Текст книги "Странный гость"

Мюлленфельс побледнел и неумело попытался это скрыть. Но герцог даже не заметил перемен в алхимике, воодушевленно продолжая речь:

– То, что Сендзивой обещал нам, он не мог показать иначе, чем с помощью образца эликсира, где-то им украденного, – вот что я склонен думать! А вы, мой друг… вы взяли и сделали чудо у себя в лаборатории! И это ведь даже не лучшая лаборатория в этих землях – смею признать! И это лишь первые успехи… о, верю, вы продолжите работу и достигнете успехов, даже не снившихся хвастуну-поляку. И если ваша первая работа закончилась такой удачей – уже предвкушаю, какими же будут следующие достижения! Вы получите лучшие комнаты в моем замке и столько славы и почестей, сколько способны вынести ваши плечи. И я даю княжеское слово, что до самой смерти буду защищать вас от всех бед и несчастий, от всяких посягательств сильных мира сего. Я и все мои земли отныне покорно служат вам. Теперь давайте отправимся отдыхать, ведь радостные дни подчас не менее утомительны, чем горестные…

Зловещий звук сотряс комнату, когда герцог произнес эти слова. В крайнем смущении Мюлленфельс бормотал бессвязные благодарности. Блестящий пот заливал его лоб, когда он наклонился и еще раз поцеловал обе протянутые руки своего господина. Звук неясной природы прозвучал еще раз, пустив эхо гулять под сводами.

– Да что у вас тут так шумит? – возмутился герцог, испытующе озираясь по сторонам.

Мюлленфельс, доведенный до полубессознательного состояния натиском ужасных дум, пошатываясь, вскочил на ноги с искаженным лицом и выпалил наугад:

– Милостивый господин, я полагаю, лопается от жара стекло. А что, если это был мой сосуд?.. Позвольте мне носить его с собой: пары, стоящие в лаборатории, могут испортить свойства реагента…

Но герцог неумолимо вырвал сосуд из цепких пальцев, не оставив хитрецу никакой возможности его забрать.

– Будьте покойны, Мюлленфельс: сосуд цел. Разберитесь со стеклом и занимайтесь дальше своими изысканиями. Первый опытный образец будет храниться у меня в полной безопасности. Спокойной ночи – или, скорее, доброго утра! – Сказав это, герцог вышел, в руках крепко сжимая заветный сосуд – трудную добычу минувшей ночи.

Вскоре за дверью его опочивальни загремели засовы.

Придворный алхимик обессиленно привалился к стене лаборатории и опустил руки. Дрожь за дрожью пробегала по телу несчастного самозванца, и камердинер Эварист, тайно покачивая головой, наблюдал за столь жалким поведением человека, которого только что осыпали словами чести.

Мюлленфельс более не смог вернуться к башне, где он оставил своих людей ожидать возможного возвращения Сендзивоя, – собственно говоря, ему не давали шанса покидать замок в принципе. Как иной раз способен угнетать яркий свет солнца над головой, так лучи милости Фридриха, сгустившись над Мюлленфельсом, сплелись прочной золотой клеткой. В присутствии господина он знал, впрочем, как подавить в себе беспокойство и вести себя беспристрастно – с новообретенным достоинством истинного адепта. И когда он выходил к толпе придворных, чествовавших его как первого фаворита герцога, в его осанке и манере держаться проступала заносчивость, свойственная низкородным людям, забравшимся на жердь повыше. Окончательно отказавшись от мыслей о побеге, он решил насладиться пусть и кратким, но ощутимым величием при дворе.

Однако совсем скоро он вновь вынужден был спуститься в свою лабораторию, где уже выросла непомерная груда дешевого металла. Герцог, одержимый Мамоной[99]99
  Демон алчности и достатка.


[Закрыть] и напрочь забывший о страсти к алхимии, требовал немедленно превратить все это сырье в золото и направить в казну. Мюлленфельс тянул время, ссылаясь на неподходящее расположение небесных тел, однако день, когда заветное содержимое сосуда, присвоенного герцогом, иссякнет, несмотря на все отговорки алхимика, неумолимо приближался. Он был ослеплен обещанными почестями и богатствами, но настоящим сокровищем по-прежнему оставалась жизнь, а единственным спасением – побег из вюртембергских земель. Каким же глупцом он был, трижды слепцом, не сохранив сокровища, обещавшего счастье и богатство на всю оставшуюся жизнь, и не покинув пределы Вюртемберга с отобранным у Сендзивоя даром! Недалекое тщеславие, слепое честолюбие и безнадежное желание отомстить повели его, как орда злых демонов, обратно в львиное логово в Штутгарте. Вдруг дань и поклоны слуг и придворных показались ему нелепыми. Чем меньше он лелеял надежду как-то вырваться из златых оков, тем заманчивее ему казалась жизнь тихого мещанина, спокойно идущего по жизни с неприметным серым порошком в закромах – источником верного дохода. Все золото, что он получал, неукоснительно поглощала ненасытная казна герцога Фридриха, а ему не оставалось ничего, кроме чести и смехотворной славы за то, что он якобы получил чудо-реагент, не суливший ему самому и крупицы золота. Мюлленфельсу казалось гиблым делом тратить то короткое время, еще отпущенное ему, на поиски непостижимого способа воспроизведения загадочного вещества. Когда он сидел в одиночестве, в своих мыслях, его широкая и сильная фигура прогибалась под тяжестью рока – и он становился похожим на уставшего старика.

Как раз в очередную такую минуту безропотной задумчивости дверь лаборатории вдруг распахнулась, и к нему вошел герцог – в полном вооружении, со шпагой на боку и маршальским жезлом в руках, а за ним ввалилась, бряцая доспехами, толпа его охранников. Он приблизился к дрожащему алхимику и рукой подал знак кому-то, ждущему за порогом лаборатории. Медленной поступью из коридора вышел заплечных дел мастер в красной накидке с капюшоном. Следующим жестом Фридрих приказал закрыть дверь лаборатории. Затем он, не произнося ни слова, достал из кармана письмо и раскрыл его. В яростном взоре господина Мюлленфельс лицезрел крушение всех его надежд и ныне неотвратимый конец жизни.

– Вот, прочтите, – коротко сказал герцог, чуть не швырнув написанное в лицо своему верному адепту. Затем он скрестил руки на груди и стал ждать. Никто из собравшихся в лаборатории не осмеливался пошевелиться. Слышен был только шорох бумаги в дрожащих руках внезапного обвиняемого, чье лицо заливала мертвенная бледность.

Это было рукописное письмо Михала Сендзивоя из Страсбурга герцогу Фридриху Вюртембергскому. В нем подробно рассказывалось о мерзком покушении на алхимика со стороны Мюлленфельса. Поляк требовал справедливости как для себя самого, бесчестно ограбленного в шварцвальдском лесу, так и для герцога, обманутого подчиненным.

– Что вы можете на это ответить? – прервал Фридрих неловкое молчание. – С этой минуты, герр Хитрый Лис, не надейтесь спастись: из замка вам никуда не улизнуть. Этот испуганный взгляд красноречивее любого признания. Так вот откуда эти проволочки, все эти оправдания, писанные в звездах и прочих астрономических телах! Вы никогда не были адептом – более того, полагаю, никогда даже не пытались искать формулу преображения в золото. Вы – всего-то презренный вор, оскверняющий своим существованием твердь под своими ногами. Где все то, что по праву принадлежит благородному поляку, оклеветанному при моем дворе? Немедленно отдайте мне сокровище, недостойное ваших рук. Немедленно, говорю же!..

Несчастный Игнатий Мюллер пал к ногам господина, но Фридрих оттолкнул его.

– Вы прогнали истинного посвященного, магистра королевской науки! Ваша зависть и ваша подлая безнравственность лишили мой дом славы обители мудрости, покровителя тайного знания. Будьте покорны, я устрою вам достойную, справедливую кару! Последний раз спрашиваю: где вы спрятали все, что осталось?..

Напрасно Мюлленфельс убеждал герцога, что уже отдал все, отнятое у адепта-поляка.

– Хотите, чтобы я поверил, – цедил с недоброй усмешкой Фридрих, – что это все? Вам бы устыдиться: я-то прекрасно знаю, сколько должно быть! – Герцог обернулся к свите. – Оставь нас, – бросил он палачу, – я выкликаю тебя, когда потребуешься. И все остальные – тоже на выход! Да поскорее, слышите!..

Телохранители покинули лабораторию вместе с палачом, и Фридрих остался наедине с бедным грешником. В чем признался ему последний и действительно ли он передал ему весь порошок или нет, никто так и не смог узнать. Но в одну из последующих ночей, когда полумесяц освещал местность, он иронично взирал на знатного герра фон Мюлленфельса, чей труп в мишурно-золоченом облачении мягко ворочался, как кукла на ночном ветру, под перекладиной виселицы на Золотой Горе.

* * *

Сендзивой провел ночь в цыганской пещере, в освежающем сне. Рано утром Фьяметта разбудила его и благополучно повела вниз по нехоженому лесу на равнину, где вдали от уступа среди елей все чаще и чаще блестела лента Рейна. После полудневного похода они добрались до долины. У последнего предгорья, которое вело в Брайсгау по удобной дороге, путники остановились. Стоял ясный летний день, и пейзаж ясно просматривался вплоть до самой голубой цепи Вогеля[100]100
  Вогель – гора высотой 1922 м в Словении, часть южных Юлийских Альп и национального парка Триглав.


[Закрыть]. Вдалеке, в серой дымке равнины, иглой вздымался изящный шпиль собора, и под его сенью Сендзивой чувствовал себя в безопасности.

Дорога от последних склонов Шварцвальда через Рейнскую равнину к Страсбургу, вероятно, не была лишена опасностей для того, кого преследовал ордер на арест герцога Вюртембергского. Несмотря на то, что эта территория долгое время практически выпадала из поля государственных интересов, между Вюртембергом и верхнеавстрийскими землями Брайсгау существовало взаимное соглашение о выдаче государственных преступников – и, конечно же, алхимиков, – укрывающихся в сельской местности. Меж тем, однако, отрыв от преследователей казался достаточно большим. К хорошо очерченному тракту, убегавшему вдаль, выходили многочисленные деревни, и путники не могли более заблудиться. Но уж слишком экзотичный дуэт – юная цыганка и мужчина в обтрепанном благородном наряде – наверняка вызовет пересуды, и затеряться им будет нелегко.

Фьяметта, явно понимая это, остановилась. Она отвела Сендзивоя туда, где ему не грозила опасность. Ее обещание было выполнено, и в глазах девушки читалось твердое намерение расстаться.

– Здесь пролегает граница для меня и моего народа. Ступай один. Ты найдешь путь, ты увидишь город – там твой народ, – сказала она. – Красный лев уже укусил тебя, но его посадили на цепь. Зеленый дракон дохнул на тебя огнем, но он сам в нем сгорит. Вскоре ты пошлешь гонца в замок, где заключили льва. Гонец отнесет письмо, его конь полетит вместе с ветром, со скоростью стрелы. Не прельщайся ответом, когда узнаешь, что зеленый дракон стал пищей черных ворон, а лев по-прежнему на цепи! К себе ты его не воротишь, лучше не рискуй жизнью. Ты обречен лишь искать, а не владеть.

Сендзивой знал: эти слова станут пророческими для него. Он сжал руку юной цыганки и нежно посмотрел ей в глаза.

– Неужели ты оставляешь меня, Фьяметта? Давай в первом же городе на пути сменим наши наряды и двинемся инкогнито. Я тронут твоими красотой и добротой – я бы гордо и без предубеждений представил тебя друзьям в Страсбурге. Я хочу помочь тебе, как ты мне, я смогу дать тебе больше, чем есть у тебя в твоих лесах. Там, откуда мы пришли, тебя ждет месть моих врагов – или даже арест!

– Сыны Египта[101]101
  Считается, что цыгане прибыли в Европу с северного Индийского субконтинента около 1500 года. Но также есть другое мнение о том, что цыгане – это потомки египтян, ушедшие из Египта в VII веке, после того как страну захватили арабы.


[Закрыть] не изменяют своей крови, – с гордым пылом перебила его Фьяметта. – Сыны Египта чтут свою царевну. У их огня – мое место. В пещере царевны – мой дом. Ну а христианину, понравившемуся мне, мое знание принесет только гибель. – Слова звучали резко, но ее мягкие глаза, полные слез, и подрагивающие губы были красноречивее.

Сендзивой вновь приблизился к ней.

– Если ты так доверяешь своим людям – почему не позвала их, когда я нуждался в помощи, когда у меня отобрали мое сокровище? Содержимого этого флакона хватило бы, чтобы обеспечить нас с тобой до конца дней.

– Лес – наш оплот, – грустно сказала девушка. – Тот негодяй отнял бы у нас охранное письмо герцога. Нас гоняют из страны в страну, и везде на нас клевещут. Если мы будем сопротивляться, придут солдаты. Мой народ для твоих князей значит меньше, чем собаки, спящие на сеновале.

– Когда же я увижу тебя снова? – спросил Сендзивой, прочтя в ее глазах, что, несмотря на любовь и боль разлуки, никакие уговоры не смогут поколебать ее решимости.

Теплым взглядом темных глаз девушка еще раз окинула достойного мужа и тихим, но твердым голосом сказала:

– Когда придет время. Когда тебе будет одиноко и ты почувствуешь перемены. Когда белый голубь пролетит мимо! Прощай!

Ее голос дрожал. Она неловко подбежала вплотную, поцеловала его и стремительно скрылась под лесной сенью. Но вдалеке – там, где уговоры уже не подействуют на нее – она все-таки обернулась и добавила:

– Пусть над тобой сияет солнце, а луна не холодит своим бледным светом! Прощай!..

– Фьяметта! – крикнул поляк ей вслед, но ее имя лишь эхом разнеслось среди деревьев. Тогда он, опустив плечи, развернулся и нехотя побрел по склону долины к дороге, ведущей, если верить цыганскому пророчеству, навстречу спасению. Тяжкие думы о потере тайного реагента, будто оставившие его прошлым вечером, с новой силой овладели им.

Вечером третьего дня Сендзивой беспрепятственно достиг Страсбурга. Там он нашел своих влиятельных и весьма состоятельных друзей, радушным приемом сумевших отвлечь его от воспоминаний о пережитых напастях последних нескольких недель.

Спустя пару дней он решился-таки при посредничестве одного страсбургского юриста направить письмо герцогу Фридриху с обвинениями в противозаконном преследовании и требованием восстановления справедливости. Письмо он составил весьма деликатно, чтобы герцог понимал: ни его доброе имя, ни репутация не подвергаются сомнению; но поляк не преминул указать, что оставляет за собой право в случае неудовлетворения его просьбы обратиться за справедливостью к королю в Вену, что сохраняло надежду на возвращение заветного эликсира.

Через несколько недель в Страсбург пришла весть о том, что Мюлленфельс казнен. А спустя еще какое-то время поляк получил на свой адрес в Страсбурге послание от герцога. Надорвав конверт, он немедля развернул письмо. В глаза тут же бросилось изображение летящего голубя, несшего в клюве оливковую ветвь: оно красовалось в правом верхнем углу письма.

Поляк не знал, являлся ли голубь неизменным атрибутом всех писем герцога или же был избран специально для такого случая, дабы показать мирные намерения в отношении беглого алхимика. Письмо отличалось уважительным тоном. Герцог выражал возмущение в отношении чудовищной несправедливости, настигшей его доброго гостя, а также сообщал о немедленной расправе над своим ненадежным слугой – в то же время осторожно отмечая, что и польский гость, в свою очередь, внезапно покинув его замок под покровом ночи, сам дал повод усомниться в честности. Между тем он, герцог Фридрих, считает своим долгом вернуть поляку его украденную собственность и потому ожидает его к себе в гости, чтобы окончательно восстановить справедливость. Он также надеется, что Сендзивой решит на время остаться в замке, дабы разделить с ним удовольствие занятий химическими науками.

Сендзивой прочитал письмо несколько раз. Сперва он усмотрел в нем возможность наиболее естественным путем вернуть себе драгоценный эликсир; путешествие обратно в Штутгарт представилось ему предельно безопасным предприятием. Но за острыми витками почерка герцога Фридриха вновь стали проглядывать прежние ночные видения, и пред ним вновь предстал паук, во второй раз заманивающий к себе в сети жертву – и не намеренный более оплошать.

Так он раздумывал над своими опасениями несколько дней, пока одной из бессонных ночей вновь не увидел лица Фьяметты, освещенного, как и той ночью в лесу, светом костра. Берегись красного льва, зеленого дракона и белого голубя, слово в слово повторила она свое пророчество. Вскочив в кровати, поляк первым делом схватил письмо: голубь порхал над льстивыми пассажами герцога. Не оставалось сомнений, что откровение Фьяметты – не плод случайных совпадений и догадок. Она-то никак не могла знать, что герцог сопроводит послание таким вот особым рисунком голубя мира.

Так Сендзивой окончательно избавился от порочной страсти к славе и почестям – и от всяческого легкомыслия в придачу. Через несколько месяцев он покинул Страсбург, никого не ставя в известность о том, куда собрался. Друзья сочли, что он решил вернуться-таки в Штутгарт, но догадка не подтвердилась. Второе письмо герцога с еще одним приглашением к себе не нашло адресата.

Скудные свидетельства современников сообщают нам, что в период между 1606 и 1610 годами фигура Михала Сендзивоя из Кракова появлялась то тут, то там, в разных местах – никогда и нигде с претензией на адептство, а всегда лишь со скромным желанием продемонстрировать некое своеобразное избирательное сродство стихий и предостеречь от ловкости рук фальшивых златокузнецов с помощью демонстрации эффекта красителей по металлу. Возможно, гнетущая нехватка денег заставляла серьезного и родовитого с виду польского шляхтича добывать скромный случайный доход подобными экспериментами перед мелкими и крупными панами. Но эти визиты ко дворам мелких князей прекратились. Его имя упоминается все реже и реже, а в 1616 году полностью исчезает из сохранившихся свидетельств. Однако одно из сообщений гласит, что в замке рейнского барона Сендзивой принимал у себя в покоях некую цыганку. С нею на следующий день он и отбыл куда-то в направлении Шварцвальда.

На одном из холмов невдалеке от Филлингена возвышалось заброшенное поместье. Как гласит легенда, Сендзивой купил его за бесценок и въехал туда вместе с темноволосой и черноокой девушкой, следовавшей за ним неотступно, будто верная тень. Там, на холме, вдали от досужих глаз, он посвятил себя изучению королевского искусства. На пороге его уединенного жилища едва ли хоть раз появлялся гость. Знаменательно и то, что в легенде не говорится, будто он хотел создать золотую настойку. Скорее она сообщает, что целью его работы и его стремления был философский камень, который гарантирует покой души в этой жизни и ангельское спасение в ином мире тому, кто им обладает.

Рассказы

Зловещий доктор Дарашикух

За столиком у панорамного окна кофейни Радецкого шепотом переговаривались двое друзей.

– Его нет: днем он вместе со слугой отбыл в Берлин. Дом стоит пустой: я только что оттуда, все как следует осмотрел. В нем только эти двое, персы, и живут.

– Значит, он поверил телеграмме?

– Я и не сомневался, что стоит ему услышать имя Фабио Марини, как он клюнет.

– То-то и подозрительно. Они же много лет – до самой смерти профессора – были не разлей вода. Что нового он узнал бы о нем в Берлине?

– Ну смотри-ка: профессор Марини держал кое-что в тайне от него. Он сам об этом упоминал – где-то полгода тому назад, когда наш дражайший друг Аксель еще не пропал.

– Неужто ты всерьез веришь, что профессор Марини знал какой-то особый секретный метод препарирования трупов? Синклер, признайся: ты в это веришь?

– К чему эти «веришь», «не веришь»? Во Флоренции я своими глазами, в ясном уме и при твердой памяти, видел препарированный профессором Марини труп ребенка. Говорю тебе, любой мог бы поклясться, что малыш только спит: ни следа трупного окоченения, ни морщинки, ни пролежня… сохранился даже розоватый оттенок кожи. Как у живого!

– Дела… Значит, думаешь, этот перс убил Акселя?

– Этого я знать не могу, Оттокар, но наш моральный долг – прояснить его участь. Что, если Акселя при помощи какой-нибудь отравы погрузили в своего рода летаргический сон? Боже, сколько времени я потратил понапрасну в Анатомическом институте! Как умолял хотя бы попытаться вернуть его к жизни! «Чего вы, собственно, хотите? – слышал я в ответ. – Этот человек, без всякого сомнения, мертв, и с его трупом мы не можем ничего делать без дозволения доктора Дарашикуха!»

Мне продемонстрировали контракт, из которого явствовало, что Аксель тогда-то и тогда-то уступил свои останки владельцу договора за пятьсот флоринов; заверяющая факт выплаты расписка прилагалась.

– Нет, все-таки ужасно, что подобное в нашем столетии может иметь законную силу! Всякий раз, когда я об этом думаю, меня охватывает неописуемое бешенство!

– Бедняга Аксель! Если бы он мог предчувствовать, что контракт попадет в руки этому персу, его злейшему врагу! Он верил, что Анатомический институт…

– У адвоката тоже ничего не вышло?

– Пустой номер. Показания старухи-молочницы, видевшей, как однажды на рассвете дипломированный доктор медицины Дарашикух в своем саду с пеной у рта дико проклинал Акселя, даже не приняли во внимание! Да что уж теперь говорить… Ты пойдешь со мной, Оттокар? Решайся же!

– Я хочу пойти… но подумай, вдруг нас скрутят как взломщиков? У перса репутация – комар носу не подточит; все видят в нем ученого мужа без страха и упрека. Богом клянусь: одного только подозрения будет недостаточно. Не обижайся, но не ошибся ли ты, когда тебе послышался голос Акселя? Прошу, Синклер, не горячись, расскажи еще раз подробнее, что тогда произошло? Может быть, ты переутомился?

– Ничуть. Получасом ранее я любовался церковью Святого Вацлава в Градчанах: старые, чудные сооружения вроде него, с барельефами словно из запекшейся крови, обычно производят на человеческий дух мощное, крепкое впечатление… После я был у Далиборки и на улице Алхимиков. Спускаясь потом по лестнице, я невольно остановился у открытой калитки в стене, окружающей дом Дарашикуха. И вдруг, скорее всего – из окна, донесся голос… могу поклясться всеми святыми: то был голос Акселя! Наш бедный товарищ выл: «Ра-а-аз, два-а, три-и-и-четыре-е-е». Господи, я хотел тут же ворваться в дом! Но не успел опомниться, как турок, слуга доктора, захлопнул у меня перед носом калитку. Говорю тебе, мы должны побывать там! Должны! Вдруг Аксель жив? Подумай, кому нас ловить? Кто ночью будет бродить по тем лестницам? То-то же, а как я орудую отмычкой – да это же любо-дорого смотреть!..

Прежде чем приступить к осуществлению своего плана, друзья до темноты бродили по улицам. В сумерках они перелезли через стену и наконец оказались перед старинным зданием, где обретался зловещий перс. Дом, одиноко стоявший на пригорке посреди парка Фюрштенберг, будто мертвый стражник, опирался на боковую облицовку заросшего травой пассажа.

– Какой страшный все-таки парк, – прошептал Оттокар Доггналл. – Только взгляни на эти вязы – какие зловещие фигуры на фоне неба. А этот странного оттенка свет в оконцах? Своя атмосфера царит здесь, на спуске от Градчан к Малой стороне – словно все живое укрылось глубоко под землю из страха перед притаившейся смертью. Скажи, не бывает ли у тебя предчувствия, что однажды этот призрачный образ растает вдруг, как мираж? Что усыпленная, потаенная жизнь воспрянет ото сна, как болотный зверь, для чего-то нового, страшного? А взгляни на эти засыпанные белым песком дорожки! Они же похожи на змей…

– Идем уж, – перебил его Синклер. – У меня и так ноги подкашиваются от волнения. На-ка, подержи покамест план.

Дверь вскоре поддалась, и они стали медленно брести на ощупь по старой лестнице, освещенной лишь призрачным мерцанием звезд, льющимся через круглые окна.

– Придется нам обойтись без света. Слышишь, Оттокар? Кто-нибудь может увидеть нас снизу, из павильона в парке. Не отставай… осторожно, здесь выщербленная ступенька. Дверь в коридор открыта – сюда, сюда, налево…

Вдруг они оказались в какой-то комнате.

– Да не шуми же!

– Я не виноват: дверь захлопнулась сама!

– Придется зажечь свет. Я вот-вот что-нибудь опрокину: здесь полно стульев.

В это время на стене блеснула голубая искорка и послышался какой-то шорох, словно вздох или резкое дуновение. Тихое потрескивание, казалось, неслось от пола, из всех щелей. Еще секунда мертвой тишины… а потом чей-то голос медленно и неторопливо захрипел:

– Раз-с-с… Два-а-а… Три-и-и-и…

Оттокар Доггналл вскрикнул и стал возиться со спичками.

Наконец маленький огонек разъял мрак. А там…

Друзья переглянулись, их лица были бледны как смерть.

– Аксель!

– Четыре-е-е… Пх-х-х-хять… Ш-ш-шесть… Семь-м-м…

Хрип доносился из ниши в глубине комнаты.

– Давай сюда спичку – у меня свеча! Скорее, скорее!

– …восемь-м-м-девять-десять-о-одиннадцать…

Со свода ниши, на медном пруте, пропущенном сквозь темя, свисала светловолосая человеческая голова. Шея под подбородком была обвязана шелковым шарфом, а ниже нее виднелись розовые легкие с трахеей и бронхами. Меж них размеренно трепыхалось сердце, оплетенное золотыми проволочками, идущими к маленькому электрическому аппарату на полу. Упруго пульсирующие артерии черпали кровь из двух бутылей с узкими горлышками.

Оттокар Доггналл вставил свечу в маленький фонарь и, чтобы не упасть, уцепился за рукав приятеля.

Это была голова Акселя – с красными губами, источенной прыщами кожей. Совсем как живая, широко раскрыв глаза, она таращилась в вогнутое зеркало на противоположной стене, увешанной туркменско-киргизскими коврами и экзотическим оружием. Здесь всюду друзей окружали красивые восточные ткани с гипнотическими узорами.

В комнате размещалось целое войско препарированных животных: змеи и обезьяны в невероятных позах лежали среди разбросанных книжек. В стеклянной ванночке на стоящем сбоку столе плавало в голубой жидкости сердце. С постамента на молодых людей строго взирал гипсовый бюст профессора Фабио Марини.

Приятели не могли произнести ни слова. Как завороженные, вглядывались они в куль сердца страшных человеческих часов, трепещущий и сжимающийся… как живой.

– Ради бога, бежим отсюда, а не то со мной будет обморок! Провались он пропадом, этот персидский дьявол!

Оба повернулись к двери.

И тут опять раздался зловещий треск; казалось, он исходил из уст человека, ставшего чудовищным экспонатом. Сверкнули две голубые искры, и зеркало отразило их, метнув отблеск прямо в зрачки мертвецу. Голова разлепила губы, с трудом заворочала языком, ее зубы скрипнули – и прозвучало хриплое:

– Четверть… двен… надцатого…

Губы сомкнулись. Лицо застыло. Голова снова слепо смотрела прямо перед собой.

– Чудовищно! Его мозг как-то действует – он жив! Бежим отсюда, бежим на улицу! Свеча! Не урони свечу, Синклер!

– Господи, Оттокар…

– Открывай же! Бога ради, чего ты там возишься?..

– Не могу! Там… там… посмотри!..

Внутренняя ручка представляла собой унизанную перстнями руку покойника. Белые пальцы алчно загребали воздух.

– На вот, держи платок! Чего брезговать: ведь это рука нашего Акселя!..

Некоторое время спустя двое друзей снова стояли в коридоре. На их глазах медленно затворялась дверь. На той двери красовалась черная лакированная табличка:

ДОКТОР МУХАММЕД ДАРАШИКУХАНАТОМИСТ

Пламя свечи трепетало от сквозняка.

Вдруг Оттокар отшатнулся к стене и со стоном сполз на колени.

– Вот оно… вот здесь… – Он указал пальцем на шнур звонка.

Синклер поднес свечу поближе… и с криком отшатнулся, тут же ее выронив.

Следом покатился из руки и жестяной фонарь; загремел, пересчитывая ступеньки.

Словно одержимые, с торчащими дыбом волосами, задыхаясь, двое перепуганных до полусмерти мужчин неслись в потемках вниз по ступенькам.

На бегу они повторяли:

– Персидский дьявол! Персидский дьявол!..