Текст книги "Странный гость"

– Афанасий! Ваш покойный отец входил в число моих самых доверенных друзей. Вы поймите, я просто хочу вас спасти! Поэтому умоляю, расскажите все, что вам известно об Ангелине и Савиоли. Все, без утайки!

– От чего вы хотите меня спасти? – парировал я, делая вид, что не понимаю его слов.

Войлочная туфля с досадой опустилась на пол. Полицейский советник побагровел от злости, задрал верхнюю губу, весь подобрался. Эта манера до дрожи напомнила мне то, как разговор вел Вассертрум. Над конторкой показалось козлобородое лицо протоколиста.

Вдруг полицейский советник во все горло рявкнул:

– Убийца!

Я приподнял бровь в недоумении.

Козлобородый снова с недовольным видом нырнул за свою конторку.

Полицейский советник тоже, по-видимому, не ожидал от меня такого хладнокровия, но постарался скрыть конфуз: придвинул стул и велел мне сесть.

– Значит, отказываетесь, герр Пернат, сообщить мне запрашиваемые сведения?

– Мне, к сожалению, нечего вам сообщить, герр советник. Уж точно – ничего, что вам могло бы быть интересно. Во-первых, я никакого Савиоли не знаю. Во-вторых, я убежден, что все слухи об измене фрау Ангелины мужу – гнусный поклеп.

– Вы готовы это подтвердить под присягой?

У меня захватило дух.

– Разумеется. Хоть сейчас.

– Гм-м-м… ну что ж, хорошо.

Мы оба надолго умолкли. Полицейский советник, похоже, о чем-то размышлял. Когда он снова поднял глаза, на его физиономии проступила напускная скорбь. Мне вспомнился невольно драматический номер Харузека, когда он заговорил слезным голосом:

– Мне же вы можете сказать, Афанасий! Мне, старому другу вашего батюшки… я ведь вас на вот этих руках носил! – Тут я чуть не расхохотался: у нас едва ли набралось бы лет десять разницы в возрасте. – Не правда ли, это была всего лишь самооборона?

Козлобородый писарь в который раз высунулся из-за конторки.

– Какая еще самооборона? – спросил я, недоумевая. – Против кого?

– Против Цотмана! – прямо мне в лицо выпалил советник.

Сказанное поразило меня, как удар ножа.

Цотман! Цотман! Часы! Фамилия Цотман выгравирована у них на крышке!

Я почувствовал, как вся кровь прилила куда-то к глазам. Мерзкий Вассертрум подарил мне те часы, дабы навлечь на меня подозрение в убийстве!

Полицейский советник перестал притворяться добрячком: оскалился и сощурился.

– Так, стало быть, вы сознаетесь в убийстве, Пернат?

– Нет. Вы ошиблись. Послушайте, я все могу объяснить.

– Расскажите все, что знаете о делах фрау Ангелины. Это скостит вам срок, – сразу же перебил меня советник, и я с горечью сообразил, что у него за игра.

– Я могу только повторить еще раз: ее вины тут нет.

Он стиснул зубы и обратился к козлобородому:

– Фиксируй: Пернат сознается в убийстве страхового агента Карла Цотмана.

Меня охватило бешенство.

– Негодяй! – взревел я. – Поклепщик! Да я тебя…

Я уже подхватил стул и почти запустил им в него, как подоспели охранники и надели на меня наручники. Советник раздулся и побагровел: ни дать ни взять томат на щедро удобренной навозом почве.

– А откуда у вас эти ходики? – У него появились вдруг в руках золотые часы с гнутыми крышками. – Признайтесь, вы сняли их с бедного Цотмана, когда он перестал дышать?

Вернув самообладание, я твердо и четко ответил:

– Эти часы подарил мне сегодня утром сбытчик старья Аарон Вассертрум.

Писарь за перегородкой заржал, словно лошадь, услышав мои слова. Его кривая нога, обутая в войлочную туфлю, истерически задергалась в приступе нечестивого веселья.

Глава 16. Плен

Шуцман, вооруженный винтовкой, конвоировал меня по ярко освещенным улицам. По обе стороны от закованного в кандалы преступника вились косяки уличной шпаны. Их матери, высовываясь из окон, грозили им скалками и всячески ругались на отпрысков.

Величественное здание суда с надписью на фронтоне: «КАРАЮЩЕЕ ПРАВОСУДИЕ – ОПЛОТ ЗАКОНОПОСЛУШНОГО БЮРГЕРА» я приметил еще издалека. Передо мной распахнули широкие ворота, и я зашел в вестибюль, где почему-то пахло готовящейся едой.

Какой-то заросший дремучей бородой служака при сабле, в форменном мундире и фуражке, но почему-то босой и без брюк – на нем были только подштанники не по росту, подвязанные тесьмой чуть выше синюшных лодыжек, – поднялся с ленцой, нехотя отложив ступку, полную кофейных зерен. Их помолом он, собственно, и занимался, пока не привели меня. Бородач велел мне раздеться; тщательно ощупал мои карманы и, вытряхнув на стол все содержимое, строго спросил, нет ли у меня вшей, блох или еще какой заразы. После моего отрицательного ответа он снял с меня перстни и сказал, что я могу одеться снова.

Меня повели вверх по лестнице и потом – по коридорам, где в оконных нишах стояли тяжелые серые сундуки на замках. Вдоль противоположной стены долгим маршем тянулись стальные двери с засовами и небольшими решетчатыми окошками.

Дорогу нам освещали маленькие газовые рожки.

Тюремный надзиратель исполинского роста, солдафон по виду, но с располагающим к себе честным лицом – первым за все время моего общения с законом, – отпер одну дверь, завел меня в темное помещение наподобие кладовки и запер там. Спертый воздух навалился тут же со всех сторон. Пахло нестиранной одеждой.

Оставшись в полной темноте, я стал на ощупь изучать окружение.

Коленом я тут же ударился о ночной горшок, чуть его не расплескав. Такая теснота царила здесь, что еле выходило развернуться. И все же каким-то чудом здесь умещались две пары привинченных к стенам нар с лежанками из соломы вместо нормальной постели. Проход между ними шириной составлял меньше шага. Зарешеченное квадратное оконце размерами метр на метр, прорезанное высоко в стене, пропускало в карцер тусклый отсвет ночного неба.

Когда глаза мои освоились с темнотой, я увидел, что на трех нарах – четвертые были пусты – сидят люди в серых тюремных робах, почти в идентичных позах: лица спрятаны в ладонях, локти уперты в колени. Блатных разговоров здесь не водили – давящие тишина и духота властвовали над всем.

Я сел на пустые нары и стал чего-то ждать.

Так пролетел час, другой, третий. Заслышав за дверью шаги, я всякий раз вскакивал: вот, вот идут за мной, поволокут сейчас к судебному следователю…

Но всякий раз я обманывался. Всякий раз шаги глохли в дальнем конце коридора.

Арестанты, кряхтя, стряхнули оцепенение и разлеглись по койкам навзничь.

– Нельзя ли открыть окно наверху? – громко спросил я и испугался своего же голоса. Ворот я давно уже рассупонил; мне казалось, что я здесь вскоре задохнусь.

– Дохлый номер, – проворчал один из узников.

Я все-таки стал шарить по стене: нащупал полку, пару кружек с водой, груду корок сухого хлеба. Не без труда взобравшись на полку, я вцепился в стальные прутья на окне и прижался к ним лицом, надеясь на самую скромную дозу свежего воздуха. Так я стоял до тех пор, пока не дали слабину колени. Перед моими глазами клубился однообразный серо-буро-черный ночной смог.

Холодная решетка покрылась росой. Скоро, наверное, полночь.

Позади меня слышался храп. Не спал только один арестант: все время ворочался на своем сене и временами еле слышно стонал.

Когда уже настанет утро?

Наконец-то часы бьют! Один удар, второй, третий… Хвала Всевышнему, несколько часов потерпеть, и начнет светать. Но часы били дальше: четвертый удар, пятый? Шестой, седьмой!..

Я насчитал одиннадцать.

Одиннадцать часов – то есть миновал всего час с поры, как я последний раз их слышал.

Картина плачевного моего положения начала складываться в голове сама собой. Итак, Вассертрум сбагрил мне часы пропавшего Цотмана, чтобы меня заподозрили в убийстве. Выходит, он сам «масона» и прикончил – больше некому; да и каким бы другим путем к нему в руки попала такая улика? Если бы он наткнулся случайно на труп и его обобрал, то, надо полагать, заявил бы права и на ту тысячу флоринов официального вознаграждения за сведения об исчезнувшем. Но тело не обнаружено и поныне: пока меня вели сюда, мой взгляд то и дело цеплялся за расклеенные по стенам и столбам объявления.

Что донос на меня нарисовал старьевщик – дело очевидное. Ясно и то, что он заодно с этим полицейским советником: иначе с какой стати этот выползень столь пристрастно, всеми правдами и неправдами пытался вызнать у меня что-либо о докторе Савиоли?

С другой стороны, из этого же следовало, что Вассертрум пока еще не добрался до писем Ангелины. Впрочем… впрочем… тут меня осенило, и интрига коварного жида стала ясна как божий день – события сразу после моего ареста с такой отчетливостью предстали предо мной, что с тем же успехом я мог выступить реальным очевидцем. Да-да, разумеется, именно так оно и было! Первым делом в надежде заполучить хоть какие-нибудь улики они нагрянули ко мне с обыском. И тогда, перерывая вместе с этими продажными крысами из участка мою каморку, старьевщик, конечно же, тайком прихватил с собой мою шкатулку – где, как он подозревал, хранились нужные ему доказательства. Да только открыть ее без ключа – задача серьезная. А ключ я всегда ношу при себе!

Может, прямо сейчас Вассертрум взламывает ее у себя в логове…

Я отчетливо видел, как он своими грязными лапами роется в письмах Ангелины, и в безумном отчаянии затряс оконную решетку. О, если бы я мог послать весточку Харузеку, чтобы он хотя бы успел предупредить доктора Савиоли!

Мгновение я цеплялся за призрачную надежду, что слухи о моем аресте уже обежали еврейское гетто, а значит, дело теперь только за Харузеком. Уж на него положиться можно, он для меня – что ангел-хранитель. Мстительной выдумке студента Вассертруму решительно нечего противопоставить; стоит ему прямо покуситься на Савиоли – и карающий капкан тут же схлопнется на нем. Так пообещал мне сам Харузек.

Но что, если его правосудие свершится слишком поздно?

Тогда Ангелине, очевидно, конец…

Я до крови кусал себе губы и рвал на темени волосы, горюя, что сразу не сжег письма. Я поклялся уничтожить Вассертрума сразу, как только выйду опять на свободу. Покончу ли я с собой, или меня отведут на эшафот и вздернут – велика ли разница! Я ни минуты не сомневался, что следователь поверит мне, если я последовательно изложу ему всю историю с часами и упомяну о прямых угрозах Вассертрума. Я завтра же непременно буду свободен, а следователь велит арестовать вероломного еврея по подозрению в убийстве.

Я считал часы и молил Бога, чтобы они проходили скорее, глядя во мрак за окном.

Начало наконец светать: сперва неясным темным пятном, потом все более отчетливо обрисовался в тумане громадный медный круг – циферблат часов на старинной башне.

Но на них больше не было стрелок!..

Очередное мучительное наваждение!

Из забытья я вышел в пять часов. Проснулись и сокамерники: они приняли сидячее положение и сквозь зевоту заговорили друг с другом по-чешски. Один голос мне почудился знакомым. Я обернулся, слез с полки – и увидел рябого Лойзу. Парень удивленно уставился на меня с нар напротив.

Два других моих сокамерника поначалу держались нахально. Они оглядывали меня, вовсе не скрывая презрительной насмешки.

– Ваше благородие… не то растратчик, не то махинатор… – молвил вполголоса один. Другой что-то пренебрежительно прошипел, порылся в соломе, достал черную клеенку и расстелил на полу. Плеснул на нее воды из кружки, встал на колени, посмотрелся в лужу как в зеркало – и влажноватыми пальцами зачесал на залихватский лад волосы. Аккуратно стряхнув с клеенки воду, он сложил ее и убрал назад под койку. Второй так и остался сидеть нечесаным.

– Пан Пернат, пан Пернат, – монотонно бормотал Лойза, широко раскрыв глаза, как будто увидел перед собой призрак.

– Судари, я смотрю, заочно знакомы, – заметил нечесаный, всячески напирая на свой сочный чешский акцент, после чего отвесил мне шутливый поклон. – Дозвольте назваться: по фамилии – Фоссатка, по имени – Шварц. Схвачен за поджигательство, – добавил он, явно по такому поводу хорохорясь.

Франт сплюнул на пол, желчно взглянул на меня, ткнул себе пальцем в грудь и бросил:

– Взломщик.

Я промолчал в ответ.

– Ну а вы, пан, за что преследуемы? – спросил Фоссатка наконец.

– За убийство с целью ограбления, – ответил я спокойно.

Сокамерники переглянулись недоуменно, а потом, отбросив былую шутливость, в унисон уважительно присвистнули и протянули, показав мне ладони:

– Да, вот это, конечно, дело… высокий класс…

– А вас, Лойза, тоже считают замешанным в деле Цотмана? – спросил я рябого, более не интересуясь реакцией чехов на свою скромную персону.

– Да уж давно, – прохрипел он. – Пан, а скажите… не знаете ли…

– Что знаю – тем поделюсь, дружище, – заверил я сочувственно.

– Простите, пан, простите: не знаете ли вы, что с Розиной? Она дома?..

Мне вдруг стало ужасно жаль его. Парень смотрел на меня заплаканными глазами и в отчаянии заламывал руки.

– Она вполне устроилась, – малодушно солгал я. – Вроде как официанткой ее взяли в «Старика Унгельта»…

Лойза облегченно выдохнул.

Бесцельно прошли еще несколько часов. Я витал в своих думах, Фоссатка с франтом травили однообразные анекдоты. Вдруг клацнул засов: надзиратель заглянул в камеру, дал мне молчаливый знак. Я встал и на дрожащих от волнения ногах пошел за ним. Весь путь до следователя состоял из коридоров и лестниц, лестниц и коридоров – впору было счесть, что мы вышагиваем по граням огромного бетонного куба, вертящегося в пространстве, и никогда не достигнем логического конца пути, ибо таковой просто не предусмотрен. Но вот показалась дверь – на белой кафельной табличке читались слова:

КАРЛ ФРАЙГЕР ФОН ЛЕЙЗЕТРЕТЕР судебный дознаватель

– Как думаете, могут меня уже сегодня отпустить? – робко спросил я надзирателя.

– Зайдите и узнайте, – ответил он мне с жутковатой улыбкой, и я содрогнулся.

За дверью меня ждал очередной сурово обставленный кабинет с парой конторок. В одной из них хозяйствовал пожилой высокий господин с седыми бакенбардами, то и дело водящий языком по мясистым воспаленным губам. Черный сюртук не сходился у него на животе, а сапоги жалобно скрипели, стоило ему перенести вес на пятки.

– Вы – герр Пернат? – бросил он.

– Да.

– Резчик камей?

– Так точно.

– Из семидесятой камеры?

– Верно.

– По подозрению в убийстве Цотмана?

– Позвольте, герр дознаватель…

– По подозрению в убийстве Цотмана?

– Похоже, что так. Но…

– Сознаетесь?

– Я никого не убивал. Мне не в чем сознаться.

– Значит, не сознаетесь.

– Нет.

– Подлежите предварительному заключению на время следствия по вашему делу. Есть вопросы?

– Нет, но…

– Надзиратель, уведите подследственного.

– …выслушайте меня, герр дознаватель, мне совершенно необходимо сегодня попасть домой. Меня ждут исключительно важные, не терпящие отлагательства дела…

Из-за второй конторки послышалось ехидное козлиное блеянье.

Дознаватель осклабился.

– Надзиратель, уведите подследственного, – повторил он.

Проходил день за днем, счет пошел на недели, а я все еще томился в неволе.

Каждый день в двенадцать часов нам позволяли выходить на прогулку и сорок минут кружить вместе с другими подозреваемыми и осужденными по мокрому двору тюрьмы.

Разговаривать между собой запрещалось.

Посреди плаца возвышалось голое усохшее дерево. Кто-то когда-то довольно искусно и детально вырезал на морщинистом стволе образ Пречистой Девы. Вдоль тюремных стен росли чахлые кусты бирючины с почти черными от копоти листьями.

И со всех сторон – зарешеченные окна камер, откуда иногда выглядывали серые лица с бескровными губами.

Впоследствии все возвращались в привычные казематы – к хлебу, воде и баланде на бараньем жиру. В воскресенье руководство разорялось на кислую чечевичную похлебку.

Меня еще раз водили на допрос: интересовались, имеются ли свидетели, способные подтвердить факт передачи мне Вассертрумом злополучных часов.

– Да, господин Шемай Гиллель… то есть… нет – я вспомнил, что он тогда не заходил. Но вот Харузек… а, хотя нет, он тоже при всем этом не присутствовал…

– Это что же, получается, ни одного свидетеля?

– Выходит, ни одного, герр дознаватель.

Снова гадкое хихиканье из-за перегородки – и снова приказ:

– Уведите подследственного в камеру!

Моя тревога за Ангелину уступила место тупой апатии. Тревожиться за ее судьбу уже не имело смысла: или план мести Вассертрума успешно воплощен в жизнь, или Харузек успел вмешаться – так убеждал я себя.

Зато мысли о Мириам доводили меня чуть ли не до безумия. Я представлял себе, как она ежесекундно ждет повторения чуда, как каждое утро на рассвете выбегает на улицу вслед за булочником и трясущимися руками ощупывает хлеб, как, возможно, страдает от страха за меня…

Бывало, я просыпался среди ночи, карабкался на полку и, вглядываясь в медное лицо часов на башне, страстно желал, чтобы мои мысли как-нибудь дошли до сведения Гиллеля: он должен помочь Мириам, освободить ее от мучений ожидания чуда. Потом я снова падал на свое соломенное ложе и затаивал дыхание так, что грудь моя почти разрывалась. Я стремился вызвать образ моего двойника – и послать его к ней с утешительной вестью. И однажды он появился-таки у моей постели с зеркальной надписью «ХАБРАТ ЗЕРЕ АУР БОКЕР» на груди. Я чуть не вскрикнул от радости – и в следующий же миг он провалился сквозь землю, канул. Я так и не успел поручить ему найти Мириам.

Никаких известий от моих друзей не было.

– Арестантам не запрещено посылать письма? – спросил я товарищей по камере.

Никто не знал. Они никогда не получали писем, да и некому было им писать.

Караульный обещал мне по возможности изучить вопрос.

Ни ножниц, ни расчесок здесь не выдавали, так что ногти мои, которые приходилось грызть, потрескались и огрубели, а на голове торчал колтун грязных, нечесаных волос, ведь даже воды для умывания нам не давали. Время тянулось в сером, страшном однообразии – ходило по кругу, точно пыточный инструмент для колесования.

Порой какой-нибудь арестант вскакивал и часами носился взад-вперед, как загнанный зверь, но потом снова беспомощно растягивался на нарах и продолжал с отрешенным видом ждать, ждать, ждать… Никто не обращал на такое внимания: все привыкли.

Под вечер постельные клопы в изобилии выползали на стены, заставляя меня гадать, почему привратник с шашкой и в подштанниках допытывался, нет ли на мне какого-нибудь паразита. Может, здесь боятся, что клопы разных популяций скрестятся и породят совсем уж неизводимую погань?

По средам утром показывалась обычно фигура тюремного врача, доктора Розенблата – свинорылого, в шляпе с большими полями и в широких брюках. Он осведомлялся, все ли пребывают в добром здравии. Когда кто-нибудь жаловался – безразлично, на что, – он всегда прописывал цинковую мазь для втирания. Однажды явился вместе с ним председатель суда, высокий, раздушенный представитель «высшего общества» с печатью всех отвратительных пороков на лице. Он дознавался, все ли в порядке, «не вздернулся ли кто-нибудь», как метко пошутил мой сокамерник-франт, упорно продолжавший причесываться при помощи воды и черной клеенки.

Я подошел было к нему с вопросом, но он, обернувшись через плечо, бросил что-то караульному и наставил на меня револьвер.

– Чего этот фраер хочет? – гнусаво закричал он.

Я вежливо спросил, нет ли для меня писем. Вместо ответа я получил кулаком в грудь от доктора Розенблата, который вслед за выпадом немедленно отскочил. За ним отскочил и председатель, язвительно бросив мне через окошечко:

– Лучше бы уже в убийстве сознался, паскуда! А то ни одного письма больше в жизни своей не получишь!..

Я уже давно привык к спертому воздуху и духоте и постоянно чувствовал озноб – даже в самые солнечные часы. Кто-то из арестантов периодически сменялся; вот уж увели франта – а меня это все мало трогало. Неделя прошла – приволокли щипача, второй уж нет – подселили не то фальшивомонетчика, не то укрывателя.

То, что вчера переживалось, сегодня забывалось.

Тревоги за судьбу Мириам делали меня равнодушным ко всем внешним событиям.

Только одно происшествие задело меня, преследовало даже во сне. Я стоял на доске у окна и смотрел на небо. Вдруг я почувствовал, как что-то острое колет меня в бедро. Как оказалось, это штихель пробуравил карман и вывалился за подкладку. Очевидно, он уже давно торчал там, раз его не отняли еще при инспекции на входе.

Я вытащил инструмент и равнодушно бросил на нары.

Когда я затем слез, его уже не было, и я ни на секунду не усомнился, что только рябой Лойза мог взять его. Через несколько дней парня перевели в другую камеру; не полагалось, чтобы два подследственных, обвиняемых в одном преступлении, сидели в одной и той же, – так объяснил мне перевод надзиратель.

От всей души я пожелал бедняге с умом распорядиться моим нечаянным подарком – и, может статься, снова обрести свободу.