Текст книги "Странный гость"

Я смотрел на стоявшего передо мной Харузека, на его большие мечтательные глаза, полные слез, и мне вспомнились слова Гиллеля о непознаваемости темного пути, которым следуют люди, предназначенные смерти.

Харузек заговорил опять:

– Глупо было бы отрицать, что у моей вражды есть и более понятные основания, так сказать, «внешние обстоятельства»… но о них неинтересно говорить. Все эти факторы хоть и притворяются дорожными указателями, вехами, на самом деле – пустая скорлупа. Факты – это выстрелы пробок в потолок, брызги шампанского на столе… и надо быть кретином, чтобы считать это истинной сутью праздника. Вассертрум сумел охмурить мою мать… да, он охмурил ее, а потом продал в публичный дом. Не такое уж и большое дело, когда у тебя много друзей и родни в полиции… но он сделал это не потому, что она, красивая женщина, ему надоела. Вовсе нет! Я слишком хорошо знаю его суть. Он продал ее в тот самый день, когда с ужасом понял, что слишком сильно ее любит. Такие, как он, поступают иногда как будто себе в ущерб, но зато всегда одинаково. Жажда наживы просыпается в нем всякий раз, когда является перекупщик, не намеренный продешевить. Он обставляет все так, словно ему неприятно или даже жалко расставаться с товаром… он насквозь пропитан чувством собственности. Будь в нем какой-то идеализм – наивысшим идеалом для Вассертрума стало бы в один прекрасный день раствориться в абстрактном понятии обладания. Но тогда его целиком захватил безумный страх, что он уже не может больше на себя положиться, что не хочет, а должен с чем-то расстаться… что кто-то свыше сковывает его волю – или то, что ему кажется собственной волей, – наслав на него этот морок любви. Вот и вся причинно-следственная связь: поверив, что для того, чтобы и дальше оставаться собой, ему нужно продать мою мать в бордель, он ее, конечно же, продал. Продал – и будто двух зайцев одним выстрелом убил, потешил сразу две низменных страсти: жажду наживы и… врожденный мазохизм. Простите, мастер Пернат, – голос Харузека неожиданно зазвучал так сухо и так дeловито, что я испугался, – простите, что я говорю обо всем этом с таким спокойствием. Когда учишься в университете, съедаешь фут ненужной книжной пыли – и приучаешься невольно излагать на каком-то птичьем языке…

Ради него я заставил себя улыбнуться. В глубине души я хорошо понимал, что он еле сдерживает рыдания. Ему требовались моя помощь или хотя бы временное послабление страданий. Я незаметно достал из комода последние сто гульденов и спрятал в карман.

– Скоро вы закончите университет, – сказал я, – и станете врачом. Попадете в другую среду – и в душе у вас наступит мир. Когда у вас финальный экзамен?

– На днях. Я должен сдать его ради своих благодетелей. Хотя смысла, в сущности, нет ни малейшего: жить немного осталось, дни мои сочтены.

– Вы слишком сгущаете краски.

– Так экспрессивнее, а экспрессия сбивает планку моих страданий. Да и потом, у меня перед глазами день и ночь стоят не лучшие образцы профессии: тот же Вассори… Разве что жаль, что моя благотворительная деятельность в гетто окончится. – Он взялся за мятую шляпу. – Что ж, не смею больше занимать вас. Думаю, вопрос обсужден – ведь так? Если узнаете что-нибудь новое про судьбу доктора Савиоли, буду рад весточке. Скажем, поставьте на подоконник зеркало, когда будете готовы встретиться; так я пойму, что стоит зайти к вам. А вот ко мне в подвал, прошу, не заходите: Вассертрум сразу же пронюхает, что мы сообщники. Вообще, страсть как хочется узнать, какой дорожкой он пойдет к вам теперь, после приезда к вам этой дамы… Сошлитесь на то, что она привезла вам в починку какое-нибудь украшение, а если он будет очень настойчив в расспросах – нахмурьте брови и упрекните во вторжении в частную жизнь… так, потехи ради.

Я никак не мог улучить подходящий момент, чтобы вручить Харузеку деньги. Взяв с подоконника восковую формовку, я обратился к нему:

– Пойдемте, я немного провожу вас.

– Не отвлекайтесь, правда.

– Нам в любом случае по пути. Я… я хотел зайти к Гиллелю, – приврал я.

– Вы с Гиллелем знакомы? – оторопел студент.

– Да… получается, и вы тоже? Неужели этот достойный человек – тоже ваша цель?

– Что вы, что вы. Типун вам на язык.

– Вы так серьезно это сказали, будто я вас ненароком задел.

Харузек задумался.

– Нет, не задели. Но Гиллель – и впрямь человек достойнейший. Полагаю, тут что-то бессознательное: всякий раз, как встречаю его на улице, хочется сойти с тротуара и пасть на колени перед ним… как перед монахом, несущим хлеб и вино. Этот человек – полный антипод Вассертрума. У христиан здесь, в еврейском квартале – и они в этом конкретном случае осведомлены очень плохо – он слывет за скопидома и тайного богача, хотя на самом деле безумно беден.

– Беден? – удивился я.

– О да. Как бы не еще более нищий, чем я. Слово «прибыль», полагаю, знакомо этому человеку только из книг. Когда он первого числа возвращается из ратуши, все еврейские попрошайки окружают его: они знают прекрасно, что он готов отдать первому встречному все скудное жалование, чтобы потом на пару с дочкой еле тянуть лямку от голода. Если есть правда в древнем предании Талмуда, будто из дюжины еврейских колен два – святые, а десять – прокляты, то Гиллель олицетворяет оба святых колена, аВассертрум вобрал в себя все десять колен безбожников. Никогда не замечали, что творится со старьевщиком, когда архивариус проходит мимо? Любопытное зрелище. Такая кровь смешаться не может: дети родились бы мертвыми, если бы только сами матери не отдали душу прежде от ужаса и гнета. Опять же, Гиллель – единственный, кого Вассертрум не просто избегает, а боится как огня. Наверное, потому, что не может его разгадать… или чувствует в нем каббалиста.

Мы пошли вниз по лестнице.

– По-вашему, сейчас есть еще каббалисты – и каббала что-нибудь значит? – спросил я, с нетерпением ожидая его ответа. Но он, по-видимому, не расслышал.

Я повторил свой вопрос.

Он уклонился от ответа опять и показал на дверь, сколоченную из старой коробочной древесины.

– У вас новые соседи – евреи, очень бедные: юродивый музыкант Нафталий Шафранек с дочерью, зятем и внучатами. Ближе к ночи, если он остается один с девчонками, на него находит дурь: он их связывает за большие пальцы, чтобы не убежали, втискивает в старую клетку для кур и наставляет в «пении», как он это называет, чтобы позднее они сами могли заработать на кусок хлеба. Заставляет их разучивать самые бессмысленные песни, какие только вообще существуют, неизменно на немецком. Он их сам, видимо, где-то и когда-то подслушал – и теперь думает, болезный, будто это прусские патриотические гимны или что-то вроде того…

И действительно: из-за двери сочилась тихая, странная музыка. Смычок на высоких нотах однообразно тянул похабный мотивчик, а два тоненьких детских голоса выводили нестройно:

 
А фрау из Бамберга
Да пани из Кракова
Ай-да не сразу поладили:
Друг дружку – хлоп-по-талии!
А как улеглось – стояли, ладненькие,
Да миловались по-всякому…
 

Звучало это в равной степени дико и смешно, и я невольно расхохотался.

– Зять Шафранека обивает пороги почтовых отделений, сковыривает с выброшенных конвертов марки. Дома – сортирует, и если попадаются такие, что проштемпелеваны только с одного края, он их складывает и режет пополам. Нештемпелеванные половинки он потом склеивает и продает, будто новые. Поначалу – прибыльное дело было, до гульдена в сутки приносило. А потом об этом прознали крупные пражские негоцианты, тоже жиды, и сами наловчились такой гешефт[33]33
  Спекулятивная, выгодная сделка (разг.).


[Закрыть] проворачивать. На их долю теперь – все сливки… Ну а жена его – а что жена? Слышал, торгует рассолом у входа на рынок.

– Скажите, Харузек: вы помогали бы нуждающимся, будь у вас лишние деньги? – скороговоркой спросил я. Мы стояли уже у двери Гиллеля, и я постучался.

– Вам кажется, не стал бы? Эх, плохо же вы обо мне думаете…

Из-за двери раздались шаги Мириам, и я все ждал, как она повернет ручку. Когда это все-таки случилось, я подался к студенту и ловко сунул ему деньги в карман.

– Я-то как раз думаю о вас исключительно хорошо. Это вы были бы вправе считать меня плохим человеком, если б я вам не помог.

Он не успел отнекаться: я пожал его руку и юркнул в квартиру архивариуса. Бросив Мириам приветствие, я вслушался: как он поступит дальше?

Студент Харузек постоял немного, потом тихо расплакался и медленно, нетвердой поступью стал спускаться по лестнице. Он шел, будто старик или инвалид, которому, чтоб не упасть, непременно нужно держаться за перила.

В квартире Гиллеля я очутился впервые.

Обстановка казалась почти спартанской: скорее тюремная камера, нежели жилье. Из мебели здесь имелись только два стула, стол и секретер; деревянные полки висели на стенах справа и слева от меня.

Пока Мириам сидела передо мной у окна, я правил свой восковой образец.

– Разве нужно видеть перед собой лицо, чтобы уловить сходство? – робко спросила она – единственно, похоже, для того, чтобы тягостное молчание не затянулось. Я старался не встречаться с ней взглядом. Она не знала, куда девать глаза от стыда за убогость жилья, а я краснел от раскаяния: ни разу ведь не позаботился узнать, как им с отцом живется.

Но я должен был все же ответить:

– Не столько для того, чтобы уловить сходство, сколько чтобы сравнить, верно ли память рисует образ. – Говоря это, я понимал, что лгу, сотрясаю попусту воздух. Долгие годы я слепо придерживался ошибочного правила, будто для художественного творчества необходимо изучать внешнюю природу; и только с тех пор, как в ту ночь меня разбудил Гиллель, я уразумел секрет ока разума – истинного видения с закрытыми глазами, которое мигом уходит, стоит подняться вéкам. Эту способность охотно приписывает себе каждый второй, а на самом деле, сдается мне, возьми хоть миллион людей наугад – и можешь ни у одного ее не обнаружить.

Смысл был мне говорить о возможности проверять лишенное погрешностей суждение ока разума грубыми средствами обычных глаз! Мириам, по-видимому, думала о том же, судя по удивленному выражению лица.

– Не поймите это излишне буквально, – попытался оправдаться я. Она внимательно наблюдала, как я размечаю воск грифелем.

– Должно быть, очень трудно перенести это потом в совершенной точности на изделие из камня, – заметила она.

– Дело привычки… сто раз ошибешься, а со сто первого и до конца дней своих – ни за что. – За этим моим ответом вновь растянулся период безмолвия.

– Можно будет взглянуть на камею, когда она будет готова? – наконец обратилась ко мне девушка.

– Конечно. Я ее только для вас и делаю, Мириам.

– Ох, не надо. Мне… мне правда не нужно… – Она в волнении сжала кулаки.

– Неужто даже такой пустяк вы от меня не примете? – спросил я. – Я бы хотел сделать для вас гораздо больше.

Девушка поспешно отвернулась.

Да что это я! И кто меня только за язык тянул с моими дурацкими предложениями! Все прозвучало так, словно я намекал на их бедность. И как оправдаться? Не выйдет ли мне попытка сгладить неловкость боком?

Осторожно подбирая слова, я начал издали:

– Выслушайте меня спокойно, Мириам! Прошу! Я обязан вашему отцу многим – вы себе не представляете даже…

Она посмотрела на меня нерешительно и, очевидно, не поняла.

– Да, да – бесконечно обязан. Обязан больше, чем жизнью.

– За то, что он вам помог, когда вы упали в обморок? А кто бы не помог!

Тут я понял, что ей неизвестны тайные узы, связующие меня с ее отцом. Дальнейший разговор протекал осторожнее: я пытался понять, сколь много мне дозволено сказать, не выдавая того, что Шемай скрывал от нее.

– Внутренняя поддержка гораздо важнее, по-моему, чем внешняя помощь. Я говорю о духовном влиянии одного человека на другого. Понимаете, Мириам, что я подразумеваю? Не только тело, но и душа подлежит излечению.

– И что же… разве отец…

– О да, он это сделал! – Я взял ее за руку. – И для меня большая честь – услужить если не ему самому, то хоть кому-то близкому! Будьте со мной хоть немного откровенны: у вас нет ни одного желания, которое я мог бы исполнить?

Она покачала головой.

– Думаете, мне судьба не мила?

– Думаю, у вас случаются заботы, от каковых я мог бы освободить вас. Вы обязаны – слышите? – обязаны дать мне шанс разделить их с вами! Вы живете с отцом на темной и неуютной улице, и вы еще так молоды, а я…

– А вы тоже живете тут, герр Пернат, – перебила она, улыбаясь. – Что же вас держит?

Я умолк. Она задала хороший вопрос. Почему я, собственно, здесь? Едва ли я мог себе это объяснить. «Что меня держит?» – спрашивал я про себя снова и снова и не мог никак это объяснить. На мгновение я позабыл, где нахожусь, а голова моя, будто отделившись от тела, воспарила куда-то высоко… в какой-то цветник, дышащий волшебными ароматами бузины… внизу, подо мной, был виден город…

– Кажется, для вас это непростой вопрос… скажите, я не сделала вам больно? – откуда-то издалека донесся до меня голос Мириам. Оказалось, она склонилась надо мной, глядя прямо в лицо с беспокойством. Очевидно, я долго сидел неподвижно, если так встревожил ее. На миг что-то заколебалось во мне и вдруг вырвалось неудержимо, переполняя; и в этом порыве я излил дочери архивариуса все, что имел за душой.

Я рассказал ей – как старому близкому другу, знакомому всю жизнь и надежному до такой степени, что никаких тайн меж нами быть не могло, – каким образом, со слов Цваха, узнал, что пережил умопомрачение и лишился воспоминаний о прошлом. Я поведал, что в последнее время все чаще и чаще перед глазами встают образы, относящиеся, наверное, к этим далеким годам; я содрогаюсь при мысли, что настанет минута, когда вновь обрету это прошлое – и, вполне возможно, снова свихнусь. Только то, что я посчитал связанным с ее отцом – мои переживания в подземном лабиринте и все последующее, – я скрыл от Мириам. Она придвинулась ко мне поближе и слушала, затаив дыхание, с глубоким, доставлявшим мне невыразимое наслаждение участием. Наконец-то рядом кто-то, кому можно довериться в час тягостного одиночества. Конечно, оставался и Гиллель – но мне он казался далеким и превосходящим во всем, как ангел, и таким же неуловимым, как свет.

Я сказал это ей, и она поняла меня. Он представлялся таким же и ей – хотя и был ее отцом. Он очень любил ее, и она отвечала тем же.

– И все-таки между нами – будто какая-то стена из стекла, – призналась Мириам. – И за эту стену мне путь заказан. Сколько себя помню – всегда так было. Когда я еще ребенком видела его склонившимся над моей кроваткой перед сном, он представлялся мне как какой-то персонаж Завета, патриарх с лухот хабрит[34]34
  Имеются в виду Скрижали завета (др. – евр. לֻּחֹת הַבְּרִית лухот ха-брит), две каменные плиты с выбитыми на них Десятью заповедями.


[Закрыть] и носитель лазоревого нимба над головой. По-моему, его любовь безмерна – она слишком сильна, чтобы мы могли ее воспринять. Так думала и мать, когда мы с ней тайком говорили о нем. – Девушка поежилась и, поймав мой встревоженный взгляд, сказала: – Я в порядке… мне просто вспомнилось… Когда умерла мама – только я знаю, как он любил ее, я была тогда еще совсем маленькой, – мне казалось, я умру с горя: я побежала к нему, вцепилась в его сюртук, хотела кричать, но не могла, меня всю будто парализовало. А он посмотрел на меня, улыбнулся – у меня и поныне пробегает по коже мороз, как вспомню – и провел рукой перед глазами. И с той минуты до сих пор я не испытала ни разу горького чувства по поводу утраты матери. Когда ее хоронили, я не проронила ни слезинки. Солнце на небе казалось мне сверкающей дланью Господней, и я удивлялась, почему другие плачут. Отец шел за гробом вместе со мной, и всякий раз, когда я к нему поднимала глаза, он тихо улыбался. Я замечала, как все обращали на это внимание и ужасались.

– Но вы ведь счастливы, Мириам? Счастливы? Скажите, вам ни разу не было страшно от мысли, насколько ваш родитель отличается от всех остальных? – осторожно спросил я.

Мириам радостно покачала головой.

– Я живу точно в чудесном сне. Когда вы меня недавно спросили, герр Пернат, нет ли у меня забот и почему мы живем здесь, я чуть не расхохоталась.

– Ну, у нас тут суровый и тусклый пейзаж… мы далеки от природы… – попытался я объяснить ей.

– А что, природа так уж прекрасна? Ну да, деревья – зеленые, а небо – пронзительно-голубое, но я могу представить все это даже более прекрасным, стоит только закрыть глаза. Разве должна я непременно жить в лесу, чтобы знаться с природой? Что есть заботы и что есть тяготы, даже самые страшные из них – вроде голода? Все это тысячекратно окупается надеждой и умением ждать.

– Умением… ждать? – переспросил я изумленно.

– Да, ждать чуда. Вы вот никогда его не ждали? Ни разу? Господи, несчастный вы мой человек! – Она всплеснула руками. – Но вы не один такой. Посмотрите на меня: я никуда особо не хожу, ни с кем особо не знаюсь. Прежде у меня, правда, были подруги – конечно, еврейки, как и я, – но мы не могли сговориться: они не понимали меня, а я – их. Когда я им говорила о чуде, они думали сначала, что я шучу, а как убеждались, что я отношусь к этому очень серьезно и понимаю под чудом совсем не то же самое, что ученые германские господа в очках – не естественный рост агрокультуры и тому подобные вещи, а скорее совершенно обратное, – они думали, у меня что-то не в порядке с головой. Никто не говорил мне в лицо об этом: не рискнули бы! Я была развитее их, знала древнееврейский и арамейский языки, умела читать таргумим[35]35
  Древнееврейские переводы Священного Писания на арамейский язык.


[Закрыть] и мидрашим[36]36
  Комментарии к Ветхому Завету, восходящие ко II в. до н. э. и не вошедшие в канонический текст Торы.


[Закрыть]. Им надо было как-то меня назвать, вот они и нашли мне прозвище «чудила». Но что стоит за этим словом? Да ничегошеньки. Когда я старалась им объяснить, что вБиблии и в других священных текстах для меня самое главное, самое существенное – чудо и только чудо, а вовсе не предписания морали и этики, они спорили со мной при помощи самых общих, расплывчатых слов. Им не хотелось просто признаться, что вПисании они принимают на веру лишь ту часть, которая с тем же успехом могла быть прописана в любом законодательстве. Один только термин – чудо– сбивал их с толку, и они не понимали, о чем весь разговор. Послушать тебя – так ничего в мире не понятно, и земля из-под ног уходит… как будто может быть что-то прекраснее, чем ощутить отрыв от тверди земной! «Мир для того и создан, чтобы мы рисовали себе его гибель, – сказал как-то раз отец, – и только за этой гибелью начнется настоящая жизнь». Не знаю, какой смысл он вкладывал в это слово – «настоящая», – но временами мне кажется, будто я только сплю и все никак не проснусь. Просыпаться от такого долгого сна – боязно, конечно: кто знает, как придется жить тогда? Но, думаю, в этом-то и заключено чудо. «Ты так ждешь чуда – а хоть одно при этом раньше видела?» – спрашивали меня часто подруги. Я говорила: нет, не видела. «Ну и о чем разговор», – фыркали они и делали вид, что одержали верх в споре. Как же с такими людьми быть – вы скажите мне, мастер Пернат! О том, что на мою долю все-таки выпали кое-какие чудеса… пусть даже и маленькие, крохотные… о таком я при них и мельком упоминать не хотела. – Глаза Мириам заблестели. Ее голос дрожал от слез – но от слез радостных, лишенных тоски. – Но вы поймите меня: часто, неделями и даже месяцами напролет мы жили, уповая только на чудо. Когда в доме совсем не водилось хлеба, даже и кусочка, я всегда чувствовала: вот оно, совсем близко! Я сидела тут и ждала, слушая только сердце, бьющееся в груди. И в какой-то момент, как бы под чьим-то руководством, я вдруг срывалась с места, скатывалась по лестнице и обегала по закоулкам улицу, стараясь поспеть до прихода отца назад, домой. И я… я всякий раз находила деньги! Когда побольше, когда и поменьше, но всегда хватало на самое необходимое. Случалось так, что посреди улицы лежал гульден – я примечала его блеск еще издали. А другие наступали на него, некоторые – поскальзывались и чуть ли носом к нему не падали… но не видели. После таких случаев я стала до того самоуверенной, что перестала даже выходить на улицу, а ползала по полу в кухне, как ребенок: смотрела, не упала ли где горбушка или монетка.

Я живо представил себе и улыбнулся; самым краешком губ – но Мириам заметила.

– Не смейтесь, герр Пернат, – попросила она с мольбой. – Поверьте мне, когда-нибудь наступит такое время, когда чудес будет гораздо больше, чем сейчас.

– Я не смеюсь над вами, Мириам, – торжественно ответил я ей, – с чего вы решили?.. Я просто радуюсь, что вы – не такая, как люди, для всякого явления ищущие резон. Люди, прямо-таки выходящие из себя, если этого резона не отыскать… Мы же в таких случаях говорим: «Божий промысел»!

– Надеюсь, – откликнулась Мириам, – теперь-то, герр Пернат, вы покончите с этими странными попытками предложить мне – или нам с папой – помощь. Вы же поняли, что так лишаете меня оказии испытать чудо?

Я пообещал ей, хоть душа моя и протестовала.

Отворилась дверь, и вошел Гиллель. Мириам обняла его. Он поздоровался со мной, радушно и дружелюбно, но от меня не укрылось, что он либо слегка утомлен, либо чем-то взволнован. Впрочем, может, так лишь казалось.

– Вы, полагаю, пришли за советом? – начал он, когда Мириам оставила нас одних. – Касательно той дамы, угодившей в беду?

Я изумленно разинул рот, и он тут же продолжил:

– Мне обо всем рассказал студент Харузек. Мы разговорились на улице – я удивился еще таким явным переменам в его наружности. Да, он про все мне рассказал, без утайки. И про то, что вы дали ему денег, – тоже. – Гиллель внимательно посмотрел на меня, и этот его взгляд я не понял. – Конечно, ему они пригодятся, и на сей раз, вполне возможно, вреда от них не будет, но… – Архивариус будто задумался. – Иногда благое начинание приводит к одним только страданиям. Помогать – не такое-то и простое дело, как может показаться, дорогой Афанасий! В противном случае спасение мира оказалось бы плевым, до смешного простым делом… как думаете?

– Но разве вы сами не подаете беднякам? Разве сами не растрачиваете на них все, что имеете? – вопросил я.

– Похоже, вы записались в талмудисты, мой друг, – заметил Гиллель, улыбаясь и качая головой. – Отвечаете вопросом на вопрос… при таком подходе трудно спорить. – Он умолк, будто ожидая ответа, но я едва ли понимал, чего он от меня добивается. – Впрочем, давайте-ка лучше вернемся к делу, – добавил архивариус совсем другим тоном. – Как по мне, вашей подруге сейчас ничто всерьез не грозит. Пустите пока на самотек это дело. Считается, что умные люди предрекают развитие событий, но я скажу: гораздо умнее тот, кто умеет ждать и ко всему при этом готов. Уж если суждено Аарону Вассертруму повстречаться со мной, то инициатива должна исходить от него – я не сделаю в его сторону ни шагу, пускай идет первый. И нет особой разницы, к кому из нас он придет: ко мне или к вам. Если ко мне – что ж, я с ним потолкую. Таким образом ответственность за принятое решение – последует он моему совету или нет – будет возложена на него. А я постою в сторонке…

Робея, я всмотрелся в лицо Гиллеля, силясь понять, что у него на уме. Таким мне его видеть еще не доводилось: его голос угрожающе похолодел, а глаза будто скрылись вглубь орбит, оставив по себе два черных, бесчувственных провала.

Все-таки между нами – будто какая-то стена из стекла, вспомнил я слова Мириам.

Мы обменялись рукопожатиями, и я засобирался. Гиллель проводил меня до двери. Поднимаясь по лестнице, я бросил через плечо прощальный взгляд – и заметил, что он все еще стоит внизу и спокойно улыбается… будто ему еще есть что сказать, но по каким-то причинам он вынужден хранить молчание.