Текст книги "Странный гость"

– Извозчик, – попросил я, – отвезите меня как можно скорее на Ганпасгассе, дом семь. Слышите? К седьмому дому по Ганпасгассе!..

Глава 19. Воля

Проехав несколько метров, экипаж остановился.

– На Ганпасгассе, вельможный пан?

– Да, и побыстрее!

Мы немного проехали вперед – и снова встали.

– Бога ради, чего вы плететесь?

– На Ганпасгассе, ваше благородие?

– Да! Да! Именно туда – прямой наводкой!

– А туда, пан вельможный, не заехать.

– Почему?

– Там всюду снята брусчатка. Ремонтируют-с…

– Подвезите как можно ближе, только молю: скорее!

Возница рванул с места, но быстро перешел на умеренный темп.

Я высунул голову за окно и жадно, полной грудью вдохнул ночной воздух. Все здесь казалось мне невероятно чужим и непостижимо новым: дома, улицы, запертые лавки.

Одинокий белый пес уныло пробирался мимо нас по тротуару. Я посмотрел ему вслед. Как странно! Пес! Я уже позабыл, что в мире есть такие животные. От радости я ребячливо крикнул ему:

– Эй! Ты чего понурился!

Интересно, что скажет мне при встрече Гиллель? А Мириам?

Еще несколько минут – и я буду у них. Буду стучать, покуда не откроют…

Ведь теперь все хорошо, плохие времена прошли!

Какое Рождество мы с ними отпразднуем!

Теперь уж я не просплю его, как это было в последний раз!

На мгновение меня сковал давний страх: вспомнились слова арестанта с разбойничьей рожей. Сожженное лицо… убийство… нет, нет! Усилием воли я стряхнул с себя видение. Нет, нет, этого не могло быть, не могло быть – Мириам жива! Я же слышал ее голос из уст Лапондера.

Еще минута… еще полминутки… а потом…

Экипаж остановился перед грудами беспорядочно наваленной старой брусчатки.

Руины озарялись красными бликами фонарей.

При свете факелов работала толпа копателей.

Горы мусора и куски стен преграждали путь.

Это здесь… здесь когда-то была Ганпасгассе?..

Я едва мог сориентироваться. Домов не видать – одни развалины вокруг.

Не на этом ли месте стоял дом, в котором я жил?

Фасадная стена развалена.

Я выбрался на земляной холм; глубоко подо мной, вдоль бывшего переулка тянулся черный каменный ход. Я поднял голову: словно гигантские пчелиные ячейки, тесно, друг против друга висели в воздухе обнаженные жилища, освещенные факелами и тусклым месяцем. Вон там, наверху, должна быть и моя каморка: я узнал ее за узором стен. От нее мало что осталось. А вплотную к моему бывшему убежищу – студия Савиоли. В сердце вдруг закралась пустота. Как удивительно! Студия… Ангелина… Все это теперь так далеко, в таком недостижимом «тогда»!

Я обернулся: от дома, где жил Вассертрум, не осталось камня на камне. Сравняли с землей и стенку, у которой старьевщик раскладывал товар, и подвал, где ютился Харузек.

А жизнь прошла, как сон проходит, всплыла в памяти где-то прочитанная фраза.

Я спросил одного из рабочих, не знает ли он, где теперь живут люди, выселенные отсюда. Может, слышал он что-нибудь об архивариусе Шемае Гиллеле?

– Кан нихт ауф дойч зю шпрехен[51]51
  По-немецки не понимаю (иск. нем.).


[Закрыть]! – последовал ответ.

Я вручил мужчине гульден. Тот сразу начал понимать немецкий, но ничего толкового сообщить мне не смог. Как и его товарищи по работе.

Может, у Лойсичека удастся что-нибудь узнать?

– А нет больше вашего «Лойсичека», – сообщили мне. – Там тоже все снесено.

– Что же мне теперь – ходить по домам, будить людей, чтоб чего-то дознаться?

– Можете исходить тут все вдоль и поперек, но и кошки не найдете, – бросил рабочий. – Здесь у нас эпидемия тифа прокатилась. Был строгий карантин. Кто мог, тот съехал.

– А «Старик Унгельт»? Он-то открыт?

– Закрыт.

– Вы точно знаете?

– Точнее некуда.

Я напомнил несколько имен торгашей и продавцов табака, которые жили поблизости; затем – Цваха, Врисландера, Прокопа. Рабочий равнодушно качал головой.

– Может, знаете Яромира Квасничка?

Мой собеседник задумался.

– Яромир? Это который глухонемой?

Я безумно радовался. Слава богу! Хоть один знакомый…

– Да, глухонемой. Где он живет?

– Углем малюет такие оскорбительные, уродливые портреты?

– Да, это он. Где мне его найти?

Так подробно, как только мог, рабочий описал мне ночную корчму в центре города и сразу принялся лопатить землю дальше.

Больше часа блуждал я развалинами, балансировал на зыбких досках, пролезал под шлагбаумами, рассекшими улицы. Весь еврейский квартал лег в руины, будто сотрясенный мощным подземным толчком.

Еле дыша от возбуждения, с ног до головы перепачкавшись в грязи и изорвав обувь, выбрался я наконец из этого лабиринта. Еще несколько домов – и вот она, искомая корчма. Вывеска над ней гласила: «КОФЕЙНЯ „БЕДЛАМ“». Маленький зал отличался безлюдьем: ни один столик у стены не был занят. В самом центре за трехногим бильярдным столом сидел, положив голову на руки, официант – и, похоже, спал. Базарная торговка с корзиной овощей сидела в углу, склонившись над стаканом чая.

Я потрепал официанта по плечу. Тот соблаговолил встать не сразу.

– Ну чего тебе? – огрызнулся он. По его тону и наглому взгляду я понял, на какого оборванца сейчас похож. Бросил взгляд в зеркало на стене – так и вовсе ужаснулся: чужое бескровное лицо, морщинистое, землистого оттенка, с всклоченной бородой и длинными непричесанными волосами предстало там.

Я спросил, не было ли здесь шаржиста Яромира, и заказал себе черный кофе.

– Знать не знаю, почему его еще нет, – зевая, ответил официант, снова лег на бильярд и продолжил спать. Стянув у него из-под носа свежий номер «Prager Tagblatt»[52]52
  Немецкоязычная газета, выходившая в Праге с 1876 по 1939 г. Считающаяся самой влиятельной либерально-демократической немецкой газетой в Богемии, она прекратила существование после немецкой оккупации Чехословакии.


[Закрыть], я углубился в чтение. Буквы скакали, точно блохи, по страницам, и я не ухватывал ни словечка.

Шли часы, за окнами наливалась предутренняя глубокая темная синева: так обычно бывает, если смотреть на улицу из помещения с керосиновым освещением. Иногда внутрь заглядывали шуцманы с блестящими зеленоватыми перьями на головах, а затем тяжелыми медленными шагами шли дальше.

Вошли три невыспавшихся с виду солдата.

Дворник забежал на рюмку шнапса.

И вот, наконец, наконец – Яромир.

Он так изменился, что я сначала его не узнал: глаза погасли, передние зубы выпали, волосы поредели, собравшись, как у глубокого старца, в пучки за ушами. Я так обрадовался знакомому лицу – первому за столь долгое время, – что тут же вскочил, подошел к нему и от души пожал руку.

Он держался необычайно робко и постоянно озирался на дверь. Неловко изображая язык жестов, я пытался дать ему понять, что безумно рад встрече с ним. Он, по-видимому, долго не верил мне. Но какие я ни задавал ему вопросы, на все он отвечал одним и тем же беспомощным жестом непонимания.

Как же достучаться до него?

Ага, есть одна идея!

Я попросил карандаш и нарисовал одного за другим Цваха, Прокопа, Врисландера.

– Что? Никого нет нынче в Праге?

Яромир оживленно стал размахивать руками, «зашагал» пальцами по столу, стукнул ладонью о ладонь. Вскоре до меня дошло: троица, очевидно, получив деньги от Харузека и собравшись коммерческим товариществом, отправилась гастролировать с подновленным кукольным театром.

– А Гиллель? Где он теперь? – Я нарисовал архивариуса, рядом с ним – дом и знак вопроса. Последнего Яромир, не обученный грамоте, не понял, но и так догадался, что мне нужно: взял спичку, подбросил ее как будто бы вверх, но ловко, как фокусник, перехватил в полете. И как это понимать? Гиллель тоже уехал?

Я нарисовал еврейскую ратушу.

Глухонемой уверенно помотал головой.

– Гиллеля там уже нет?

Та же реакция.

– Где же он?

Еще раз – фокус со спичкой.

– Он так говорит, что человека нет и никто не знает, где он, – вмешался дворник, все это время с интересом присматривавшийся к нашему «разговору».

От страха у меня похолодело сердце. Гиллель исчез! Теперь я один на всем свете.

Интерьер корчмы поплыл у меня перед глазами.

– А Мириам? – Мои руки так дрожали, что я долго не мог ее нарисовать. – Где она?

Снова – фокус со спичкой…

Громко стеная, я вскочил и в отчаянии стал метаться по крошечной зале. Трое солдат недоуменно переглянулись. Пытаясь меня успокоить, Яромир всем видом давал понять, что ему известно что-то еще. Склонив голову на руки, он явно изображал спящего.

Покачнувшись, я ухватился за стол.

– Святые угодники! Неужели ее больше нет?

Мотнув головой, Яромир вновь склонил ее на руки.

– Больна? – Я нарисовал пузырек с лекарством. Досадливо махнув рукой, калека опять изобразил спящего. Занимался рассвет, один за другим гасли газовые рожки, а у меня никак не выходило уразуметь его послание.

Я сдался. Наметил план дальнейших действий. Если что-то мне и оставалось, так пойти с самого утра в еврейскую ратушу и там расспросить, куда могли отправиться архивариус и его дочь. Они были нужны мне; нужны как воздух.

Я молча сидел за одним столом с Яромиром – онемев и оглохнув, совсем как он.

Подняв после долгого молчания голову, я увидел, что он вынул уголек и что-то чертит на листке бумаги. Я почти сразу узнал Розину: это был не шарж, а настоящий портрет, в чем-то очень даже льстящий оригиналу. Закончив рисунок, Яромир протянул мне его через стол, прикрыл ладонью глаза и тихо заплакал. Потом неожиданно сорвался с места – и, не попрощавшись, выскочил за дверь.

* * *

Однажды, без всякого предупреждения, Шемай Гиллель исчез. Дочь, наверное, тоже взял с собой, потому что ее с тех пор никто больше не видел. Так мне рассказали в еврейской ратуше. Вот и все, что удалось узнать.

Никакого намека, куда бы они могли податься.

В банке сказали, что мои деньги еще находятся под судебным арестом, но со дня на день ожидается разрешение на выплату средств.

Наследие Харузека тоже покамест не было должным образом оформлено. Я считал дни до первых выплат, намереваясь все средства направить на розыск Гиллеля и Мириам.

Я продал несколько драгоценных камней, на вырученные средства снял две тесные меблированные смежные мансарды на Альтшульгассе – единственной во всем гетто улице, избежавшей разрушения. Странное совпадение: это было то знаменитое здание, о котором ходила легенда, будто в нем однажды исчез Голем.

Я поинтересовался у жильцов – в большинстве своем это были мелкие ремесленники и торговцы, – где, по их мнению, искать достопамятную комнату без входа. Они подняли меня на смех: как, мол, кто-то еще мог верить в подобную дремучую чушь!

Мои собственные мытарства, связанные со всем этим, за время пребывания в тюрьме приобрели бледный оттенок грезы, давно поблекшей, и теперь я видел в них лишь пустые символы, лишенные пульса реальной жизни, достойные вычеркивания из книги памяти. Именно слова Лапондера, подчас слышимые яснее ясного, будто он все еще сидел напротив меня в камере, укрепили веру в то, что таким образом мои внутренние переживания нашли путь к зрению – а я-то в свое время принял все за чистую монету.

Сколь многого я успел лишиться! Книга «Иббур», волшебная колода карт Таро…

Ангелина… мои старые друзья – Цвах, Врисландер, Прокоп…

В канун Рождества я принес домой маленькую рождественскую елку с красными свечами. Я хотел вновь пережить свою юность, окруженную блеском огней, ароматом сосновых иголок и горящего воска. До конца года я, вполне возможно, уже буду в пути, ища Мириам и Гиллеля по городам и весям – всюду, где оставалась хоть малая вероятность их найти. Мало-помалу я учился терпению и перестал бояться известий о смерти дочери архивариуса, в глубине души зная, что рано или поздно найду и ее саму, и ее доброго отца.

Я еще раз посетил «Бедлам», чтобы пригласить Яромира к себе на Рождество. Но мне сказали, что он больше не появлялся – с тех самых пор, как состоялся наш с ним «разговор». Огорченный, я уже хотел было уйти, но тут в кафе вошел старый лоточник, предлагая на продажу антикварные безделушки – в большинстве своем ничего не стоившие.

Я перебирал в его ящике цепочки к часам, крестики, расчески и шпильки для волос, брошки… Вдруг на глаза мне попалось сердце из красного камня на вылинявшей шелковой ленте. Я с удивлением узнал его: когда-то Ангелина, еще маленькая девочка, подарила мне его на память у фонтана в своем имении.

Мгновенно передо мной предстала моя юность, будто я посмотрел на разрисованную неумелой детской рукой картинку.

Я долго, очень долго ошеломленно смотрел на красное сердечко на моей ладони.

Я сидел в мансарде, прислушиваясь к потрескиванию елочной хвои: оно звучало, когда пламя свечи слишком близко подбиралось к веточкам. «Может, именно сейчас, в эту минуту старый Цвах ставит очередной спектакль», – фантазировал я, – загадочным голосом декламируя своего любимого поэта, Оскара Винера:

 
«А где сердечко из коралла?
Оно на ниточке висело —
И только мне принадлежало,
Любовью верной прикипел —
И долгих восемь лет горел,
И никому не отдавал…»
 

Так легко, так празднично вдруг стало мне на душе.

Свечи догорели. Лишь одна еще трепетала пламенем. Дым клубился под потолком мансарды. Меня легонько коснулась чья-то рука, я обернулся, и…

На пороге стояло мое отражение. Мой двойник. В белом плаще и с короной на голове.

Призрак задержался лишь на мгновение – потом могучее пламя объяло деревянную дверь и покоробило ее. Облако удушающего горячего дыма ворвалось внутрь.

Дом горит! Пожар! Пожар!

Я порывисто распахиваю окно. Обламывая ногти, выбираюсь на крышу.

Издалека уже слышен пронзительный трезвон пожарного отряда.

Так и вижу их: блестящие шлемы, короткие, рубленые команды.

Так и слышу: призрачное, ритмичное, чавкающее чихание помпы, как будто демоны воды готовятся к атаке на своих заклятых врагов, духов огня.

Лопаются стекла, красные языки показываются из всех окон.

Вниз сбрасывают матрасы; вся улица устлана ими. Люди прыгают вниз. Тем, кто что-нибудь себе повредил при падении, тут же бегут на помощь.

А меня тем временем охватывает безудержный, радостный экстаз, сам не могу сказать – почему. Волосы становятся торчком.

Я бросаюсь к трубе, ища укрытия от огня, уже облизывающего мне пятки.

У ее подножия сложен мотками канат трубочиста.

Я раскладываю его, наматываю себе на запястье и ногу, как еще мальчишкой когда-то делал на гимнастических занятиях, и уверенно спускаюсь по фасаду дома.

Вот оно, то самое окно. Я нетерпеливо заглядываю внутрь.

Там, в комнате, все безумно ярко освещено.

И тогда я вижу… я вижу… все мое тело содрогается от раскованной радости.

– Гиллель! Мириам! Гиллель!

Я хочу уцепиться за решетку.

Промахиваюсь. Канат ускользает из рук.

На миг зависаю головой вниз, со скрещенными ногами, меж небом и землей.

Канат совершает рывок. Звенят, лопаясь, волокна.

И вот я падаю.

Мое сознание меркнет.

Уже в полете хватаюсь за какой-то выступ, но пальцы соскальзывают.

Как тут ухватишься – это камень, и он скользок, как…

Как…

Как срез жира.

Глава 20. Ключ

Как срез жира – камень, что ж… Вот на что он так похож.

Эти слова, как набат, грохочут у меня в ушах еще какое-то время.

Едва они утихают, я привстаю. Пытаюсь сообразить, на каком я свете.

Я лежу в постели, я живу в гостинице.

И зовут меня вовсе не Пернат.

Мне что, все это приснилось?

Бред! Не бывает таких долгих, подробных снов.

Смотрю на часы – и сорока минут не проспал; половина третьего.

На настенном крючке – чужая шляпа, которую я сегодня по ошибке прибрал к рукам в соборе, в Градчанах, когда слушал обедню, сидя на скамье.

Может, она как-то промаркирована?

Сдергиваю ее с крючка, поворачиваю подкладкой к себе. На белом шелке – чужое, но такое знакомое при этом имя:

АФАНАСИЙ ПЕРНАТ

Оно не дает мне покоя. Я наспех облачаюсь, кубарем скатываюсь с лестницы.

– Швейцар! Отворите! Я еще часок погуляю.

– И куда же это вы изволите?..

– В еврейский квартал. На Ганпасгассе. Есть же такая улица?

– А то, а то. – Швейцар хитро улыбается. – Только от квартала того, смею вам заметить, мало что сохранилось. Он теперь снизу доверху застроен новыми домами-с.

– Это пустяки. Где Ганпасгассе?

Швейцар шишковатым пальцем тычет в карту:

– Вот тут.

– А заведение «У Лойсичека»?

– Тут.

– Подайте мне лист бумаги покрупнее.

– Извольте…

Я заворачиваю шляпу Перната. Странно: она почти новая, на ней ни пятнышка, а такая ломкая, будто много лет прослужила.

Пока я шел, мой разум прокручивал в голове эти странные события. Во сне я пережил все, что пережил этот Афанасий Пернат; в течение одной ночи я видел, слышал, чувствовал все так, как будто был Пернатом. Но тогда почему я так и не узнал, что он увидел через зарешеченное окно в тот момент, когда веревка оборвалась и он позвал Гиллеля?

Наверное, именно в тот момент и наша с ним связь оборвалась.

Я решил, что должен найти этого Афанасия Перната, даже если ради этого придется носиться по всему городу три дня и три ночи.

Так это и есть Ганпасгассе? Совсем не такая, как в моем сне. Одни новостройки!

Минуту спустя я сидел в кафе «Лойсичек», безликом, но довольно чистом заведении. Однако у него был приподнятый помост с деревянной балюстрадой сзади; определенное сходство со старым притоном Лойсичека из моей грезы было неоспоримым.

– Чего изволите, дорогой герр? – пропела над ухом официантка, милая черноволосая девица, чья грудь прямо-таки рвалась на свободу из-под белой рубашки и алого бархатного пиджака с черной отделкой.

– Бренди, пожалуйста. Заранее спасибо. Хм-м-м… фройляйн?

– Да, герр?

– Кому принадлежит это кафе?

– Герру Лойсичеку. Ему все это здание принадлежит, собственно. Он у нас видный коммерсант.

Ага – недоросль в жилетке, у которой вместо пуговиц были свиные зубы! Помним, помним. Мне в голову пришел хороший вопрос для ориентировки:

– Фройляйн!

– Да, герр?

– Напомните, как давно обрушился каменный мост?

– Тридцать три года назад, герр.

– Тридцать три! – Я прикинул цифры в уме. Пернату, резчику камей, сейчас должно быть уже за девяносто.

– Фройляйн!

– Я здесь, герр!

– Неужели среди ваших посетителей здесь нет никого, кто смог бы припомнить, как выглядело старое еврейское гетто? Я писатель – вот почему мне это интересно.

Официантка, задумавшись, уткнула палец в подбородок.

– Среди посетителей… ну, разве что один. Видите того старика, что играет в бильярд со студенткой? С носом как у римлянина? Он прожил здесь всю свою жизнь – расспросите его, герр. А хотите, я прямо сейчас подойду и попрошу его оставить шарики в покое, герр? – Девица неловко хихикнула.

Я посмотрел туда, куда она указала. Стройный седовласый старик, прислонившись к зеркалу, натирал мелом кий. Лицо у него было потасканное, но в то же время породистое. Кого же он мне напоминал?..

– А как этого старика звать, фройляйн?

– Известное дело как, – говорит официантка с важным видом. Мое общество, похоже, ей по душе, иначе она бы давно уже сослалась на обязанности и удалилась. – Зовут нашего пожилого любителя шариков Перри… Перри Аттенштадт.

Аттенштадт! Еще один давний знакомец.

– Поведайте же мне все, что известно о нем, фройляйн, – говорю я ей с лаской в голосе и тут же чувствую потребность подкрепить себя коньяком. – У вас такой славный голос – и лира слаще не звучит! – От дешевой салонной лести я делаюсь сам себе противен.

Официантка с заговорщическим видом наклоняется ко мне так близко, что ее волосы щекочут мне лицо; так низко, что бедный черно-красный пиджак трещит.

– Этот Перри прожил жизнь, полную излишеств. Говорят, он – из старого дворянского рода, но это, может, и слухи. Хотя деньги у джентльмена водятся, и бреется он подчистую. Одна рыжая еврейка, чуть ли не с детства торговавшая телом, едва не обанкротила его – а как поняла, что ее он больше спонсировать не будет, разорвала с ним всякие отношения и выскочила замуж за одну важную особу. – Она прошептала мне в самое ухо какое-то имя, но я его не вполне разобрал. – И все бы хорошо, но кое-какие факты вскрылись… и после того, как шумиха улеглась, важной особе перестали быть к лицу титулы… и стали звать его попросту «Фон-Шлюхин Муж»… Такая вот история! С одной стороны, жаль… а с другой – хоть бы он разведал, наивная душа, чем она по молодости промышляла!

– Мудро! – только и говорю я, и в наш разговор вдруг встревает странное стрекотание. Тут же кто-то в зале окликает мою болтушку: «Фритци! Счет!» – и она, извиняясь, спешит на голос. Да что же это стрекочет-то?.. Заинтригованный, я озираюсь – и глазам своим не в силах поверить: в углу, повернувшись лицом к стене, сидит накрепко ушедший в себя и ветхий, точно Мафусаил, Нафталий Шафранек и в худых пальцах сжимает крохотную, не больше табакерки, музыкальную шкатулку; крутит у нее ручку – и сбивчиво напевает:

– А фрау из Бамберга… да пани из Кракова… звездочки сахарные… ели у Ротбарта…

– Вы не знаете, как зовут этого старика, фройляйн? – спрашиваю я, когда Фритци снова проносится мимо – пышущий жизнью бело-черно-красный вихрь.

– Увы, герр! И никто вам не скажет: он же его сам позабыл! Бедный старикашка, он в этом мире совсем один. Говорят, ему недавно исполнилось сто десять лет – верите ли? И мы ему как исключительному долгожителю каждый вечер даем за счет заведения кофе…

Я решительно подхожу к старику. Склоняюсь к его уху и шепчу:

– Шафранек!

Его это слово пронизывает, точно молния. Он что-то бубнит, проводя рукой по лбу.

– Вы меня понимаете, герр Шафранек?

Старец кивает.

– Так слушайте же хорошенько! Я у вас спрошу кое-что о прошлом. Если вы мне на все как следует ответите, дам вам гульден. Вот, смотрите, все честно: деньги на бочку!

– Гульден, – эхом повторяет старик и начинает неистово вертеть ручку шкатулки.

Я крепко сжимаю ему руку.

– Подумайте хорошенько, не знали ли вы тридцать три года тому назад одного резчика камей по фамилии Пернат?

– Портной? Гадрболец! – выплевывает Шафранек и расплывается в широкой улыбке, будто я рассказал ему отменный анекдот.

– Нет, не Гардболец – Пернат!

– Пернат? Когда оперился? – Старик в полном восторге.

– Да не оперялся никто! Фамилия у него такая – Пернат! А звать – Афанасий.

– Опоросий? – Шафранека сотрясает смех.

Отчаявшись, я махнул на него рукой.

– Вы желали меня видеть, герр?.. – Это подошел ко мне, холодно раскланиваясь, Перри Аттенштадт с кием в руке.

– Да, желал еще как. Не угодно ли сыграть партейку в бильярд?

– Давайте на денежный интерес. Согласен дать вам девяносто очков форы из ста.

– По рукам! Цена вопроса – гульден. Вы начинаете!

Его светлость берется за кий, целится, киксует и примеряет печальную физиономию. Я раскусываю его игру: он даст мне набрать девяносто девять очков, а после с одного удара окончит всю партию. Мной все больше овладевает причудливое чувство. Я решаю задать интересующий меня вопрос прямо:

– Не знавали ли вы прежде – приблизительно в те годы, когда обрушился каменный мост в старом еврейском квартале – некоего Афанасия Перната?

Мужчина в белой парусиновой куртке с красными полосками, с золотыми серьгами в ушах, слегка косоглазый, вздрагивает, смотрит на меня и крестится. До этого он спокойно сидел за столиком в углу и почитывал газету.

– Перната? – переспрашивает Аттенштадт и морщится. – Гм, Пернат… высокий, худой шатен, носил острую бородку с проседью – так ведь?

– Именно!

– Ему было лет сорок тогда? И он был похож… – Его светлость вдруг с удивлением поднимает на меня глаза. – Вы, полагаю, его родственник?

Косой у стены крестится вновь.

– Я? Его родственник? Бросьте, с чего вдруг! Он мне интересен просто как… скажем, как историческая фигура. Может, вы еще о нем что-то знаете? – спрашиваю я с показным равнодушием, а глубоко внутри – чувствую, как у меня болезненно сжимается сердце.

Перри Аттенштадт снова ненадолго погружается в себя.

– Если не ошибаюсь, его считали тогда сумасшедшим. Однажды он заявил, что зовут его… как же там… а, Лапондером! И еще, случалось, он выдавал себя за некоего Харузека.

– Ничего подобного! – перебивает косоглазый. – Харузек был сам по себе. Мой отец от него получил в наследство несколько тысяч флоринов.

– Что это за тип? – спрашиваю я тихо.

– Да это Чамдра, лодочник. А что касается Перната, я сейчас вспомнил – или, может, мне просто так кажется, – что он женился впоследствии на красивой смуглой еврейской девушке.

– На Мириам! – говорю я негромко и волнуюсь до дрожи рук. Дальнейшая партия в бильярд у меня, понятное дело, не клеится.

Лодочник крестится.

– Что у вас сегодня за приступ набожности, герр Чамдра? – спрашивает с удивлением мой оппонент.

– Никакого Перната не существует! – кричит косоглазый. – Ни в жисть не поверю.

Чтобы развязать ему язык, я предлагаю коньяк за свой счет.

– Есть даже люди, – замечает Аттенштадт тем временем, – утверждающие, будто он и сейчас еще жив и проживает в Градчанах.

– А где именно – в Градчанах? – уточняю я.

Лодочник крестится уже который раз.

– Вот в том-то и дело, – говорит он, – что живет этот тип там, где человек жить никак не может: за Оплотом крайнего фонаря!

– Вы знаете его дом, герр Чамдра?

– Ни за что на свете я не пошел бы туда! – божится косоглазый. – За кого вы держите меня, а? Упаси и помилуй Господь!

– Ну, мне-то вы дорогу смогли бы показать, герр Чамдра?

– Так и быть, – ворчит лодочник. – Посидите тут до шести – я все равно отправлюсь на Мольдау. Но я вам всячески не советую! Помяните мое слово: катиться будете до самого Оленьего рва и по пути все кости переломаете!..

Утром, как и условлено – в шесть, мы выдвигаемся вместе. С реки дует свежий ветер. От нетерпения я еле чувствую землю под ногами.

Вдруг глазам моим предстает знакомый дом на Альтшульгассе. Узнаю в нем каждое окно, сплетение водосточных труб, решетки на окнах и каменные карнизы, блестящие, как будто зажиренные – всякую деталь.

– Когда в этом доме был пожар? – спрашиваю я у косоглазого Чамдры.

От напряжения у меня стоит шум в ушах.

– Пожар? Никогда не было!

– Был. Я знаю наверняка.

– А я вам говорю, не было.

– Но я ведь знаю. Хотите пари?

– На сколько?

– На гульден.

– Идет! – Чамдра стучится в парадные двери, выходит пожилой швейцар. – Эй, отче! А скажи-ка, был когда-то в этом доме пожар?

– Никак нет, – отвечает тот нам со смехом.

Но я все еще не верю ему.

– Я тут уж седьмой десяток лет дежурю, – доказывает швейцар. – Уж я бы, наверное, знал…

Странно, очень странно…

Зигзагообразным курсом, то и дело отклоняясь вбок от течения, лодочник переправил меня через Мольдау. Его лодка состояла немногим более чем из восьми необструганных досок – это был скорее плот, – и желтоватые воды пенились у деревянных бортов. Крыши Градчан отливали алым в лучах утреннего солнца. Я пребывал во власти торжественного чувства, которое не поддавалось описанию: будто во мне постепенно пробуждались какие-то приглушенные эмоции из прошлой жизни, будто мир вокруг меня стал заколдованным. Я видел все как во сне: все двоилось и троилось, как если бы я пребывал сразу в нескольких местах.

Сойдя на берег, я спросил:

– Сколько я вам должен за переправу?

– На крейцере сойдемся, – сказал Чамдра и добавил: – А вот если бы вы помогали мне грести, я б с вас два крейцера спросил.

Я поднимаюсь по узкой одинокой тропинке. По ней я уже шагал этой ночью во сне. Мое сердце учащенно бьется. Я знаю, что дальше будет голое дерево, чьи ветви свисают через стену на улицу.

Но оказалось, оно сейчас сплошь в белом цвету.

Воздух напоен сладостным благоуханием сирени.

У ног моих – город в утреннем блеске, точно обетованный призрак.

Ни единого звука – кругом лишь аромат да цвет.

Я мог бы найти дорогу к причудливой маленькой улочке Алхимиков и с закрытыми глазами – такой знакомой вдруг кажется каждая ступенька. Но на том месте, где прошлой ночью были деревянные ворота перед сияющим белым домом, улица теперь заканчивается великолепными изящно изогнутыми позолоченными перилами. Ворота в проходящей за оградой стене обрамлены двумя тисовыми деревьями, возвышающимися над цветущими кустарниками.

Привстав на цыпочки, чтобы заглянуть поверх кустов, я поражаюсь великолепию: вся стена сада покрыта бирюзовой мозаикой, украшена диковинными фресками на египетскую тему. Выложенные из золотых ракушек образы послушников Осириса приковывают взгляд.

На двойных воротах изображен бог-Андрогин, по одной половине тела на каждой из створок: на правой – женская, на левой – мужская. Выполненная в виде барельефа фигура восседает на роскошном низком троне из перламутра. Золотистая голова похожа на голову зайца с навостренными и плотно прижатыми друг к другу ушами, напоминающими вместе разворот открытой книги.

Пахнет росой, и аромат гиацинтов стелется близ меня.

Долгое время я просто стою там, как каменная статуя, восхищаясь всем этим. У меня такое чувство, будто передо мной предстает чужой мир. Затем старый садовник или слуга с серебряными пряжками на ботинках, в кружевном жабо и сюртуке весьма диковинного кроя появляется за перилами слева и спрашивает, что мне угодно.

Я молча протягиваю ему через перила завернутую в бумагу шляпу Афанасия Перната.

Он принимает ее и входит через двойные ворота.

Когда он их открывает, я вижу мраморное здание, похожее на храм. На его ступенях стоит Афанасий Пернат, а рядом с ним – Мириам. Оба взирают вниз, на город.

Мириам вдруг оборачивается, замечает меня, улыбается и что-то шепчет Пернату.

Я зачарован ее красотой. Она такая же юная, какой я ее сегодня видел во сне.

Афанасий Пернат тоже медленно оборачивается. Сердце у меня замирает.

Мне кажется, будто я смотрюсь в зеркало, настолько он похож на меня.

Вот ворота закрываются, и все, что я могу видеть, – фигура блистательного Андрогина.

Старый слуга подает мне мою собственную шляпу и говорит – его голос звучит так, словно доносится из недр земли:

– Герр Афанасий Пернат благодарен вам и просит – не сочтите негостеприимным: он не пригласил вас в сад лишь потому, что таковы очень древние и строгие правила нашего дома. Должен сообщить, вашу шляпу он не надевал, так как тут же заметил, что она чужая. Ему остается лишь тешиться надеждой, что его головной убор не стал для вас обузой этой замечательной ночью!..