассеется в виде дыма на нагретой подложке. Сначала он будет серый, затем черный, в конце – белый. Сильное пламя разовьет terra foliata. Мешайте это с ртутью, пока они не расплавятся, как горячий воск. Одна часть terra foliata, смешанная с десятью частями жидкого золота, создаст вам философский камень…

Ласкарис сотворил презрительный жест в сторону пергамента.

– Ошибки всюду! Достаточно прочитать, чтобы понять: ты, великий мастер Агриппа, ничего не знал! Как красиво ты описал белого лебедя, но никогда не видел, чтобы он летал, – здесь-то и зарыт корень всех твоих страданий!

В этот момент в дверь тихо постучали. Открыв, адепт увидел за ней Игнатия-Чернеца.

– Спускайтесь немедленно, мастер, – выпалил старик поспешно, – в колбе происходят невероятные вещи, и я боюсь, что она может взорваться.

– Невозможно! – воскликнул Ласкарис пораженно. – Тот сосуд изготовлен не абы где, а в мастерской в Гольштейне – в соответствии со всеми предписаниями касательно формы и плотности! Единообразие качественной отливки стекла мною было не раз проверено. Его невозможно взорвать, если огонь горит равномерно и пламя – не сильное! – Все это грек произнес, уже спускаясь по лестнице и входя в лабораторию. Ждущий Антоний в страшном волнении бросился навстречу вошедшим.

– Глядите! Глядите же! – Голос его дрожал, слова рвались на волю безудержно, а глаза сияли истинной яростью надежды. – Взгляните, какие странные образы являются, исчезают и снова являются в колбе! Из серой земли-материи поднялся остров, и над ним колышется красноватое облако – оно, кажется, переливается и сияет, как комета или звезда!

– Ради всего святого, не тараторь! – прервал Антония Игнатий, погрозив кулаком. Тот сразу смолк и виновато отступил в сторонку.

Склонившись над колбой, алхимики своими глазами узрели все, что описал Антоний. Посреди серой массы, лишь частично заполнившей колбу, образовалось нечто вроде суши – плавучий остров с выраженными краями. Кривизна стеклянных стен увеличивала каждую фигуру или линию внутри в несколько раз. Над островом клубилось красноватое облако, словно там боролись день и ночь. Внезапно оно разуплотнилось и пролило краткий дождь. «Твердь», приняв эту влагу, озеленилась: тонкий мшистый покров по всей ее поверхности рос и принимал вид трав, кустов и миниатюрных пальм. Показались вскоре и точки разных цветов – микроскопические бутоны, раскрывающиеся, приветствующие летящих навстречу им птичек, охочих до нектара. И это были настоящие, пусть и очень маленькие, птицы – да таких дивных окрасов, что в сравнении с ними самые красивые колибри южноамериканских джунглей показались бы серыми и обычными.

Снова белый туман поднялся с зеленого ковра и, словно движимый ветром, вознесся, образуя радугу за радугой. На зелень снова выпал осадок, похожий на драгоценные камни, и из него вылезли пестрые саламандры. Над радугами засиял бесчисленный сонм звезд, и меж них вспыхнули ослепительные лучи. Порой вся эта беспокойная панорама тонула в серой материи, но раз за разом появлялась оттуда снова, в великолепии и блеске, палитрой схожая с окрасом неба на рассвете. Процесс волнообразно повторялся внутри колбы – все такой же непреклонный, неослабевающий со временем.

Алхимики, поглощенные созерцанием чудесного явления, могли бы поклясться, что прошло всего несколько минут, а не часов; однако же ночь подкралась к ним совершенно незамеченной.

Наконец Ласкарис прервал всеобщее молчание.

– Разве этот счастливый час не подарил нам троим великую судьбу? – прошептал он, глядя на своих товарищей. – Кто из бесчисленного множества посвятивших себя царскому искусству может похвастаться такой милостью, что получил доступ к сокровенным тайнам природы?

Лик старого Игнатия словно преобразился, просветлел. Антоний же, напротив, еще больше засуетился: выправил пламя горелки, бросился в дальний угол лаборатории, взял там какой-то пергамент, вновь подбежал к Ласкарису.

– Мастер, – молвил он негромко и радостно, гордо протягивая манускрипт алхимику, – примите этот документ и прочтите. Его я нашел, когда чистил печь, – под отстающей там, у самого основания, плиткой. Этот язык я не знаю, но вдруг там значится что-то важное?

– Чистить печь прямо во время опыта? – потрясенно спросил Ласкарис. Таким задетым его редко можно было увидеть. – Ужасное легкомыслие, друг мой. Запомни же, один час – одно дело! Да и любопытство твое до добра обычно не доводит… – Он бездумно принял пергамент и пробежался глазами по тексту, хотя его внимание все еще занимала безмерно трансформация в колбе – кажется, только теперь активность процесса пошла на спад. И тут его бегающий взгляд, став неожиданно угрюмым, остановился на пергаменте.

– Ты достал его вон из той печи? – спросил он сипло.

Антоний вздрогнул от звука его голоса. С такой мертвенной строгостью грек еще ни разу к нему не обращался.

– Я сделал что-то дурное, мастер? – спросил он осторожно.

Алхимик ответил не сразу: дар речи, казалось, оставил его. Наконец, обернувшись к Игнатию, он изрек неожиданно горько:

– В такой момент лучше молчать… В сей торжественный миг ни одна дурная мысль и ничье разлагающее влияние не должны коснуться душ причастных к опыту… Крик давно умершего кочета на заре жизни – вот чем является это дурное предзнаменование, не более. И даже оно способно навредить сейчас. Видишь ли, Антоний, ты накликал дух одного давно усопшего отчаявшегося человека, всю жизнь посвятившего пустейшему делу: расточению проклятий. Этот лоскут выдран из писания старого Формы Гарконского, и уже нет разницы, прочту я написанное здесь – или смолчу. Итак, «алхимия – ложный и богопротивный труд, орудующий пустотой и навлекающий нищету. Она спрашивает со своих послушников уж очень большую цену, а взамен ничего не дает. Терзания по ней тщетны, посулы ее – пустой звук, стремления и надежды она пускает по ветру. Алхимия берет себе под крыло дурней и фантазеров – и весь остаток их жизней ведет их по дорожке к дому для умалишенных или в нищенский приют. Чумазые от дегтя, ошпаренные кипящим маслом, провонявшие дымом и спиртом, ночью работающие, а днем – еле волочащие ноги, эти несчастные с трепетом, но попусту растратили свое время, свое имущество, свой разум, свои усилия и свой труд». Как тебе такое откровение, дражайший Игнатий?

Старик усмехнулся сварливо.

– Попался б мне этот хулитель – я б воздал ему за наглость сторицей!

Ласкарис отступил на шаг.

– И что же, тогда окажется, что все его поклепы справедливы? Не хватало еще, старый мой друг, чтобы ты дозвался усопшего и расписался в его правоте!

Было видно, что Игнатий-Чернец поражен; он что-то забормотал, мешая извинения и клятвы небу и матери божьей. Антоний застыл, не в силах заговорить, напряженно ловил каждое слово и почему-то крестился.

Ласкарис продолжил:

– Этому писанию более двухсот лет, и нам приходится терпеть его, провозглашая горькую и суровую истину, которая старше нас…

– Истину? – громогласно возразил Игнатий. – Значит, мастер, вы верите в то, что этот обрывок бумаги утверждает?

– Истина меняет свой вид в глазах всякого смотрящего, – сказал Ласкарис с глубокой и искренней печалью. – Но – полно! Оставим мертвых в покое! – Он отбросил пергамент и сфокусировал все внимание на колбе. – Смотрите, друзья мои, как благородно расправляет крылья королевских кровей орел – и какую причудливую тинктуру рождает в обращенном веществе солнце! Сейчас я осторожно приоткрою запоры колбы, чтобы внутрь поступал свежий воздух…

Антоний, воплощение усердия, подскочил к нему, но грек отстранил помощника.

– Не столь резво, старина! В этой бутылке – истинный джинн, сама стихия, чьи силы огромны. Разве можно обращаться с такой силой поспешно, высвобождая ее? Мы все еще можем, даже на данном этапе, лишиться всего прогресса!

Игнатий-Чернец молча отстранил адепта и сам принялся за работу: глаз у него был наметанный, руки не дрожали. Антоний, напротив, без конца вытирал пот со лба и трясся от волнения.

Из теперь уже неплотно закрытой крышки вовнутрь растекался молочно-белый туман, в конечном итоге занявший все дно колбы, словно будучи густой паутиной. Светимость в колбе завершила свою фантасмагорическую игру. Процесс замер, но солнцу пришлось еще трижды взойти и зайти, прежде чем огромный накал энергии, движущий преображениями, отхлынул через узкое горлышко.

И вот настал вечер следующего дня. На небе ясно обозначился серп молодой луны. Прозрачные пары, следовавшие за закатным солнцем при его уходе, снимались с густого мохового ковра в лесу и цеплялись за верхушки дубов, словно блуждающие призраки. У подножия горы, на которой стояла башня, там, где скальный склон оканчивался отвесным обрывом в долину, раскинулся заболоченный луг, окруженный колхидскими деревьями[82]82
  Колхидскими, по А. Гроссгейму (1948), считаются смешанные лиственные леса с подлеском из вечнозеленых кустарников. Основными образующими породами являются каштан, бук, дуб, граб и ольха в разнообразных сочетаниях друг с другом.


[Закрыть]. Там, на тонких стеблях, покачивались на легком ветерке серебряные цветы.

Игнатий-Чернец и Ласкарис вышли на ту полянку в лесу. В руках они несли странные крестообразные ножи с серебряными ручками, а также медное ведро для сбора. Дойдя до каемки луга, грек вдруг остановился и посмотрел на небо. Затем, как будто двое мужчин хотели привлечь на свою сторону духов ночи для своей работы, они произнесли мрачные слова, церемонными жестами осеняя все стороны света. Потом, орудуя ножами, принялись они срезать цветы, серебряным оттенком подобные бледной луне. Но те невидимые силы, которым были адресованы инвокации адептов, не пожелали благоприятствовать их работе.

Ни с того ни с сего поднялся свистящий порыв ветра – и хлестнул деревья, пригнул к самой земле, заставляя жалобно скрипеть стволы. Туманы унеслись на нем в ночное небо, спрятав рогатый месяц из виду. Однако мужчины продолжили сбор – хотя и быстрее, чем до этого, – стремясь наполнить ведро до краев.

Наконец они удалились, вздыхая облегченно: дело было сделано. Они поспешили по извилистой тропе у подножия скалы, ведущей к воротам замка. Уже виднелись нависшие над стенами скаты крыш – и совсем скоро этаж за этажом стала показываться сама башня. И вот они увидели свет в окне лаборатории, где до сих пор дежурил Антоний: ему дали задание следить, чтобы слабый огонь не слишком разгорался.

Вдруг, не успели они еще дойти до ворот, над их головой пророкотал глухой взрыв. Сама твердь содрогнулась, а из башни выплеснулся безумно яркий огненный шлейф. Оба алхимика вскрикнули от испуга – и их голосам стал вторить напуганный пес Маркус, скуля и ползая на брюхе. Ласкарис первым совладал с собой; не задумываясь, следует ли за ним его старый друг, он пересек двор несколькими легкими прыжками и взлетел по лестнице к галерее. Но теперь туда было не так-то просто попасть: часть внешней стены обрушилась. Дождь из каменных обломков проливался наружу, во двор, так что возвращаться туда было рискованным делом. Осмотревшись получше, грек понял, что одна только башня и осталась стоять неколебимо, зажатая между рухнувшими пристройками. Ее бойницы – затененные, глубоко врезанные в стены – скорбно, будто запавшие в орбиты очи, обозревали росшее кругом нее кольцо пламени.

Игнатий-Чернец зашагал было вслед за товарищем, но неожиданно споткнулся о тело, распластанное на брусчатке среди упавших кусков стены, близ слетевших с петель врат. Он наклонился к нему и коротко вскрикнул, отчего грек сразу понял, что произошло. Ловко подхватив бездыханное тело Антония, обмякшее у него в руках, обожженное и ушибленное обломками, Игнатий поспешил вверх по лестнице.

Ласкарис вышел ему навстречу и тихо проговорил:

– Все случилось именно так, как я и боялся. Красный лев вырвался на свободу, а страж, поставленный за ним следить, был ослеплен собственным нетерпением и не заметил, когда нужно среагировать…

Игнатий испустил стон глухого гнева. Ласкарис утешил его с грустной улыбкой:

– Ну же, старина, будет тебе оплакивать неизбежное! Предлагаю лучше позаботиться о нашем товарище. Он не мертв, просто лишился чувств. Обеспечь ему уход, а я покамест попробую спасти какое-нибудь свое имущество, если вдруг что-то уцелело…

Ласкарис развернулся и по насыпи из каменной крошки полез к башне. Заглянув в лабораторию, он увидел, что в ее потолке будто оставил пробоину сверзившийся небесный камень. Над головой алхимика угрожающе нависали потолочные балки, держащиеся до сих пор на одном лишь добром слове. Он проложил себе путь к печи, но нашел всего несколько осколков огромной колбы среди россыпи мелкой стеклянной крошки. От субстанции, судя по всему, ничего не осталось. Однако, повнимательнее оглядевшись, алхимик заметил: к фрагментам стен кое-где пристали странные мерцающие красно-желтые капли. Отыскав под ногами тигель, Ласкарис принялся с величайшей осторожностью собирать их, стараясь соскрести все без остатка.

Тем временем Игнатий отнес не приходившего в себя Антония в пострадавшую менее всего комнату в башне и, уложив его на постель, стал приводить в сознание. На развалинах лаборатории завывал ветер. Облака, растревоженные налетевшей бурей, стряхнули вниз первые капли зреющего ливня. Вдалеке громыхнул гром, сверкнула первая зарница.

Когда грек, немало рискуя жизнью, закончил собирать все, что осталось от «красного льва» – и что еще можно было спасти, – он вышел к Чернецу ужасно утомленный, с ног до головы перепачканный грязью. Бледный и будто постаревший – таким Игнатий еще его не видел, – он появился в комнате, прошел без промедлений к пострадавшему и, поразмыслив немного, обратился к настенному шкафу, висящему на одной петле. Оттуда он извлек мазь в плоской баночке без пометок и стал втирать ее Антонию в виски плавными, бережными движениями.

Антоний глубоко вдохнул сквозь сжатые в судороге зубы и очнулся. Взгляд его сразу же беспокойно заметался по комнате, покуда не замер на греке. Тот стоял точно по центру помещения, озаренный сполохами молний. Вскочив с постели, потерпевший неудачу адепт схватился за сердце и закричал:

– Воды, воды, горит! Сюда, воды, воды! Пламя в ярости – оно рвет колбу!..

Игнатий и грек многозначительно переглянулись. Ласкарис все понял без слов – и в полном согласии кивнул.

И Антоний, каким-то образом уловивший смысл этого безмолвного вердикта, одним махом выпрыгнул из кровати и пал перед алхимиком на колени. Он рыдал, заходился в крике, давясь невнятицей – в нечленораздельном потоке порой угадывались отдельные слова. Он то оговаривал сам себя, теряя всякое достоинство, то просил о строжайшем, самом строгом из всех, наказании – лишь бы его простили и не изгоняли из круга посвященных. Игнатий едва мог подавить гнев и отвращение. В какой-то момент он не вытерпел, схватил Антония за плечо и выкрикнул ему в лицо:

– Ты, жалкий ремесленник, вернись в аптеку в Падуе и продолжай работать продавцом таблеток, для чего ты и родился! Ты предаешь искусство и потом преклоняешь колени пред обманутым мастером с великим стоном – о, это верх лести! Не смей лишний раз обманывать доброе сердце этого человека, ибо ты – прирожденный неуч и таким останешься навсегда!

Но Ласкарис воздел руку, защищая старого сломленного алхимика, и тихо произнес:

– Я сам с ним поговорю, Чернец. Не сотрясай воздух.

В словах этих было столько присущего Ласкарису благородства, что старший товарищ невольно осекся. Алхимик спокойно обратился к стоявшему на коленях Антонию:

– Изложи, пожалуйста, как все случилось.

Антоний, ощутив себя под защитой великого адепта, пустился в сбивчивый рассказ:

– Пока вы собирали травы, я, как и было велено, следил за колбами в лаборатории и прилежно исполнял ваши наставления. На особые перемены я не рассчитывал… вы ведь и сами сказали, что процесс займет три полных дня… Я осторожно подкладывал уголь и не давал печи остыть. Но тут мое ухо уловило странный шум… и, прислушиваясь некоторое время, я понял, что эти звуки, похожие на переливы эолофона[83]83
  Инструмент типа цитры, звучащий благодаря ветру, колеблющему струны. При слабом дуновении ветра его звучание легкое и нежное, при порывах – резкое и громкое. В описываемое Майринком время эолофоны были крайне популярны в Европе.


[Закрыть], исходят из колбы! Длилось это недолго; я подошел, чтобы внять чудесной музыке, к слегка прикрытому горлу сосуда – и, совсем как тогда из воспарившего золотого облака, из вещества образовалось нечто, ранее не проявлявшее себя… Казалось, все оно хотело превратиться в зрелый цветок, ярко окрашенный бутон, но потом я понял, что вижу трон, весь будто собранный из драгоценных камней и игры света. Испарения бушевали под ним, наталкиваясь друг на друга, словно намереваясь взять приступом стенки колбы, пленившие их… и мне чудилось, будто со всех сторон на меня несутся трубные раскаты грома – только потом понял я, что это тоже часть дивной музыки! Формы и цвета сменяли друг друга в колбе, дымка закипала… и я испытал сперва страх, а затем – тоску по повторению волшебного зрелища… а потом сила, какую я описать не возьмусь, заставила меня взять уголь прямо голыми руками – видите эти ожоги на ладонях и пальцах? – и швырнуть прямо в огонь! Как только он взвился, в колбе начали появляться разноцветные существа… их было очень много, и образы их сменялись очень быстро – неописуемые образы, мимолетно проносящиеся мимо призраки!.. Наконец из той дымки выплыла фигура юного королевича в ярких красно-золотых одеждах. Она протянула свою белую руку к облакам, и внезапно я увидел, как некая дева спустилась сквозь них и чудесным образом соединилась с тем юношей. Я вроде бы и сейчас все это вижу, но меня подводят и память, и язык… кажется, будто я всего лишь увидел запутанный сон… скажем, заснул у костра… Помню еще – сказал себе: «Вот и все – ты теперь мертв, и все твои пути, шаги и видения ведут к отпущению». А все, что потом, – нечетко; не могу сказать, что же я увидел, что делал, о чем грезил. Не знаю, приснилось ли мне, что в самом моем существе вдруг прозвучал приказ: «Выпусти меня, дай дорогу!» – и мне показалось, будто пламень объял меня с головы до ног. Я услышал далекий звук, похожий на чудовищные колокола, грохот падения железной двери, и холод ночи погасил мой сон и все чувства. Я уже не знаю, мастер, что я сделал… где сон и где явь…

Стоило Антонию замолчать, как в комнате повисла глубокая тишина. Даже Игнатий, будто позабыв весь свой гнев, жадно вслушивался в рассказ несчастного алхимика. Грек задумчиво смотрел перед собой. Наконец Антоний тихо спросил:

– Скажите, мастер, разве нельзя вновь провести процесс с лучшим исходом?..

Алхимик твердо покачал головой.

– По утраченному пути дважды не пройдешь, – сказал он, – это известно всякому, кто мало-мальски способен здраво оценивать вещи. Путь адепта – это путь для пробужденных, а не для видящих сны. И тот, кто засыпает на этом пути, достоин большего сожаления, чем тот, кто никогда по нему не шел. Довольно божбы, Антоний: она не властна тебе помочь… Продирайся сквозь свой морок обратно, покуда свадьба короля и королевы[84]84
  «Алхимическая свадьба» – один из центральных образов алхимического учения, трактуемый по-разному, получающий как символические (иносказание для описания некой химической реакции), так и духовные (возведение души в идеал одновременно женского и мужского начала, «очистка») интерпретации.


[Закрыть] не сотрется из твоей памяти. Говорю тебе: покуда не забудешь раз и навсегда все, все, что тебе довелось тут увидеть, даже меня и саму эту комнату – до тех пор, до самой твоей смерти перед тобой не распахнутся врата, и не явится тебе Путь.

С протяжным жалобным стоном Антоний вскинул пожелтелое, дряхлое, морщинистое лицо к умиротворенно взиравшему на него алхимику. Ласкарис возложил руку на голову старика, уже почти облысевшую, и продолжил:

– Стародавний закон, возрастом превосходящий сам наш мир, велит: повествовать о том, что доступно чувствам и опыту человеческому, не стоит вовсе – ни адептам, ни людям вне их круга. Гласит он также, что нельзя безоглядно влюбляться в свой дар или тратить его почем зря. Сказано в нем: дважды одного скакуна не седлают. Тем серьезней попрание сего закона, чем более опытный адепт его попрал. Но в твоем случае, Антоний, все только к лучшему: и страх, и неизбывная печаль твои сойдут и забудутся очень-очень скоро. Над уставшим сердцем и сединами своими – умилостивись!.. Что подлежит забвению – то для тебя канет, как по взмаху руки; ты отряхнешь с головы злой морок и сбросишь груз тоски, а затем – пробудишься ото сна и пойдешь на зов несмолкающего голоса. Вставай с колен, берись за ум – и настройся на исцеление.

Антоний пристально посмотрел в лицо учителю. Медленно, очень медленно доходил до него смысл сказанного. Суровейшее столкновение противоречивых чувств в единый миг повергло его наземь и велело просить Ласкариса о снисхождении, сложив в молитвенном жесте руки…

Но боль вскоре утихла в нем. Просьбы и крики о смягчении приговора прекратились. Постаревшее лицо адепта обрело осмысленное выражение, будто его посетила некая мысль. Наконец Антоний поднялся на ноги. Он был изможден и сильно ранен, но снизошедшее к нему поистине неземное спокойствие придало ему уверенный и спокойный вид – в этом-то человеке уже и не узнать катавшегося секунду назад по грязи кающегося безумца. Он взял руку Ласкариса, молча и пылко поднес к своим губам, потом – изрек твердо и серьезно:

– Я понял вас, князь Ласкарис, и верю, что вы сказали мне всю правду. Сдается мне, отказав мне в моем желании, вы, возможно, дали мне куда больше, чем я попросил. Весь тот период, пока память о случае пребудет со мной, я посвящу думам о ваших мудрости и доброте. Тот голос, что никогда не перестанет манить меня, зазвучит только сильней – ведь ему в унисон будет вторить эхо ваших слов. Сегодняшнюю катастрофу я почитаю, право, за благодать – надеюсь, она сократит отпущенное мне время ожидания. Что-то мне дурно…

На этих словах старика объяла дрожь – казалось, он вот-вот снова рухнет без чувств. Игнатий и Ласкарис подхватили шатающегося алхимика и уложили обратно в постель.

Мягко и осторожно грек высвободил свою руку из хватки Антония и вышел. Чернец присел с краю и всмотрелся в меркнущее лицо спящего.

Вдруг грудь Антония будто напряглась в глубочайшем вдохе, лоб пересекла глубокая морщина – но уже в следующий миг напряженное лицо расслабилось, и на губах у адепта заиграла красивая, преисполненная искреннего покоя улыбка.

Такая никогда еще не появлялась на лице амбициозного алхимика, кроме как, может быть, давным-давно – когда-то в детстве…