Текст книги "Странный гость"

Чтобы сохранить за собой право приоритета в настоящем предсказании, автор заявляет, что нижеследующий текст был им написан в 1903 году.

В пятницу в полдень доктор Кюнвальд Ессегрим осторожно вылил раствор стрихнина в ручей. На поверхность вскоре всплыла рыба – мертвая, болтающаяся брюхом кверху.

«Ты бы уже был таким же мертвым», – сказал себе Ессегрим и потянулся, радуясь, что вместе с ядом избавился от мыслей о самоубийстве.

Трижды в своей жизни он таким образом смотрел Смерти в глаза, и каждый раз его отвращало к жизни смутное предчувствие, будто его все еще ждет какое-то великое деяние – один дикий, грандиозный акт мести.

В первый раз он захотел положить всему конец, когда было украдено его изобретение, а затем – снова, десять лет спустя, когда его выгнали с работы, потому что он никогда не прекращал преследовать вора своего патента с целью изобличить его; и вот теперь, потому что… потому что Кюнвальд Ессегрим громко застонал, в очередной раз осознав, какими же страданиями обернулась вся его жизнь. Он лишился всего, к чему прикипел душой, всего, что было дорого и мило его сердцу. И кто виноват? Глупая, слепая, беспочвенная ненависть подгоняемой лозунгами толпы, противопоставляющей себя всему, чего не понимает.

Чего он только не предпринимал, не выдумывал, не предлагал! Едва взявшись за дело по-настоящему, он вынужден был остановиться: перед ним китайская стена – твердолобая толпа обывателей и строжайшее «но-но».

– Всемогущий Боже! – молил он теперь. – Сделай же меня сокрушителем человечества: Аттилой, Чингисханом, Тамерланом, главарем орды! Все эти славные парни – верховоды вандальских банд, умерившие пыл лишь тогда, когда римское искусство легло в руины – они ведь совсем как я! Грубые, сильные… я с ними – одного орлиного гнезда птенец!

Неимоверная, безграничная любовь к этим созданиям Шивы вдруг проснулась в нем. Духи погибших великих завоевателей с ним, Кюнвальдом, заодно! Им тут же овладел чей-то сторонний воинственный дух – неясно, впрочем, чей, но все произошло молниеносно. Если бы в этот момент доктор увидел себя в зеркале, то понял бы, каково оно – волшебство метаморфозы.

Именно так темные силы природы вливаются в кровь человека: скоро и основательно.

Доктор Ессегрим отличался хорошим образованием: он был химиком, и заработать на жизнь никогда не являлось для него проблемой. В Америке люди его склада преуспевают моментально – неудивительно, что и он вскоре нажил денег, можно сказать, разбогател. Он поселился в Тампико в Мексике и заработал миллионы, наладив оживленную торговлю мескалем – будоражащим наркотиком, который синтезировал химическим способом.

Доктору вскоре перешли в распоряжение многие квадратные мили земли у Тампико. Земли эти были богаты нефтью, что обещало увеличить состояние доктора до совсем уж неприличных размеров.

Но не богатства алкала его душа.

Близился Новый год.

«Завтра наступит 1 января 1951 года, и у этих ленивых креолов опять появится повод напиваться и танцевать фанданго три выходных дня подряд», – думал доктор Ессегрим, со своего балкона обозревая спокойное море.

И в Европе все пройдет не особо-то лучше. Сейчас в это время в Австрии уже выходят ежедневные газеты – они в два раза толще обычных, посему содержат в четыре раза больше откровенной чепухи. Здесь и там грядущий год метафорически изображен в виде младенца без одежек, печатаются и выбрасываются на прилавки календари с томными бабенками и рогами изобилия, пестрят гротескной статистикой передовицы: «Во вторник днем в десять часов тридцать пять минут шестнадцать секунд пройдет ровно девять миллиардов секунд с того момента, как изобретатель двойной бухгалтерии закрыл глаза и отправился на вечный заслуженный отдых». Все в таком духе.

Доктор Ессегрим еще долго стоял, всматриваясь в неподвижное море, столь чарующе мерцавшее в свете звезд.

Пока не пробило двенадцать.

Полночь!

Он вытащил часы и стал торжественно, с оттягом, заводить их до упора.

Почувствовав сопротивление, он налег сильнее, еще сильнее… щелк!

Пружина сломалась, и часы умерли.

Доктор Ессегрим насмешливо улыбнулся и пробормотал:

– Вот так сворочу я пружинки и вам, мои ненаглядные обыватели.

Страшный взрыв прогремел над городом. Он донесся издалека, с юга, и капитаны в один голос твердили, что искать его причину надо рядом с большим мысом – где-то между Тампико и Вера-Круз. Огня никто не приметил, да и маяки не подали тревожных сигналов.

Гром? Сейчас? Среди ясного неба? Быть не может. Землетрясение, надо думать!

Всполошившийся народ осенил себя крестным знамением, а трактирщики ударились в еще более богохульную, чем обычно, брань. Толпы столующихся бросились из кабаков и нахлынули на городские холмы, где стали травить друг другу страшные байки.

Доктора Кюнвальда Ессегрима вся эта возня не волновала. Он вошел в свой кабинет, напевая задумчиво: «Тироль, прощай – родимый край…»

В крайне хорошем расположении духа он достал из ящика стола карту, покрутил над ней циркуль, сверился с какой-то записью в блокноте – и порадовался, что все совпало: до Омахи, а может быть, еще дальше на север, простиралась нефтяная область, теперь никаких сомнений в этом не было, а что нефть под землей должна образовывать целые моря, большие, как Гудзонский залив, – это ему известно.

Он знал это, он это высчитал – целых двенадцать лет ушло на математику.

И математика эта показала ему, что вся Мексика стоит на подземных «капсулах». Эти естественные пещеры а) заполнены нефтью, б) почти все образуют единую сеть.

План доктора был прост: взорвать все выявленные перемычки. В течение многих лет он нанимал на эту работу целые армии людей – каких огромных денег это стоило! Все те миллионы, которые он заработал в мескалиновом бизнесе, были вложены в миссию. И если бы он хоть раз наткнулся на нефть, все было бы напрасно. Правительство остановило бы его взрывные работы: им бы это все точно не понравилось.

В эту ночь предстояло пасть последним стенам: тем, что близ моря, на полуострове, и дальним – на севере, возле Сан-Луис-Потоси. Взрывные работы будут инициированы при помощи самосрабатывающей автоматики.

Доктор Кюнвальд Ессегрим распихал по карманам горстку оставшихся у него купюр тысячедолларового номинала и поехал на вокзал. Экспресс в Нью-Йорк отправлялся в четыре утра. В Мексике его дела были завершены.

Вот уже по всем газетам прошла телеграмма, пришедшая из населенных пунктов на побережье Мексиканского залива, набранная международным телеграфным кодом: ВЗРЫВ ТЕЛЯЧЬИХ МОЗГОВ ТЧК – то есть, в переводе на обычный язык, нечто вроде «Все море залито нефтью, повсюду ужасная вонь, причины неизвестны. С прискорбием, губернатор».

Янки это необыкновенно заинтересовало, ведь подобное происшествие, несомненно, должно отразиться на состоянии биржи и ценах на нефть, недвижимость, инвестиции – что за прекрасное время быть живым! Банкиры с Уолл-стрит, которых правительство спросило о том, вызовет ли происшедшее рост или падение котировок, пожали плечами и отказались дать внятный ответ, пока не выяснят причину феномена; ну а потом, если на бирже предпринять манипуляции, идущие вразрез со всяким здравым смыслом, можно и куш сорвать.

В Европе эта новость не произвела особого впечатления: во-первых, тамошний народ был защищен льготными пошлинами, а во-вторых, как раз тогда принимали новые законы, которые предполагали плановое введение добровольной трехгодичной «числовой подати» вместе с отменой мужских имен собственных, что было призвано пробудить патриотизм и поспособствовать лучшему отношению к военной службе.

Тем временем нефть деловито извергалась из подземного мексиканского бассейна в море, как раз в тот момент, когда доктор Ессегрим предсказал: на поверхности образуется опалесцирующий слой, который распространится все дальше и дальше и, смещаясь вместе с Гольфстримом, вскоре, верней всего, покроет весь океан.

Побережья опустели, население отхлынуло в глубь материков.

Прощайте, морские курорты!

Море тем временем обрело изумительно красивый вид: необозримая плоскость, по которой текут, переходя один в другой, умопомрачительные цвета. Красный, фиолетовый, зеленый… и неизбывный, непроглядный черный– выглядело все так, будто фантастическая прихоть Всевышнего уронила звездное небо на землю.

Плотность воды выше плотности нефти и газа, в залежи располагаются так: вода снизу, потом уже нефть и газовая шапка. Попав в соленые моря, нефть никак не менялась – разве что постепенно выветривался запах. Ученые полагали, что подробное исследование причин данного явления имеет высокую научную ценность, а поскольку доктор Ессегрим неспроста имел репутацию в стране – по крайней мере, как практик и знаток мексиканских нефтяных месторождений, – то не замедлили выслушать и его мнение.

Оно было коротким и ясным, хотя и ушло в совершенно неожиданную сторону:

– Если нефть будет вытекать и дальше в таком же объеме, то, по моим расчетам, через двадцать семь или двадцать девять недель ей будут покрыты все океаны Земли. И больше никогда не будет дождя, поскольку вода не сможет испаряться. Если какой-то дождь все же пойдет, он будет состоять из нефти.

Залихватское пророчество доктора вызвало бурное неодобрение, но с каждым днем звучало все более правдоподобно, а потом и вовсе стало ясно, что глубинные запасы нефти вовсе не иссякали – отнюдь, разливы только ширились и ширились. Тогда все человечество охватил панический ужас.

Каждый час приходили новые сообщения из звездоблюстилищ Америки и Европы, и даже Пражская обсерватория, до тех пор если что-то и снимавшая, то только поверхность Луны, начала постепенно обращать внимание на новые странные явления.

В Старом Свете вскоре уже никто не говорил о новом военном законопроекте, а его автор, заслуженный майор одной европейской армии Дроссель, рыцарь фон Глубингер ауф Цински цу Троттельгрюн, и вовсе был всеми забыт.

По устоявшемуся обычаю смутного времени, когда все небесные знамения возвещают великую беду, подали голос лихорадочные умы – то есть те, кто всегда недоволен днем сегодняшним, а значит, готов покуситься уже и на добродетели дня вчерашнего:

– Долой армию, сосущую наши деньги! Лучше стройте машины, которые будут сосать нефть из морей! Спасите уже цивилизацию, в конце-то концов!

– Но это же катастрофа, – заявляли рассудительные чины. – Нельзя же вдруг оставить без пропитания столько людей!

– Почему без пропитания? Стоит только распустить рядовой состав – ведь каждый из них чему-то обучен, пусть даже и самому простому ремеслу, – отвечали сторонники лихих мер.

– Это ладно – рядовой состав! Как прикажете быть с прорвой офицеров?

Это был, конечно, существенный аргумент.

Препирательства затянулись, ни одна из сторон не могла одержать верх, но однажды по кабелю пришла шифрованная депеша из Нью-Йорка: ДИКОБРАЗ НАХОХЛИЛ ИГЛЫ ЗПТ. В переводе это значило: «Нефть все льет и льет из-под земли, ситуация – полный швах, немедленно телеграфируйте в ответ – у вас такая же дикая вонь стоит? С приветом, старая добрая Америка».

Да, ситуация.

Один популярный оратор, абсолютный фанатик, поднялся, могучий, как утес на пути прибоя, блистательный, как маяк, – и силой своих речей подтолкнул народ на поступки, в высшей степени необдуманные.

– Отпустите солдат на свободу, долой эти уловки, пусть офицеры хоть раз пригодятся стране. Давайте пошьем им новую форму, если им так хочется, зеленую в красный горошек, если угодно. И послать всех к морским берегам: пускай собирают там нефть промокашками, пока человечество будет размышлять, как бороться с катастрофой.

Предложение было встречено массовой овацией.

Робкое слово о том, что такие меры могут вообще не дать никакого эффекта и гораздо проще будет бороться химическими средствами, не было услышано.

– Знаем, знаем, – прозвучал всеобщий ответ. – Но куда в таком случае деть этот чертов излишек офицеров?

В шесть часов в камерах заключенных при государственном суде уже совсем темно. Арестантам не разрешается зажигать свечи, а вечер зимний – туманный и беззвездный.

Надзиратель прошел с тяжелой связкой ключей от двери к двери, еще раз посветил через решетчатые оконца и убедился, что железные болты заложены. Наконец и шаги его замерли, и покой страдания опустился на всех несчастных, лишенных свободы, спящих по четыре человека в унылых камерах на своих деревянных скамьях.

Старый Юрген лежал на спине и смотрел вверх, на маленькое тюремное окно, которое выделялось в темноте, словно светящийся остекленевший глаз. Он считал медленные удары хриплых башенных часов и размышлял о завтрашнем дне. Что говорить ему на суде и каков будет исход?

Возмущение и дикая ненависть по отношению к тем, кто держал его, ни в чем не повинного человека, в заключении, первые недели преследовали даже во сне, и в отчаянии он готов был громко кричать. Но толщина тюремных стен и теснота – протяженность его узилища составляла всего около пяти шагов – пинками загнали его горе глубоко внутрь естества, не давая рвануться наружу. Только и оставалось, что уткнуться в кладку лбом – или залезть на табуретку, дабы поглазеть на утлую линию горизонта где-то там, за тюремной решеткой. Всякое возбуждение угасло в узнике; его угнетали иные заботы, совсем уж незнакомые тем, кто разгуливал сейчас на воле.

Оправдают ли его завтра или все-таки приговорят, волновало уже не так сильно, как он представлял себе раньше. Если оправдают – что останется Юргену, кроме удела нищего, выживающего за счет мелких краж? Если осудят, то после приговора Юрген вздернется при первом удобном случае, и, значит, воплотится в жизнь кошмар, что приснился ему в первую ночь пребывания в этих беспросветных застенках.

Трое его сокамерников давно уже затихли на своих койках; для них будущее уже не сулило ничего нового, так что и волноваться им было нечего. Да и тому, кто приговорен к долгому сроку заключения, сон только помогает коротать время. А вот Юргену все никак не спалось, перед глазами то и дело мелькали серые картины смутного будущего и тусклых воспоминаний: поначалу, до того, как он истратил последние крейцеры, он еще как-то мог облегчить свою участь – разжиться салом и молоком, да парой свечей вдобавок… Так было, когда его держали в камере предварительного заключения. Потом его все-таки перевели к осужденным, а уж в такой компании краски ночи сгущаются рано – что в мире, что в сердце.

В такой компании ты сидишь целыми днями, сгорбившись и подперев голову руками, и все листаешь альбом жизни в уме – лишь изредка отвлекаясь на приход надзирателя, на паек, на то, как кувшин с водой опустошается почти мгновенно, а содержимое оловянной миски – горькая баланда из бобов – цедится сквозь зубы мучительно долго.

Часами размышлял Юрген о том, кто же мог совершить убийство, за которое его сюда определили, и все яснее по мере заключения становилось ему, что убийца – его брат; ведь недаром шельмец потом куда-то смылся, да так поспешно и умело, что и следов не нашли. Потом Юрген снова думал о завтрашнем суде присяжных и об адвокате, который должен был его защищать. Честно сказать, адвокат так себе: всегда рассеянный, слушает вполуха, а при следователе вообще только знай себе кланяется и лебезит. Сразу виден подход к делу!

Издали, как с другого конца света, донесся привычный дребезг двуколки. Ежедневно, в один и тот же час, они проезжают мимо здания суда. Кого везут? Врача или какого-нибудь чиновника, надо думать. До чего же громко – будто и нет этих толстых стен – подковы цокают о мостовую!

Присяжные оправдали Юргена – за недостатком улик, – и теперь он в последний раз спустился в камеру. Трое других узников, недоумевая, глядели, как он дрожащими пальцами поправляет воротничок рубашки, надевает потертый летний костюм, выданный надзирателем. Тюремное рубище, верой и правдой служившее ему на протяжении восьми мучительных месяцев, Юрген с грязной руганью зашвырнул под скамью.

Потом ему полагалось отметиться в канцелярии у врат; тюремный начальник записал что-то в журнал учета – и выпустил его на волю.

На улице все показалось ему столь чужим: спешащие люди, вольные идти куда душе угодно и находившие это вполне естественным… ледяной ветер, чуть не опрокидывающий его с ног… От накатившей слабости он вынужден был остановиться в аллее парка, и взгляд его упал на латинский лозунг, вытесанный в камне на арке ворот: ВОЗМЕЗДИЕ БЕРЕЖЕТ ЧЕСТЬ. Интересно, что этим хотели сказать?..

Холод изнурил Юргена; дрожа, он дотащился до скамьи в зарослях парка и, ослабший, в полуобморочном состоянии, уснул.

Пробудился он уже в больнице, где ему ампутировали отмороженную левую ступню.

Из России пришли для него почтовым переводом двести гульденов – надо полагать, от брата, мучимого совестью. На эти деньги Юрген снял в подвальном помещении дешевую лавку для продажи певчих птиц. Жил он скудно и одиноко, тут же, в подвале, и ночевал, отгородив себе закуток.

По утрам в город приходили крестьянские ребятишки. Юрген за несколько крейцеров покупал у них пойманных в ловушки и сети птичек и сажал в грязные клетки.

Посреди подвала к вбитому в потолок стальному крюку была подвешена на четырех веревках старая потрескавшаяся жердь. На жерди той, поджав колени под самую челюсть, сидела потихоньку облезающая от старости обезьяна. Эту животину Юрген добыл у соседа – честным обменом на сойку-кедровку. С утра до вечера ребятня простаивала у подвального подслеповатого окна, наблюдая за нею. Стоило какому-нибудь посетителю отворить дверь, как эта жалкая пародия на человека, угрюмо оскалив кривые зубы, начинала беспокойно прыгать, раскачивая свои зловеще скрипящие качели.

После часу дня обыкновенно уже никто не заглядывал в лавку, и старик сидел себе на скамье, уныло поглядывал на свою укоротившуюся ногу и предавался раздумьям о том, как там в тюрьме поживают заключенные и что поделывают господин следователь с адвокатом. Адвокатишка, поди, все так же ползает перед чином на брюхе. Порой мимо проходил тут же, по соседству, расквартировавшийся полицейский, и тогда Юрген готов был вскочить и полоснуть его разок-другой железной палкой по его позорной пестрой форме. О боже, если бы народ восстал и убил мошенников, хватающих разных бедняг – и карающих их за дела, претворяемые ими самими тайком, под покровом вседозволенности…

По стенам, составленные одна на другую чуть не до потолка, высились ряды клеток, и птички, заключенные в них, испуганно метались из стороны в сторону, стоило кому-то из посетителей лавки подойти слишком близко. Но некоторые пленницы сидели тихо, понуро-нахохленные, а наутро с закатившимися глазками, лапками кверху уже лежали на днище клетки. Юрген подбирал их и спокойно выбрасывал: много ли стоила их жизнь! Хоть бы оперенье пестрое было, на поделки – но у певчих птиц ничего, кроме божественного голоса, нет, внешность у них серенькая, невзрачная. Собственно, из-за их божественных голосов и суетливых прыжков в лавке никогда не было тихо: вечные царапанье, шуршанье, писк. Но Юрген всего этого не слышал: он слишком привык. Даже затхлый запах птичника ему не досаждал более.

Как-то раз зашел студент, чтобы купить сороку, а после его ухода Юрген, с утра не чувствовавший себя хорошо, обнаружил, что покупатель забыл в его лавке книгу. Она была переведена с индусского на немецкий язык, как значилось на заглавном листе, но Юрген понял так мало, что только головой покачал. Маленькое стихотворение, в ней приведенное, он все-таки для себя отметил, даже перечитал шепотом несколько раз – уж больно оно было ему созвучно, до тянущей боли на сердце:

 
Огонь терзаний жизнь объял,
И, скоротечно постигая
Весь ужас правды, мы сгораем:
В том – просветленья идеал.
 

И когда взгляд его упал на маленьких пленников, томившихся в тесных клетках, сердце у него сжалось – словно он сам был птицей, грустившей по своим полям.

Глубокая боль поднялась в его душе, слезы выступили на глазах. Он подлил своим узницам свежей воды и насыпал им нового корма, что обычно делал только по утрам. Перед глазами у него стояли зеленые, шелестящие листвой леса в золотом солнечном блеске – он давно забыл об их существовании, как о чем-то из старых сказок ранней юности.

Его ностальгию прервала некая дама. Она явилась в сопровождении слуги, несшего в руке клетку с соловьями.

– Я купила этих птиц у вас, – заявила она, – но они так редко поют, что вы должны их ослепить.

– Что? Ослепить? – пробормотал ошарашенно старик.

– Ну да, ослепить. Или оскопить, или ощипать… господи, я совершенно не разбираюсь в этих ваших терминах. Вы же ими торгуете – вам-то виднее! Если одна-две птицы умрут, это же не бог весть какая потеря. Просто других поймайте. И пришлите мне взамен этих – да поскорее желательно. Адрес вам мой известен. До скорого!

Юрген надолго задумался и даже спать не лег. Всю ночь он так и просидел на своем табурете, не встав даже тогда, когда постучал в окно сосед-старьевщик, забеспокоившись, отчего это сегодня лавка так долго не открывается.

В темноте он слышал порханье птиц в клетках, и ему казалось, что маленькие мягкие крылья бьются об его сердце и просят выпустить их.

Когда забрезжило утро, он открыл двери, прошел без шапки до пустынной базарной площади и долго смотрел на пробуждающееся небо. Потом он тихо вернулся в свою лавку, медленно открыл клетки одну за другой, и, если птица не сразу вылетала сама, он вынимал ее руками и помогал найти путь.

И вот они запорхали под ветхими сводами – все эти соловьи, чижики и красношейки. Юрген с улыбкой открыл дверь лавки и выпустил их на волю, в гостеприимный простор небес. Он смотрел им вслед, пока они не скрылись из глаз, и думал о зеленых шумящих лесах в золотом солнечном блеске.

Обезьяну он отвязал и снял доску с потолка – освободился большой стальной крюк. Он закинул на него веревку, смастерил наскоро петлю, просунул в нее уставшую шею. Еще раз мелькнуло в его мозгу четверостишие из книги студента – а потом деревянной ступней он легко и свободно оттолкнул держащий его на этом свете табурет.