Текст книги "Странный гость"

Я тогда первым делом помчался в полицию, и балаганщиков арестовали. Конго-Браун признался, что близнецов, да и вообще весь свой паноптикум, получил в подарок за какие-то услуги от Мухаммеда Дарашикуха. Ваю иДанандшая были искусственными существами, которых перс создал из одного ребенка – очевидно, ребенка Тома Чернока, – не нарушив при этом его жизнедеятельности. Он разделил «магнетические токи», якобы действующие на все живые существа, и, используя дополнительный материал, взятый у животных, ухитрился получить из одного тела целых два – на разных уровнях развития, с разнящимися физическими свойствами. Если верить Конго-Брауну, этот Дарашикух владел тайнами некоего магического искусства. Головы Обеа-ванга – тоже результат его экспериментов, и раньше они долгое время были живыми. Это подтвердили иФатима, любовница Конго-Брауна, и все остальные, кто вроде бы не имел со злодеем ничего общего. Фатима еще рассказала, что Конго-Браун был эпилептиком, в определенные фазы луны впадал в состояние дикого возбуждения и отождествлял себя с Мухаммедом Дарашикухом. При этом у него останавливалось сердце и прекращалось дыхание, а черты лица менялись так, что все, кто знал Дарашикуха – его раньше часто видели вПариже, – были уверены, что это и есть он. Кроме того, в этом бреду простак Конго-Браун обладал непреодолимой магнетической силой. Не произнося даже ни слова, он мог заставить кого угодно повторять за собой любые телодвижения и выверты. В гибкости Конго-Брауну не было равных. Он в совершенстве овладел всеми необычными позами дервишей – говорят, с их помощью можно вызывать загадочные явления и перемещать сознания. Перс лично его им обучил; пластика в них была настолько трудна, что даже Женщину-Змею они вводили в ступор. Слушая признания Фатимы, наши врачи, само собой, только качали головами, но позднее произошло нечто, что, вероятно, все-таки заставило их призадуматься. Этот Конго-Браун исчез прямо с допроса в соседнем помещении, и следователь рассказывал, что только собрался приступить к записи показаний балаганщика, как тот уставился на него, чудно жестикулируя. Заподозрив неладное, следователь хотел позвать на помощь, но его тело уже оцепенело, язык запал… теперь он уже не может этого описать. В общем, его разбил очень странный сокрушительный припадок, и едва ли он оправится от него: многие его мышцы буквально разорваны напряжением.

– Удалось выяснить что-нибудь о том, каким образом Мухаммед Дарашикух разделил ребенка на две части, не лишив его при этом жизни? – перебил Зебальд.

– Нет, – покачал головой доктор Крейцер. – Но я часто вспоминаю, о чем рассказывал мне Том Чернок. «Человеческая жизнь представляет собой нечто совершенно иное, чем мы думаем, – говаривал он не раз, – и движима разными магнетическими токами, текущими как внутри, так и снаружи нашего тела; выходит так, что ученые, утверждающие, будто человек не сможет жить без кожи из-за нехватки кислорода, ошибаются. Жизненно важная субстанция, получаемая нашими покровами из воздуха, – вовсе не кислород, а некий особый флюид… и кожа его не столько получает, сколько служит своеобразной обеспечивающей поверхностное натяжение решеткой. Вроде листа ячеистой стали: если таковой опустить в мыльную воду, каждая его отдельная ячейка будет затянута мыльной мембраной. Так и качества человека зависят от преобладания одних течений над другими. Скажем, слишком много одного тока подать – и возникает характер настолько порочный и развращенный, что мы даже не в силах представить себе глубину его грехопадения».

Мельхиор на минуту замолчал, погрузившись в свои мысли.

– Эта теория находила страшное своей неопровержимой наглядностью подтверждение в патологических свойствах карлика Данандшая и недоразвитого Ваю.

– Вы говорите о близнецах в прошедшем времени. Они умерли? – спросил удивленный Синклер.

– Да, совсем недавно. Неизбежный исход: среда, где Данандшая проводил большую часть жизни, исчезла, раствор выпарился. Никто не смог его повторно воспроизвести.

Мельхиор Крейцер нервно вздрогнул.

– Было и еще всякое другое, – начал он с дрожью в голосе, – совсем невообразимое, чудовищное, кошмарное… Слава богу, что Лукреция этого никогда не узнает, на ее долю и так немало выпало! Бедняжке стоило разок взглянуть на ужасное раздвоенное существо, и она тут же рухнула замертво. Ее материнское сердце не выдержало… Ох, давайте сегодня не будем больше об этом! Как вспомню – так вздрогну… Нет, с меня хватит. Музыку, вино, что угодно – лишь бы не думать об этом! Музыку!

Мельхиор Крейцер вскочил, бросился к стоявшему у стены музыкальному автомату и опустил монетку. Та звякнула, пропадая в его недрах. Автомат зашипел; зазвучали первые такты песни… сперва приглушенно, потом чуть громче… и через секунду кабачок заполнил дребезжащий голос:

– Был со мной товарищ, в беде – вернейший друг…

Лиловая смерть и другие истории

Призрачные сумерки раннего утра уже пробивались сквозь пыльные улицы и дышали тускло мерцающим туманом на стены домов. Четыре часа утра! И все еще Главата Оррингл не спала, беспокойно расхаживая взад и вперед по комнате.

Владеть в течение десятилетий флаконом, наполненным блескучим зельем, которое, как известно, обладает какими-то таинственными свойствами, время от времени обращать на него внимание и гадать, какие же магические силы в нем содержатся, не будучи в силах разгадать тайну раз и навсегда, – это, воистину, сущая мука. Но порой призрачная интуиция говорит: занавес приподнят; вот он, шанс – пора встрепенуться с новыми силами и сбросить оковы невежественного сна…

По вечерам Главата Оррингл часто вынимала флакон, встряхивала его, подносила к свету и нюхала содержимое. Снова и снова обращалась она к старым фолиантам, которые, согласно завещанию ее прадеда, должны были что-то прояснить, – и всегда в раздражении укладывалась спать, так ничего и не узнав. Странно было только одно. Всегда в такие ночи ее посещал один и тот же сон: залитый алым светом горный пейзаж, азиатский монастырь с золотой крышей, а на крыше – труп, лежащий неподвижно, с книгой в окостеневшей руке. Но вот веки мертвеца тяжко приоткрывались… и странный глубокий голос произносил под конец сна, задерживаясь эхом в ушах до самого пробуждения: следуй своему пути и не знай сомнений.

И вот после столь долгих бесплодных размышлений Главата наконец нашла ключ – и оболочка тайны лопнула пред очами ее разума, как лопается кукурузное зерно, если его подержать над огнем.

Отрывок из одного из трактатов, который она до сих пор умудрялась проглядывать, предоставлял о жидкости во флаконе довольно точные сведения: это так называемое «око алхимика». Свойства жидкости – любопытны, но, по-видимому, бесполезны по нынешним меркам: капля, помещенная между двумя металлическими шипами, через несколько минут приобретает математически абсолютно точную сферическую форму. Что и говорить – дело интересное; не каждый препарат способен вот так запросто принимать идеальные формы. По сути, на практике это недостижимо без дополнительных усилий со стороны химика. Но не может же быть, чтобы свойства чудо-жидкости только этим и ограничивались!

Не ограничивались, конечно же, – и Главата Оррингл, по милости Божьей бывшая тем еще книжным червем, вскоре обнаружила чудодейственное свойство, описанное во втором томе открывшего ей глаза трактата. Было сказано: если означенная идеальная сферическая форма будет стабилизирована, можно в ней увидеть совершенно удивительные вещи. Вся астральная Вселенная – та духовная Вселенная, которая лежит в основе нашей, как план – в основе действия, решимость – в основе плана и решение – в основе решимости – может быть воспринята через эту каплю, как через линзу, пускай иногда и лишь в символической форме. Сферическое око зрит во всех мыслимых направлениях, до самых дальних и тайных недр; оно располагает все зеркальные отражения друг над другом и рядом друг с другом – в соответствии с непознаваемыми для нас законами поверхностного натяжения.

Главата Оррингл все подготовила. Она вкрутила металлические иглы в держатель и после ряда тщетных попыток зафиксировала-таки каплю из флакона в требуемом виде. Она решила дождаться восхода, чтобы провести эксперимент при утреннем свете. Нетерпеливо расхаживая взад и вперед по своей комнате, периодически утомленно опускаясь в кресло, она поглядывала беспокойно на часы. Всего-то – без четверти пять; боже правый!..

К первой зорьке она совершенно извела себя, зато с помощью календаря высчитала, что грядущий день проходит под знаком Марса; в такие дни непременно случается что-то великое.

Наконец, когда обстановка показалась достаточно светлой, исследовательница взяла увеличительное стекло и посмотрела на каплю, блестевшую меж серебряных кончиков игл. Сперва она увидела лишь отражение собственной комнаты: письменный стол, сводчатый потолок, разбросанные всюду книги, белое око лампы и старое платье, брошенное поверх кресла; окно – и маленький мазок рыжеватого солнца в нем, чьи лучи проницали стекла. Но вскоре темно-зеленый цвет покрыл поверхность капли, поглотив все эти отражения; стали проступать очертания базальтовых скал, зияющих гротов и пещер. Гротескного вида чащи верхушками деревьев доставали до самого неба, а странные медузы расстилали по водам нездешних морей свои стеклянисто-голубые ловчие сети.

Весь этот пейзаж был подсвечен неким глубинным, незнамо откуда идущим светом.

Вот явилось в фокусе продолговато-белое пятно, делавшееся все более отчетливым и ярким, – утопленница, обнаженная женщина, плывущая лицом вниз. Ее ноги запутались в каких-то сетях; разбухшие, с почерневшими венами, полоскались они в зеленоватой воде.

Внезапно из-под тени скал вынырнула бесцветная глыба со стебельчатыми глазами и отвратительным шелудивым ртом. Тварь метнулась к женщине. В мгновение ока за первой последовала и вторая.

Первое чудовище так быстро растерзало труп и само было разорвано вторым, что Главата Оррингл с трудом смогла осознать увиденное. Она взволнованно вздохнула и склонилась еще ниже над увеличительным стеклом. Но пар ее дыхания уже затуманил вид, и вскоре странный образ истаял. Ни усилия, ни терпеливое ожидание не принесли никакой пользы – сцена не вернулась; в капле отражалось одно только слепящее солнце, которое вздымалось над размытыми очертаниями фронтонов окрестных домов.

Посидев немного в печали, Главата Оррингл собралась с мыслями и решила навестить пригородного знакомого – розенкрейцера Экштайна, большого любителя давать ей мудрые советы. Тот, внимательно выслушав исследовательницу, выдал такую речь:

– Дорогая моя, тайна, открытая тобой, обладает неслыханной древностью. Я давно уже вычитал о ней в трудах каббалиста рабби Гикатиллы[109]109
  Иосиф бен-Авраам Гикатилла (1248 – ок. 1305) – испанский раввин и каббалист.


[Закрыть] – в иносказательной форме, как ты, разумеется, понимаешь. То, что о данном феномене пишет Василий Валентин[110]110
  Василий Валентин (лат. Basilius Valentinus) – тюрингский бенедиктинский монах-алхимик, якобы живший в XV веке; его многочисленные трактаты получили широкую известность в конце XVI – начале XVII веков, после первых публикаций печатником Иоганном Тельде (1565–1614), предполагаемым создателем приписанных монаху сочинений.


[Закрыть] в трактате «Триумфальная колесница Антимония» на семьсот двенадцатой странице, является лишь метафорой – то есть чем-то, понятным только просветленным адептам, приближенным к постижению Высшей Божественной Истины. Досадно, конечно, что всем адептам в Европе в последнее время заморочил голову венский злодей-чернокнижник по имени Фалендиен. Во всяком случае, самую точную информацию об увиденной тобой картине мог бы дать один сумасшедший художник по имени Кристоф, живущий в Берлине, – если бы захотел…

Конечно, этими пространными речами пытливая Главата Оррингл не удовлетворилась – и потому день ото дня проводила новые эксперименты с жидкостью. Скоро о них, увы, прознал весь город, и чудаковатая исследовательница сделалась притчей во языцех.

– Ох, какая же она потешная, эта Оррингл! – судачили кумушки. – Как можно увидеть целый мир в какой-то жалкой капельке!

Но, в конце концов, мир состоит из напластований: вещи в нем расположены одна за другой, и первые одним лишь фактом своего присутствия делают незримыми последних.

Каково же было всеобщее удивление, когда в одной иностранной газете англичанин-естествоиспытатель высказал мнение о том, что теоретически вполне возможно наблюдать сквозь стены и запертые сундуки; достаточно вспомнить рентгеновские лучи, от которых, например, защищали только свинцовые пластины.

Ведь каждый объект в мире – это, по сути, не что иное, как тонкое сито, состоящее из упорядоченных атомов. Если подобрать нужный вид излучения – падут все заслоны, все препятствия утратят силу. Все будет явлено всем во всей красе.

Эта газетная статья вызвала ажиотаж, особенно в официальных кругах. В аудиторию просочились весьма своеобразные «указы»: дипломаты, например, отдали приказ атташе о том, чтобы все важные документы были немедленно заперты в свинцовых папках; кроме того, предусматривалась и основательная реорганизация губернской полиции – уже были прописаны договоренности с Пруссией о создании аппарата «секретных сотрудников»; много что нуждалось теперь в улучшенной охране.

Конечно, за никому ничего плохого не сделавшей Главатой Оррингл стали следить пристальнее – и чем строже делалось тайное наблюдение, тем счастливее она выглядела на прогулках по улицам города. И когда однажды Главата явилась на Эспланаду с прямо-таки сияющим видом, ангельски красивая и одухотворенная, власти решили действовать самым беспощадным образом: они хорошо знали, что она всегда улыбается только тогда, когда речь заходит о тайнах, и даже однажды в приватном разговоре позволила себе высказаться о том, что «все тайное рано или поздно станет явным».

И вот однажды, в Марьины именины, Главату Оррингл, как раз сидящую у установки со своей таинственной каплей правды, арестовали и заключили под стражу по обвинению в убийстве собственной матери. Флакон странной жидкости был изъят и отправлен прямо на стол судебным химикам.

Что ж, остается лишь порадоваться такому случаю – ведь нет никаких сомнений в том, что тайные дипломатические прегрешения предадут огласке во всей их порочной полноте.

И что всех неправедных, так сказать, выведут на чистую воду.

Для военных врачей стало немалым подвигом перевязать всех раненых иностранных легионеров. У аннамитов[111]111
  Устаревшее название вьетнамцев, происходящее от употреблявшегося в прошлом наименования части их страны – Аннам.


[Закрыть] были плохие винтовки, и пули почти всегда накрепко застревали в телах бедных солдат.

Медицинская наука в последние годы шагнула далеко вперед. Даже те, кто не умел читать и писать, знали об этом и охотно подчинялись всем врачебным предписаниям – тем более что у них не было другого выбора.

Большинство из них умерло, но только после операций, да и то лишь потому, что пули аннамитов, по-видимому, не были асептическим методом обработаны перед зарядкой и несли с собой вредные бактерии, проделывая смертоносный путь по воздуху. Многажды подтвержденные клиническими исследованиями донесения доктора Мостшеделя, вступившего в Иностранный легион чисто по научным соображениям, не оставляли сомнений в этом. Именно благодаря его властному влиянию солдаты, равно как и местные жители, лишь тихим шепотом пересказывали друг другу слухи о дивных исцелениях у Мукхопадая, благочестивого индийского кающегося.

Спустя долгое время после окончания схватки последним раненым солдатом оказался Вацлав Завадил, уроженец Богемии, которого принесли в лагерь на носилках две местные жительницы. На вопрос, откуда они взялись так поздно, они ответили, что нашли Завадила мертвым перед хижиной Мукхопадая, а затем попытались вернуть его к жизни, влив ему опалесцирующую жидкость – единственное, что нашлось в заброшенной хижине факира.

Врач не нашел на теле Вацлава ран, а на расспросы от больного получил лишь дикое рычание, принятое им за какой-то славянский диалект. На всякий пожарный он поставил больному клизму, а сам отправился в офицерскую палатку.

У врачей и офицеров состоялась отличная беседа. Недавняя короткая, но кровавая стычка оживила приевшееся однообразие.

Только Мостшедель закончил изливать слова благодарности в адрес профессора Шарко – чтобы не заставлять присутствовавших французских коллег слишком болезненно ощущать его немецкое превосходство, – как вдруг медсестра-индианка из Красного Креста появилась у входа в палатку и сообщила на ломаном французском:

– Сержант Генри Серполлет есть мертв, горнист Вацлав Завадил, у него температура сорок один градус!

– Интригующие люди, эти славяне, – пробормотал врач, стоявший на страже. – Парня терзает лихорадка, а ран-то у него и нет!

Медсестре было приказано дать три грамма хинина солдату – тому, разумеется, что еще был жив, – и она удалилась.

Ухватившись за последний приказ, профессор Мостшедель развил тему хинина – и на-гора выдал долгую хвалебную песнь во славу науки, достигшей небывалых успехов из-за открытия хинина, обнаруженного в руках дилетантов, которые нечаянно наткнулись на него в природе, словно слепые курицы…

От этой темы он перешел к спастическому спинальному параличу, и глаза слушателей уже начали стекленеть, как вдруг снова явилась все та же медсестра с новым докладом:

– Горнист Вацлав Завадил – температура сорок девять градусов; просьба выдать мне более длинный термометр!

– Если у него и впрямь такой градус, то парень – покойник, – не преминул заметить профессор с улыбкой.

Штабс-лекарь медленно и с грозной миной шагнул к сиделке, тотчас же попятившейся от этакой образины.

– Видите, господа, – объявил затем лекарь остальным коллегам, – эта женщина – такая же истеричка, как и горнист Завадил. Два одинаковых – клинических! – случая!

С этим утверждением все согласились – и отправились по койкам, отдыхать.

– Господин штабс-лекарь срочно просит явиться, – прорычал посыльный утром в ухо все еще очень сонному Мостшеделю, когда первые лучи солнца улеглись на близлежащие холмы.

Все выжидающе посмотрели на профессора, прошедшего к койке Завадила.

– Пятьдесят четыре градуса по Реомюру, невероятно, – простонал штабс-лекарь.

Мостшедель недоверчиво улыбнулся, но в ужасе отдернул руку, обжегшись о горячий лоб пациента.

– Принесите историю болезни, – нерешительно попросил он после долгого неловкого молчания штабс-лекаря.

– Историю болезни, живо! Не стойте столбами! – рявкнул лекарь на своих младших подчиненных.

– Но Бхагаван Шри Мукхопадай мог бы знать… – осмелилась подать голос медсестра-индианка.

– Говорите только тогда, когда вас попросят, – перебил ее хирург. – Вечно дикари с этими проклятыми суевериями лезут! – пожаловался он, обернувшись к Мостшеделю.

– Обыватели всегда все уводят в мистику, – сказал профессор. – Просто пришлите мне потом отчет: сейчас я слишком занят для этого дела.

Отчет, конечно же, пришел – вместе с целой толпой подогретых любопытством врачей и офицеров. Температура лихорадящего солдата поднялась до восьмидесяти градусов.

Профессор нетерпеливо махнул рукой.

– Ну и что с того? Есть внятный анамнез?

– Десять лет тому назад пациент переболел тифом, двенадцать лет назад – дифтерией в легкой форме. Отец умер от перелома черепа, мать – от сотрясения мозга! Дело в том, что пациент и его родня родом из Богемии, – добавил субалтерн-врач в качестве объяснения. – Данные обследования: все показатели, кроме температуры, в норме, функция кишечника вялая, никаких ранений, кроме незначительного ушиба затылочной части черепа, нами не выявлено. Со слов очевидцев, в хижине факира Мукхопадая пациенту давали внутрь некую «светящуюся жидкость»…

– По существу, не углубляйтесь в незначительное, юный друг, – любезно предупредил профессор и, жестом пригласив присутствующих располагаться на расставленных в палате бамбуковых стульях и сундучках, продолжил: – Господа, как я установил сегодня утром с первого же взгляда, но не стал распространяться об этом подробно, предоставляя всем вам возможность самостоятельно поставить верный диагноз, все дело в довольно редком случае спонтанного повышения температуры из-за повреждения терморегулирующего центра. – Тут он, обращаясь с несколько высокомерным выражением к офицерам и непосвященным, разъяснил: – Центра в мозге, который опосредует колебания температуры тела на основе значительного приобретенного стресса. Далее, если мы рассмотрим форму черепа нашего пациента…

Тут из здания миссии раздались вопли местной пожарной команды, состоявшей из нескольких солдат-инвалидов и китайских кули[112]112
  В историографии термин широко использовался для описания наемных работников, батраков, которых европейцы в XVIII–XIX веках привозили в качестве дешевой рабочей силы из Индии и Китая в американские и африканские колонии.


[Закрыть], возвещая о каком-то творящемся ужасе и заставляя оратора умолкнуть. Все тут же высыпали наружу, и в первых рядах – бывший среди слушателей полковник.

С лазаретного холма к озеру богини Парвати бежал, весь объятый пламенем, горнист Вацлав Завадил, закутанный в горящие лохмотья, – а за ним гналась целая толпа кричащих и жестикулирующих мужчин.

На ближайших подступах к зданию миссии беднягу встретила китайская пожарная команда, направив на него тугую струю воды, сбившую с ног – но тотчас же обратившуюся в паровое облако.

Пока горнист лежал в лазарете, его жар настолько повысился, что начал воспламенять всякий способный к горению предмет, имевшийся поблизости. В конце концов санитарам пришлось прогнать Завадила прочь, подталкивая в спину стальными прутьями. На ступенях крыльца и на полу лазарета остались черные следы его ног – будто по лазарету сам дьявол прошелся. Бедный Завадил, с которого водяной удар сорвал последние остатки лохмотьев, улегся во дворе миссии голый – весь исходя паром и всячески стыдясь своей наготы.

Находчивый священник-иезуит бросил ему с балкона старый асбестовый костюм, когда-то принадлежавший кузнецу, и Завадил завернулся в него со словами благодарности.

– Как, ради всего святого, объяснить, что сам этот парень не сгорает дотла? – спросил полковник профессора Мостшеделя.

– Я всегда восхищаюсь вашими стратегическими талантами, полковник, – возмутился ученый, – но что касается медицинской науки, то вы должны предоставить ее нам, врачам. Мы должны исходить из реальных фактов, и нет никаких причин отказываться от такого подхода!

Врачи порадовались четкой постановке диагноза, и по вечерам все снова собирались в палатке капитана, где всегда все шло весело.

Только аннамиты говорили с тех пор о Вацлаве Завадиле. Порой его видели сидящим на другом берегу озера у каменного храма богини Парвати. В ночи пуговицы асбестового костюма, в который он был обряжен, светились зловещим красным светом.

Поговаривали, будто жрецы храма жарят около него дичь; другие упоминали, будто он понемногу остывает и, охолонув до пятидесяти градусов, намерен вернуться на родину.