Текст книги "Странный гость"

В получасе езды от Сен-Женгольфа, за холмами, раскинулся старый парк, заросший и покинутый, не обозначенный ни на одной карте. Замок, стоявший когда-то посредине его, вероятно, еще несколько столетий тому назад разрушился; остатки белых стен – не выше, чем до колен человека – торчат неприкаянно из дикотравья, будто побелевшие гигантские кости остова доисторического чудовища.

Равнодушное время все сровняло с землей; по ветру были пущены имена и гербы, а ворота и запоры – пали. На башни и кровлю солнце светило так долго, что они незаметно искрошились и обрушились, и вся заключенная в них вековая пыль была выметена с долины разгульным ветром.

Так зовет к себе всепоглощающее солнце достижения земные.

Глубоко в тени кипарисов сохранилась в парке с незапамятных времен выщербленная ветром каменная урна; сень ветвей прикрыла ее от непогоды. Подле этой урны я улегся как-то раз в траву – послушать сварливый грай ворон в вышине да посмотреть, как угрюмо поникают главами цветы, когда тучи затмевают солнце. Вокруг меня будто бы утомленно смыкались тысячи глаз – так чудилось мне по мере того, как угасал небесный свет.

Я пролежал вот так, почти без движения, довольно долго. Грозные кипарисы мрачно стерегли урну, обращенную ко мне своим обветренным каменным лицом, какое только у существа без дыхания и сердца могло быть: землисто-серое, лишенное всех чувств. Грезы мои тихо обратились к исчезнувшему миру, полному сказочных мелодий и таинственных трепетных отголосков. Я будто ждал, что из-за холмов появятся нарядные дети и, привстав на цыпочки, станут маленькими своими руками швырять в урну камешки и ветки.

Потом я долго размышлял, зачем урну покрывает тяжелая крышка, тем окончательно довершая сходство с каменной головой бездушного истукана. Некое расплывчатое чувство овладело мной при мысли о том, что воздух и жалкие сгнившие остатки, сокрытые в ней, так бесцельно и таинственно отрезаны от влияния внешней среды.

Решив, что пора уже двигаться, я привстал – и ощутил ужасную усталость. Накатил сон; пестрые виды мира неспешно поблекли…

…И приснилось мне, будто кипарисы вновь омолодились и еле заметно колеблются от слабых порывов ветра. Свет звезд падал на урну, и тень огромного пустующего креста, безмолвно и зловеще поднимавшегося из земли, лежала, как вход в темную шахту, на белом ночном великолепии луга.

Время шло, и то тут, то там, на траве и над сверкающими зонтиками дикого фенхеля пробегали искры, насылаемые луной сквозь стволы леса, бегущие над хребтами холмов.

Парк ждал, что что-то или кто-то придет, и, когда с дороги, с замка, покоящегося в глубокой темноте, раздался тихий шорох гравия под чьими-то ногами, когда воздух донес шелест платья, мне показалось, что деревья вытянулись – и вот-вот нашепчут слова некоего предостережения пришельцу.

Это были шаги молодой матери, покинувшей замок, чтобы пасть ниц перед крестом и в горестном порыве охватить его основание.

Но в тени креста стоял человек, ею не видимый; кто-то, о чьем присутствии она даже и не догадывалась. Именно он похитил ее спящее дитя из колыбели в сумерках и ждал ее здесь час за часом – ее муж, привлеченный домой издалека подозрениями и дурными снами.

Он прижался лицом к древу креста и, затаив дыхание, слушал шепот ее молитвы.

Он знал душу своей жены и скрытые механизмы ее внутренней природы и знал, что она придет. Именно к этому кресту. Именно так он увидел это во сне. Ей пришлось прийти сюда, чтобы найти своего ребенка. Как магнит притягивает железо, как инстинкт собаки помогает ей найти потерянного щенка, так та же темная загадочная сила даже через зыбкие полотна сна направит поступь матери…

В предостережение листья и ветки зашуршали молящейся женщине, и ночная роса упала ей на руки. Но она опустила глаза: ее чувства были слепы от горя и скорби о своем пропавшем чаде. Поэтому она не чувствовала, что крест был пуст и не нес на себе того, к кому она взывала и кто сказал: ступай и не греши более. А кто слышал слова о ее мучениях вместо Него – тот хотел быть исповедником без милосердия к ней. Она все молилась, снова и снова повторяла заученные слова – и мольба ее становилась все искреннее в исповеди.

– Не вини меня, Господи, и, как простил женщине прелюбодеяние…

Но вот громко застонали старые ветви – мучительно, страшно – и уцепились за плащ подслушивающего за крестом. Порыв холодного ветра пронесся по парку. Он унес горсть этих последних обличительных слов, но навостренное ухо не обманет и буря – молниеносно стало подтвержденным фактом то, что до поры существовало лишь как подозрение…

Снова – гробовая тишина вокруг.

Молящаяся женщина подле креста пала ниц, неподвижно, словно бы погрузившись в глубокий сон.

Тогда тихо-тихо повернулась каменная крышка, и бледные руки человека засветились во тьме, медленно и беззвучно, подобно страшным белым паукам, ползя по краю урны.

Ни звука во всем парке. Стылый ужас пропитал темноту. Борозда за бороздой уходила вниз, ввинчиваясь, резьба на каменной крышке.

И вдруг, пробившись сквозь чащу, крошечный луч месяца осветил орнамент на урне – открыв на отшлифованной капители горящий ужасный глаз навыкате, лукаво смотрящий прямо в лицо мужчине…

Объятый испугом и оторопью, мужчина побежал в лес. Треск валежника у него под ногами спугнул сон молодой матери. Спугнул поздно: звук затих, растаял вдалеке.

Но она не обратила на него внимания и прислушивалась в темноте, с остановившимся дыханием, к какому-то незаметному, еле слышному зову, родившемуся словно из воздуха и достигшему ее уха. Разве это не тихий плач? Где-то тут, совсем рядом с ней?

Неподвижно стояла она и прислушивалась, закусив губу, – ее слух стал острым, как у зверя; она задерживала дыхание слишком подолгу – и вынужденный вдох, рвавшийся через заслон, казался ей штормовым порывом. Она слышала, как скребутся гусеницы, грызя кору деревьев, как еле заметно колеблются травинки.

И загадочные голоса зарождающихся, неоформленных еще мыслей, от коих зависит судьба человека, незримо сковывающие волю – и все-таки тихие, гораздо более тихие, чем беззвучное дыхание растущих растений, звучали чуждо и глухо в ее ушах. Между ними пробился плач, болезненный крик, охвативший ее целиком, раздавшийся над ней и под ней, в воздухе и в земле.

Ее дитя плакало – где-то там, где-то здесь; ее пальцы спазматически сжимались – Богу угодно, чтобы она вновь обрела свое дитя! Совсем, совсем близко от нее – Богу угодно испытать ее – о, конечно!

Вот плач послышался ближе и громче. Безумие взмахнуло черными крыльями, и те затмили небо. Она вся обратилась в слух – в один-единственный напряженный до предела слуховой нерв.

Минутная, Господи, минутная милость Твоя нужна, чтобы бедное дитя нашлось. Вся в отчаянии, мать бросается вперед, на поиски, но шум первых ее шагов поглощает тонкий плач, путает слух и приковывает ногу к прежнему месту. Беспомощная, она застывает, как лань перед охотником: лишь бы не потерять этот призрачный след!..

Снова она слышит ребенка – он зовет ее, – но вот лунный свет прорывается в парк и сверкающими потоками низвергается с верхушек деревьев, и украшения на урне светятся, как белый перламутр.

Резкие тени кипарисов указывают: здесь, здесь твое дитя, в ловушке, разбей камень. Скорей, скорей, пока еще теплится жизнь; но мать не видит и не слышит. Отблеск света ее обманул; в беспамятстве бросается она в чащу, до крови царапает руки о терновник, топчет и рвет кусты, будто разъяренный зверь.

Вскоре ее дикие вопли наполняют весь парк.

И белые фигуры выходят из замка – и рыдают, и держат ее за руки, и уводят ее прочь в величайшей жалости.

Безумие сомкнуло над ней свои темные крылья, и она умерла в ту же ночь.

Ее ребенок задохнулся, и никто не нашел маленького тельца. Его сохранила урна – и будет хранить, покуда не рассыплется в мелкую пыль. Старые деревья заболели с той ночи и медленно засохли. Только кипарисы и по сей день несут подле урны вахту. Они больше не проронили ни слова с тех пор – застыли, замерли в скорби. Но они молча проклинали деревянный крест до тех пор, пока не пришла северная буря, выкорчевавшая его прямо на урну. Сосуд мог быть разбит тогда, но Бог воспротивился; ибо камень извечно праведен, и камень – все ж не тверже человеческого сердца.

Сон тяжко давит на мою грудь и заставляет меня проснуться. Я оглядываюсь вокруг: все поднебесье залито преломленным светом. Воздух горяч и ядовит.

В тревоге холмы, кажется, сдвинулись ближе друг к другу, и силуэт каждого дерева теперь до боли четко очерчен. Одиночные белые полосы пены бегут по воде, подгоняемые таинственной силой! Озеро – черным-черно; словно разверстая пасть бешеной гигантской собаки, лежит оно передо мной.

Набрякшая лиловая туча – никогда прежде не видывал подобной! – пугающе застыла в вышине, над грозовым фронтом, как рука, простертая на озерные воды.

Сон об урне все еще душит меня – и я понимаю, что господняя длань запоздало ищет где-то здесь, в этих краях, то кошмарное сердце, в сравнении с коим серый твердый камень урны оказался не столь жесток.

23 сентября

Итак, моя система готова, и я уверен, что не убоюсь.

Шифр не сможет разгадать никто. Совсем неплохо, если все заранее точно продумано и по возможности соответствует современному уровню науки.

Это должен быть дневник для меня одного. Никто, кроме меня, не будет в состоянии прочитать его, и сейчас я могу без опаски записывать в него все, что сочту нужным для самоанализа. Просто тайника недостаточно, случайность может сделать тайное явным.

Именно самые укромные тайники и являются наиболее ненадежными. Как все-таки бессмысленно все то, чему нас учили в детстве! Но с годами я научился, как смотреть в корень вещей, и знаю совершенно точно, что надо делать, чтобы во мне не могло появиться и следа страха.

Одни говорят, что совесть есть, другие отрицают это; в результате для тех и других возникает проблема и повод для спора. А насколько проста правда: совесть и есть, и ее нет – в зависимости от того, верят ли в нее. Если я верю в существование совести во мне, я внушаю себе это. Все вполне естественно.

Странно при этом лишь то, что, если я верю в совесть, она в результате этого не только появляется, но и оказывается в состоянии самостоятельно противостоять желаниям моим – и самой воле…

Противиться? Странно! Стало быть, мое «я», каким я его себе воображаю, рьяно противопоставляется тому «я», с чьей помощью я сам себе его создал, и играет при этом довольно независимую роль…

Собственно говоря, с другими вещами, кажется, дело обстоит ровно так же. Например, иногда мое сердце начинает биться сильнее, если кто-то в моем присутствии говорит об убийстве, хотя я уверен, что они никогда не смогут напасть на мой след. В таких случаях я ни в малейшей степени не пугаюсь – я знаю это совершенно точно, ибо слежу за собой слишком внимательно, чтобы не заметить этого, и все же чувствую, что мое сердце бьется быстрее. Совесть – и в самом деле самое дьявольское из того, что когда-либо придумывали священники.

Кто же был первым, давшим жизнь этой идее? Виновный? Вряд ли! Или же невинный? Так называемый праведник? Смог бы он настолько предусмотреть последствия подобной идеи?

Скорее всего, какой-то старик представил детям эту идею как своеобразный жупел, подчиняясь инстинкту самосохранения беззащитной старости пред нарождающейся грубой силой бесшабашной молодости.

Я очень хорошо помню, как, будучи уже юношей, почитал за правду небылицу о том, что мстительный призрак убитого по пятам следует за убийцей и является ему в видениях…

Убийца! Как все же остроумно сконструировано это слово. У-бий-ца – есть в нем что-то прямо-таки завораживающее. Мне думается, буква «у» – та основа, что дает начало всем у-у-ужасам.

Насколько все-таки человек может подпасть под власть внушения!

Но я уже знаю, как можно избежать этой западни. Однажды вечером я тысячу раз произнес это слово, пока оно не утратило в моем мозгу свою ужасную сущность. Теперь для меня это такое же слово, как любое другое…

Прекрасно могу себе представить, что какого-то необразованного убийцу навязчивая идея, будто его преследует тень убиенного, может довести до сумасшествия – но только такого, кто не продумывает все заранее, не взвешивает и не предвидит. И кто в наше время способен хладнокровно смотреть в стекленеющие глаза, полные смертельного ужаса, не испытывая притом расстройства или страха пред вырывающимся в предсмертном хрипе жертвы проклятием? Неудивительно, что такая картина может ожить в воображении, дать пороху совести – и в конце концов свести убийцу общими с совестью усилиями в могилу.

Когда я примеряю эту ситуацию на себя – вынужден признать, что я, собственно говоря, прямо-таки чертов гений.

Отправить на тот свет одного за другим двух человек, уничтожив при этом все следы преступления, мог бы, конечно, и более глупый человек, чем я, но вот подавить чувство собственной вины, прежде чем оно успело зародиться, – это… это что-то из ряда вон.

Пожалуй, я – уникум. Единственный в своем роде.

Да, если кто-то имеет несчастье быть всеведущим, для него вряд ли внутренняя защита играет роль. Ну а я умышленно использовал собственное незнание и выбрал яд, о симптомах отравления коим не имею ни малейшего понятия. Оно и к лучшему.

Морфий, стрихнин, цианистый калий – действие у них у всех я знаю или могу себе представить: конвульсии, спазмы, мгновенная потеря сознания, пена у рта. Но вот курарин! Я не имею ни малейшего понятия, как при употреблении этого яда выглядят предсмертные судороги. И поэтому – как может сложиться у меня представление о них? Читать об этом я, конечно, не буду, исключено также, чтобы я случайно или добровольно мог услышать на эту тему что-то. У кого вообще на слуху такое название – «курарин»?

Итак, если я не в состоянии представить себе картину последних минут моих обеих жертв (какое нелепое слово), как может меня таковая преследовать? И если мне все же приснится это ночью, то по пробуждении я смогу себе прямо доказать несостоятельность такого внушения. А какое внушение окажется сильнее такого доказательства!

26 сентября

Странно, как раз сегодня ночью мне приснилось, что оба покойника шли по левую и по правую руку от меня. Может быть, именно потому, что я накануне записал в дневник мысль о снах?

Теперь есть только два пути преградить доступ такого рода видениям: либо постоянно держать их перед своим внутренним взором, чтобы привыкнуть к этому, как я это делаю с дурацким словом «убийца», либо, второй вариант, – полностью вырвать это воспоминание из своей памяти.

Первое?.. Гм… Слишком отвратительная картина! Я выбираю второй путь.

Итак: «Я не хочу больше думать об этом! Я не хочу! Не хочу, не хочу, не хочу больше думать об этом! Слушай! Ты должен напрочь перестать об этом думать!»

Собственно говоря, эта форма обращения «Ты должен…» довольно необдуманная, как я теперь заметил: нельзя обращаться к себе как к постороннему, в результате этого свое «я» как бы распадается на две части – на «я» и «ты». Со временем это может привести к роковым последствиям!

5 октября

Если бы я не изучил так тщательно сущность внушения, я бы и в самом деле начал нервничать: сегодня уже восьмую ночь подряд я каждый раз вижу один и тот же сон; все время эти двое идут за мной, не отставая ни на шаг. Сегодня куда-нибудь пойду и напьюсь.

Охотнее всего я бы сходил в театр – но, незадача, именно сегодня идет «Макбет».

7 октября

Все-таки учиться никогда не поздно. Теперь я знаю, почему вынужден так упорно видеть это во сне. Парацельс категорически утверждает, что человеку, для того чтобы постоянно видеть яркие сны о чем-то, не требуется ничего другого, кроме как записать сновидение – отчет о нем, пересказ – разок-другой. Так что в ближайшее время я оставлю это занятие.

Знает ли об этом кто-нибудь из современных ученых?

Вот ругать Парацельса – это они умеют.

13 октября

Я должен сегодня точно записать то, что произошло, чтобы в моих воспоминаниях не возникали такие вещи, коих вовсе там быть не должно…

С недавнего времени у меня появилось такое ощущение – от тех снов я, слава богу, избавился, – будто за мной слева кто-то постоянно идет.

Я, конечно, мог бы обернуться, чтобы убедиться в обмане чувств, однако это было бы большой ошибкой, потому что тем самым я бы признался самому себе, что возможность чего-то подобного может на самом деле существовать. Так продолжалось несколько дней. Я постоянно был начеку. Когда сегодня утром я садился завтракать, у меня снова было это тягостное ощущение – и вдруг я услышал какой-то скрип позади. Прежде чем я успел взять себя в руки, меня охватил ужас, и я испуганно оглянулся. Какое-то мгновение я совершенно отчетливо видел наяву покойного Рихарда Эрбена, в серых, мрачных тонах – а затем фантом молниеносно снова спрятался за моей спиной, но не настолько далеко, как мне это представлялось раньше. Если я держу голову совершенно прямо и при этом поворачиваю глаза до предела налево, я вижу его контуры, как бы в тумане, но стоит мне повернуть голову, как фигура настолько же уплывает в сторону.

Да, мне совершенно ясно, что скрип – от возни этой старухи, приходящей прислуги, во время уборки постоянно суетящейся, все время хлопающей дверьми.

Пусть теперь появляется в квартире только тогда, когда меня нет дома. Я вообще больше не хочу видеть ни одного человека… Как у меня стали волосы дыбом! Я думаю, все оттого, что стягивается кожа на голове.

А фантом? Первое впечатление было такое, что он навеян предыдущими снами, – это понятно; и неожиданное его появление объясняется внезапным испугом. Страх, тревога, любовь, ненависть – вот силы, расщепляющие «я» и способные сделать видимыми свои в обычных условиях совершенно бессознательные мысли, отраженные в зеркале сознания.

Теперь мне довольно длительное время нельзя показываться на людях, и я должен внимательно следить за собой, потому что так дело дальше не пойдет. Неприятно, что все это приходится именно на тринадцатое число месяца. Мне действительно следовало бы с самого начала энергично бороться с этим нелепым предрассудком насчет тринадцатого, укоренившимся во мне самом. Впрочем, что теперь зависит от такого-то несущественного обстоятельства?..

20 октября

Охотнее всего я бы упаковал чемодан и уехал в другой город. Снова эта старуха не может оставить в покое дверь. Снова этот скрип – на этот раз справа за мной. То же явление, что было на днях. Теперь справа я вижу отравленного дядю, а когда опускаю подбородок на грудь – как будто смотрю искоса на свои плечи, – их обоих, слева и справа.

Их ног я видеть не могу. Впрочем, мне кажется, что фигура Рихарда Эрбена выступает теперь больше вперед, ближе подходит ко мне.

Старуху надо гнать из дома; это дело представляется мне все более странным, но еще несколько недель я буду корчить приветливые мины, чтобы у нее не возникло подозрений. И переезд я должен отложить; люди могут обратить внимание на мою поспешность, тут осторожность тоже не повредит.

Завтра я снова поупражняюсь пару часов со словом «убийца» – оно опять начинает неприятно действовать на меня, – чтобы вновь привыкнуть к его звучанию.

Я сегодня сделал поразительное открытие: понаблюдал за собой в зеркало и увидел, что теперь при ходьбе больше наступаю на носки, чем прежде, и поэтому немного шатаюсь. Выражение «твердая поступь» имеет, кажется, глубокий внутренний смысл; как и вообще в словах, в нем, по всей видимости, скрывается некая психологическая тайна.

Мне нужно обратить внимание на то, чтобы я снова больше ступал на пятки.

Господи, если бы я только все время не забывал за ночь половину того, что надумал сделать в течение дня… начисто, как будто сон все стирает и день начинается с чистого листа, как новая жизнь.

1 ноября

Последний раз я умышленно совсем ничего не писал о втором фантоме, и все же он не исчезает. Ужасно, ужасно… Неужели от этого нет никакого спасения?

Я уже однажды совершенно четко определил, что есть два пути, чтобы избавиться от подобных видений. Я выбрал второй путь и тем не менее никак не могу уйти с первого!

Разве я был тогда не совсем в себе?

Являются ли обе эти фигуры результатом расщепления моего «я» или имеют собственную независимую жизнь?

Нет, нет! Тогда я буду питать их своей жизнью! Стало быть, это реальные существа! Кошмар! Но нет, я лишь рассматриваю их как самостоятельные существа, а то, что рассматривают как реальность, это… это… Боже милосердный, да я пишу совсем не так, как обычно пишут. Это, видимо, объясняется тайнописью. Ее я, допрежь прочтения, обязан перевести.

Завтра же я перепишу весь дневник обычным рукописным шрифтом. Господи, помоги мне пережить эту длинную ночь.

10 ноября

Это реальные существа, они рассказали мне во сне о своей безумной агонии. Иисус, защити меня – да, Иисус, Иисус! Они хотят меня задушить! Я прочел: это правда – курарин действует именно так. Откуда они это знают, будучи лишь мнимыми фантомами?..

Всевышний на небесах, почему ты мне не сказал, что после смерти продолжают жить дальше? Я бы тогда никого не убивал.

Почему ты не открылся мне, когда я был ребенком?..

Я снова пишу так, как говорю; и я не хочу…

12 ноября

Я снова понимаю, что к чему, – теперь, когда я переписал весь дневник. Я болен. Здесь могут помочь только холодная решимость и ясность мысли.

На завтрашнее утро я вызвал доктора Веттерштранда. Он должен мне точно сказать, в чем моя ошибка. Я ему подробно все опишу, он спокойно меня выслушает и расскажет о внушении то, чего я еще не знаю.

В первое мгновение он посчитает невозможным поверить в то, что я действительно убил, – он подумает, что я просто сошел с ума.

А о том, чтобы у него на этот счет не возникло каких-либо мыслей по возращении домой, позабочусь я. Предложу ему стакан вина!

13 ноября

[нет записей; рукопись неожиданно обрывается]