Текст книги "Странный гость"

Я понял только, что в еврейском квартале старика называли «масон»: на их жаргоне кличка эта применялась к человеку, охочему до незрелых подростков обоего пола и, в силу обширных связей, совершенно не боящемуся полиции.

Через минуту фигура Розины растворилась в темноте за воротами.

Глава 5. Пунш

Мы открыли окно, чтобы выветрить табачный дым из моей крошечной комнатки.

Холодный ночной ветер пробрался внутрь, налетел на скудные пальто, висевшие на дверях, и они тихо заколыхались туда и сюда.

– Достойный головной убор Прокопа вознамерился улететь себе прочь, – молвил Цвах, показывая на большую шляпу музыканта, чьи широкие полы трепетали, как черные крылья.

Иешуа Прокоп весело подмигнул.

– Вольная птаха, – пробормотал он, – эта черная шляпа…

– Рвется до «Лойсичека», на танцульки… – молвил свое слово Врисландер.

Прокоп засмеялся, отбивая рукой такт под тонкий плач зимнего ветра над крышами. Потом он снял со стены мою старую, разбитую гитару, сделал вид, будто играет, и бравурно затянул писклявым фальцетом известную блатную песенку:

– Жил на свете Хаим, никем не замечаем, алте шмотес Хаим продавал…

– А быстро это ты наблатыкался в языке прохиндеев из гетто! – похвалил Врисландер, смеясь и тут же подхватывая куплет: – Хаим, гениг шойн, лавочку закрой, нам самим бы сбыть здесь самопал…

Хором Прокоп и Врисландер завели:

– Ай-ца, гоп-ца, а вот такое житье, ай-ца, гоп-ца – да вот такое бытье…

– Такие потешные частушки ежевечерне гнусавит у Лойсичека мишигене[8]8
  Сумасшедший, чокнутый (ивр.).


[Закрыть] Нафталий Шафранек в зеленых очках, а ему подбрасывает новые куплеты, подыгрывая на аккордеоне, расцвеченная бабеха, – объяснил мне Цвах. – Нужно нам как-нибудь сходить вместе до той кнайпе[9]9
  Питейное заведение, где подается преимущественно пиво, но есть и другие алкогольные и безалкогольные напитки; национальное немецкое название пивных баров и пабов.


[Закрыть], мастер Пернат. Может, немного погодя, когда допьем этот пунш… что думаете? По случаю вашего очередного дня рождения!

– Да, да, пойдем с нами, – подхватил Прокоп, закрывая окно. – Такое стоит увидеть!

Далее мы пили горячий пунш, погрузившись в собственные размышления.

Врисландер выстругивал деревянную куклу-марионетку.

– Вы нас целиком отрезали от внешнего мира, Иешуа, – прервал тишину Цвах. – С тех пор как вы закрыли окно, никто и слова не произнес…

– Когда перед тем качались пальто, я лишь подумал о том, как это странно, когда ветер шевелит неживые вещи, – торопливо ответил Прокоп, словно извиняясь за свое молчание. – Какой причудливый вид имеют мертвые предметы, вдруг приведенные в движение! Разве нет? Как-то видел на безлюдной площади, как бешено кружили и скакали друг за другом, как в смертельной битве, лоскуты бумаги, хотя я не чувствовал ни единого порыва ветра, ибо схоронился за стеной дома. Потом лоскуты будто успокаивались, но через мгновение снова вскакивали и мчались, беснуясь, сбивались кучей в закоулке между домами, а потом заново рассеивались и в конце концов канули где-то за углом… Лишь толстая газета не поспевала за ними – остервенело билась на мостовой, будто задыхалась, хватая бумажным ртом воздух. Смутное подозрение зародилось тогда во мне, что и мы, живые существа, чем-то похожи на эту газету. Может, и нами играет невидимый, непостижимый «ветер», гонит нас, куда захочет, а мы, наивные, верим, будто сами руководствуемся свободной волей? А что есть жизнь, как не таинственный вихрь? Ветер, о котором говорится в Библии: знаешь ли ты, откуда он приходит и куда идет[10]10
  «Как ты не знаешь путей ветра и того, как образуются кости в чреве беременной, так не можешь знать дело Бога всемогущего» (Екклеcиаст 11:5).


[Закрыть]? Разве не снится нам иногда, будто мы погружаемся в водную глубь и ловим там серебряных рыбок? На самом же деле то лишь холодный порыв ветра касается наших рук…

– Прокоп, вы сейчас говорите ну прямо как Пернат! Что это с вами? – Цвах пытливо уставился на музыканта.

– Это история книги Иббур вдохновила его на такие размышления. Жаль, вы поздно пришли и не слышали рассказа о ней, – молвил Врисландер.

– История книги?

– Собственно, история одного странного мужчины, ту книжку принесшего. Пернат не знает ни его имени, ни где он обитает, ни чего он хотел. И хотя внешность того мужчины должна была бы очень бросаться в глаза, Пернат не может его описать…

Цвах встрепенулся.

– Очень странно, – отозвался он. – Незнакомец без бороды, косоглазый?

– Возможно, – ответил я. – А хотя… хотя… точно ведь, он! Вы его знаете?

Кукольник покачал головой.

– Нет. Просто он напоминает мне Голема.

Художник Врисландер опустил руку с резцом.

– Голема? Я слышал много разговоров о нем. Вы что-нибудь знаете о Големе, Цвах?

– Кто может сказать наверняка, будто что-то знает о Големе? – Цвах пожал плечами. – Он принадлежит к сфере легенд, покуда в один прекрасный день на улицу не выплеснутся события, которые вдруг снова оживят его. Тогда какое-то время только и разговоров будет, что о нем, конечно же. Слухи разрастутся до неслыханных размеров, станут крайне дикими и преувеличенными – и в конце концов сами рассыплются в прах от собственной дикости. Говорят, эта история тянется где-то с семнадцатого века. По предписаниям ныне забытых текстов первичной каббалы, один раввин сотворил искусственного человека, прислужника, так называемого Голема. Тот должен был помогать ему звонить в колокола в синагоге и выполнять всяческую черную работу. Однако настоящим человеком Голем не стал. Тупое, полусознательное существование теплилось в нем, да и то лишь днем. Благодаря цидулке[11]11
  Устар. маленькое письмо; записка.


[Закрыть], вложенной за зубы, он притягивал к себе свободные космические силы Вселенной. И когда как-то перед вечерней молитвой раввин забыл вынуть у него изо рта запись имени божьего, Голем впал в неистовство и метался по темным улицам города, разрушая все на своем пути, пока раввин не перехватил его и не разрушил. От Голема ничего не осталось – всего-навсего маленький глиняный холмик. Его до сих пор показывают в старой синагоге.

– Того раввина пригласили как-то к кайзеру во дворец, чтобы он оживил мертвецов, – встрял Прокоп. – Говорят, он пользовался при том Laterna magica, волшебной фонарью…

– Да конечно же, какое нелепое объяснение не найдет одобрения среди современных ученых мужей! – невозмутимо вел дальше Цвах. – Laterna magica! Будто кайзер Рудольф, всю жизнь увлекавшийся магическими вытребеньками, не уразумел бы этакого грубого мошенничества… Я, правда, точно не знаю сути легенды о Големе, однако все-таки что-то, не подверженное смерти, до сих пор обитает в этой части города и тесно с ней связано. Вот в чем я уверен. Из рода в род здесь обитали мои предки, в гетто, и, пожалуй, никто из ныне живущих не располагает такими давними, простирающимися в глубину веков сведениями о периодических появлениях Голема, как ваш покорный слуга!

Цвах примолк, задумавшись о прошлом. Глядя, как он сидит за столом, подперев свои розовые, еще совсем молодые с виду щеки, диссонировавшие с седыми висками, я невольно сравнивал кукольника с застывшими лицами-масками его марионеток: он часто мне их показывал. На удивление похожими они были. То же выражение, те же черты лица.

«Есть на свете вещи, неотъемлемые друг от друга, – подумал я. – Вот, скажем, простая судьба Цваха. Мне кажется нереальным, ужасным даже, что такой человек, как он – вполне знатных кровей, воспитанный, готовый к карьере артиста, – обратился в ветхий сундук на ножках, набитый марионетками. Теперь волочится по ярмаркам, заставляя кукол, еще его пращурам обеспечивавших нищенское прозябание, выделывать коленца и играть скупые на всякую интригу сценки».

Старик, видать, попросту не может без них, а они – без него: куклы живут его жизнью, ну а когда им приходится расставаться, они поселяются в его мыслях и до тех пор лишают своего несчастного владыку покоя и сна, покуда тот не вернется к ним. Потому-то, думаю, старик и относится к деревянным человечкам с такой отеческой любовью и просиживает допоздна, выдумывая своим привередливым щеголям и кокеткам новые наряды, которые сам же и шьет из блестящей мишуры и сверкающих блесток.

– Цвах, что же вы приумолкли? Мы все с таким интересом слушали вас… – окликнул Прокоп старого кукольника, взглянув на Врисландера и на меня, будто испрашивая нашего согласия.

– Не знаю, с чего и начать, – задумчиво молвил старик. – История о Големе трудно поддается пониманию… вот, взять Перната: доподлинно знает, каким на вид был гость, но не может его описать. Примерно каждые тридцать три года на наших улицах происходит одно событие, будто бы ничем не примечательное и все же нагоняющее ужаса, и нет ему ни объяснения, ни оправдания. Итак, периодически какой-то странный мужчина азиатской наружности – безбородый, с желтоватого цвета лицом, в старомодном, наглухо застегнутом сюртуке – покидает ровной, но странно нетвердой походкой, будто с минуты на минуту готов упасть, дебри улочки Альтшульгассе. Пройдет этот тип по всему нашему еврейскому околотку, да потом вдруг раз! – исчезает. Слышал, обычно он просто заворачивает куда-нибудь за угол, а там уж и нет его… Одни говорят, он делает круг и возвращается к тому же дому, откуда вышел, к старинному дому вблизи синагоги. Другие, охочие до сенсаций, утверждают, что видели, как он, вывернув из-за угла, шествовал им навстречу. Его фигура им явилась отчетливо, но постепенно она терялась, как силуэт человека, направляющегося вдаль, а потом и вовсе исчезала. Шестьдесят шесть лет назад его появление подняло, видно, особо большой переполох, ибо припоминаю: когда я еще был совсем мальчишкой, одно здание на Альтшульгассе обыскали сверху донизу. Так вот, в том доме, как установили, существовала одна горница с решетками на окнах, у коей ни входа, ни выхода не было. Во всех окнах жильцам велели вывесить белье – и выявили, значит, эту комнату-могилу… Ну а поскольку дверь туда обнаружить так и не удалось, то не придумали ничего лучше, как спустить с крыши веревку… Никогда не забуду: нашелся смельчак, полезший по ней вниз, чтобы, повиснув меж небом и землей, заглянуть в эту горницу снаружи! Однако ж, едва он приблизился к зарешеченному окну, веревка оборвалась, он грохнулся прямо на булыжную мостовую и не собрал костей. Как шумиха поулеглась, любопытный народец решил вновь повторить попытку, но вот незадача: судили эти активисты тогда, рядили, какое именно окно им требуется, спорили-спорили да в итоге и переругались… и дело с концом.

– Поразительно, – откликнулся я.

– Да это-то еще пустяки. Я сам встретился с Големом впервые в своей жизни где-то тридцать три года назад. Он шел мне навстречу проходным двором, мы еле разминулись… До сих пор не ведаю, что произошло тогда со мной. Не каждый день, видит бог, человек сталкивается с мифической тварью! Но еще до того, как осознал, что смотрю прямо на него, клянусь, я самым нутром прочувствовал: вот он, это он! В тот же миг кто-то вынырнул из темноты подворотни и быстро прошагал мимо меня. А еще секунды через две хлынула мне навстречу толпа – лица сплошь бледные, взволнованные – и осыпала вопросами: видел ли я, куда он пошел?

– И вы видели? – спросил я.

– Я что-то им отвечал… и чувствовал, что язык мой не может остановиться, хотя до того был все равно что к нёбу прилипший. Я просто был ошеломлен, что еще мог двигаться, и тут до меня дошло: какую-то долю минуты, приходящуюся на удар сердца, я был в полном остолбенении. Я часто и долго размышлял о Големе, и мне казалось, что я ближе всего к истине, когда говорю, что в жизни у каждого пражского поколения обязательно есть такой момент, когда весь еврейский квартал сотрясает некий психический недуг. С целью, нам недоступной, он цепляет живые души и, как мираж, оживляет перед их глазами существ, живших, может быть, несколько столетий тому назад – и жаждущих нового воплощения. Может, это существо все еще ходит среди нас, но мы его не замечаем. Вот же ведь – мы не слышим звука камертона, пока не ударим по нему. Возможно, Голем – художественное произведение души без участия сознания, произведение, образующееся, как кристалл, при переходе жидкостей или газов в твердь, но сообразно своим законам… Кто его знает? Кто разберет? Если в душные дни воздух насыщен электричеством и напряжение перерастает в грозу, так почему невозможно, чтобы и бесконечное сгущение одних и тех же мыслей, травящих атмосферу в гетто, кончалось внезапным, резким разрядом, душевным взрывом – взрывом, бьющим по нашему одурелому сознанию лучом направленного света? Так и рождается в природе молния, а здесь, у нас – призрак Голема, массовое наваждение… и ничего удивительного, что все люди видят его одинаково: все мы из одной глины…

Как в природе иные явления предупреждают об ударе молнии, так и здесь – жуткие знамения предвещают грозное вторжение фантома в реальный мир. Отшелушенная краска со старой стены приобретает подобие человеческой фигуры; в морозных узорах на оконном стекле прорисовываются черты застывшего лица. Пыль с потолка сыплется как-то не так – и пробуждает у недоверчивого наблюдателя подозрение, будто скрытой рукой водит разум без тела, сбрасывает эту труху вниз – и втайне забавляется, пытаясь воссоздать какие-то конкретные образы. Смотрит глаз на обычную ткань или складки кожи, а ум уже чувствует, что у него обнаружился непонятный дар видеть везде подозрительно многозначные формы, имеющие в наших снах огромный смысл. И через все попытки скопившихся у нас мыслей опрокинуть барьер повседневности красной нитью идет неизменное и тяжкое осознание: наше сокровенное «я» истощается умышленно, но вопреки нашей воле и с одной только целью – чтобы призрак стал пластичным, принял нужные облик и форму.

Вот послушать Перната: тот сказал, что встретил человека без бороды, с раскосыми глазами. Предо мною тут же предстал Голем, каким я видел его всего один раз. Он вырос передо мной будто из-под земли! На мгновение меня охватил невнятный, притупленный страх, что опять что-то пугающее и необъяснимое будет угрожать нам, – тот самый ужас, испытанный мной еще в детстве, когда я узнал о существовании Голема. Помню случай – с тех пор уже где-то шестьдесят шесть лет прошло… Дело было однажды вечером, когда к нам пришел с визитом жених моей сестры, дабы согласовать с семьей день свадьбы. Мы устроили обряд отливки оловом[12]12
  Древний обряд, один из самых верных способов распознавания и избавления от порчи. С помощью отливки можно не только «диагностировать» порчу, но и узнать ее вид, а также кто именно ее навел.


[Закрыть]– так, забавы ради. Я стоял, разинув рот, не понимая смысл действа, и в незрелом моем мозгу отпечаталось, что все это как-то связано с Големом, ведь о нем мне частенько рассказывал дед. Казалось, дверь вот-вот откроется – и войдет он, кошмарный глиняный гость. Моя сестра вылила расплавленное олово в воду и весело надо мной посмеялась: уж очень я тогда разволновался. Дряблыми дрожащими руками мой дед выловил блестящий кусок олова и поднес его к языку свечи – всех вдруг охватило волнение. Начали громко спорить, перебивая друг друга; я хотел подобраться поближе, но меня оттеснили. Позже, когда я подрос, отец рассказал мне, что расплавленное олово застыло в форме небольшой, но однозначно узнаваемой головы – гладкой и круглой, будто отлитой в форме, – и была эта голова так похожа на голову Голема, что все страшно перепугались.

Мне приходилось не раз иметь беседу с архивариусом Шемаей Гиллелем, следящим за сохранностью фондов Староновой синагоги[13]13
  Старейшая действующая синагога Европы (осн. в 1270 г.), расположенная в Праге, в квартале под названием Йозефов. Первоначально здание именовалось «Новой синагогой» или «Большой синагогой». Позже, когда в XVI веке начали строиться более новые синагоги, его переименовали соответствующе.


[Закрыть]. Есть там и пресловутая глиняная фигура эпохи кайзера Рудольфа. Так вот, весьма преуспевший в каббале архивариус считает, что этот грубо слепленный истукан является, как и запомнившаяся мне свинцовая голова, одним из прежних предвестников Голема. А загадочный незнакомец, расхаживающий по улицам, – видимо, лишь призрачный образ, вызванный к жизни творческой мыслью средневекового раввина еще до воплощения в материальную форму. С тех пор, постоянно соблазняемый нуждой к материализации, образ этот появляется вновь через определенные промежутки времени, при том же самом астрологическом расположении звезд, при коем впервые был создан. Покойная жена Гиллеля тоже столкнулась лицом к лицу с Големом – и тоже, как я, словно остолбенела, пока находилась подле этого загадочного существа. И знаете что? Она была вполне уверена в том, что это могла быть только ее собственная душа. Выйдя из тела, она встала на мгновение против нее – и в обличье Голема заглянула ей в лицо. Несмотря на отчаянный ужас, овладевший ею тогда, она ни на секунду не потеряла уверенности в том, что тот посторонний мог быть всего-навсего частицей ее собственного «я».

– Непостижимо, – задумчиво пробормотал Прокоп.

Художник Врисландер тоже погрузился в глубокие раздумья.

Вдруг в дверь постучали. В комнатку вошла старая женщина, которая каждый вечер приносила мне воду и все, в чем я нуждался, поставила на пол глиняный кувшин – и молча удалилась. Мы все встрепенулись, словно только что пробудившись, оглядели комнату – но еще долго никто не проронил ни слова. Будто вместе со старухой в дверь проскользнуло что-то новое, к чему еще предстоит привыкнуть.

– Ага! А вот у рыжей Розины тоже такой образ: никак не отделаешься, все время так и встает перед глазами, – выдал ни к селу ни к городу Цвах. – Этот оскал, примерзший к лицу, я наблюдаю всю жизнь. Сперва бабка, потом мамка! Всегда одно и то же лицо, хоть бы какой черточкой отличались! Все на одно имя – Розины. Будто одна Розина переходит в другую до бесконечности…

– Разве Розина – не дочь старьевщика Аарона Вассертрума? – спросил я.

– Говорят такое… – ответил Цвах. – Но Аарон славится своей плодовитостью. У него что сыновьям, что дочерям учету нет. Об отце Розининой матери тоже ничего не известно, да и сама она незнамо куда делась… родила в пятнадцатилетнем возрасте, с тех пор девки не видели. Пропажу, насколько припоминаю, связывали с одним убийством, совершенным из-за нее в этом же доме. Тогда она, совсем как теперь – ее дочь, заморачивала головы подросткам. Один из них до сих пор жив – частенько вижу его, но имени не помню. Другие вскоре поумирали: думаю, это она досрочно свела их в могилу. С той поры, надо сказать, я помню лишь разрозненные эпизоды. Вроде как выцветшие фотографии, порой всплывают они в памяти. Жил тогда один шлемазл[14]14
  Чудак, разиня, неудачник (ивр.).


[Закрыть], волочился от кнайпы к кнайпе, за пару крейцеров вырезал для посетителей фигурки из черной бумаги. Бедняге все наливали. Когда же он напивался в дым, то впадал в лютую тоску и, ревя в три ручья, вырезал один-единственный острый девичий профиль – покуда всю бумагу не истрачивал. Я уж и позабыл теперь, из чего тогда заключали, что он еще почти ребенком без памяти влюбился в некую Розину, очевидно, бабушку нашей Розины… по моим прикидкам, речь таки шла о бабушке нашей Розины… – Цвах замолчал и устало откинулся в кресле.

«Судьба в этом доме кружит кругом, всегда возвращаясь к одной точке», – подумалось мне, а перед глазами встала однажды увиденная отвратительная картина: кошка, которой снесло полголовы, остервенело кружилась на одном месте, покуда не преставилась.

– Теперь – голова! – услышал я вдруг звонкий голос художника Врисландера. Он вынул из кармана круглый кусок дерева и начал вытачивать. Утомление тяжко давило мне на веки, и я отодвинул свое кресло поглубже в тень комнаты. Вода для пунша булькала в чайнике, и Иешуа Прокоп наполнил стаканы по новой. Тихая ночная музыка неслась к нам сквозь притворенное окно. Иногда воздушные мелодии терялись, потом снова напоминали о себе – в зависимости от того, заносил ли их к нам ветер или растрачивал по дороге.

Минуту спустя музыкант предложил мне тост. Я ничего ему не ответил. Все мускулы в моем теле расслабились, и даже привести в движение губы казалось делом пустым.

Я, похоже, засыпал – до того сильный, нутряной покой овладел моим телом. То и дело приходилось щуриться на блестящий ножик Врисландера, упорно срезавший с деревянной болванки маленькие куски, просто чтобы удостовериться в собственном бодрствовании.

Где-то далеко гудел голос Цваха, продолжавшего травить разные дикие байки про марионеток и смаковать нюансы придуманных им для кукольного театра сюжетов. Зашла речь и о докторе Савиоли – и знатной даме, супруге одного аристократа, наносящей этому доктору тайные визиты в съемной студии. Снова пред мысленным взором без всякой на то охоты выкристаллизовался сардонический, самодовольный лик Аарона Вассертрума. «Не поделиться ли этим с Цвахом, – подумал было я, – не рассказать ли ему». Стоило ли оно того? Едва ли. Да и рассказчик из меня, как выяснилось, – так себе…

Вдруг все трое у стола внимательно посмотрели на меня, и Прокоп громко сказал:

– Он спит.

В силу странной интонации это прозвучало почти как вопрос.

Они продолжали беседу, понизив голос, и я понял, что речь идет обо мне.

Резец Врисландера плясал в руках, ловил свет от лампы и бросал острые отблески мне прямо в глаза. Мне послышалось слово «…обезумел», и я стал прислушиваться к разговору.

– Не стоит при Пернате обсуждать Голема, – с укором в голосе молвил Иешуа Прокоп. – Когда он упомянул книгу Иббур, никто из нас и слова не проронил, никому и в голову не пришло его расспрашивать. Бьюсь об заклад, ему это все приснилось.

– Ваша правда, – согласился Цвах. – Развивать при нем эти темы – все равно что идти к сухому, ветхому сараю, набитому деревянным хламом, с факелом в руке. Одной искры тут хватит, чтобы огонь вспыхнул до небес.

– И долго Пернат лежал в сумасшедшем доме? Жаль его, еще и сорока нет…

– Этого не знаю. Я даже представления не имею, откуда он и что делал раньше. По внешности, стройной осанке и острой бородке можно подумать, что перед нами – француз знатных кровей, прямиком из прошлого века. Много лет назад один старый знакомый врач попросил меня побеспокоиться о нем, подыскать ему маленькое жилище в нашем квартале, где бы его никто не знал и не допекал расспросами о прежней жизни. – Цвах взглянул на меня с отеческой добротой. – С тех пор он и живет здесь: реставрирует антиквариат, делает камеи из драгоценных камней. Неплохо зарабатывает на жизнь этим. К его счастью, он все свои навязчивые идеи позабыл. Только никогда не расспрашивайте Перната о чем-то, что способно разбередить старые раны. Об этом не раз просил меня старый врач! «Знаете, Цвах, – говаривал он, – особым методом, приложив немало усилий, мы как бы замуровали в нем болезнь. Будто огородили – как огораживают места, где произошло бедственное событие, с коими связаны злосчастные воспоминания».

Слова кукольника пали на меня, как нож мясника на шею беззащитной скотины. На сердце тут же заскребли кошки. Вот уже долгий срок я томился от мучительного парадокса – от чувства, будто я, обделенный чем-то важным, до середины жизненной дороги добрел на автомате, как сомнамбула, по самому краешку пропасти. Но до этого момента я не знал, чем это можно объяснить. А ларчик открывался просто – и содержимое у него оказалось неприглядное. Мне нередко являлся сон, будто я заперт в каком-то здании с протяженной анфиладой запертых от меня комнат… я мало что помнил о своей молодости, а из того, что помнил-таки, – очень немногое понимал… оказалось, я просто чокнутый! И меня «особым методом» изолировали от травмирующего опыта: заперли все, что могло травмировать, во «внутренних покоях», а самого забросили, как безродного космополита, в чужеродную клоаку гетто.

И память, наверное, уже никак не восстановить…

Стало ясно, что ключи от всех моих поступков и мыслей остались в той, другой жизни, отнятой у меня. Я – саженец в новом горшке или ветка, приживленная на неродной ствол. И даже если удастся мне напряжением подсознательных сил взломать замок на той гробнице в моем мозгу – где гарантия, что запертые там демоны не учинят надо мной нечто страшное?..

История о Големе, рассказанная Цвахом, вдруг отозвалась в голове зловредным эхо. Я неожиданно почувствовал, что существует очень тесная, таинственная связь меж былинной комнатой без дверей, где обретается незнакомец, и моим символичным сном. Все так! Моя веревка тоже оборвется, если я попытаюсь заглянуть в зарешеченное окошко собственного естества. Странная взаимосвязь становилась для меня все явнее – и внушала неописуемый ужас.

Я чувствовал: эти непонятные, неуловимые явления тесно переплетены – они в одной упряжи, точно слепцы-скакуны, не ведающие, где лежит их путь.

Тот же случай и в гетто: комната с окнами, но без дверей – и загадочное существо, обитающее в ней и лишь изредка кажущее нос на улицы, сея в народе панику и смуту…

Врисландер до сих пор возился с головкой – болванка скрипела под острым резцом. Звук неприятно царапал по ушам, и я сподобился посмотреть, скоро ли его поделка будет готова. Головка поворачивалась в руках художника во все стороны, и казалось, что взгляд у нее – на редкость осмысленный, высматривающий невесть что по углам. Затем ее глаза на миг обратились ко мне – и зажглись, будто довольные тем, что наконец-то меня нашли.

Не мигая, я уставился на это нечто из дерева.

На секунду резец замер – и решительно вывел последний штрих.

И тогда я узнал желтое лицо незнакомца, принесшего мне книгу.

Больше я ничего не разобрал: в глазах у меня потемнело, и сердце дыбом встало в груди. А мгновение спустя я сам стал этой головой, лежащей на коленях у Врисландера. Я видел потолок, его подбородок над собой, ощущал затылком хватку его пальцев. Затем в поле зрения вплыло перекошенное лицо Цваха – и я услышал, как он кричит:

– Голем! Боже правый, да ведь это он – Голем!

Завязалась потасовка; у Врисландера хотели силой отнять фигурку, но он вырвался и насмешливо крикнул:

– Да бросьте! Все равно у меня ничего не вышло!

Он метнулся к окну, распахнул его и выбросил деревянную голову на мостовую.

Сознание угасло. Я завяз в глубоком мраке, пронизанном только мерцающими нитями золота. Когда же спустя долгое, как мне показалось, время я пришел в себя, ясно услышал, как обтесанная деревяшка гулко стукнулась оземь.

– Вы спали так крепко, что мы еле вас добудились, – упрекнул меня Иешуа Прокоп. – Пунш весь уже выпит – не обессудьте.

Жгучая боль от недавно услышанного снова захлестнула меня. Я хотел крикнуть им в самые лица, что книга Иббур мне не приснилась, что могу вынуть ее из шкатулки в ящике стола и показать. Но мысли не сформировались в слова, да и зачем: так или иначе, они бы не смогли пробиться сквозь ропот моих гостей, уже толпившихся у входной двери.

Цвах силой накинул на меня пальто и сказал с улыбкой:

– Отправляйтесь-ка с нами к Лойсичеку, мастер Пернат! Вам не помешает развеяться!