Текст книги "Странный гость"

Глава 12. Гнет

Я хотел захватить пальто и трость и пойти поужинать в маленькую харчевню «Старик Унгельт», где каждый вечер до поздней ночи сидели Цвах, Врисландер и Прокоп и травили по очереди небывалые байки. Но стоило мне шагнуть за порог, как все желание мигом улетучилось – буквально отпало, как засохшая корка с раны.

В воздухе разлилось напряжение. Я не мог его себе объяснить, но было оно вполне ощутимым и уже через несколько секунд охватило меня. От внутренней тревоги я не знал, за что первым делом хвататься. Зажечь огонь? Запереть дверь за собой? Усесться в покое – или, наоборот, ходить по комнате?

Не проник ли кто сюда за время моего отсутствия? А если проник-таки – где он сейчас спрятался? Не передался ли мне этот страх незваного гостя обнаружить свое присутствие? Может, Вассертрум побывал тут?

Я поднял гардины, распахнул шкаф, осмотрел соседнюю комнату: пусто.

Шкатулка тоже никуда не делась.

Если иного выхода нет – может, лучше сжечь все эти письма, тем самым раз и навсегда покончив с тревогой? Я принялся шарить в кармане жилета в поисках ключа, но вовремя спохватился. Дело разве горит? До утра – хороший запас времени…

Шаг первый – разжечь огонь…

Я не смог найти спички.

Может, все-таки запереть дверь?

Я сделал несколько шагов назад – и снова замер.

Что же меня так гнетет? Ни с того ни с сего…

Я уж было хотел упрекнуть себя в трусости, как вдруг обмер, все мысли исчезли.

Безумный порыв приказывал запрыгнуть как можно резвее на стол, подхватить стул и приложить им по голове того, кто там ползает по полу… если вдруг этот кто-то осмелеет и подкрадется со своими дурными намерениями поближе.

– Но здесь никого нет! – вслух, громко отчеканил я, безмерно сердитый сам на себя. – Вот чего бояться, скажите на милость?

Бравада не помогла. Я попробовал набрать полную грудь воздуха – и не смог: до того разреженным он показался.

Если бы мне показался реальный, зримый враг – пусть даже ужаснейший с виду, – я бы стряхнул всякий страх и ринулся в бой. Но никто не спешил обозначить свое пребывание здесь, и ничто не двигалось втайне.

Я с пристрастием осмотрел все углы.

Ничего.

Кругом – только привычные вещи: мебель, сундук, лампа, картина, настенные часы. Безжизненные, старые, верные друзья.

Я почти надеялся силой и тяжестью взгляда заставить их переменить обличье. Хоть так я смог бы объяснить свой терпкий ужас: тем, что зрение меня обманывает. Напрасно. Все такие же неподвижные, предметы обихода сохраняли предписанную им форму.

Слишком неподвижные. Неестественно неподвижные в полумраке комнаты.

Их угнетает то же, что и меня, – вот они и не решаются даже немного дрогнуть, пришла в голову абсурдная мысль.

Почему не тикают часы?

Просто тишина стояла такая, что любой звук глох.

Я налег на стол, сдвигая его с места, – и удивился отчетливому скрипу ножек.

Хоть бы ветер взвыл на улице! Даже этого нет! Или бы дрова в очаге потрескивали… Но огонь давно погас. И эта невыносимая, жуткая напряженность в воздухе – непрерывна, беспросветна, точно струя воды.

Да почему, почему нервы мои до сих пор на пределе? Того и гляди, сил не хватит – и порвусь, как струна! В комнате – море глаз, но самому мне их не увидеть; лес рук – и ни к одной мне не притронуться.

Мне страшен сам страх, вдруг дошло до меня, обезоруживающий страх перед чем-то непостижимым – перед Ничто, не имеющим формы и не укладывающимся в мой образ мышления.

Я стоял и ждал.

Ждал, должно быть, с четверть часа, думая: надо обмануть врага – пускай крадется со спины. Пусть думает, я не чую – и там я его!..

Я развернулся, сделал резкий выпад…

…в пустоту. Снова.

В то самое несносное Ничто, которого будто нет, но в то же время вся комната полна знаков его жуткого присутствия.

Может, сбежать? Кто меня остановит!

Нет, «оно» пойдет за мной, как-то сразу, без тени сомнения понял я. Выйду на свет – оно и там меня настигнет. Найду спички, разожгу огонь – он его не отпугнет.

Фитиль свечки тлел, все не занимался. Язычок пламени никак не мог в толк взять, жить ему или умирать. Утвердив в конце концов собственное существование, он стал давать тусклый медянистый свет – и вся моя комната будто обернулась куском янтаря с включениями древней грязи.

Ну нет, уж лучше мрак!

Я стал произносить вслух слова, просящиеся мне на язык: принц, ствол, отрок, том– судорожно повторял их, покуда они не предстали передо мной обнаженными, лишенными смысла, устрашающими наборами звуков прямиком из доисторических, варварских времен. Приходилось напрягать все свои силы, чтобы вновь наделить их смыслом: п-р-и-н-ц, с-т-в-о-л…

Может, я уже сошел с ума? Или умер?

Я потрогал себя, чтобы убедиться, что реален.

Вставай! Садись в кресло!

Я тяжело упал в кресло.

Да лучше, право слово, издохнуть, чем томить себя этой бескровной пыткой, терпеть это жуткое напряжение!

– Довольно с меня! Хватит! – кричал я. – Слышите, вы?..

Вскоре я в полнейшем бессилии откинулся на спинку кресла – ни жив ни мертв.

Не способный ни думать, ни действовать, я отстраненно смотрел перед собой.

«Почему он так настойчиво предлагает мне зерна?» – сверкнула в голове мысль и тут же куда-то канула. Снова вернулась… исчезла… явилась.

С трудом до меня дошло, что передо мной стоит какое-то странное существо. Давно уж, наверное, стоит – похоже, с тех самых пор, как я уселся в кресло – и протягивает мне руку. Замотанный в серое, широкоплечий, ростом со среднего, плотно сложенного человека, этот незнамо кто стоял, подпершись спиралевидной тростью из светлого дерева. Там, где должна была быть его голова, я мог различить только сферу из сизого дыма. Тяжким духом сандалового дерева и мокрой глины веяло от этого явления.

Чувство совершенной беззащитности едва не лишило меня сознания. Весь этот гнет, скопившийся и разъедавший изнутри, излился непомерным ужасом – и обрел наружность этого существа.

Инстинкт самосохранения подсказывал, что я сойду с ума, если увижу лицо призрака – не просто подсказывал, а буквально кричал в самое ухо, – и все же загадочный гость манил меня, точно магнит. Я не мог отвести взгляда от сотканной из дыма сферы, доискиваясь в ней глаз, носа и рта. Однако, сколько ни вглядывался я, мгла не рассеивалась; тогда я решил примеривать к туловищу различные головы – перебрав лица всех известных мне людей и даже морды животных. Пришлось признать вскоре, что потуги воображения не способны приблизить истину хоть на йоту: эти «нахлобучки» расплывались в воздухе в тот же миг, как я их воображал, и только глава египетской птицы ибиса продержалась какое-то время.

Очертания призрака дрожали в неясном мареве, то едва заметно сжимаясь, то снова расширяясь, точно легкие от протяжного вдоха, и это было единственное движение, какое отмечал глаз. Я заметил, что у гостя отсутствовали ступни: в пол упирались обрубки голых костей, а серое, бескровное мясо ног, засученное до середины голени, походило на грязные манжеты.

Существо по-прежнему протягивало мне руку. В ладони лежали мелкие, размером с фасоль зерна, красные, с черными пятнышками на краях.

Что мне делать с ними?

Подсознательно я чувствовал: на меня возложена гигантская ответственность – такая, что выходит за пределы всего земного, – и если сейчас я не сделаю правильный шаг… Две чаши весов – на каждой по половине Вселенной – качаются где-то в царстве первопричин, догадывался я. На какую из них я брошу единственную пылинку – та и опустится.

Так вот откуда ужасающее напряжение вокруг меня!

«Не двигай и пальцем! – советовал мой разум. – Даже если смерть вовек не придет и не освободит тебя от этой муки!..»

«Но отказ от зерен – это тоже выбор, – шептало некое иное начало во мне. – Если ждать и ничего не предпринимать, будет слишком поздно».

Я беспомощно огляделся по сторонам: может, появится какой-то знак, подскажет, как поступать дальше.

Ничего.

И во мне самом – ничего: никакого мнения, никакого совета – пусто, мертво.

Полное ничто, в котором жизнь несметных поколений человеческих существ совсем ничего не значит, будучи невесомее перышка.

Должно быть, уже наступила глубокая ночь, ибо даже стен своей комнаты я не мог различить в темноте. За стеной, в студии, слышались тяжелые шаги: кто-то двигал шкаф, выдирал ящики и с силой швырял на пол. Я узнал голос Вассертрума – его хриплый бас, рассыпавшийся в диких проклятиях. Прислушиваться я не стал. Пусть себе шумит, пусть мышка за стенкой скребется всю ночь. Я смежил веки.

Длинной вереницей потянулись предо мной человеческие лица – незрячие, застывшие маски мертвецов; мой собственный род, мои предки. Одна и та же форма черепа, хотя черты – изменчивы, различаются. Предки выплывали из небытия с волосами то распущенными, то причесанными, кто в париках, кто с косицами. Век за веком, все ближе ко мне – их лица становились все более знакомыми и наконец слились в одно, последнее.

В лицо Голема – на нем цепь предтеч прервалась.

А затем тьма превратила мою комнату в безграничное пустое пространство, в центре которого восседал в кресле я, а передо мной снова стояла серая тень с протянутой рукой.

Когда же я открыл глаза, увидел, что нас окружили со всех сторон странные создания, разделенные двумя взаимно пересеченными кругами, изображавшими знак бесконечности.

В одном круге собрались те, кто был облачен в хламиды с фиолетовым отливом, а в другом – закутанные в черно-алые плащи: люди чужой расы, очень худощавые и страшно высокие, чьи головы покрывали тюрбаны из серебрящейся невесомой ткани.

Биение сердца в моей груди подсказало, что время принятия окончательного решения уже наступило. Пальцы потянулись к зернам… И тут я заметил, как дрожь проняла людей из черно-алого круга.

Не брать зерна? Тут затрепетал фиолетовый круг… Я пытливо взглянул на мужчину без головы: он стоял в той же позе, неподвижно, как прежде, и даже марево, скрывающее его, перестало мелко «гулять». Я выпростал руку, хотя и сам еще не знал, что буду делать.

И вдруг – ударил по ладони фантома, да так, что зерна рассыпались по полу.

На одно мгновение точно электрический разряд отнял у меня сознание, и показалось мне, будто я лечу в пропасть – но потом я снова почувствовал пол под собой.

Серая фигура исчезла, а с ней заодно – и существа черно-алого круга.

Фиолетовые хламиды окружили меня. На груди у их носителей сверкали надписи из золотых иероглифов. Между указательным и большим пальцами каждый держал красные зерна, выбитые мной из руки безголового призрака, – все это походило на присягу.

Я слышал, как снаружи барабанил град в окно, воздух встряхнул раскатистый гром.

Бессмысленная зимняя гроза в слепой ярости бушевала над городом. От реки сквозь завывание бури с равномерными промежутками доносились пушечные залпы: разбивали лед на Мольдау. Вспышки молний, следовавшие одна за другой, озаряли комнату. Я вдруг ощутил себя ужасно уставшим. Колени подкосило; пришлось поспешно сесть.

– Будь спокоен, – отчетливо произнес чей-то голос рядом. – Не тревожься, ибо сегодня – лель шимурим[37]37
  Тора дважды в одном стихе называет пасхальную ночь «лель шимурим» – «ночь сбережения» или «ночь бдения»: «Се есть ночь Господня, чтобы вывести их из Египта, эта самая ночь – спасение Господа для всех поколений сынов Израиля» (Шемот, 12:42). //


[Закрыть], спасительное время.

Постепенно непогода утихомирилась, на смену раскатам грозы пришел равномерный перестук града по крыше. Физическая усталость разморила меня. Я воспринимал теперь все, что творилось близ меня, как сон или морок.

Некто из круга фиолетовых хламид произнес:

– Здесь нет того, кого вы ищете.

Другие ответили ему что-то на чужеземном языке.

Затем тот же голос чуть слышно произнес фразу, где несколько раз повторилось имя Енох[38]38
  Сын Иареда, отец Мафусаила (не путать с Енохом, сыном Каина, и Мафусаилом, являвшимся правнуком этого Еноха). В Послании Иуды Енох называется «седьмым от Адама» (14:15). В Послании к иудеям о нем сказано: «Верою Енох переселен был так, что не видел смерти» (11:5).


[Закрыть]; остального я не уловил: слова потонули в стенаниях лопающихся ледяных глыб на реке. Кто-то еще вышел из круга, встал передо мной, указывая на иероглифы на своей груди – такие же, как у всех остальных, – и спросил, способен ли я их прочесть.

И когда я, запинаясь от усталости, ответил отрицательно, он протянул мне ладонь, и буквы засияли у меня на груди, сперва приняв такую форму:

ХАБРАТ ЗЕРЕ АУР БОКЕР [39]39
  Орден Розенкрейцерского типа, члены которого изучают каббалу и герметические науки. Орден допускает членство мужчин и женщин, насчитывает много степеней обучения, опирается на тайную доктрину. Название в приблизительном переводе – «Союз послушников утренней зари».


[Закрыть]

…а потом обратившись в нечто незнакомое, нечитаемое.

А после я провалился в глубокий сон без видений, какого не знал с той самой ночи, как Шемай Гиллель возвратил мне дар речи.

Глава 13. Пыл

Стремительно пробегали часы последних дней; я едва успевал пообедать.

Приступ трудоголизма приковал меня к столу – с утра до самого вечера.

Камея была закончена, и Мириам радовалась ей, как дитя.

Литеру «И» в книге Иббур я также отреставрировал.

Я уселся поудобнее в кресло и стал спокойно шерстить в уме все мелкие переживания этих дней. Вспомнил, как утром после грозы ко мне в комнату прибежала женщина, которая убирается у меня, и сообщила, что ночью обрушился каменный мост. Вот это диво! Может статься, он рухнул как раз в ту минуту, как упали зернышки, выбитые из ладони безголового духа? К чему о таком раздумывать, впрочем! Если начать увязывать сон с реальностью, первое и второе вполне могут поменяться местами; такого мне не надобно. Опыт минувшей ночи я твердо решил похоронить в своей душе и не возвращаться к нему без надобности; если уж он захочет воскреснуть – пусть сам предпримет к тому шаги!

Ведь совсем недавно еще я проходил по мосту, разглядывал каменные статуи, а теперь от него, продержавшегося много столетий, остались одни развалины. Необъяснимая печаль захлестнула меня с головой. Даже если конструкцию восстановят – это все равно будет уже не тот самый старый мост, свидетель истории, хранитель загадок и тайн. Работая над моей камеей, я целыми часами вспоминал, да так ясно, будто и не забывал вовсе, как вышагивал и в молодости, и в более поздние годы по каменным мостовым плитам, ныне нашедшим покой в бурных водах реки. Перед внутренним взором разворачивался целый калейдоскоп минувшего: я видел отца, мать, школьных друзей… не мог только припомнить дом, где рос, – но я знал, что в один прекрасный день, когда я меньше всего буду думать о нем, он предстанет-таки предо мной.

Все так просто – и так от этого радостно…

Когда позавчера я достал из шкатулки книгу Иббур, ничто не показалось мне в ней удивительным. Я держал в руках всего-навсего пергаментную книгу, местами украшенную драгоценными вставками. Вещица антикварная, может статься, дорогая, но… совершенно при этом обычная. С чего вдруг она показалась мне когда-то магическим артефактом?

Я полистал книгу. Она была написана на древнееврейском, а я его не понимал.

Когда же тот незнакомец явится за ней?

Жизнерадостность, незаметно овладевшая мной за работой, вновь пробудилась – и рассеяла мрачные ночные мысли, попытавшиеся нахлынуть на меня снова.

Взяв со стола фотопортрет Ангелины, я прижал его на секунду к губам. Посвящение и подпись под ним я срезал. Все это, конечно, глупо и нелепо… но почему же не помечтать немного о счастье? Не нарисовать себе блестящей картины и не порадоваться ей, как удачно выдутому мыльному пузырю?

Разве, в конце-то концов, так уж несбыточно то, что грезится? Разве невозможно это – стать знаменитым за одну-единственную ночь? Стать вдруг равным Ангелине, пусть даже и не по происхождению, – или, по меньшей мере, сравняться с доктором Савиоли?

Я подумал о камее для Мириам. Она удалась мне так, как еще ни одна не удавалась. Пожалуй, лучшие мастера всех времен и народов не создавали нечто более совершенное.

Всякое бывает… а что, если муж Ангелины вдруг скоропостижно сгинет?..

Меня бросало то в холод, то в жар: ничтожное обстоятельство – и надежды мои, самые смелые мои упования вдруг становились реальными. Лишь на тоненькой ниточке, в любую минуту способной оборваться, зависло обещанное мне счастье.

Разве со мной не случались уже тысячи раз чудеса, вещи, о каких человечество вообще не имеет понятия, не знает, что они существуют? Разве не чудо, что за несколько недель я обрел мастерство, каковое и не снилось большинству?

И это все – только самое начало пути!

Разве не имею я права на счастье? И разве мистицизм непременно требует отсутствия всяких желаний? Стараясь заглушить внутренний голос, ответивший недвусмысленным «да», я грезил наяву – стремясь продлить хотя бы на час эту негу… хоть на минуту – такую же скоротечную, как человеческая жизнь!

Драгоценные камни, разложенные на столе, вдруг вымахали до невиданных размеров и окружили меня со всех сторон пестрым водопадом. Вокруг меня вздымались деревья из опала и отражали льющийся с небес свет. Небеса отливали лазурью, как крылья гигантской тропической бабочки, и слепящие искры брызгали на бескрайние луга, овеянные ароматами знойного лета. Меня мучила жажда, и я подставил ладони под льдистый ключ, бьющий из-под перламутровых скал.

Порыв горячего ветра пробежал по склонам, устланным ковром из цветов и пестрых трав, и одурманил меня запахами жасмина, гиацинта, нарцисса и лавра.

Немыслимо! Нестерпимо!..

Я отогнал видение. В горле у меня стоял сухой ком.

Таковы мучения рая.

Я распахнул окно и подставил разгоряченную голову холодному ветру.

Ветер пах близостью весны.

Мириам!

Я невольно вспомнил Мириам – и то, как она еле стояла на ногах от волнения, придя рассказать мне, что случилось очередное сущее чудо: она нашла золотую монету в хлебе, переданном булочником через решетку кухонного окна.

Я схватился за кошелек. Только бы не опоздать и успеть сегодня еще раз таким же волшебным путем передать ей дукат! Она приходила ко мне каждый день – чтобы я «не томился скукой», как она говорила, – но почти совсем не разговаривала, настолько «чудо» ее преисполнило. До глубины души потрясло ее это переживание. У меня кружилась голова при мысли о том, как она иногда без всяких видимых причин вдруг смертельно бледнеет под действием одних только воспоминаний. Она слишком глубоко все переживает – а я в слепоте своей, возможно, перегнул палку…

И тогда я вспомнил сказанное Гиллелем. Мне стало не по себе.

Чистота намерений не могла служить мне извинением. Цель не оправдывает средства, это я прекрасно знал. Что, если благородный порыв оказать кому-то посильную помощь только видится мне чистым? Быть может, в самом его сердце скрыт некий гнилой подвох – бессознательное тщеславное желание отыграть роль спасителя?

Тут впору в себе самом усомниться.

Мои суждения о Мириам, очевидно, чересчур поверхностны. Ибо она – кровь от крови Гиллеля; значит, ни в чем не может быть похожа на девушек-сверстниц. Какое право имел я так грубо вторгаться в ее исполненный духа быт – в жизнь, далекую от моей, как небо от земли? Одни только черты ее лица, скорее присущие деве времен шестой династии Египта, нежели современным девушкам «рассудочного типа», даже более очаровательные – уже одни только черты ее лица должны были что-то да подсказать мне… «Только круглый дурак не доверяет внешности», прочел я однажды у кого-то. До чего же верно подмечено!

И раз уж теперь мы с Мириам – близкие друзья, не признаться ли ей, что это я тайком подложил ей в хлеб дукат?

Нет, такое признание слишком подкосило бы ее.

Нельзя так. Нужно придумать что-то побережнее.

Может, вместо того, чтобы всовывать монету в хлеб, класть ее на лестницу, чтобы у чуда было некое условие, был фактор непредсказуемости? Для того чтобы найти мое робкое подаяние, девушке потребуется как минимум открыть дверь, выйти… Можно придумать что-то тоньше, менее разительное, что-то такое, что образует плавный мост от чудесного к будничному.

Да, утешил я себя, так будет гораздо правильнее.

Или, может, сразу покончить с этим? Посвятить ее отца в мою тайну, попросить у него совета? Краска стыда залила мне лицо. С этим я всегда успею – сперва нужно испробовать все остальные методы. Но только – сейчас же приступить к делу, не теряя ни минуты!

Мне пришла в голову отменная идея: нужно уговорить Мириам сделать что-нибудь особенное, вырвать ее на несколько часов из привычной обстановки, чтобы у нее появились новые впечатления. Возьмем экипаж, поедем с ней по городу. Никто нас вместе не приметит и не признает, если быстро проскочить еврейский квартал.

Наверняка ей будет интересно посмотреть на рухнувший мост.

Пускай с ней едет старый Цвах или кто-то из старых подруг, если она сочтет неловким делом выезд со мной! Я твердо решил не считаться с любыми ее возражениями.

Выходя за порог, я чуть было не сбил с ног какого-то мужчину.

Оказалось, это был старьевщик Вассертрум.

Этот плут, похоже, подглядывал за мной в замочную скважину: он стоял согнувшись, когда я столкнулся с ним.

– Вы ко мне? – сухо осведомился я.

Он пробухтел что-то маловнятное, а затем признал, что ищет меня. Я попросил его войти в комнату и сесть, но он продолжал стоять на пороге и судорожно мять поля своей шляпы. В том, как еле заметно подергивалось его лицо, сквозила глубокая неприязнь, и он тщетно пытался ее скрыть.

Никогда еще я не наблюдал этого человека в такой непосредственной близости. В нем отталкивало не ужасное уродство, а что-то другое, еле уловимое. Уродство же, собственно, настраивало меня даже сочувственно: он представлялся мне созданием, которому в самом начале жизни мир с отвращением и агрессией оттоптался на лице. Я бессознательно вытер пальцы после нашего рукопожатия – мимолетно, но старьевщик все-таки заметил, потому что ему стоило больших усилий скрыть звериную гримасу злобы, исказившую его черты.

– Квартирош-шка у вас загляденье, сложно не заметиц, – подал он в конце концов голос. Видимо, до него дошло, что начинать разговор у меня нет никакого желания. Как бы в опровержение своих слов еврей тут же закрыл глаза. Может, просто не хотел натыкаться на мой взгляд. Или решил, что так будет выглядеть безобиднее. По его характерным «ш-ш» и «ц» было очевидно: немецкий – не его родной и не самый любимый язык.

Не видя пользы от ответов ему, я стал ждать, что он еще скажет.

Вассертрум неловко подхватил штихель, еще с прихода Харузека лежавший у меня на столе, и тотчас же выронил – будто инструмент ожег ему руку.

– Это, конешно, ясное дело… работац надо в уюте, – кое-как заставил себя продолжать старьевщик. – Да и господа у вас тут ходят всякие… важные… – Он приоткрыл один глаз, чтобы проверить, что за впечатление произвело на меня сказанное, но потом решил: еще не время, и снова зажмурился.

Я решил действовать «в лобовую»:

– Вы про даму, недавно заезжавшую сюда? Скажите прямо, к чему вы клоните?

Он секунду медлил, затем стремительно схватил меня за локоть и поволок к окну. Эта странная, ничем не объяснимая бесцеремонность с его стороны живо напомнила мне, как он втащил к себе глухонемого Яромира на наших с Харузеком глазах.

Вассертрум поднес свои крючковатые пальцы мне к лицу, и между ними сверкнула какая-то блестящая вещица.

– Скашите, господин Пернатх… можно это как-то починиц?

Оказалось, это золотые часы – с крышками до того погнутыми, что впору было решить: их специально уродовали, били молотком или разгибали клещами. Петли держались на одном честном слове. Я заметил на внутренней стороне одной из крышек гравировку. Она читалась с большим трудом: надпись, кажется, совсем недавно пытались остругать. Хоть и с большим трудом, но я все же разобрал:

Карл Цотман? Цотман… Где я слышал эту фамилию? Никак не выходило вспомнить.

Вассертрум едва не вырвал у меня лупу из рук:

– Внутри нишего чиниц не надо. Механизм ходит, тики-таки, я смотрел. А вот златыя крышечки…

– Их надо попросту выпрямить. Может, запаять в паре мест. С этим справится даже начинающий золотарь. Так что вы не по адресу, Вассертрум.

– Но мне ведь нушно, шоб исполнили аккуратно… этак, што называец, по красоте, – перебил старьевщик, и в тоне его промелькнул неясный испуг.

– Ладно, ладно – если уж эти часы вам так важны…

– Вашны! – Он аж дыхание потерял от волнения. – Я ж это не для кохо-нибуц, я ж для себя. И когда я их буду всем друзьям показывац, мне будет приятно сказац: вот, смотрите все, это их мне херр Пернатх починил!

Мне была противна его напрасная приторная лесть, и я отчеканил:

– Зайдите через час. Сделаю.

Вассертрум извивался ужом:

– Не нушно спешиц. Ни к чему. Давайте через тры дня. Шетыре. Пуйскай хоц через неделю. Я всю жизнь буду себя упрекац, что потопил такого мастера.

Что это с ним? Почему он так взволнован? Я зашел в соседнюю комнату и запер часы в шкатулку. В ней сверху лежал портрет Ангелины. Я быстро опустил крышку: на случай, если Вассертрум за мной подглядывал.

Едва я вернулся, мне тут же бросилось в глаза, как сильно старьевщик переменился в лице. Я выразительно уставился на него, но тут же поступился своим подозрением: быть такого не может! Никак он не мог заприметить в шкатулке портрет.

– Ну хорошо. Значит, заходите на следующей неделе, – согласился я, лишь бы скорее от него отделаться. Но Вассертрум не торопился: пододвинул кресло и сел. Выпучив свои рыбьи глаза, он упорно не сводил их с верхней пуговицы моего жилета.

Мы оба молчали.

– Эта пробляц вас, наверное, просила и виду не подавать, что вы что-нибудь знаете. А? – обрушился он на меня неожиданно и хватил кулаком по столу. Что-то дикое было в той неожиданной резкости, с какой он сменил тон. От униженной лести к грубой ругани – и все за долю секунды! Мне стало ясно, почему так много людей, в особенности – женщин, пало его жертвами. Такому человеку достаточно малейшего преимущества над кем-то, чтобы все обыграть в свою пользу!

Я хотел было вскочить, схватить его за шкирку и вытолкать за дверь, но одумался и решил, что гораздо прозорливее будет сперва выпытать у него все, чем он располагает.

– Вы про кого или про что? – спросил я с самым наивным видом. – Эта про… как вы там дальше сказали? Вы о чем?

– Я ишще должен вас учиц говориц по-немецки? – бросил он по-прежнему грубо. – Походите, вам еще придется выступац в суде… я понятно говорю? – Он сорвался на крик. – При мне даше не думайте фуфло мести, што она не прибегала к вам оттуда! – Он махнул рукой на примыкающую к студии стену. – В одной занавеске на холое тело!

Меня так возмутили его манеры, что я сгреб поганца за грудь и сильно встряхнул.

– Еще немного поворочайте своим гнилым языком, – отчеканил я, – и я вам все ребра выломаю, а вместо них спички вставлю. Я понятно говорю?

Бледный, как бумага, он повалился на кресло и только пробормотал:

– Ой, да што вы? Што вы? Чего вспылили? Я ш только и сказал, што…

Стараясь успокоиться, я прошелся немного по комнате, не слушая его бубнеж. Потом – сел прямо напротив старьевщика с твердым намерением раз и навсегда выяснить все, что касается Ангелины. Если я не заставлю его раскрыть карты мирным путем – что ж, значит, будем говорить «по-плохому». У этого скаредника не может не иметься слабых сторон.

– Шантажировать меня пришли? – вскричал я. – Думали, я вас испугаюсь, да? Сидеть!.. Только попробуйте сказать что-то плохое об этой женщине! Оставьте ее в покое! Иначе я вас…

Лицо старьевщика пошло рябью. Заячья губа вздернулась до самого носа.

– Таки вы меня не поняли, – пробормотал он, весь дрожа от волнения. – Мне нушен только Савиоли… эта подзаборная шваль…. Этот… – Тут голос окончательно изменил ему.

Я тоже уличил момент перевести дыхание. Наконец-то старик на крючке!

Нет, рано я праздную победу: он уже овладел собой и снова уставился мне на жилет.

– Послушайте, Пернатх… – Он старался подделать холодный, рассудительный голос солидного коммерсанта. – Вы все водите разговоры за эту проб… об этой даме. Она ведь замужняя? Ну и бог судья! Спуталась с этим по… паршивцем? Ну и бог ей, как говорицца, судья! А я-то тут при чем? – Он взмахнул рукой у меня перед лицом, будто посыпая солью блюдо. – Пускай она сама все решиц. Я – воспитанный человек, вы – воспитанный человек, оно нам надо? Пусть Савиоли по счетам уплатиц, другого мне не нушно!

– По каким счетам? – насмешливо спросил я. – Доктор должен вам какие-то деньги?

Вассертрум уклонился от прямого ответа:

– У меня до него свои счета… да и вам ли не все одно?

– Я просто знаю, что вы намерены его убить! – бросил я ему в лицо.

Старьевщик подскочил с места, зашатался.

– Я все знаю! Хватить ломать комедию! – Я указал ему на дверь. – Уходите!

Он медленно взял шляпу, надел ее, повернулся к двери. Потом вдруг снова замер – и выдал с таким спокойствием, что я прямо-таки изумился:

– Как хочите. Я думал вас пощадиц. Не хочите, не надо. Миндальничац я не люблю. Вы – взрослый человек, а уму не нажили: Савиоли-то и вам попрежь дороги стоит. А теперь я – всю вашу шайку… – Он провел ребром ладони по горлу. – Всех я вас…

Адское пламя колыхалось в его глазах. Вассертрум был до того уверен в своем успехе, что я невольно похолодел. Наверное, у него есть какой-то козырь, про который ни Харузек, ни я не знаем. Я почувствовал, как пол ускользает у меня из-под ног.

«Штихель! Штихель!» – прошептал мне внутренний голос. Я соразмерил мысленно расстояние: до стола – один шаг, до Вассертрума – два. Я готов был уже броситься на него…

Но вдруг в дверях, точно из-под земли вынырнув, показался Шемай Гиллель.

Комната поплыла у меня перед глазами. Я только и видел, как сквозь туман, властно застывшую фигуру Гиллеля – и Вассертрума, шаг за шагом отступавшего к стенке.

– Вы же, Аарон, знаете выражение: «Все евреи стоят горой друг за друга», – произнес архивариус. – Не перекладывайте слишком много ответственности на других. – Он добавил еще несколько еврейских слов, непонятных мне.

– Что заставляец вас шпиониц за дверью? – брызжа слюной, вымолвил Вассертрум. – Подслушиваете, подслушиваете!..

– Подслушивал я или нет – вам что до того! – Гиллель снова добавил какую-то фразу, на этот раз прозвучавшую угрожающе. Я думал, что сейчас вспыхнет ссора, но Вассертрум даже не пискнул; какое-то мгновение помялся и решительным шагом ушел.

Я настороженно покосился на Гиллеля. Он поднес палец к губам. Он, похоже, чего-то ждал, напряженно вслушиваясь. Я хотел уже запереть дверь, но архивариус остановил меня жестом. Так прошло минуты две – и вдруг на лестнице снова зазвучала тяжелая поступь Вассертрума. Не говоря ни слова, Гиллель вышел и уступил ему место.

Старьевщик подождал, пока он сойдет с лестницы, и потом недовольно буркнул:

– Часы-то мои взад вернице…