Текст книги "Странный гость"

Будучи очень подозрительным человеком по своей природе, король Рудольф, однако, обманулся благородным скептицизмом и непринужденными манерами Михала. Как только поляк вручил ему остаток эликсира, привезенный с собой, он приказал щедро вознаградить его за проделанный путь с таким ценным даром. Может, душу монарха растопила память о судьбе бедного ювелира Гюстенхевера, может, с годами к нему пришли мудрость и умение более тактично обходиться с людьми… но, скорее всего, он счел Сендзивоя поверхностным поклонником алхимии, и уж точно не подлинным создателем эликсира.

Напрасно, однако, игнорируют опыт, высеченный незримыми письменами у ворот во все княжеские дворы: «Лучше господской милости – житие в безвестности». Тщеславные слепцы и пристрастившиеся к лоску и успеху кейфоманы толпятся пред теми вратами – и раз за разом неверно истолковывают остережение, ибо оно, по-видимому, и не предупреждает вовсе, а лишь констатирует тот недостаток ума, толкающий честолюбивых к ложному свету княжеской благодати.

Точно так же перед городом Штутгартом вВюртемберге, надо всей округой, напрасно возвышалась виселица для алхимиков. Не обратил внимания на простертую ею тень и поляк Сендзивой, когда въезжал в город верхом на коне, в сопровождении двух хорошо одетых слуг. Склянка, спрятанная во внутреннем кармане жакета, приятно грела ему сердце. Да, он хоть и поделился с императором Рудольфом, но – лишь частью; остатка вполне хватило бы на то, чтобы удовлетворить сонм претензий Сендзивоя на внимание, высокомерие, веселое житье-бытье. Воспоминания о пражском успехе и о наслаждении, доставленном ложными восторгами двора, не позволяли ему прекратить свои невероятные выступления.

Новая услада, как назло, маячила впереди: герцог Вюртембергский изъявил желание оказать Сендзивою почетный прием. Здесь, равно как и в Праге, новоявленный «алхимик» начал с того, что завоевал сердца публики искусным фокусничаньем. Он вращался в кругах знати, беседовал с самим герцогом; все это доставляло ему несказанное удовольствие. Под гомон и смех напудренных господ и дам он претворял один опыт за другим – и очень скоро обратил на себя непосредственное герцогское внимание. Впрочем, появился у него и некий неприятель – уже имевшийся при дворе алхимик фон Мюлленфельс.

Стоит заметить, этот тип, коего очень скоро потеснил в лаборатории Сендзивой, слыл личностью весьма таинственной, нетипичной. О его жизни мало кто что-то знал, но вроде как и Мюлленфельс в свое время пытался вывести формулу творения золота. Взлеты судьба этого человека хаотичным образом чередовала с падениями, отправляя его то к господским дворам, то в общество полунищих менестрелей, кочующих от селения к селению. Хитрый на выдумку от природы, Мюлленфельс неизменно преодолевал временные невзгоды; здесь, в Штутгарте, он смог наконец, после долгих скитаний, зарабатывать себе на хлеб более или менее безопасным ремеслом. Здесь он, в силу данного герцогу обещания, занимался, кроме поисков философского камня и формулы преображения неблагородных металлов, и более приземленными изысканиями: скажем, разработкой тех достижений химической науки, что представляли непосредственный коммерческий интерес.

Как и многие его современники-герцоги, будучи одержимым идеей иметь при дворе настоящего адепта алхимии, Фридрих видел в своем придворном фон Мюлленфельсе лишь жалкое подобие того, что требовало его самолюбие. Со своей стороны фон Мюлленфельс проявлял всю изощренность и рассудительность натуры, оказывая радушный прием гостям герцога – своим ненавистным коллегам, твердившим, что знают о тайнах алхимии больше, чем он сам. Так и на этот раз, с делаными восторгами и лестью на устах, приветствовал он польского шляхтича, чья слава гремела по всему Штутгарту.

Втайне он, конечно, не мог не думать о Сендзивое как о конкуренте – равно как и о том, что герцог, ценой колоссальных потуг отваженный от всяких мыслей о чудо-эликсире, мог и вспомнить об обещаниях своего алхимика раскрыть тайну философского камня, уже без пяти минут познанную. На деле же фон Мюлленфельс презирал всяческие пересуды о философском камне, более того – был предельно равнодушен к обладанию этим секретом. В свое время он тоже проделывал фокусы перед уважаемыми людьми: на их глазах отрубал ноги живым петухам, сжигал их и подмешивал в пепел золотые пластинки, спрятанные в длинных рукавах его халата. Эта смесь опускалась в тигель, а затем среди пепла, конечно же, обнаруживались кусочки золота чистейшей пробы. Однажды с подобным номером он выступал в Праге перед кайзером Рудольфом (стоит заметить, в ту пору весьма доверчивым малым): бросил свинец в тигель и размешал его полым стержнем, куда были спрятаны крошечные золотые листочки, сложенные друг на друга. Перемешиваясь, они постепенно проскальзывали в неблагородный металл – и, таким образом, перемежали свинец золотыми прожилками. Лишь своевременный побег спас тогда ловкача от пылкого интереса кайзера к таинству преображения.

Позже фон Мюлленфельс отправился к герцогу Брауншвейгскому и при его дворе показывал уже новый фокус – с гвоздем, обращающимся в золото при макании в бурлящую массу некоего металла. Гвоздь тот в действительности был отлит из золота, а сверху покрыт металлообразной краской, сползавшей под воздействием температуры тигля. Этот грубый подлог герцог раскусил сходу – но мошеннику снова повезло: его августейшее высочество, хохоча, повелело всыпать гостю порядочных розог, а затем гнать со двора взашей.

После этой неудачи фон Мюлленфельсу и пришла в голову замечательная мысль: а почему бы не сделаться из обманщика, ходящего по знатным дворам, разоблачителем всех тех, кто смеет зваться алхимиком? Наивность знатных особ хорошо известна – но что же мешает ему обучать их, раскрывать глаза на умело обставленную ловкость рук? И разве же не будут курфюрсты и кайзеры благодарны ему за то, что он явит им механизмы обмана?

В итоге сам Рудольф во время второй их встречи – когда ловкач уже не показывал, как прежде, фокусы, но пояснял, как и почему они работают – распорядился, чтобы прежде скромного и никем не чтимого Игнатия Мюллера с тех пор величали благородно: герр фон Мюлленфельс. Волеизъявление это было скреплено верительной грамотой. Впрочем, сей милостивый акт Рудольф сопроводил довольно-таки двусмысленным высказыванием:

– Я предпочту, чтобы мельник указывал мне на покрашенный золотой гвоздь, – но не потерплю, если какой-нибудь неблагородный пройдоха вроде него станет этим же гвоздем доказывать мне, будто посвящен в алхимию!

Разве не понятно теперь, почему, стоило при герцогском дворе объявиться сопернику, бедный фон Мюлленфельс так занервничал? Ясное дело: все позабывшиеся к тому времени истории его похождений при знатных дворах могли вновь стать предметом обсуждения! Ему ничуть не улыбалось давать придворным повод для насмешек.

Сендзивой же, увлеченный успехом, выжидал момент, чтобы неожиданно для всех завершить свои представления настоящим алхимическим опытом преображения серебра в золото. Поляк решил преподать все так, будто он, скептик по натуре, и сам не чаял получить сколько-нибудь успешный результат. Увенчать опыт должна была уже проверенная байка о базарном шарлатане, навязавшем ему в Кракове покупку волшебного вещества.

На следующее утро он объявил герцогу о прекращении своих увеселительных показов в связи с некой постигшей его неожиданностью. Вечером же в лаборатории Мюлленфельса собралось все придворное общество. Сендзивой представил знатной публике миниатюрный сосуд – при нагреве жидкость в нем демонстрировала насыщенно-красный оттенок. Поляк сразу объявил, что содержимое склянки досталось ему по счастливой случайности и запаса у него при себе не имеется. Упомянул он и про то, что как-то раз уже пробовал осуществить трансмутацию – и теперь, этим же вечером, собирается истратить остаток реагента, сугубо ради потехи зрителей.

– Не уверен, что в этот раз что-либо выйдет, – приговаривал он, вздыхая. – Уж скорее поверю я в то, что получу адский разврат из деланой невинности ангелочка, чем обращу при помощи этой обманки хоть бы и унцию исходного материала…

Эксперимент начался. Фон Мюлленфельс уже знал, наблюдая за предшествующими приготовлениями поляка в лаборатории, что Сендзивой нацелен на эксперимент по смене свойств металлов, и потому не спускал глаз с конкурента, отмечая даже самый мимолетный жест. Реакция прошла как по маслу: несколько минут спустя, к изумлению герцога и всей толпы, поляк представил им пробу, напоминающую цветом золото. Когда ювелир, изучив этот материал, растерянно подтвердил благородное происхождение металла, возбужденные зрители загомонили, делясь догадками и поздравляя Сендзивоя с успехом.

Наигранное изумление счастливого экспериментатора не сумело, впрочем, обмануть пристального взгляда герцога. Склонившись к придворному алхимику, он перешептывался с ним и пару раз рассеянно кивал на что-то сказанное, в то время как Сендзивой наблюдал за ними с волнением, на его беду – весьма плохо скрываемым. Уже отработанными фразами он попытался ослабить напряжение собравшихся, отпустив несколько хохм насчет выгоды подобного зелья для коммерсантов. Но удача отвернулась от него. Грубым тоном герцог Фридрих осведомился у невольного адепта, а точно ли закончился чудесный эликсир в его сосуде, и, получив утвердительный ответ, спросил, не припрятал ли Сендзивой где-нибудь еще одну склянку. Отвечая, поляк очень тщательно подбирал слова – даже и непредвзятый зритель заподозрил бы тут неладное. Резко встав с места, герцог покинул лабораторию. Он попрощался со своим гостем сдержаннее обычного, а придворных и лукаво улыбающегося фон Мюлленфельса и вовсе оставил без внимания.

Поздним вечером Сендзивой беспокойно мерил шагами свою комнату в штутгартском замке. Как бы ни радовал его оказанный здесь прием, как бы ни гордился он впечатлением, произведенным на двор, – его не отпускали тревожные мысли о том, что случилось после показа. С какой завистью таращился на него этот пройдоха Мюлленфельс! Что нашептал он на ухо герцогу, отчего тот так помрачнел?

В наступивших сумерках из густой листвы сада, куда Сендзивой то и дело кидал взор, выступили белесые тени. Взошедшая луна залила призрачным светом древесные кроны, а затем первый отблеск вечерней звезды скромно коснулся куста сирени. Темень развеивала светлые воспоминания о веселом приключении при дворе в Вюртемберге; мрачные мысли обуревали поляка, тоска неясного толка заставила еще недавно легкомысленного странника сжаться внутри себя.

И вдруг прямо перед ним возник бледный призрак изуродованного пытками Сетона – с той самой мукой на лице, что запомнилась Сендзивою по последним минутам алхимика, проведенным у него на руках. В полумраке комнаты видение обретало еще более страшный и дикий вид. Увечную правую руку без двух пальцев мертвый шотландец предупреждающе воздел вверх – совсем как тогда, в Кракове, – и Сендзивой услышал слова, произнесенные Сетоном будто бы прямо сейчас, а не когда-то давно, в пучине воспоминаний:

– Остерегайся вдвойне преступной и безрассудной жажды богатства и власти; втройне – лицемерных тиранов, что чахнут над златом в своих замках и в холодных сердцах своих вынашивают недобрые планы на гостей, встречаемых сладкими речами!

Странный белесый туман внизу, в саду, колыхнулся, и Александр Сетон – или слабый его пережиток – с еще более мученическим лицом отступил прочь. Контуры фигуры слились с дымкой, занесенной сюда, в покои поляка, нежданным порывом ветра. Из густой мглы к окну, выходящему в сад, протянулась напоследок лишь призрачная рука – и вновь раздался знакомый голос:

– Будь осторожен! Вспомни курфюрста Кристиана!

Комнату заполнил потусторонний холод. Поляк мелко задрожал. Напрасно пытался он отгородиться от ужасного видения рукой: пальцы его тут же наткнулись на стальные прутья решетки на окне комнаты. Только сейчас он обратил на нее внимание! Так вышло, что до сего момента он и не замечал: в покоях, любезно предоставленных ему герцогом, за внешним лоском и богатством скрывается истинная суть – не жилье, а темница! В душе Сендзивой ясно осознавал, что угодил в тенета, а паук, выткавший их, поймал так не одну жертву. Почему эти покои так далеки от всего остального замка? Поляк выглянул из окна, насколько позволяла решетка, и понял, что его комната находится в уединенной башенке. От нее отходил один-единственный надземный переход – узкая галерея, вся расписанная портретами знатных предков. И вход, и выход отсюда – только один… Сендзивой тут же ясно припомнил, что оканчивалась галерея тяжелой железной дверью с двойными запорами – за все время его пребывания тут ее ни разу не закрывали. В одиночку, конечно, с такой преградой было не справиться, но… Такой ли уж он заложник?

Он бросился к двери, распахнул ее. Ставни жалобно лязгнули от сильного сквозняка. Значит, если ветру сюда есть проход, двери в галерею открыты! Кругом – тишина… Поляк прислушался и, дрожа, покинул комнату – но стоило дойти ему до выхода, как навстречу ему, покинув неприметную стенную нишу, шагнул герцогский лакей. Отвесив гостю весьма учтивый поклон, он спросил, не требуются ли его услуги. В ответ Сендзивой пробормотал, что только из любопытства хотел проведать, как выглядит галерея в лунном свете в столь поздний час. Не оставалось ничего иного, кроме как вернуться в покои.

Может, и незачем ему бежать?.. Бежать – только из-за разыгравшейся фантазии? Из-за какого-то тревожного видения, навеянного отсутствием сна? Легкомыслие, а заодно с ним и присущее любому фокуснику тщеславие быстро отыскали, что противопоставить ужасу и гнету, еще недавно довлевшим над Сендзивоем. Сбежать – значит лишиться денег, почета и славы при герцогском дворе… сбежать – навсегда забыть про сан адепта алхимии, столь желанный и льстящий!..

Сендзивой еще раз беспокойно прошелся по комнате с решетками на окнах, но так и не смог что-то окончательно для себя решить. Светало; в замке пробудилась жизнь – бежать слишком поздно. Он бросился на кровать, не раздеваясь, в надежде урвать хоть пару часов сна, но громкий стук в дверь заставил снова вскочить. Лакей герцога сообщил, что Фридрих ждет Сендзивоя у себя. Во власти безрадостных догадок поляк проследовал за слугой в покои герцога.

– Мой друг, видок у вас порядком изнуренный! Плохо спалось? – с деланым участим поинтересовался Фридрих, после чего завел долгий разговор о магическом искусстве. «Мой тайный алхимик» – так, вопреки всем протестам, обращался он к озадаченному поляку. На поверку – на удивление сведущий в вопросах алхимического мастерства человек, герцог проявлял в разговоре осведомленность даже большую, чем невольный адепт; на всякий его вопрос Сендзивой давал уклончивые ответы единственно в силу неуверенности и незнания, а вовсе не из свойственных истинным алхимикам сдержанности и скрытности. Фридрих в таких случаях дружески хлопал его по плечу и переходил на шутливый тон – и вновь, как и прошлым вечером, Сендзивою казалось, что герцог выстраивает вокруг него своими речами капкан, откуда путь заказан.

– Мой дорогой друг!.. Хотя, наверное, я должен обращаться к вам – мой досточтимый магистр… У вас, поверьте мне, никогда не будет другого такого преданного и готового к испытаниям ученика, как я. Посвятите меня в тайну – и, когда минует отмеренный мне срок, я умру просвещенным. Мне хотелось бы верить, что судьба послала вас, дабы я уходил из этого мира не беспросветным глупцом. Понимаю: вы, как чин в тайном братстве, имеете право мне отказать… но прошу, хотя бы испытайте меня! Уверен, что смогу доказать свою полезность для вас. Я пройду испытания, клянусь моей княжеской честью. Вы найдете меня достойным – точно так же, как сами зарекомендовали себя мастером, едва мне выпала честь испытать вас. Так давайте же держаться вместе!

Фридрих приказал слугам оставить их наедине. Все попытки Сендзивоя переубедить герцога оказались тщетными. Он проигнорировал все протесты несчастного поляка – или и вовсе не принял их всерьез, приписав осторожности, присущей всем хранителям тайн.

После обеда герцогу и его приближенным были поданы лучшие лошади из личных конюшен. Оседлав скакунов, они выехали за стены города и отправились прямиком через господские владения к зеленым берегам Неккара. Фридрих старался держаться в стороне от поляка, дабы показать ему, что оставил свое любопытство в стенах замка, на время забыл об алхимии. Он с воодушевлением показывал свите владения и пел осанну богатству – ведь только оно и позволяло ему жить в окружении прекрасных пейзажей и достойных людей. Сендзивой был увлечен рассказами герцога, от тревожного ночного видения не осталось и следа. Его снова манили легкость и лоск высшего света. Вскоре он беззаботно купался во внимании благородного общества, отпуская неизменно остроумные шутки. Смех толпы заглушал даже цоканье копыт.

Вскоре, отделившись от герцога и его свиты, Сендзивой и еще несколько благородных особ остановились напротив невысокой горы, с пика которой открывался замечательный вид на Штутгарт и окрестности. Растительность широких берегов Неккара простиралась вплоть до городских стен, где на крышах домов блистало вечернее солнце. В противоположной стороне холмы тянулись аж до самого горизонта, где терялись в призрачной розоватой мгле, стекающей по горной цепи.

Посреди зеленого леса, невдалеке от места, откуда Сендзивой осматривал владения герцога Фридриха, возвышалась странная фигура. Поляк тщетно пытался понять, что перед ним: казалось, силуэт, воздевший черную руку к небу, изображал дорожный указатель на возвышении. Вдруг луч солнца пал на таинственную конструкцию, и она ярко заблистала красно-золотыми тонами, будто отлитая из меди.

– Чем привлекла вас Золотая Гора, пан? – Голос, раздавшийся совсем близко, несмотря на аристократическую глубину и сдержанность, пробудил в душе Сендзивоя неприятное чувство: будто позади него не человек говорил, а шипела сердитая змея. Он обернулся и увидел придворного алхимика, остановившего коня возле поляка. – Восемь лет назад наш господин поставил там кое-что в качестве предостережения… и знаете, что именно? – Тут Мюлленфельс подался из стремени вперед, к самому уху собеседника и вкрадчиво шепнул – Виселицу, пан – вот что он там соорудил. Он позолотил ее опоры – и первым сей бесовский блеск посчастливилось наблюдать Георгу Гонауэру. Этот самозванец и плут, думавший, что сможет вывести quinta essentia, и сплетший кругом себя паутину лжи, нашел конец там. Дабы всякий шутник, вознамерившийся провести герцога, понимал, что на землях славного Вюртемберга ему светит только такое золото, орудие не стали разбирать… так оно и стоит до сих пор. – С такими словами Мюлленфельс пришпорил коня и поскакал прочь. Темно-зеленый с серебряным подбоем длинный развевающийся плащ, который он всегда носил в сложенном виде и выдавал за почетный подарок от герцога Брауншвейгского, полоскался за ним на ветру.

Хотя в словах Мюлленфельса не было ничего, кроме зависти и враждебности к своему псевдоколлеге, теперь, точно зная, что перед ним – эшафот, Сендзивой отчетливо вспомнил видение прошлой ночи. Царящая в округе тишина начала давить ему на нервы, суеверный ужас шевельнулся под сердцем. Пускай Гонауэр – всего лишь шарлатан, а у поляка при себе – настоящий эликсир, обращающий металл в золото… как избавиться от тревоги в тени фигуры алчного герцога? Сендзивой с трудом отвел взгляд от виселицы и поскакал прочь, надеясь оставить позади все свои тревожные мысли. Но, вернувшись к Фридриху, он более не питал к нему доверия: хитроумный паук из видений минувшей ночи слишком уж явно вставал перед глазами.

Поздним часом процессия возвратилась вШтутгарт. Проходя через узкий коридор в свои покои, поляк вдруг ощутил, что больше ему не суждено покинуть это место по своей воле. Не зажигая свечей, он подошел к окну, сквозь решетку посмотрел на освещенный серебряной луной сад. Темень отступила, ибо фаза ночного светила прибывала. Долго он простоял у окна, уйдя в беспокойные размышления, потом резко отстранился и, как и накануне, лег на кровать, оставшись одетым. Подложив руки под голову, поляк уставился на балдахин. Внезапно ему почудилось, что часть обшивки разошлась и в ней образовался проход, ведущий в его спальню. Он увидел галерею, освещенную луной, и в конце ее – сомкнутые плотно двери с росписью в виде охотничьих сцен. Из этого прохода в его покои ворвалась толпа мнимых учеников с кинжалами в руках, а лакей, который накануне преградил ему путь, продрался сквозь нее и именем герцога потребовал раскрыть тайну эликсира. Поляка схватили и бросили в сырой подвал, полный жутких пыточных приспособлений. Тяжелый кулак обрушился ему на голову, а цепи опутали ноги и руки – сейчас его поднимут на дыбу. Собрав последние силы, он издал отчаянный вопль, эхом прокатившийся по залам замка… и вскочил с кровати, чувствуя неимоверную слабость во всем теле; холодный пот струился по лбу. В замешательстве он огляделся, долго вслушиваясь в тишину. Затем, осознав, что это был всего лишь кошмарный сон, Сендзивой неимоверным усилием воли вернул прежние решимость и уверенность. Бесшумно, но предельно бдительно он собрал самое ценное и необходимое, еще раз сверился с тишиной, вышел в галерею и, убедившись, что и там нет эха его крика, вернулся в свою комнату. Выглянув в окно и окончательно убедившись, что его никто не слышал, он направился в угол комнаты. Там, встав на колени, поляк вскрыл ножом обивку, откуда выпал крупный плоский сосуд. Его он повесил за плотный кожаный шнурок на шею, взамен оставив на столике пустой флакон, пригодившийся несколько дней назад для эксперимента. На этом его приготовления были завершены. Он еще раз осмотрел комнату, где теперь, как ему показалось, буквально все кричало о необходимости побега. Прежде чем окончательно решиться на рискованный шаг, он еще раз припомнил образы, мучившие его во сне: первые с дикой страстью в очах требовали у него эликсир, вторые видом истерзанных тел напоминали об ужасах пыток. Не взыграла ли это фантазия, подпитанная темной славой тирана и ирода – герцога Фридриха? Но ведь эшафот, возвышающийся над землями Вюртемберга, совершенно точно реален! Не было сомнений и в том, что во взгляде герцога он прочел недоверие – а в прошлую ночь призрак Сетона хотел его предупредить…

Непривычно долго сегодня не звал герцог к себе новоявленного адепта. С раннего утра в его кабинете находился придворный алхимик фон Мюлленфельс, обсуждая с ним вопросы первой важности. Когда наконец Фридрих приказал позвать к нему Сендзивоя, его голос показался слуге холодным и лишенным страстного нетерпения. Вскоре слуга вернулся вне себя от ужаса. Предусмотрительно оставшись на пороге кабинета, подальше от властителя, он доложил:

– Ваше сиятельство, господина Сендзивоя нет у себя в покоях. Все в комнате, особенно кровать гостя, в величайшем беспорядке, обшивка на стене спальни сломана, решетка перед окном гостиной пропилена!

Герцог Фридрих направил многозначительный взгляд на придворного алхимика и сказал, смеясь:

– Так я и знал! Что ж, пускай бежит: эшафот еще найдет его в этой стране.

* * *

Стоял разгар лета. Лучи солнца едва пробивались сквозь густую листву деревьев. Над тропами, вьющимися среди буков Швабского Альба[97]97
  Горный массив на юге современной Германии в федеральной земле Баден-Вюртемберг.


[Закрыть], воцарилась тенистая прохлада. На утлой поляне, отгороженной от леса глыбой известняка, горел костер. У огня расселись люди, жадно наблюдая за оленьим окороком, крутящимся на вертеле. Тишину над поляной время от времени нарушали выкрики на незнакомом языке; из глубины леса на голос у огня откликался часовой, в случае опасности предупреждавший весь лагерь. На этот раз, однако, его ответ звучал протяжнее обычного, и собравшиеся нервно повскакивали с насиженных мест. Всюду запестрили яркие одежды мечущихся мужчин и женщин. От тропы, ведущей к поляне, донеслась торопливая поступь – и на поляну вышел густобородый мужчина со связкой поклажи на закорках. Он медлил и молча оглядывал присутствующих на поляне, будто ждавших его тут. Из-за его спины выглянул темноволосый чумазый цыганенок и жестом показал возбужденной толпе, что новоприбывший им не опасен.

Толпа тотчас с любопытством окружила гостя.

– Не бойся! – бросил маленький чернявый проводник и повлек чужака вперед. – Здесь все, кто есть, – очень хорошие люди, мои люди. – Он пошел к «своим» и объяснил им на неясном гостю наречии, что встретил мужчину в лесу и нужно помочь ему прошмыгнуть за границу этих земель. Пока шел разговор, к гостю протиснулась стройная, сравнительно мило одетая девушка – и с легкой застенчивостью, свойственной лишь семнадцатилетним девственницам, приблизилась к нему. Темно-карими глазами она изучала его, ничуть не утаивая интереса. Внезапно в глазах ее вспыхнул странный холодный огонь, и на своем «угловатом» немецком она крикнула:

– Вы все, тише! Фьяметта будет сейчас говорить, что приготовили человеку звезды и что ждет его в новом дне! – Цыганка склонилась над неохотно протянутой правой рукой незнакомца и долго вглядывалась в линии на ладони. Вдруг ее взгляд омрачился, на щеках проступил румянец – и она провозгласила во всеуслышание – Кто хочет его оскорбить и назвать лжецом, тот пусть признает сперва: се – алхимик! – Когда гость табора в ужасе отдернул руку, она добавила: – Берегись красного льва, зеленого дракона и белого голубя!

Сендзивой – а это, разумеется, был он – застыл перед костром в неверии. Отозвав цыганку в сторону, на что она откликнулась с готовностью, он, трепеща, тихо вопросил:

– Что еще ты знаешь о моих тайнах и кто рассказал тебе обо всем?

Девушка ответила не сразу. Испытующе глядя ему в лицо, она будто ждала какой-то приметы. Наконец, потупив взор, она нарисовала в воздухе широкий круг – будто обводя и лес, и солнце в небе, и твердь под их ногами.

– Душа мира говорит со мной, – произнесла она нехотя. – Мы с ней – как ровня. Земля поверяет моему взгляду скрытое, небо отводит тучи. Ветер нашептывает грядущее, звезды указывают путь. Алый Король тонет в своей лохани… – И снова хладный пламень возгорел в темных глазах; все тело девушки напряглось, пальцы впились в пустоту. – Ему никогда не получить деву огня. Дева останется там, где захочет, и полюбит настоящего мастера. А ты берегись: обман кругом! Вижу всадника с оружием… доспехи блестят на солнце… ох, быстро же они скачут – искры бьют из-под копыт! Всадник… уже близко. – Внезапно она добавила ощутимо смягчившимся голосом – Он тебя ищет. Хочет сокровище. Оно у тебя спрятано здесь… на груди, на шее. Оно тебе смертью грозит.

Сендзивой был напуган. Он окинул поляну тревожным взглядом, сдавив в пальцах рукоять кинжала, притороченного к поясу. Ему всюду чудились преследователи: в толпе на поляне, за деревьями. Он уже решил для себя, что скорее сам умрет и разобьет сосуд с эликсиром о камень, чем позволит людям герцога заполучить его. Но цыганка крепко взяла его за руку.

– Ну что ты! Смотри – есть еда, питье… Садись в круг, поешь со всеми. Будут силы. Потом я поведу тебя к старому зданию, к башне – той, что древняя, древней, чем весь лес и Вюртемберг… Башня – убежище. Пока гул да шторм, она тебя укроет, и все обойдется. – И с невероятной грацией, восхитившей поляка сильнее, чем манеры любой обольстительницы благородных кровей, цыганская девушка направилась к костру, где беззаботно грелся весь табор. Тушу оленя уже сняли с вертела, и темноволосый юнец-проводник гостеприимно помахал Сендзивою: мол, подходи, будь как дома…

* * *

Невдалеке от южных границ Вюртемберга, в тесном ущелье, от любознательных глаз скрывалась сторожевая башня, а при ней ютились замковые развалины. От здания ничего, кроме замшелой северной несущей стены, не осталось. Глядящая на мир дырами бойниц башня стояла на западном замковом рубеже. Вдоль винтовой лестницы внутри нее тянулась вереница узких окон, пропускающих внутрь естественный свет. В постройке сохранилась одна-единственная комната – запущенная, но в целом пригодная для жилья, обещавшая если не комфорт, то хотя бы надежное укрытие. Она находилась на нижнем этаже, и свет в нее должен был проникать через специальное продольное окно – но из-за разросшегося над ним плюща темнота там царила круглые сутки, даже в полуденный час, когда солнце, стоя в зените, освещало спуск в узкую впадину. Либо хозяином замка был затворник, намеренно избравший себе для жизни столь мрачное место в лесу, либо здесь молвили веское слово некие особые мотивы, велев схорониться в этой глуши. В любом случае здешний обитатель, несомненно, чувствовал себя скорее пленником в сырой темнице, нежели полноправным верховодой дома.

С приближением к башне шварцвальдский лес густел, и любому, кто дерзнул войти в башню, потребовалось бы время, чтобы привыкнуть к световой обделенности этих мест. Глубоко в стене здесь был прорублен арочный проем с обитой листами прочной стали дубовой дверью, единственным входом в эту неволю. Столь прочная конструкция, может статься, не один штурм могла вынести.

Когда на исходе дня, показавшегося ему самым долгим в жизни, Сендзивой увидел башню, радости его не было предела. Он внимательно осмотрел окрестности и молвил:

– Ты честно выполнила свое обещание, Фьяметта! Как только мне удастся выбраться, я сделаю для тебя все, что будет в моих силах. Не отказывайся, пожалуйста, – добавил он, когда спутница отрицательно замотала головой. – Чудесное золотое ожерелье с красными кораллами как ничто другое украсит твои шею и черные кудри, и очи твои засияют еще краше…

– Зачем мне золото? Зачем кораллы? – запротестовала Фьяметта. – Ступай-ка внутрь, запирай ворота – засов тут крепкий. Сиди тише воды, ниже травы и не показывайся, если кто пожалует!

Не успела она толком договорить, как из чащи донеслись скрип сминаемых кустов и бряцанье оружия. Фьяметта умолкла и вслушалась. Вдруг она резко толкнула Сендзивоя к воротам башни, и он, чувствуя приближение опасности, бросился по обломкам ступеней к спасительной дубовой двери наверху. Лишь несколько футов отделяли его от заветного входа – но вот между ним и дубовой громадой возникли темные фигуры.

– Спасайся! – крикнула Фьяметта. Твердая рука уже крепко схватила ее за шею – да так, что отчаянный призыв вряд ли достиг цели. – Беги, или быть беде!..

– Поздновато спохватились! – насмешливо бросил мужчина в зеленой маске, главарь преследователей. Цепким захватом он вывернул тонкую кисть бедной девушке. Сендзивой, схваченный за руки и шею, видел только вооруженных людей в темных плащах, прячущих лица за такими же, как у главного, личинами. Они окружили Фьяметту плотным кольцом.