Текст книги "Странный гость"

Глава 9. Жуть

До глубокой ночи я лихорадочно мерил шагами свою каморку, ломая голову, как бы помочь даме в беде. Иногда я порывался сойти вниз к Шемаю Гиллелю да рассказать ему о вверенной мне тайне, попросить совета. Но каждый раз что-то меня останавливало. Шемай казался мне таким титаном духа, что было, право слово, кощунством докучать ему всякой будничной чепухой. Потом снова волнами находили на меня жгучие сомнения, было ли все это на самом деле: ведь случилось совсем недавно, а уже так странно побледнело в памяти по сравнению с яркими впечатлениями прошедшего дня.

А может, это все-таки сон?

Мог ли я, человек, забывший о своем прошлом, хоть на секунду принять за данность то, единственным свидетелем чему выступала моя память?

Мой взгляд упал на свечу Гиллеля – она еще стояла на кресле. Слава богу, по крайней мере, в этом не было сомнений: я сталкивался с ним лично!

Может, не сомневаясь, броситься к нему, обнять за колени и, как человек человеку, пожаловаться на невыразимую тоску, точащую мое сердце?

Я уже схватился за щеколду и опустил руки, ибо знал, что ждет дальше: Гиллель мягко проведет ладонью перед глазами… нет, нет, только не это! Я не могу снова все потерять! Я заполучил доверие дамы в беде; и даже если опасность, угрожающая ей, лично мне виделась пустячной и надуманной, в ее глазах она обретала поистине ужасающий масштаб – и этого хватало с лихвой, чтобы за нее вступиться.

Спросить совета у Гиллеля я, если что, успею и завтра. Я заставил себя рассуждать трезво и разумно: беспокоить его сейчас, посреди ночи? Не годится. Так поступил бы только душевнобольной. Я задумал было зажечь светильник, но отказался от затеи: ведь луна озаряла комнату даже больше, чем мне хотелось, и я боялся, что ночь станет еще более бесконечной при ярком свете; утро отодвинется в недостижимую даль. Пройдя беспокойно к окну, я глянул наружу: словно призрачное, зависшее в воздухе кладбище, простиралось впереди море крыш и мансард. Каждая крыша, каждая мансарда – как надгробная плита со стертыми датами жизни и смерти поверх здания-гроба, и люди-черви корчатся в лунках и лазах, проточенных в бетонном покойнике…

Долго стоял я так, заглядевшись, пока медленно, очень медленно сквозь мое сознание не начало пробиваться удивление, почему не пугает меня шорох негромких шагов, отчетливо доносившийся до моих ушей из-за стены.

Я вслушался. Никакого сомнения: там снова кто-то ходил. Пол то и дело поскрипывал под чьими-то ступнями. Вмиг я пришел в себя; все во мне будто сжалось, усохло, оставив один лишь слух. Чувство времени свелось к насущному мгновению.

Вот еще один отрывочный скрип: будто испугался сам себя и стих. А потом – мертвая тишина. Настороженная, жуткая, предательская тишина, растягивающая минуты в века.

Я замер, припав ухом к стене. Горло перехватило от ощущения, что по ту сторону кто-то тоже стоит – так же, как я – и делает то же самое.

Я прислушивался, прислушивался…

Впустую. В студии по соседству все словно вымерло.

Беззвучно, на цыпочках я проскользнул к креслу у постели, взял свечу Гиллеля, зажег ее. Потом задумался: тяжелая железная дверь в коридоре, ведущая к доктору Савиоли, лишь с противоположной мне стороны могла быть отперта.

А рука моя уже машинально тянулась к рабочему столу – пошарив в гравировальных инструментах, нащупала среди штихелей и гратуаров изогнутый кусок проволоки, отменно годившийся на роль отмычки. Такого типа замки легко поддаются от первого же нажима, достаточно лишь приподнять пружину – и…

И что? Что дальше?

Крысой, которая сейчас шерстила уютное гнездышко двух несчастных влюбленных, мог быть только Аарон Вассертрум: видать, вынюхивал, нет ли каких-нибудь документов, писем, памятных вещиц или других улик, пригодных для шантажа. Много ли выйдет проку, если, поступившись позицией нейтрального лица, в этот конфликт ввяжусь еще и я? Если старьевщик там – стоит ли поднимать шум на весь дом?

Я одернул себя: к дьяволу сомнения, надо действовать! Только не сидеть сложа руки, иначе это бесконечное, изматывающее душу ожидание рассвета сгубит меня с концами!

И вот я перед металлической дверью – слегка поднажал, аккуратно погрузил отмычку примитивнейшего толка в замок, приноровился… Осторожное шарканье по-прежнему шло из студии. А вот что-то скрежетнуло: видать, поганец обшаривает выдвижные ящики!

Затвор поддался.

Заглянув в совершенно темное помещение, я сразу заметил – хоть и свеча меня скорее слепила – какого-то мужчину в длинном черном пальто. Тот в ужасе отскочил от стола; замешкавшись на мгновение, очевидно не зная, куда бежать, он хотел было броситься на меня, но что-то его удержало: сорвав с головы шляпу, он наскоро прикрыл ей лицо.

«Что вы тут забыли?» – хотел прикрикнуть я на него, но неизвестный опередил:

– Пернат! Это вы? Провидение Господне! Ради всего святого, уберите свечу!

Голос показался мне знакомым – точно не вассертрумов! Я послушно задул огонек. В студии воцарился полумрак – лишь из глубокой ниши мансардного окна проникал тусклый лунный луч, точно такой же, как в моей каморке. Долго мне пришлось ломать глаза, прежде чем в чахоточном румяном лице, торчащем над поднятым воротником, я признал знакомые черты студента Харузека.

«Монах!» – едва не сорвалось с языка, и я сразу понял, кто мне вчера померещился в соборе: Харузек! Вот человек, достойный обращения! Я вспомнил, как под проливным дождем, в подворотне, изрек: «Остались еще люди, способные в точности рассчитать, каким образом незримыми длинными иглами с ядом можно пронзить все заслоны – не задев ни кирпичей, ни золота, ни замазанных там кладов – и вонзиться в вожделенную артерию жизни». Достойный ли он союзник мне? Знает ли он, что происходит? Уже одно то, что он оказался в студии в такое время, почти подтверждало мое предположение, но я не решался спросить его об этом напрямую.

Харузек бросился к окну и выглянул из-за занавески вниз, на улочку.

Я догадался: он боялся, что Вассертрум может заметить свет моей свечи.

– Вы, должно быть, подумали, мастер Пернат, что я вор, рыщу ночью в чужом доме? – робко сказал он после долгого молчания. – Но клянусь вам…

– Успокойтесь, – перебил я его. – И в мыслях не было. – Чтобы показать, что ни в чем его не подозреваю и – даже больше – вижу в нем друга, я рассказал Харузеку с некоторыми необходимыми, по моему мнению, опущениями, имеющими отношение к жильцам студии, что одна моя близкая подруга вполне может стать жертвой шантажа старьевщика. По тому, как вежливо, не перебивая, он меня слушал, я понял, что Харузеку уже почти все известно – вероятно, даже с подробностями.

– Так и есть, – задумчиво сказал Харузек, когда я умолк. – Значит, я не ошибся! Ясно, что Вассертрум хочет отыграться на Савиоли, но, очевидно, еще не насобирал достаточно материала для мести. Иначе чего бы он тут слонялся! Именно вчера я, скажем так, случайно проходил по нашему переулку… так вот, я увидал, как Вассертрум сперва очень долго, этак будто не при делах, шлендрал у ворот… а потом, думая, что никто не видит, забежал в ваш подъезд. Я, конечно, увязался за ним – сделал вид, что пришел к вам, постучался в дверь, – и он испугался, что я увидел, как он шурует ключом у двери на чердак. Как я подошел, так он сразу, будто под тем же предлогом, затарабанил к вам – а вас дома не оказалось, вот нам никто и не открыл.

– Что вы предприняли дальше? – уточнил я.

– Навел скромные справки у кое-каких людей из гетто… мне сказали, некий богатый господин, по описанию – один в один доктор Савиоли, снимает здесь студию для тайных свиданий. Ну а так как респектабельный квартиросъемщик вот уже несколько дней лежит тяжелобольной, то сложить два и два мне не составило труда. Вот, посмотрите: я выгреб эти бумаги из отделений в столе, чтобы они не попали в лапы Вассертруму. Уж лучше мы заберем их… – добавил вполголоса Харузек, указывая на связку писем. – Больше тут ничего нет, ну или я не нашел. Обшарил все шкафы и сундуки – темень тут, конечно, страшная…

Слушая Харузека, я изучал комнату, и мой взгляд невольно зацепился за ляду[30]30
  Название откидной крышки люка, ведущего на чердак или в подвал.


[Закрыть] в полу – прямоугольную плиту с кольцом вместо защелки. Где-то в глубине сознания всплыл голос Цваха: однажды он упомянул о потаенном проходе, расписывая достоинства студии.

– Где спрятать эти письма? – спросил Харузек. – Вы, герр Пернат, да я – единственные во всем гетто, кого Вассертрум считает безвредными для себя; почему меня, к примеру, – на то есть особый резон… – Пока он говорил это, его лицо перекосила звериная злоба, и «р-р-резон» прозвучал настоящим львиным рыком. – А вас он считает, ну… – Студент подавился словом «юродивый», неловко закашлялся. Я догадался, что он имел в виду, но не обиделся. Счастье от того, что я могу ей помочь, захлестнуло меня до краев, притупив другие ощущения. В конце концов мы пришли к согласию, что письма лучше схоронить у меня, и перебрались ко мне в жилище.

Харузек давно уже ушел, а я никак не мог решиться лечь. Внутреннее недовольство неясной природы грызло меня и никак не отпускало. Мне стоило предпринять что-то еще – но что? Что?

Написать для Харузека план дальнейших действий? Нет, такая малость не докучала бы мне столь сильно. Да и с какой стати студенту следовать моим указаниям? В его глазах – пламя ярости, искренняя жажда отмщения; чем же ему так насолил Вассертрум?

Странная тревога росла во мне, едва не доводя до отчаяния. Что-то невидимое, потустороннее звало меня, а я не понимал того зова, словно вышколенный конь: такого дергают за повод – а он и не знает, какой трюк ему выполнять, не разумеет воли хозяина.

Спуститься к Шемаю Гиллелю?

Все во мне протестовало против такого шага.

Вчерашнее явление в соборе монаха с лицом Харузека – вот ответ на мою немую мольбу о совете и наказ не пренебрегать интуицией. Скрытые силы давно искали выхода во мне – я очень отчетливо это чувствовал, поэтому даже не пытался им сопротивляться.

Постигать дух буквы, а не просто считывать слова со страниц, создать всеведущего двойника, разъясняющего темный язык инстинктов, – вот он, ключ к безглагольному языку собственного «я».

«Имеючи глаза – да не видят, имеючи уши – да не слышат», – вспомнились мне слова псалма, многое объяснявшие.

Ключ, ключ, ключ, машинально повторяли мои уста, а дух, как заметил я, тем временем радовался обуявшим меня странным идеям.

Ключ…

Мой взгляд упал на согнутую проволоку в руке, которой я недавно открывал дверь, и неуемное любопытство вспыхнуло во мне: куда ведет из потайной комнатки ляда в полу? Недолго думая, я снова направился к студии Савиоли и со всех имеющихся сил потянул за кольцо, покуда крышка не подалась.

За ней поначалу царил лишь мрак.

Потом я увидел узкую скобяную лестницу, терявшуюся в глубокой тьме.

Я двинулся вниз; некоторое время – вел пальцами вдоль стены, но быстро устал. Везде – какие-то ниши, сырые от слизи и плесени, изгибы, провалы и проемы то по левую, то по правую руку от меня, закисшие в рамах гнилые деревянные дверцы, и параллельно этому – ступеньки-скобы, что снизу, что сверху. И всюду, всюду кругом – тошнотворный, терпкий запах сырости и земли и ни единого лучика света.

Если бы только я догадался захватить с собой свечу Гиллеля!

Наконец под ногами оказался ровный пол. По характерному скрипу из-под подошв я понял, что стою на мелкой гальке. Наверное, это – один из бесчисленных подземных ходов, каковые без цели и смысла проложены под гетто до самой реки. Я ничуть не удивился: под половиной города вьются с незапамятных времен такие подземные ходы, а у жителей Праги всегда имелось достаточно оснований избегать дневного света.

Я шел очень долго, но по полной тишине наверху, над головой, мог заключить, что я все еще в закромах еврейского квартала, где в ночной час весь живой гомон затихает на всякий случай. Будь надо мной оживленные улицы или главная площадь – я, как пить дать, внимал бы сейчас перестуку колес.

Тревожная мысль застала меня врасплох: а что, если все это время я хожу кругами? Вдруг я провалюсь, чего доброго, в какой-нибудь дренаж, сломаю себе ногу и здесь навек и сгину? Что станет с письмами дамы, оставшимися у меня в комнате? Они ведь неминуемо угодят в лапы Вассертрума.

И я снова вспомнил о свече Гиллеля: ее мне сейчас жутко недоставало. Странно, но стоило мне подумать об архивариусе, которого я уже иначе и не представлял, как своим наставником и проводником, и спокойствие затеплилось под сердцем. Из осторожности я все же двинулся медленнее, нащупывая ногами твердь и выпростав кверху руку, чтобы ненароком не удариться головой, если свод заберет низко. Время от времени, впоследствии – все чаще и чаще, я доставал пальцами до самого верха, а потом свод навис так низко, что пришлось мне идти дальше согнувшись.

Вдруг пальцы мои загребли пустоту.

Я замер, поднял голову.

Показалось, что с потолка ниспадает тусклый, прерывистый луч света.

Может быть, здесь кончается спуск в чей-то погреб?

Я выпрямил спину и обеими руками стал ощупывать четырехугольное отверстие над собой – жерло, окаймленное по краям кирпичом. Постепенно мне удалось обозначить таким образом очертания горизонтально уложенной крестовины. Я изловчился, ухватился за ее концы, подтянулся и взлез наверх.

Я стоял теперь на кресте, стараясь сориентироваться в пространстве. Если чутье меня не обманывало, то сюда сходила железная винтовая лестница – вернее, ее пережиток. После пары неловких выпадов руками я нащупал-таки ступеньку; вскарабкался на нее, дотянулся до второй. Всего я их насчитал восемь штук – каждая последующая находилась на высоте человеческого роста от своей предшественницы. Странно: лестница упиралась в какую-то обшивку, и сквозь нее равномерно, перекрестными лучами сиял слабый свет, замеченный еще снизу! Я нагнулся как можно ниже, чтобы издали яснее различить направление линий, и, к моему изумлению, увидел, что они образовывали шестиугольник, характерный символ синагоги.

Что бы это могло быть?

Вдруг я догадался: да это же очередная ляда, за чьи края просачивается свет!

Я уперся в нее плечами, поднажал и уже через мгновение оказался в комнатке, залитой ярким лунным сиянием; в помещении довольно тесном – и, если не считать груды хлама в углу, абсолютно пустом, с единственным мелко зарешеченным окном. Двери или какого-нибудь другого входа, кроме приведшего меня сюда, я не нашел, хотя и обшарил все стены тщательно.

Прутья оконной решетки стояли столь плотным частоколом, что нечего было и думать пропихнуть сквозь них голову, но кое-что я все же увидел: комната располагалась примерно на высоте третьего этажа, ибо крыши двухэтажных домов напротив лежали куда как ниже. Противоположная сторона улицы чуть-чуть виднелась, но из-за ослепляющей меня яркой луны казалась совершенно темной – вот я и не мог сличить мелочей. Улочка, без сомнения, вилась еврейским городом, окна были или замурованы, или обозначены только карнизами. Только в гетто дома так странно обращены спинами друг к другу.

Напрасно я мучился, ломал себе голову над тем, в какую странную постройку попал. Может, это заброшенный притвор греческой церкви? Или закрома Староновой синагоги?

Но окрестности явно не те…

Я снова оглядел комнату. Ничего, что дало бы хоть крошечную зацепку: голые стены и потолок, давно облупленная штукатурка… ни дыр от гвоздей, ни самих гвоздей, которые могли бы засвидетельствовать, что кто-то здесь когда-то жил. Пыль устилала пол ковром – как если бы десятилетиями по ней не ступало живое существо.

Разгрести хлам я брезговал. Темнота в углу не давала разглядеть, что там лежит. Будто какое-то увязанное узелками тряпье – на первый взгляд… а может, старые черные саквояжи или коробки? Я поддел кучу ногой, и мне удалось сдвинуть ее поближе к полоске лунного света, делящей комнату надвое. Оказалось, передо мной – объемистый темный сверток, тут же вываливший потроха навстречу мне.

Что-то в нем мимолетно сверкнуло – будто латунная пуговица.

Не сразу до меня дошло, что я смотрю на рукав какой-то одежки странного, древнего покроя. В рукаве лежала небольшая белая коробочка. Придавленная моим башмаком, она раскрылась веером потрепанных листочков картона.

Один такой листочек, попав в полосу света, явил мне картину.

Я склонился пониже. Маг! Старший аркан Таро под номером один!

Выходит, та «коробочка» – колода карт. Я поднял ее всю.

Вот так находка! Смех, да и только. Карты Таро – в таком загадочном месте! Я даже усмехнулся, хоть необъяснимый страх и успел тонко просочиться в мою сущность. Считая картонки, я искал сколько-нибудь банальное объяснение тому, как могли они сюда попасть. Полная колода, семьдесят восемь карт. Досчитал я их до конца, лишь превозмогая сильную дрожь в пальцах, так как с самого начала почувствовал что-то неладное: карты были словно выточены изо льда. Колода буквально вмерзла в мою руку, долго еще не выходило разжать сведенные судорогой пальцы. Вновь разум засуетился в поисках «здравого» объяснения: не по сезону легкая одежда, блуждание без пальто и шляпы по выстуженному подземелью, холод зимней ночи в голых каменных стенах – и, наконец, эта ужасная стужа, вместе с лунным сиянием сквозившая в зарешеченное окно. Удивительно, что озноб пронял меня только теперь! Верно, в том нервном возбуждении, владевшем мной все это время, я просто не придавал значения низости температур.

Дрожь пронзила меня, все глубже проникая в тело. Я чувствовал, как леденеет мой скелет: каждая косточка казалась холодным железным прутом с намерзшей плотью. Бегая по комнате, топая ногами и хлопая руками, я так и не смог согреться; пришлось даже сжать зубы покрепче, чтоб не стучали.

Смерть, сказал я сам себе, стискивает холодными пальцами мою голову.

Меня неудержимо клонило в сон, и яростно боролся я с его приятной, притупляющей всякую боль мягкой пеленой. У меня в комнате письма, письма дамы в беде! Все кричало во мне: эти письма найдут, если я тут умру. А она ведь положилась на меня! Только от меня ждет спасения!

Подтянувшись к окну, выходящему на пустынную улицу, я хрипло крикнул:

– Кто-нибудь! Спасите!

Эхо далеко разносило мой крик. Я упал на пол – и снова вскочил. Я не могу умереть, не имею права! Если потребуется – из собственных костей искры высеку и тем согреюсь!

Взгляд мой упал на тряпье в углу. Я бросился к вороху и дрожащими руками вцепился в пахнущую гнилью ткань. В куче нашелся оборванный костюм из грубого темного сукна, какого-то курьезного, допотопного покроя. Усевшись в противоположном углу, я сжался в комок – и ощутил, как плоть моя потихоньку теплеет. Одно лишь дикое чувство оледенения никак не проходило. Я сидел неподвижно, косясь кругом. Карта, увиденная мною первой, Маг, лежала на лунном Рубиконе, разделившем комнату.

На ней мой взгляд застыл.

Со своей дистанции мне показалось, что изображение на карте выполнено акварелью, причем весьма неумело – будто рисовала неопытная детская рука, – и представляло оно собой антропоморфный символ: некий мужчина в старинном франкском кафтане, седой, с ровно подстриженной эспаньолкой, чей силуэт явно напоминал иудейскую литеру «алеф». Левую руку он воздел к небу, правой – показывал куда-то себе под ноги.

Не похож ли этот нарисованный персонаж на меня, задался я вдруг вопросом. Эта бородка-эспаньолка… разве такую рисуют у Мага? Я подполз поближе и отпасовал карту к остальному старью в углу, чтобы не мозолила глаза. Так она там и лежала да взывала ко мне из мрака серо-белым размытым пятном.

Усилием воли я заставил себя думать, как попасть домой.

Ждать утра! Крикнуть прохожим из окна, чтобы передали мне наверх, по стремянке, свечи или фонарь! Я понимал, что без света едва ли найду обратную дорогу по подземному ходу. Если окно слишком высоко, можно попробовать спуститься по веревке…

И тут меня осенило. Ну конечно! Теперь я знал, куда угодил! Горница без дверей да с одним зарешеченным окном – в старинном доме на Альтшульгассе, который все обходили десятой дорогой! Как-то, много лет назад, один человек уже спускался на веревке с крыши, чтобы заглянуть в это окно, и веревка оборвалась… Так вот оно что: я попал в самое логово Голема!..

Безграничный ужас, коему я тщетно сопротивлялся и который даже напоминанием о письмах не мог подавить, парализовал мои мысли и заставил судорожно сжаться сердце.

Стынущими губами я скороговоркой твердил про себя, что это лишь ледяной ветер из окна колышет вещи там, в углу; хрипя и задыхаясь, твердил все быстрее и быстрее – тщетно: белое пятно там, в углу – игральная карта – вспучивалось бледным пузырем, сползало к полосе лунного света и снова возвращалось в темноту. Послышались неясные звуки: не то мне казалось, что я слышу их, не то я их действительно слышал. Они раздавались в самой комнате и вместе с тем еще где-то снаружи – то в глубине моего сердца, то опять в горнице, – такие, как при падении циркуля, вонзающегося острием в дерево и застревающего там.

И снова: бледный пузырь… белое пятно… но это же карта, ничтожная, глупая, самая обычная игральная карта, кричал я себе, да напрасно: вот она все-таки… все-таки приняла человеческий образ… уселась в углу и смотрит на меня моими же… моими же глазами.

Шли часы, а я по-прежнему сидел, не смея и шелохнуться, в углу: окоченелый скелет в ветхом костюме с чужого плеча. А он – занял угол напротив: неужели вон тот – это я?

Немой, застывший.

Мы всматриваемся друг в друга; первый – безобразное отражение второго…

Видит ли он, как лунный луч медленно, лениво передвигается по полу? Как стрелка невидимых часов Вечности заходит на стену и становится все бледнее?

Пронзив доппельгангера взглядом, я приковал его к себе, не позволяя раствориться в предутренней мгле, спешащей через окно ему на помощь.

Я крепко его держал – и горсть за горстью отвоевывал у него свою жизнь, ту жизнь, что была моей, но больше мне не принадлежала. И антипод все больше хирел и сжимался, а с первой зорькой забился назад в свою карту. Тогда я встал, подобрал Мага с пола и убрал себе в карман: то-то же!..

Переулок внизу был все еще безлюден и пуст.

Я перерыл угол комнаты в мутном утреннем свете: горшок, заржавевшая сковорода, еще какое-то ни на что не годное тряпье, бутыль в оплетке. Мусор – но до того знакомый!

И стены, пронизанные трещинами и выбоинами, – где только я все это видел?

Я сжал в руке колоду карт – и задумался: а не я ли сам рисовал эти картинки краской-акварелью? Когда-то давно, еще в детстве?..

Это была очень старая колода с еврейскими знаками… «Двенадцатый старший аркан – это Повешенный, – смутно припомнил я, – и болтается он головой вниз, заложив руки за спину». Я прошерстил карты – вот он, на месте.

Вдруг снова накатил полубред, и передо мной встала картина: почерневшее школьное здание, сгорбленное, покосившееся, угрюмое, злой ведьмовский дом – один корпус высок, другой припал к земле и воткнулся в дом по соседству. Нас несколько подростков – где-то здесь заброшенный погреб…

Потом я осмотрел себя: старомодный костюм показался мне совершенно чужим, и это снова сбило с толку. По мостовой прогрохотала телега, и производимый ей шум пробрал меня до дрожи. Я посмотрел вниз: все, уже ни души. Только большой ротвейлер торчал задумчивой статуей на углу.

Но вот! Наконец-то! Голоса! Человеческие голоса!

Две старухи черепашьим шагом ковыляли по улице. Я, насколько удавалось, высунул голову через решетку и окликнул их. С разинутыми ртами они стали высматривать, откуда их позвали, совещаться меж собой – но, увидев меня, закричали и бросились наутек.

Вскоре я сообразил, что они приняли меня за Голема.

Я стал ждать, когда соберется толпа зевак – с оными, по крайней мере, можно будет вступить в переговоры, – но прошел целый час, а внизу лишь пару раз промелькнули белые как мел лица: осторожно выглянув из-за угла, любопытные бросали в мою сторону робкий взгляд и тут же в страхе убегали.

Что же мне теперь, ждать долгие часы, а может, и до завтра, покуда не явится полиция – эти «проходимцы с государственной лицензией», как величает их Цвах?

Ну уж нет! Лучше попробую выяснить, куда дальше ведут подземные коридоры.

Может, теперь, с наступлением дня, хоть немного света пробьется ко мне из трещин в стенах?

Я слез по ступенькам в погреб и двинулся по тому же пути, по которому вчера пришел: по грудам крошащихся кирпичей, по заваленным погребам. Набрел на обломки лестницы и вдруг очутился… в той самой угрюмой школе, явившейся мне в видении.

Тут нахлынул на меня поток воспоминаний: заляпанные чернилами парты, тетради, унылый напев, мальчик, выпускавший майских жуков в класс, учебники с раздавленными между страниц бутербродами, запах мандариновых корок.

Теперь я был уверен: когда-то, мальчишкой, я здесь бывал.

Но ни к чему терять время на размышления; пора домой.

Первым, кто меня встретил на Зальнитергассе, был горбатый старик-еврей с седыми пейсами. Едва лишь взглянув на меня, он тут же спрятал лицо в руках и затянул иудейскую молитву.

Должно быть, на это унылое блеянье повыскакивал из закоулков народ: за спиной у меня поднялся неописуемый переполох. Обернувшись, я увидел шумную, взволнованную толпу с обезображенными страхом, бледными, как у мертвых, лицами. Толпа валом валила за мной следом.

Тут-то я и вспомнил, что на мне поверх обычной одежды до сих пор болтался костюм древнего кроя, и из-за него люди думают, будто перед ними Голем.

Я опрометью свернул за угол и у чьего-то подъезда сорвал с себя страшное тряпье.

В следующую секунду мимо меня с исступленными возгласами протопотала толпа, потрясая дрынами.