Текст книги "Странный гость"

* * *

В то время как Зефельд испытывал все преимущества королевского расположения при дворе, в обители банщика Эренготта Фридриха из Родау не происходило абсолютно ничего примечательного. Мария держалась весьма замкнуто после посещения венгерского барона, не появлялась в компании старых подруг и не показывалась соседям. Она вернулась к своим домашним заботам и дни напролет усердно проводила за шитьем наволочек из белого льна. С каждой почтовой каретой в торговый дом нового делового партнера отца в Меце[92]92
  Город на северо-востоке Франции, регион Гранд-Эст, бывшая столица французского региона Лотарингия и столица департамента Мозель.


[Закрыть] ехала и огромная посылка с плодами ее трудов на продажу. Вскоре в «Цум Гольденен Хирш» узнали от самого Фридриха, что этот торговый дом принадлежит дальним родственникам покойной супруги. Его овдовевшая владелица собралась передать все дела сыну, недавно вернувшемуся из заграничного путешествия. Вскоре к этим вестям добавилась еще одна: эта родственница попросила прислать Марию в помощь с устроением дел, так что скоро дочь банщика ждал переезд в Мец. Господин Фридрих, рассказывая обо всем этом в «Цум Гольденен Хирш», довольно усмехнулся и добавил, что кузену не помешала бы прилежная жена – на сей счет в письмах из Франции тоже есть определенные намеки. Затем, несколько дней спустя после побега Зефельда, Мария незаметно для всех покинула город. Родня из Меца – вдова и ее сын – немедленно вызвала ее.

В вечер своего отъезда она выкопала в саду старый куст гвоздики – растения, также именуемого в народе «пламенным сердцем». Из корневища Мария достала шкатулку цвета слоновой кости и, спрятав ее в вырез, осторожно возвратила куст на место – лишь срезав на память одну маленькую цветущую веточку.

На третий день после подозрительного исчезновения Зефельда и его конвоя в Родау прибыла группа солдат, на сей раз – во главе с экспертом-комиссаром полиции, рыскавшим по дому банщика, точно охотничья собака. Но он ничего не нашел, кроме нескольких писем из Меца, только подтверждавших показания господина Эренготта. Даже несчастный куст, чем-то уж очень привлекший его внимание, был безжалостно выкорчеван. Спросив о том, откуда под корнями некие «полости», комиссар удостоился недоуменных взглядов со стороны хозяина дома и его младшей дочери.

– Надо думать, крот потрудился, ваше благородие! – в один голос ответили они.

Так комиссия отбыла из Родау, не продвинувшись в следствии ни на йоту.

Но в маленьком курортном городке все же произошло нечто особенное. Однажды в Родау объявился известный камералист[93]93
  Камерализм (от лат. camera – камера, государственная казна) – политика, направленная на аккумуляцию денежных ресурсов внутри государства с целью достижения независимости самообеспечения, по созданию материальных предпосылок для достижения всеобщего духовного блага.


[Закрыть] и минералог Иоганн Генрих Готлиб фон Юсти, по поручению короля Франца – в ту пору как раз ставшего профессором естественных наук в венском Терезиануме[94]94
  Основанная орденом иезуитов (с предпосылки и при покровительстве Марии Терезии) рыцарская академия для лучших представителей аристократического юношества. Главными задачами постановлялись воспитание и образование лояльных чиновников и дипломатов.


[Закрыть]. Фон Юсти сообщал всем, что намерен изучить все обстоятельства и особенности деятельности Зефельда. руководствуясь сугубо научным, а не следственным или финансовым интересом.

– Говорите со мной открыто, – заверял он и Эренготта, и Терезу, и всех, кто изъявлял желание с ним пообщаться. – Никаких дурных последствий это не повлечет – ни для вас, ни уж тем более для господина Зефельда, где бы он сейчас ни был.

Профессор фон Юсти провел много времени в бывшей лаборатории Зефельда. Свои наблюдения он суммировал во втором томе «Химических сочинений». Среди небогатого наследия Зефельда он обнаружил серный камень, содержащий двенадцать фунтов меди. Сей препарат королевская семья приняла за один из основных элементов тайного реагента исчезнувшего алхимика. Ученый справедливо усомнился в предположении и склонился к мнению, что голубые крапинки минерала, равно как и высушенные травы в углу комнаты, годились лишь для отвода глаз и оправдания легенды о «фабриканте красок». В следующем отрывке своего труда Юсти ссылается на случай Зефельда: «Не отрицаю, что производство золота путем трансмутации неблагородных металлов – предмет бесчисленных подлогов и мошеннических актов. Но если где-то и есть достоверное, недвусмысленное свидетельство в его пользу – то именно здесь. Тому, кто стал бы отрицать, что время от времени являлись ученые, раскрывавшие тайну процесса делания золота, с руки подвергнуть сомнению и всю историю рода человеческого заодно».

В остальном профессор фон Юсти покинул Родау, не придя к какому-либо итоговому выводу. Некоторое время спустя он занял пост директора полиции в Геттингене; там же – читал лекции о политэкономии для городского университета.

Это был последний раз, когда дом Фридриха из Родау был потревожен последствиями пребывания в нем Зефельда. Вскоре Тереза уехала вслед за сестрой во Францию. Несколько лет спустя и сам господин Фридрих продал все свое имущество и подался на запад. Довольно скоро жители Родау забыли о Фридрихе, его дочерях и их странном госте Зефельде.

А еще какое-то время спустя сын владельца «Цум Гольденен Хирш», тот самый юнец-задира, оказался проездом в парижском Меце. Пробудившаяся поздно совесть толкнула его на поиски Марии, к тому времени уже прослывшей зажиточной хозяйкой торгового дома. Он хотел попросить у нее прощения за дерзости, наговоренные в ту пору, – но в городе он, как ни старался, не нашел ни торгового дома, ни человека с фамилией, которой, по словам Эренготта Фридриха, обзавелась его дочь после замужества.

* * *

Примерно в 1750 году во франконской аптеке в Галле появился юноша-подмастерье по имени Ройссинг. В часы досуга он занимался тем, что совершенствовал теоретические и практические познания в химии и рецензировал сочинения алхимиков. Его энтузиазм по поводу искусства трансмутаций был хорошо известен в Галле. Однажды случилось так, что в аптеку зашел иностранец и, приобретая химикаты, заговорил с Ройссингом о химии. Он обнаружил, что молодой человек обладает удивительными познаниями, что не преминул отметить. Незнакомец рассказал, что остановился в гостинице «Цум Блаун Хирш»[95]95
  Голубой олень (нем.), иноск. название единорога – символа белой (или женской) тинктуры в алхимии. На некоторых алхимических рисунках, например в «Книге Ламбспринга», работе конца XVI века, встреча Оленя и Единорога в лесу души изображается как часть процесса трансформации.


[Закрыть] и что он сам – весьма ученый человек, особенно в вопросах, касающихся химической науки. С того дня незнакомец частенько заглядывал в аптеку, и вскоре Ройссинг подметил, что причиной этих посещений является скорее он сам, нежели аптечный ассортимент.

Одним воскресным днем юноша был сильно увлечен чтением старой книги, где речь шла о превращении ртути в серебро, – потому-то он и не услышал звон колокольчика над дверью и не отметил приход незнакомца. Воспользовавшись тем, что его не замечают, тот встал за спиной аптекаря и заглянул через плечо в его книгу. Ройссинг испуганно подскочил на месте.

– Извините, – стал оправдываться он, тыча пальцем в разворот. – Зачитался вот. Здесь все так мудрено и путано изложено, что хоть трижды голову ломай – ничего не освоишь. Почему эти алхимики так любят иносказания? С тем же успехом могли б и вовсе ничего не писать…

Незнакомец рассмеялся. Взяв у юноши книгу, он задумчиво пробежал по строчкам взглядом, затем отложил фолиант и произнес:

– Знаете, юноша, прекраснодушные авторы сего труда столь бесхитростны! Многое из того, о чем здесь сказано без утайки, ныне – тема почти что запретная. Увы, за подобную откровенность платится дорогая цена: труд мудрецов больше не ценится, а читатель хочет схватывать все на лету, поглощать в бережно разжеванном виде…

– Я больше никогда не произнесу ни одного плохого слова в адрес авторов всех этих трудов, – заявил Ройссинг, – если кто-нибудь сведущий сподобится объяснить мне смысл их писанины.

– А знаете, это ведь можно устроить, – оживился посетитель. – Забегайте как-нибудь ко мне в гости. Обсудим все вопросы в обстановке чуть более спокойной и подобающей: не в общественном же месте, право слово, говорить о таком!

В то же воскресенье Ройссинг отыскал незнакомца, к тому времени уже переехавшего из «Цум Блаун Хирш» в скромную комнату заточника Вагнера с Клаусштрассе. Он застал его в окружении реторт и тиглей, наполненных жидкой массой алого цвета. Обменявшись с гостем приветствиями, незнакомец достал из внутреннего кармана пиджака небольшую костяную шкатулку и бережно передал ее Ройссингу.

– Какая тяжелая! – удивился тот. – А с виду – такая маленькая.

– Возможно, позднее, мой юный друг, вы будете рассказывать, какая великая честь вам выпала – держать подобное сокровище в руках! Внутри – кристаллический реагент, с которым я провел несколько экспериментов. Но это место – не лучшее для проведения сложных опытов. У вас в аптеке есть лаборатория со всеми необходимыми инструментами – не могли бы вы оказать мне услугу и испробовать этот порошок?..

Он приподнял крышку шкатулки – и действительно, внутри оказалось нечто вроде тускло-серой пудры. При помощи маленькой, размером с мочку уха, ложечки – от силы в треть нормальной чайной ложки – аптечный покупатель зачерпнул реагент. На возражение Ройссинга, что порошка, мол, слишком мало для проведения эксперимента, он ответил, что на самом деле его даже много, после чего опорожнил ложку на кусочек вощеной бумаги, который тут же скатал в шарик.

– Вот это вот, – торжественно заявил он, передавая комок изумленному Ройссингу, – попробуйте добавить в расплавленное олово. Потом остудите результат. Буду рад узнать, что у вас получится.

К этой теме они больше не возвращались, заведя непринужденную беседу о тяготах герметического искусства, об истине и обмане в трудах древних алхимиков, о возможности получения преображающего эликсира. Ройссинг, всегда жаждущий знаний, с энтузиазмом слушал объяснения мудрого товарища, в ком необычайная проницательность и добрый нрав сочетались с бездной знаний по самым разным природным проблемам. Так незаметно подкралась темнота, и пришлось зажечь в комнате свечи. Когда Ройссинг, вдоволь обсудив иные чудеса природы, вернулся к своим сомнениям и возражениям по поводу возможности найти или изготовить так называемый философский камень, незнакомец внезапно положил руку юноше на плечо и прервал его, улыбаясь, странным вопросом:

– Как считаете, сколько мне лет?

Ройссинг придирчиво оглядел его – мужчину со смугловатым лицом, каштановыми вьющимися волосами и ухоженной бородой.

– Трудно сказать, – наконец сообщил он. – На вид вам – ну, где-то между тридцатью и сорока. Но стоит к вам приглядеться, так уже и сомнения берут… Забавно, но выглядите вы как пожилой человек в сравнительно молодом теле!

Отвернувшись и выйдя из круга тусклого света, насылаемого свечами, посетитель аптеки изрек с загадочным смешком:

– Очень точно сказано. Знаете, с тех пор, как мне исполнился век, я перестал считать года. Оно мне больше ни к чему, право слово…

Ройссинг озадаченно почесал в затылке, прикидывая, подшучивает ли над ним этот тип или взаправду обезумел. Незнакомец тем временем продолжил:

– Вы, я смотрю, не знаете, что и думать? Согласен, принять на веру мои слова так же сложно, как и поверить в существование философского камня. Взгляните-ка еще раз на эту шкатулку. Серый порошок, содержащийся в ней, способен не только превращать дешевые металлы в благородные – он может также обратить бренную материю тела в очищенную и, подобно золоту, неподвластную времени. Гораздо более ценное свойство, не находите? Его жаждут многие… и многие же – отреклись от чести, принципов, доброго имени ради чего-то подобного. Знайте же, что здесь, в Галле, меня задерживают по делам, касающимся двух моих молодых друзей. Они отказались от огромных богатств и великолепия сильных мира сего ради участия в создании эликсира, и их трансформация произошла в скрытом месте на Востоке. Это преображение не столько внешнее, сколько внутреннее – трансмутация крови и души, – поэтому те, кто участвует в нем, преодолевают смерть, как если бы они умерли в этот момент и окунулись в благие воды Вечности. – Незнакомец, произнося эти слова, будто обрел огромный рост. Дружелюбно поклонившись молодому человеку, он продолжил куда менее серьезным тоном: – Ну вот, предмет, существование которого вы усердно отрицаете, – он у вас, в ваших руках. Сделайте то, что я вам сказал, не забудьте добавить воска в олово – и тогда, может быть, создадите нечто такое, чему не сразу поверят ваши глаза. Доброй ночи!

С этими словами он проводил гостя к выходу, и дверь захлопнулась за спиной юноши. Ройссинг, все еще под впечатлением от услышанного, поспешил к себе, немедля развел огонь в лабораторной печи, расплавил около трех лотов олова и бросил шарик в бурлящий металл. Олово вспенилось и стало багровым, а огонь под тиглем заплясал всеми цветами радуги. Спустя четверть часа вспышки прекратились, и остывший металл приобрел золотой оттенок.

Ройссинг придвинул тигель к свету – и понял: перед ним – три лота золота чистейшей пробы. Рассмотрев полученный слиток внимательнее, он обнаружил на его поверхности рубиновые звездчатые вкрапления. На царапину, сделанную на пробном участке металла, азотистая кислота не повлияла, но след был удален царской водкой, подтвердив гипотезу Ройссинга о том, что это было не окрашенное серебро, а чистое золото.

Не теряя времени, юноша бросился обратно, на Клаусштрассе, чтобы известить незнакомца о результатах опыта. Но дом уже был погружен в темноту, и никто не открывал на его стук. А на следующее утро, в более уместный для посещений час, в доме заточника Вагнера он обнаружил комнату своего чудаковатого знакомого пустой, но не запертой. Все реторты и колбы были разбиты, а сам адепт покинул дом, оставив на столе условленную плату и не попрощавшись с хозяином. Вагнер рассказал Ройссингу, что видел постояльца около часа назад – и ему показалось, что тот отправился на самую обычную прогулку.

Никто в Галле не знал имени странника, и Ройссинг, лишь печально покачав головой, вынужден был вернуться в аптеку. В тот же день он отнес результат своего ночного опыта ювелиру Леммериху с Гранд-Ульрихштрассе. Ювелир назначил золоту высшую пробу и выкупил его у юноши за тридцать шесть талеров – хитро подмигнув и посоветовав скорее возвращаться, если вдруг вновь появятся подобные товары. Он с огромным волнением и радостью осматривал каждое красное вкрапление на лежавшем перед ним слитке. У него уже был опыт работы с подобным золотом: ему не впервые несли слитки с характерными «алыми звездами» на продажу. Абсолютный дилетант в литье, Леммерих все же знал – то ли с чьей-то подсказки, то ли где-то случайно выведав, – что при переплавке такого металла с серебром получается еще большее количество золота прежней пробы.

Завершив годы ученичества в Галле, Ройссинг самостоятельно открыл аптеку и выдал свою дочь замуж за известного директора шахт и соляных заводов, доктора фон Лейссера, главу Общества исследований природы. Лейссер пересказал семейную легенду в первом томе своего труда «Вклад в становление естественных исследований», вышедшем в 1774 году. Он не без проницательности отмечает, что тождество способа изготовления золота у Эренготта, в Родау, и в опыте Ройссинга позволяет с уверенностью заявить: диковинный посетитель, встреченный тестем в Галле, почти наверняка являлся тем бежавшим из Вены алхимиком – господином Зефельдом.

Поляк Cендзивой

Хмурым зимним утром 1603 года в Страсбурге ювелир Гюстенхевер сидел у окна мастерской, склонившись над изящной работой, и вдруг вздрогнул от громкого трезвона колокольчика. Напротив него, в темном, отороченном мехом пальто, незнакомый ему покупатель суетливо оглядывался в поисках всевозможных колец и драгоценностей. Из представленных товаров один ему нравился больше, другой – меньше. Кое-что он выбрал и отложил в сторону – и в разгар этой деятельности сразу же завел разговор с ювелиром о ценности, значении и магической силе камней и металлов. Гюстенхевер, хорошо знакомый с такого рода знаниями – как и многие коллеги-эксперты того времени, – порадовался, что гость ему попался настолько образованный и, судя по косвенным намекам, сведущий даже в тех прикладных областях, что считаются заповедными, тайными. Потому-то он и вступил охотно в беседу. Наконец гость как бы мимоходом заметил, что ему не терпится найти для съема на короткое время тихую и уединенную мастерскую, где он имел бы возможность изготовить химическое средство; не располагал ли Гюстенхевер таким помещением – и не согласился бы он сдать его гостю?

В дальних покоях у Гюстенхевера взаправду была оборудована малая мастерская – с одним-единственным выходящим во двор окном, отгороженным густолистым каштаном от мира любопытствующих. Даже в зимнее время это дерево, чьи ветви густо укрывал снег, оставалось прекрасным заслоном.

Прельщенный щедрой оплатой, Гюстенхевер, недолго думая, согласился сдать гостю свою лабораторию на восемь дней. Он поставил лишь одно условие: чтобы тот, явно много сведущий в вопросах, касающихся определенных сплавов, поделился своими знаниями. На это незнакомец пообещал в полной мере удовлетворить любопытство ювелира – и, оставив на столе условленную сумму, в тот же день въехал к Гюстенхеверу. У него при себе почти не было пожитков, и на другие комнаты, даже на спальню, его интерес не распространялся. Только мастерская его и интересовала.

Восемь дней странный гость Гюстенхевера не показывался оттуда. Его скромный обед хозяин любезно оставлял у двери. Девятый же день незнакомец провел в комнате ювелира за оживленной беседой. На прощание он подарил Гюстенхеверу флакончик с эликсиром – итогом своих недельных работ. Также он назвал свое имя – Александр Сетон. Он говорил по-немецки с сильным чужеземным акцентом, указывающим на англичанина; позднее он отметил, что среди адептов известен под другим титулом, – и, так как в доме ювелира ему был оказан радушный прием, он считает Гюстенхевера своим другом и учеником, а посему доверяет ему этот титул, озвучиваемый лишь в узком кругу: Космополит. Будучи в Азии, он усердно изучал магические практики Востока – и лишь несколько недель назад ступил на европейскую землю снова, добравшись до Нидерландов. По любезности ювелира он смог закончить задуманный труд в столь необходимом уединении, а именно – сотворить эликсир алхимической трансмутации. Теперь Гюстенхевер волен использовать подаренный образец по своему усмотрению; главное – не сомневаться в его чудесном действии.

С этими словами шотландец встал и в сумерках покинул дом Гюстенхевера – так же внезапно, как и появился в нем. Гюстенхевер, совершенно сбитый с толку необычайными событиями нескольких последних дней, осмотрел маленький флакон с пурпурным зельем, оставленный ему Сетоном. К подарку прилагалась маленькая инструкция на пергаментном листе, где Сетон подробно описал, как использовать драгоценный реагент.

Хотя Гюстенхевер и счел подарок шотландца злой шуткой над бедным доверчивым ювелиром, он все же отправился в свою лабораторию и попытался провести эксперимент, описанный на пергаменте, в точности следуя инструкциям Сетона. Одна капля эликсира, добавленная в расплавленное серебро, окрасила металл в характерный цвет; превзойдя все самые смелые ожидания, опыт дал Гюстенхеверу золото высшей пробы.

Воистину, королевский дар!

Ювелир тотчас принялся за расчеты: используя все содержимое флакона, он сумел бы преобразовать в золото более тридцати фунтов серебра. Но славный дар не принес золотых дел мастеру счастья. Будучи человеком вполне состоятельным, он соблазнился не столько богатством, благодаря шотландцу беспечно брошенным к его ногам, сколько честолюбием адепта и головокружительными фантазиями, которым он предавался, вспоминая, что Сетон вроде как соизволил посвятить его в алхимики.

Глупая гордость и глупая же радость побудили его в скором времени сообщить о поставленном эксперименте и собственной избранности нескольким лицам, имеющим вес в городском совете и общественных кругах Страсбурга. Он демонстрировал им небывалые свойства эликсира и наслаждался их удивлением и завистью. Вскоре о его посвященности прознал весь город. К сожалению, Гюстенхевер забыл, что один мудрец как-то отметил в своем труде: «Более всего остерегаться стоит придворных кругов и тщательным образом оберегать от них свое искусство». Он радовался неискренним восторгам всех, кто, располагая к себе наивного ювелира титулами и обходительностью, распускал о нем дурной слух. Высшей удачей Гюстенхевер счел приглашение в Прагу на прием у короля Рудольфа[96]96
  Здесь имеется в виду император Священной Римской империи Рудольф II, покровитель алхимиков. При его дворе работали небезызвестные Джон Ди и Тихо Браге.


[Закрыть], заполученное при содействии одного чрезвычайно влиятельного господина. Злосчастное тщеславие заставило его в помпезном порыве покинуть Страсбург: он был уверен, что не вернется в сделавшийся бесперспективным в его глазах городок. В Праге ювелира встречал Рудольф Второй собственной персоной, много наслышанный о знатоке «преображающего искусства». Правителя всегда беспокоило, что кто-нибудь научится добывать золото из той же простой меди, вот он и торопился любого названного алхимика, чье имя по тем или иным причинам часто обсуждалось придворными, вызвать к себе на поклон. Смерив гостя взором суровым и властным, выдающим завзятого тирана, Рудольф приказал ему тут же, на глазах у всего двора, сделать неблагородный металл благородным. И если за интересом монарха стояла простая опаска за незыблемость власти над экономикой, то поведение Гюстенхевера можно объяснить лишь безумным порывом гордыни.

Итак, Рудольф призвал ювелира продемонстрировать то, с чем он к нему прибыл. Ради этого тому пришлось истратить практически весь остаток эликсира во флаконе. Но успех не заставил себя ждать: в тигле покоилось самое настоящее золото. В глазах монарха сиял азартный огонь – и придворные, наблюдавшие за ним, знали, что в мыслях он уже владеет секретом чудесного реагента. Как только Гюстенхеверу был задан вопрос, к какому сроку он сможет подготовить крупную партию преобразователя, наступила печальная развязка.

Успев раскаяться в самонадеянности, ювелир признался властителю, что не знаком с техникой создания реагента и располагает только тем, что принес на показ. Поджав губы, Рудольф объявил, что подобные отговорки его порядком утомили.

– Если выдашь состав, – добавил он, – то, клянусь, тебе больше не придется прозябать в захолустье, откуда ты ко мне прибыл. – «Странные дела, – рассудил про себя монарх, – он даже не попытался озолотить себя самого втайне и выбиться в люди. Зато болтать был очень уж горазд – не шарлатан ли, ищущий скорой славы, передо мной?»

Пав в ноги монарху, ювелир снова попытался объяснить, что не способен исполнить его желание; и тогда милость Рудольфа сменилась на гнев. Он не верил Гюстенхеверу. Пока он удалялся прочь из лаборатории, расправив плечи, несчастный охотник за известностью катался по полу, объятый отчаянием. Стража отволокла его в промозглый, сырой подпол, где располагалась одна из королевских алхимических лабораторий, и ясно дала понять, что, если королевский приказ не будет выполнен, о свободе ему, Гюстенхеверу, лучше забыть.

Надо думать, уже ясно, чем все это кончилось. Спустя несколько лет ювелир умер в заточении, презренный и всеми забытый.

Весть о печальной участи этого тщеславного человека не сразу дошла до повинного в злоключениях Гюстенхевера Космополита, в миру – шотландца Александра Сетона. Все эти годы с ним сталкивались по всей Германии – и, подобно тому, как он возник однажды на пороге ювелира, так же приходил он и к другим содержателям химических лабораторий; изготавливал реагент – и исчезал так, будто и вовсе не являлся.

В 1605 году он почтил своим присутствием саксонские земли – в Кроссен-на-Одере его пригласил курфюрст Кристиан Второй, тоже охочий до его тайны. Не желая подвергать жизнь опасности, наученный горьким опытом алхимик вместо себя выслал какого-то подкупленного оборванца, чтобы тот при помощи отмеренного для опыта количества реагента продемонстрировал властителю превращение куска свинца в золотой слиток.

Для Кристиана успех опыта означал легитимность притязаний переиграть Рудольфа на его же поле; он сразу понял, почему алхимик действует с такой осторожностью, и в его голове родился поистине уникальный план – право, ни один незначительный для всеобщей истории тиран вроде него доселе ничего подобного не предпринимал. Приманкой для гостя стала якобы проводящаяся при дворе «научная конференция», посвященная перспективам и путям дальнейшего развития алхимии. В это же время гонцы, посланные курфюрстом, спешно раструбили приказ о закрытии границ княжества. Так и началась охота на Сетона, меняющего пристанище чуть ли не по разу на дню и исправно отвечающего на письма Кристиана, все как одно – полные гарантий неприкосновенности и нарочито громких клятв.

Осознав наконец, что путь за границы Саксонии ему закрыт, признавший поражение Сетон направился в замок властителя. На подъезде к Дрездену он был встречен конвоем, с нарочитой вежливостью сопроводившим его для начала во вполне приятно обставленный карцер. Однако, едва Сетон заявил, что свободу на секрет реагента не променяет, добрый курфюрст пригрозил ему пытками и заточением в самой ужасной темнице замка, где если и стоит на что-то уповать, то лишь на смерть.

Однако верный клятве, данной каждым адептом, не раскрывать тайны эликсира, если только речь не идет о спасении души, бедный алхимик отрицал, что знает точную формулу. Кристиан, в свой черед, не намеревался отступаться от угроз. Славясь своим великодушием и благородством взглядов, он решил обрушить всю мощь закона на беззащитного человека – если и виновного в чем-то, то лишь в оберегании сакрального знания от невежд.

Гулкие своды крепостных казематов, наверное, еще не знали столь отчаянных воплей, полных боли и страха. Но и под зверскими пытками алхимик держал язык за зубами. Какое-то время спустя Кристиан велел отставить всяческие репрессивные меры. К этому времени Сетон был настолько истерзан, что лишь долгие месяцы лечения могли вернуть ему толику сил. Прекратив пытки, Кристиан, однако, не дал узнику свободы – надеясь, что рано или поздно плен и страдания поставят для упрямца вопрос ребром: или смерть, или смирение с господской волей.

К этому времени в Дрездене объявился один польский шляхтич – Михал Сендзивой. Человек с активной жизненной позицией, франт и знаток химических трюков, снискавших ему любовь придворных сановниц, поляк быстро сблизился и с самим Кристианом Вторым. Опасаясь выдать свое пристрастие к алхимической науке, Сендзивой со свойственным ему красноречием всячески принижал и обличал искусство адептов в публичных выступлениях.

– Да, – говорил он всему двору, – химия способна на многое. Ее законы чудотворны, разнообразию комбинаций химических элементов несть числа. Эффект всех этих реакций порой ошеломляющ… и все-таки, все-таки… химия может многое, но – не все.

Впрочем, все дальнейшие действия поляка будто были призваны разгромить тезис. Так, к изумлению толпы зрителей, он синтезировал белый, напоминающий хлопья снега реагент, при контакте с которым еще живая форель, выловленная для эксперимента, вдруг превратилась в нечто вроде каменного изваяния. Корка, сковавшая все ее тело, растаяла при нагревании воздуха – и рыба, как и прежде гибкая и пластичная, резво скакнула обратно в воду.

Этим и другими экспериментами Сендзивой укрепил расположение к себе курфюрста, и во время бесед со своим новым фаворитом у Кристиана созрел план. Он решил сломить строптивого алхимика с помощью одной хитрой уловки – а для нее как раз и требовалось участие поляка. Стоило властителю посвятить поляка в свой план и поделиться некоторыми опасениями, как Сендзивой выказал неподдельный интерес к делу, полагая выведать секрет шотландца и помочь Кристиану Второму упрочить власть.

Для исполнения плана был издан указ, позволяющий фавориту курфюрста в любое время посещать камеру болезного Сетона. Тюремному надзирателю, давно проникшемуся симпатией к шотландцу, показалось, что жизнь, еле тлеющая в доведенном до немощности теле узника, встрепенулась снова, едва того начал посещать благородный господин-поляк. Со слов охранника, только этот гость и мог пробиться сквозь завесу мрака, окутавшую дух сломленного неволей человека.

Сперва посещения Сендзивоя проходили под пристальным наблюдением. Комендант крепости ответственно исполнял приказ курфюрста, не спуская глаз с поляка и пленника, но вскоре Сетона перевели в другую камеру с секретными смотровыми окошками в стенах, и надзор повадились вести исподтишка – все еще под личным контролем коменданта. Это новое место для встреч не понравилось поляку: привыкший к тесноте и сумраку карцера Сетон, как уверял Сендзивой, настолько растерялся в новой светлой, просторной комнате, что мысли у него спутались, и продуктивная беседа в таких условиях никак не шла. Меж тем курфюрст, регулярно получавший отчет о ходе встреч поляка с Сетоном в новой камере, хотел лишь убедиться, что приложил все усилия к устранению печати с уст шотландца. То затрудняющее обстоятельство, на которое ссылался поляк, особого доверия не вызывало – но, еще раз все хорошенько взвесив, курфюрст и тут дозволил шляхтичу рискованный шаг. Отныне Сендзивой мог даже вывести больного алхимика из каземата и прогуляться с ним по зеленым садам замка. Поляк рассчитывал, что безграничная княжеская милость окажет сильное влияние на душу заключенного, и уверил Кристиана в том, что, если за молчанием шотландца взаправду скрывается сакральное знание, уж в таких-то обстоятельствах узник поделится им.

Курфюрст велел выделить поляку два часа на прогулку с заключенным в крепостных стенах – и чтобы никто не наблюдал за отпущенными, даже не сопровождал их! Его наказ также предполагал, что вокруг крепости выставят гарнизон, обеспечивающий непрестанное наблюдение.

Несмотря на все эти предосторожности, по истечении отведенного срока ни Сетон, ни Михал Сендзивой не вернулись к коменданту крепости. Они оба будто провалились сквозь землю. Поиск не дал результатов: беглецы не оставили ни единой зацепки, а стража в один голос уверяла, что не пропустила бы за крепостную стену и мышь.

Напрасно надеялся курфюрст, что его войско найдет отступников: ни его рыцари, ни его проклятья не настигли беглецов.

Тем временем Михал Сендзивой вез спасенного алхимика к себе на родину в Краков. К несчастью, было уже слишком поздно поправлять здоровье шотландца – через несколько месяцев после их приезда в Польшу Сетон умер. Даже в последние минуты, вопреки всем мольбам спасителя, он не выдал тайну эликсира – однако, умирая, передал Михалу склянку с чудесным веществом. Ее он надежно укрывал, будучи в замке, и забрал из своего тайника перед побегом.

С этим сокровищем, унаследованным от Сетона, Михал Сендзивой отправился из Кракова в Прагу, где прием ему оказал сам король Рудольф. Правитель был поражен, когда при помощи эликсира сам смог осуществить чудесное превращение. За беседами с королем поляк поведал о том, каким чудесным образом ему достался этот эликсир. Он посетовал на то, что люди иной раз не ведают цены тому, чем обладают, – ведь на ярмарке в Кракове он купил склянку у какого-то шарлатана за сущие гроши.