Текст книги "Странный гость"

Мария, едва ли утешенная в своих страхе и тоске словами офицера, вынуждена была согласиться и сопровождать всадника по дороге, в то время как молодые люди Родау, уже не столь любопытные, как прежде, разбежались по переулкам города.

В доме было темно, только в окошке под самым чердаком – у Зефельда – горел свет. Мария взволнованно огляделась в поисках знака. Садовая дверь, соединенная с черным ходом дома короткой дорожкой, отворилась, и звонкий испуганный голосок простерся в темноту:

– Сестра, сестра! Что над тобой учинили эти бандиты?

Тереза, плача, бросилась на грудь Марии. Офицер, заподозрив неладное, приказал солдатам окружить дом, чтобы предупрежденный криками малышки постоялец не улизнул под шумок. Расспрашивая младшую сестру, он дознался, что Тереза, сбежав от хулиганов-парней, поймавших ее сестру на выходе из леса, окольными путями прибежала домой – и, бросив на столе в кухне собранные травы, тут же побежала звать на помощь соседей. Такая история прозвучала весьма убедительно: маленькая Тереза говорила очень искренне. На вопрос о том, дома ли Зефельд, она закивала и показала на горящее под крышей окно.

– А не предупредила ли ты его о нашем приходе, когда выбежала к Марии с криком? – поинтересовался офицер, нахмурив брови, и Тереза отчаянно замотала головой.

– Предупредила? О чем? Господи, солдаты, что тут творится? Я думала, вы помогли Марии и разогнали ту шпану! Что за допрос?..

Офицеру пришлось приложить гораздо больше усилий, чем в случае с Марией, чтобы успокоить девочку. Ему, впрочем, даже льстила такая весьма непривычная роль защитника оскорбленной невинности. Тем временем чердачное окно распахнулось, и из-под крыши донесся спокойный голос Зефельда:

– Тереза?.. Тереза, это ты звала на помощь? Что стряслось?

Офицер сурово взглянул на сестер, жестами веля молчать. Он вышел вперед, также сделал знак солдатам – и крикнул, что если бы имел честь поговорить с герром Зефельдом лично, то запросто смог бы объяснить творящийся внизу переполох.

В то время как солдаты почти бесшумно проникли в дом, офицеру удалось удержать мужчину у окна пустой болтовней. Они обменялись любезностями, и дорогой гость ничего не заподозрил. Наконец офицер увидел, как позади Зефельда появились его солдаты; сам же алхимик удивленно обернулся. План претворился в жизнь без сучка, без задоринки: не ожидая подвоха, редкая птичка вдруг очутилась в клетке. Офицер спрыгнул с лошади и, потеряв всякий интерес к обнявшим друг дружку испуганным сестрам, тоже вошел в дом.

Лаборатория под крышей выглядела именно так, как он себе представлял. Зефельд с полным достоинства видом ждал в окружении солдат, пристально наблюдавших за каждым его не то что движением – взглядом, брошенным мимолетно. Осмотрев помещение, офицер почти сразу заметил между тиглем и ретортой явно наспех спрятанную костяную шкатулку, в точности отвечающую данному ему описанию. Возвращаться в Вену без такой добычи для него казалось делом немыслимым. Офицер подхватил со стола шкатулку и заметил, как Зефельда заметно передернуло. Удовлетворенный, он убрал тяжелый, как свинец, предмет в карман.

Все остальное военный уладил быстро и с изысканной учтивостью, хотя и кратко, без сантиментов – словом, очень в духе избранного им поприща.

Сестер внизу по-прежнему караулили солдаты. Конвой провел Зефельда мимо них, и алхимик, увидев девушек, остановился и посмотрел Марии прямо в глаза.

– Покорнейше прошу, господин офицер, – подал он голос, – не разрешите ли молвить несколько слов на прощание этим перепуганным, ни в чем не повинным детям? – И, говоря невозмутимо и четко, он добавил: – Не думайте обо мне ничего плохого, дорогие девочки. Они не пришли меня арестовывать – всего лишь предоставили мне почетный эскорт, чтобы сопроводить. Так и скажите своему отцу и всем честным людям, что будут спрашивать обо мне. Сама судьба прислала этого офицера – чтобы то, что надо хранить в верных руках, не попало в лапы к неправедным.

Эти слова показались гвардейцу обыкновенной напыщенной тарабарщиной – очень в духе ярмарочных шарлатанов. Но он не придал им большого значения – лишь постарался помешать, изумленный, когда сестра постарше, безумно взволнованная, попыталась встать и поцеловать руку гордого пленника. На том все общение и закончилось, но до того, как его увели далеко, Зефельд спросил конвоиров – громко, так, чтобы девушки услышали:

– И как долго мой уважаемый хозяин будет оставаться пленником в Вене?

– Ни часа больше, герр, – ответил офицер, – с того момента, как вы предоставите нам себя. Так что, если вы так заинтересованы в благополучии и спокойствии вашего хозяина, без промедления следуйте за мной. Вы умеете ездить на лошади?

Зефельд с улыбкой кивнул и сел на приведенную к нему кобылу. В одно мгновение вся стража встала в стремена. Офицер попрощался с Марией и Терезой:

– До свидания, красавицы! Уже завтра утром ваш отец возвратится домой. Не держите зла за причиненные волнения и наслаждайтесь домашним комфортом. Вперед!

Конвой пустил лошадей в галоп.

Мария, опираясь на Терезу, неподвижно смотрела ему вслед. Она с такой силой сжала руку на плече девочки, что та почувствовала боль, хотя и смолчала. Только после того, как затих последний отголосок копыт, Мария отпустила сестру, и ее напряжение спало. Подняв руку к груди, она дрожащими пальцами нащупала предмет, незаметно переданный Терезой в тот момент, когда девушки в первый раз обнялись. Испуганно протолкнув это сокровище поглубже в корсет, она безмолвно проследовала в дом вместе с младшей сестрой.

* * *

На следующее утро отец семейства взаправду вернулся домой. Он сбросил дорожную шляпу и растрепанный парик с головы, промокнул от пота лысину.

– Ничего себе – съездил по налоговым делам, – пробормотал он. – Надеюсь, мне таких приключений больше не перепадет! На этом золоте словно висит проклятие: у всякого, кто что-нибудь о нем слышит, начинают чесаться пальцы. А если услышавший еще и наделен властью – он скорее полгорода отправит украшать собой виселицы, чем позволит кому-то, кроме себя любимого, обладать волшебным источником богатства. Право слово, каждый раз, когда господин Зефельд плавил в тигле олово и бросал порошок, чтобы сделать золото, у меня холодок гулял по спине: это ж надо изловчиться! А вы, девочки, – разве вас все это не пугало? Что ж, заплатили мы за чудо-гостя сполна…

Эренготт рассказал дочерям, с многочисленными обращениями к Богу и всем святым, о своем приключении в Вене. Не умолчал он и о доверии, с коим его приняла ее величество Мария Терезия, и о том, как резко оборвалась аудиенция. Хорошо хоть, что утром засовы на двери комнаты, куда его упекли, заскрежетали – и его, не удостоив и завтрака, без особых церемоний вывели из замка и оставили в какой-то ближайшей подворотне.

– Кто же после такого вообще осмелится иметь дело с господином Зефельдом? – задал он под конец рассказа пустой, в сущности, вопрос. – Знаете-ка, пусть лучше он теперь сам находит способы сбывать свой драгоценный продукт, а мне обеспечит плату простыми и никаких лишних подозрений не вызывающими деньгами!

Девушки спокойно выслушали страстную тираду отца. Их молчаливость он отнес на счет волнений от его позднего возвращения в родной дом. И тут Мария впервые за весь этот разговор взяла слово:

– Твое возвращение, дорогой отец, обеспечил господин Зефельд. Вчера вечером здесь побывали гвардейцы. Они схватили его и увезли в Вену.

– Что? – воскликнул господин Фридрих. – Эти инквизиторы арестовали моего жильца? Его с нами больше нет? Подумать только!..

– Солдаты увели его, и вряд ли мы с ним еще свидимся, – ответила Мария и подняла на отца свои полные скорби глаза. Под взглядом дочери он нервно заерзал в кресле.

Мария и Тереза по очереди поведали отцу о событиях дня и вечера – и о том, что стражник уже некоторое время скакал в сторону Вены, когда двое рабочих из бани пришли предложить свою помощь. Они не упомянули историю со шкатулкой из слоновой кости.

Прошло много дней. Больше ничего не было слышно о Зефельде в Родау. Местные больные горько, но безмолвно жаловались на отъезд незнакомца, столь охотно желающего помочь и утешить. Банщик Фридрих тоже скучал по доброму гостю; и ему не давала покоя мысль, что это из-за него чудотворец угодил в беду.

Наступила зима, а от господина Зефельда так и не прибыло вестей. Наблюдая изо дня в день, как бедная Мария хандрит и сокрушается, тронутый Эренготт не единожды пытался выяснить в Вене местонахождение бывшего жильца. Все его усилия прошли даром: никто ничего не знал о златокузнеце, а казначей Гаек, случайно попавшийся Эренготту в процессе поисков, клялся – может статься, и искренне, – что ему незнакомо имя Зефельд и при дворе никто не может прояснить участь этого человека.

Пришла и ушла весна, новые постояльцы из Вены прибывали и отбывали. В каждом, кто переступал порог дома, Мария искала хоть малейший знак, сигнал, что он принес вести от Зефельда. Но посетители, простые отдыхающие, не могли ничего сообщить безутешной девушке.

Внезапно в город нагрянула особая следовательская комиссия, в которой состоял и тот офицер, что участвовал в аресте Зефельда. Сыскари перевернули весь дом Эренготта и неустанно расспрашивали о костяной шкатулке. По их подозрениям, она была до сих пор спрятана где-то в доме, в каком-то лабораторном тайнике. На изнурительных допросах все домочадцы – особое внимание комиссия уделяла, конечно, Марии – твердили, что жилец и впрямь располагал искомой вещицей. Ее он, однако же, всегда держал при себе – и никто никогда не видел в доме второй такой.

Так ничего и не добившись в Родау, комиссия покинула город.

Всю зиму Мария была совершенно разбита. Она слонялась по дому и улицам города, и вечерами, за ужином, Тереза пыталась всячески утешить ее. Но единственным, что хоть как-то успокаивало старшую сестру, оставалось заверение:

– С тобой – его слово и залог, Мария. Что-то из этого наверняка приведет его снова.

И вновь весна рассыпала по полянам цветы, а птицы запели песни в зеленых кронах. Мария вышла из апатии, которой так долго и напрасно себя мучила. Щеки ее заалели, во взгляде прорезалась былая уверенность – она даже время от времени напевала что-нибудь, хотя и с неуверенностью, как птица, после долгих скитаний вернувшаяся в чужое гнездо. В начале марта в доме объявился венгерский барон, чтобы провести несколько дней и присмотреть комнаты себе и семье на лето. Он коротко переговорил с банщиком, изучил пару комнат, но обнаружил, что и та и другая недостаточно комфортны, – и распрощался.

Когда Мария и Фридрих провожали его вниз, к выходу, он вдруг извлек из кармана сложенный листок бумаги, вручил его Марии и сказал:

– Я очень тороплюсь, дорогая фройляйн, будьте любезны, передайте это письмецо хозяевам «Цум Гольденен Хирш». Думаю, остановлюсь я у них. По вам видно: праведная у вас рука, и с вами ничто ценное не перепадет недостойным. – Сказав это, он ушел. Отец развернул бумагу: оказалось, это и впрямь простое письмо хозяину постоялого двора, где барон уведомлял, что вынужден в срочном порядке покинуть город и оставил назначенную за постой сумму на столе в своих покоях.

– Вот индюк! – возмутился Эренготт. – Всем недоволен, не снял у меня ничего, будет жить у моих конкурентов – еще и дочке моей какие-то поручения дает!..

Но Мария, стоило ей взять письмо, со всех ног побежала к заведению. Казалось, ни разу в жизни она не спешила куда-либо с такой радостью. Послание буквально окрылило ее, возвратив светлый взгляд на жизнь.

Вскоре после этого Родау потрясло одно неслыханное происшествие.

Одним майским утром в город въехала королевская карета и встала перед домом банщика. Один из двух лакеев в расфранченном итальянском парике пригласил господина Фридриха подняться в карету. Эренготт спешно принял приглашение, а про себя отметил: провалиться ему на месте, если перед ним не граф Гаугвиц собственной персоной! В свою очередь, лакей доверительно склонился к Фридриху и что-то зашептал на ухо, пока толпа зевак дотошно отслеживала происходящее. После короткого разговора Фридрих поспешил обратно в дом, а карета осталась терпеливо дожидаться его возвращения. Из дома банщик вышел в лучшем своем костюме. Карета повезла его из Родау в Вену, сквозь все майские красоты и чудеса. Мария и Тереза махали ему платками вослед и радостно смеялись. Вскоре уже весь Родау знал: банщика Эренготта Фридриха пригласила в замок Мария Терезия, и не просто так, а личной аудиенции ради!..

В деле Зефельда Мария Терезия полностью доверилась советам графа Гаугвица. Но он, несмотря на свои способности и энергию, обладал желчной натурой, получавшей куда больше удовольствия от презрения к людям, нежели от хорошей дипломатии. Его мрачный и надменный характер уже стал причиной нескольких политических поражений – и ничего удивительного не видится в том, что эксплуатация и использование счастливо пойманной курицы, сулившей приплод золотых яиц, пошли не так, как ожидалось.

Гаугвиц ошибался во всех расчетах. Он видел в Зефельде либо одного из типичных аферистов тех лет, коих наловчился щелкать как орешки, либо честолюбца-практиканта, который и сам выдал бы себя с головой, легко прельстившись парой оказанных почестей: на эту приманку клевали многие «алхимики», отиравшиеся у княжеских дворов в те годы и пускавшие таинственную пыль в глаза вельможам. Следовательно, арест Зефельда прошел в ходе секретной операции, и после его заключения во дворце первый допрос был назначен на следующий день. Оба величества присутствовали на допросе, но тот прошел диковинно.

По прибытии Зефельд был подвергнут тщательному обыску, и в его карманах нашли ошеломляюще много золотых самородков; судя по всему, он даже не стремился скрыть их наличие. Как известно, офицер, производивший арест, нашел также маленькую шкатулку из слоновой кости, важность которой ему так подчеркивали. Когда Зефельд предстал перед их величествами, он не стал отрицать ни происхождение слитков, ни обладание реагентом – приснопамятным серым порошком. Непринужденно и легко этот человек признал в себе знатока златокузничества; напомнил и о том, что владеет имперским патентом и исправно платит огромный налог в казну.

Но эти оправдания не соответствовали уже сложившемуся мнению графа Гаугвица, и тот сразу поставил адепта перед дилеммой: или немедленно проверить в лаборатории его величества эффективность сырья, содержащегося в шкатулке из слоновой кости, или сразу сознаться в мошенничестве, подлоге и отступничестве и принять соответствующее статусу отношение к себе.

Зефельд ответил достойно:

– Своим искусством я обязан усилиям, учебе и милости Божией, посему реагент – моя собственность по праву. А раз так, силой его отнять может только разбойник, над собой не признающий никакого закона. В противном случае распоряжаться им я могу как угодно. Я так понимаю, ныне моя собственность – в руках тех, кто доставил меня сюда, не особо-то и церемонясь… даже бесцеремоннее, чем их величества могут себе вообразить. Надеюсь, мне дадут возможность проводить эксперименты свободно… Однако здесь и сейчас стоит объявить: я не намерен что-либо делать под принуждением. А если меня все же принудят – высокородные господа экспериментаторы едва ли получат плоды моих трудов!

Никто не ожидал подобного отпора. Его слова укрепили убеждение их величества в том, что стоящий перед ними человек – лишь шарлатан, но в противовес этому из его сумки на табурет было высыпано внушительное количество золота, чью подлинность утверждала экспертиза вардейна Гаека.

Тут в разговор вмешалась королева Мария Терезия. Изобразив на лице благосклонное расположение к гостю, она предложила Зефельду отречься от своих тайн в пользу короны, за что довольно изящными намеками пообещала щедрую благодарность дома Габсбургов. Зефельд в ответ на ее слова заявил, что первым условием их возможного сотрудничества станет не что иное, как его полное и немедленное освобождение; заявил столь невозмутимо и прямо, что немедля встретил отпор своенравной королевы. В другой ситуации ее весьма справедливая натура, несомненно, верно поняла бы сказанное, но сейчас – не увидела в его требовании ничего, кроме умышленного оскорбления королевской чести.

После короткой словесной перепалки с алхимиком, во время которой Зефельд явил себя страшным упрямцем, она приказала взять его под арест. При этом отобранное у адепта золото в силу королевского полновластия – и в нарушение и без того ущемленных прав арестованного – было передано в королевскую казну. Король Франц, в свою очередь, в тот же день направился в лабораторию с костяной шкатулкой адепта, чтобы его подданные – команда придворных алхимиков во главе с тайным советником Иолифьевым – выведали поскорее все его секреты.

К концу дня король Франц раздраженно доложил измученной ожиданием супруге, как советник, в точности следуя тому, что рассказывал Фридрих, серебряной ложечкой самого короля смешивал тяжелый, как свинец, порошок с воском и добавлял полученную смесь в расплавленное олово, но оно лишь слегка вспенилось после этого – иного не произошло. Тогда король, вне себя от ярости, лично зачерпнул ложечкой большее количество порошка и бросил его в тигель. Раздался взрыв, и олово стало черным точно смоль. У него же, столь усердного почитателя алхимии, до сих пор сердце трепетало где-то в пятках, ибо остатки раскаленного металла брызнули советнику в лицо и сожгли его напрочь, отчего бедолага Иолифьев скоропостижно скончался.

Несомненно, королевские алхимики напортачили так же, как в свое время – пытливые дочери банщика.

Гнев королевы не ведал пределов. Описанные обстоятельства мешали ей верить, что Зефельд просто лжет. С мужем они сошлись на том, что алхимик не просто так отказался от участия в опыте – и провал, постигший короля в лаборатории, связан с незнанием всей процедуры, доступной лишь ее первооткрывателю. Действенность реагента была доказана, хоть и в обратном направлении: олово изменило свои характеристики; но как же добиться благоприятного исхода реакции? Не оставалось ничего иного, кроме как на время усмирить гордыню – и снова вызвать Зефельда к тайной комиссии для повторного обсуждения всей проблемы.

Но Зефельд оказался несгибаем. Он продолжал повторять, что не намерен давать здесь никаких обещаний, пока ему не предоставят безоговорочную свободу воли и действий. Но на сей акт высочайшей милости королева была готова тем меньше, чем дольше тянулись переговоры. Слишком много грубостей и угроз прозвучало; вероломство и даже жестокость хлестнули через край в намерении лишить алхимика тайны – так что совесть ее величества подсказывала: даже от освобожденного Зефельда, измордованного игрой в кошки-мышки, наивно будет ждать расположения.

Таким образом, нечистая совесть тирании закрыла единственный путь к пониманию, коим Зефельд был склонен следовать. Ко всему примешался гнев Марии Терезии – и второй допрос закончился жестокой угрозой пыток в случае, если секрет реагента не будет подробно изложен. Смерть советника Иолифьева также пообещали приравнять к умышленному убийству – то есть дело запахло виселицей.

Сей недостойной силовой манипуляции и попранию справедливости Зефельд мудро противопоставил мужество духа. Тактика Гаугвица, изначально нацеленная на устрашение, дала сбой. От угроз надлежало давно уже перейти к действию – иначе дипломатия графа и недовольство королевы приведут к болезненному банкротству монаршего высокомерия.

Сначала Зефельда за неподобающее поведение перед его королевским величеством подвергли порке. Следующим шагом должны были стать пытки – но до них не дошло.

Недостойное поведение правящей верхушки вскорости получило широкую огласку при дворе. Вскоре вся Вена говорила о деле – и о рецидиве средневекового варварства, в коем стали обвинять имперскую власть. Гаугвиц, и без того мало кем уважаемый, теперь стал объектом самых чудовищных нападок. Грозил разразиться скандал, и его позиция у власти пошатнулась.

Добрый и мудрый король Франц, с самого начала крайне несогласный с политикой всяческого стращания подданных и пытавшийся при всяком удобном случае напомнить супруге мораль мудрой басенки об убиенной курочке, так и не снесшей ни одного золотого яйца[91]91
  Здесь подразумевается басня Эзопа:
«Златые яйца кура вдруг снесла,Ее хозяин думал: где-то в чревеЕсть много злата, как зерна во хлеве,И он вспорол то чрево – ну дела!Внутри-то кура – ровно как все куры:Лишь только мясо, кровь да потроха.Вот так, желая враз озолотиться,И малой долей можно обделиться».(Перевод Г. Шокин)

[Закрыть], теперь сожалел обо всем учиненном еще больше. Да и Мария Терезия тоже вскоре осознала: промахи уязвленной гордости все-таки сбили ее со светлого пути просвещенного деспотизма.

Пытки, грозящие Зефельду, было велено отставить – но так не осталось и призрачного шанса сломить стойкого алхимика. Его освобождение после стольких проявлений наглого самовластия также оказалось невозможным. Не оставалось иного выхода, кроме как томить его тюремным содержанием – до тех пор, пока не устанет.

Чтобы отвести скандал подальше от Вены, Мария Терезия перевела узника в крепость Темешвар в Венгрии. Там же имелась лаборатория со всем необходимым. В приказе насчет узника говорилось, что там он должен добыть золото для императрицы – или кончить жизнь в четырех стенах.

В крепости Темешвар Зефельд провел два года.

Командиром там был генерал фон Энгельсхофен – старый военный с большим опытом и порядочный человек. Старик одинаково уважал ученых и неученых – то есть совсем не уважал их до тех пор, пока они не носили королевскую мантию. Кроме того, он ненавидел шарлатанов, странствующих мошенников и алхимиков и на основании всего, что слышал о них в своей жизни, полагал, что все они – дети дьявола. А в дьявола генерал верил так же, как в Бога – и свой меч.

Так он получил загадочного каторжника, которому предшествовала репутация особо неохотного и упрямого адепта. Своей благой целью комендант поставил подавить волю и мужество сего адского исчадия.

С этой яростной уверенностью, как только перед ним оказался задержанный, полный решимости как можно скорее достичь намеченной цели, он зачитал ему то, что называл своими инструкциями: «По приказанию Его Императорского Величества всеми правдами и неправдами заставить преступника признаться в своих тайнах, чтобы он, представитель Его Императорского Величества, мог безоговорочно сообщить о его деятельности».

Но первое же столкновение старого коменданта крепости с потрепанным Зефельдом произошло совсем не так, как предполагал генерал. Старый вояка, вопреки всем оговоркам, осознал, что узник – честный, порядочный и храбрый малый; его не в чем упрекнуть, кроме как в обладании знанием, недоступном другим. Даже с этим знанием пребывал тот человек в печали и оставался до неприличия скромен: безо всяких гордости и тщеславия заявлял он, что его наука скорее бремя, нежели дар небес. Фон Энгельсхофен ухищрялся и так и этак, лишь бы вывести Зефельда на какой-нибудь неправедный искус, – и неизменно обретал в нем достойного беспорочника, схваченного почем зря. Проявление деспотии в его лице мнилось генералу темным пятном на репутации просвещенной государыни, каковой вояка представлял себе Марию Терезию.

Все больше нравилось генералу общаться со своим арестантом, и все чаще он искал иных, помимо продиктованных уставом, поводов для встречи с ним; и все невыносимее делалось для него скрывать проницательные заключения о сложившихся вокруг Зефельда обстоятельствах. Наконец он решился на искренний разговор со своим пленником, словно тот был его старым добрым другом. Он сказал поболе, чем позволяли его полномочия и положение, отвергая все, что могло бы извинить венский двор, сваливая вину на интригана Гаугвица, шельму в королевском окружении. Он вновь и вновь, как любящий отец, просил Зефельда подумать о себе и своей жизни, а не об общем благе, и подчиниться воле королевы. Зефельд, в свою очередь, был полон благодарности генералу, словно тот был его отцом и защитником. Он держался спокойно и степенно и рассказал, что обнародование знаний, доступных ему, приведет к ужасным последствиям. Если стремление к нему продиктовано алчностью и корыстолюбием, даже если эти алчность и корыстолюбие исходят от монаршей семьи, иного ждать попросту не приходится.

Генерал, в свое время вкусивший финансовых трудностей венской жизни сполна, не нашелся, чем возразить Зефельду. Поиски легкого богатства казались ему греховным делом сродни ростовщичеству. Вдвойне странным и диким выглядело в его глазах, что на сей раз это самое злато из воздуха ищет не кто-то, а королевский дом. Итогом многочисленных бесед, проведенных с Зефельдом, стало то, что храбрый генерал фон Энгельсхофен решил представить свой личный отчет по «делу алхимика» в Вене, попросив аудиенции у Марии Терезии. Одного упоминания о предмете обсуждения хватило, чтобы запрос одобрили; он поехал в Вену и представил свой доклад перед государыней и ее мужем с такими энергией и искренностью, что, хотя и не сразу заслужив одобрение Марии Терезии, сходу завоевал расположение короля Франца. Некоторый конфуз все еще предстояло преодолеть в душах правителей, но и этого добился великолепный Энгельсхофен.

Вскоре под давлением Франца Мария Терезия издала указ, согласно которому нужно было простить химика Зефельда, честного фабриканта красок, за отказ от сотрудничества с королевским домом (раз уж отсутствие злого умысла в его поведении налицо), немедленно освободить его из крепости Темишвар и сопроводить в Вену с благонадежным почетным караулом для торжественной аудиенции у монаршей четы. Также следовало направить в Венгрию для сопровождения вышеуказанного Зефельда из Темишвара в Вену уважаемого господина Эренготта Фридриха из Родау. Их королевские величества, в свою очередь, с особой благосклонностью к возвращенному в Вену вышеуказанному Зефельду, обещают предоставить ему личную, превосходно оснащенную химическую лабораторию под полное распоряжение и берут на себя все расходы по ее содержанию. В этой лаборатории может он работать сколько и как угодно, свободный от чужих желаний и мнений. Свобода будет возвращена господину Зефельду с единственной оговоркой: не покидать Австрию. Ввиду важности, почтенности и ценности персоны химика, он будет снабжен охраной в лице двух господ, денно и нощно обязанных защищать господина Зефельда от любых угроз.

Получив этот указ, генерал фон Энгельсхофен направился обратно в Темишвар вместе с вызванным из Родау Фридрихом, коего лично сопроводил в Вену граф Гаугвиц.

Между тем в самом Темишваре условия заточения Зефельда усилиями генерала были устроены так комфортно, как только возможно. Ему разрешали покидать крепость вместе с приставленным надзорным и прогуливаться в городе – где он вскорости свел знакомство с одним венгерским вельможей, нередко гостившим в Вене по делам. Именно его Зефельд и попросил нанести не вызывающий подозрений визит в Родау, в дом Фридриха.

Когда алхимик прибыл в Вену, ему оказали теплейший прием. Король Франц лично сопроводил его в лабораторию, выделенную новому монаршему любимцу. С милостивого согласия супруги Франц избегал всякой попытки давить на гостя и теперь старался своим расположением добиться того, что не удалось взять силой.

Зефельд, в свою очередь, тоже выказал королевской чете почтение и расположение. Первым делом он пообещал посвятить в тайны производства красок направленных к нему королевских лаборантов, что всяко пойдет на пользу государственной монополии, – а сам он, дескать, будет довольствоваться тем, что казна обогащается с помощью его изобретений. Затем, как и было задумано, под влиянием составившего ему в дороге компанию Эренготта Фридриха из Родау Зефельд решил, что на фоне пережитых тягот он доверится обещаниям, данным королевским двором в отношении его златокузничества, и будет служить верой и правдой государству.

Таким образом, дело пошло на примирение.

Спустя несколько дней пребывания в замке Зефельду представили его личную охрану. Оба этих господина были офицерами королевской стражи из узкого круга доверенных лиц самого короля. Свои обязанности они исполняли настолько изящно, ненавязчиво и кротко, что даже сам алхимик едва ли заподозрил бы в этих воспитанных честных господах надзор сродни тюремному караулу. Примечательно, что поручить Зефельда этим двум господам, не раз оправдавшим доверие своих покровителей, проверенным во многих битвах, войнах и тайных операциях, предложила мужу именно Мария Терезия. Эти офицеры принадлежали к старейшим и благороднейшим родам Австрии и являлись очень богатыми молодыми людьми, сделавшими блестящую карьеру при дворе.

Зефельд принял их в своей лаборатории со всей любезностью. Он поблагодарил их за искренний – или хотя бы умело сыгранный – интерес к его науке и продемонстрировал им несколько занятных опытов. При некоторых таких «представлениях» присутствовал лично король, а когда химик пообещал получить из ртути серебро, в его лабораторию спустилась уже сама Мария Терезия. Эту встречу королева изящно подвела под повод возвратиться к разговору на до сих пор не дающую ей покоя тему.

По оказии между императрицей и адептом состоялся долгий и серьезный разговор. Мария Терезия настаивала, хотя и любезно, чтобы Зефельд назначил день, когда докажет-таки свое искусство превращения олова в золото в присутствии их величеств. Императрица с большим достоинством опровергла моральные и религиозные возражения и пообещала Зефельду, что никогда не согласится на злоупотребление его искусством, – сподобившись даже пожать ему руку. Зефельд, не колеблясь даже, назначил не самую отдаленную дату для исполнения ее желания, но попросил при этом позволить ему свободно покинуть Вену и добыть еще ряд ингредиентов, обусловливающих успех опыта. Более всего подходила ему богатая рудами Богемия – там он надеялся разжиться сразу всем потребным материалом. Королева пристально посмотрела в глаза алхимика, нашла его взгляд таким же, как и всегда – предельно открытым и честным, – и дала добро.

В тот же день она собственноручно написала новые, еще более жесткие инструкции Зефельду и двум его покровителям. Она лично передала их джентльменам – и сочла себя застрахованной от любых непредвиденных обстоятельств.

Через несколько дней Зефельд покинул Вену на лошади и в сопровождении своего почетного караула двинулся в сторону Богемии. Отъезд из столицы прошел весело – как на экскурсию. Зефельд, совершенно безоружный, добродушно шутил, говоря с двумя своими рыцарями, за чьими спинами болтались карабины, – можно было даже подумать, будто это не гвардейцы, а разбойники, едущие разорять богемские мирные кущи.

Часовой у ворот Вены был последним человеком, видевшим их всех в Австрии.

Зефельд и спутники так и не вернулись, и никакому расследованию, даже изощренной и энергичной шпионской сети, простиравшейся по всей Европе и руководимой персонально графом Гаугвицем, не удалось узнать что-либо о пропавшем.