Текст книги "Странный гость"

Глава 10. Свет

Несколько раз в течение дня я стучался в дверь Гиллеля. Я не мог успокоиться: нужно было поговорить с ним и узнать, что сулят мне все эти странные переживания. Но каждый раз мне отвечали, что его еще нет дома. Как только он вернется из еврейской ратуши, его дочь сейчас же меня известит.

Какая странная девушка эта Мириам! Никогда мне еще не приходилось видеть такой. Ее красота до того оригинальна, что в первый момент ее даже невозможно воспринять; как-то сразу смолкаешь и то ли робеешь, то ли еще о какое-то неясное чувство запинаешься. Ее лик вылеплен Творцом по канону, забытому уже многие века назад, – эта мысль пришла мне на ум, когда я позже пытался воскресить перед глазами ее образ.

Я думал о том, какой мне выбрать драгоценный камень, чтобы изобразить ее лицо в виде камеи, как можно достовернее передав при этом присущее ему выражение. Некоторая проблема состояла уже в том, чтобы запечатлеть черты: разве в силах резца вменить камню иссиня-черный блеск ее глаз и волос? Как врезать в камею неземную тонкость лица, весь его духовный облик, не впадая в раболепное стремление к сходству согласно требованиям теории искусств? Только мозаичный метод способен послужить моей цели, ясно понял я – но какие избрать материалы? Целую жизнь пришлось бы искать подходящие…

И куда пропал Гиллель? Я тосковал по нему, как по старому любимому другу. Ума не приложу, как я так сроднился с ним за несколько дней. А ведь, собственно говоря, всего раз в жизни с ним толком поговорил…

Да, вот в чем дело: необходимо получше припрятать письма дамы в беде, чтобы быть спокойнее, когда снова придется надолго отлучиться из дома.

Я вынул их из ящика: в шкатулке будет вернее.

Из стопки писем выпала фотография. Я не хотел смотреть, но было уже поздно.

В парчовой шали на обнаженных плечах – точно такая, какой увидел ее я в первый раз, в тот день, когда она вбежала ко мне в комнату из студии Савиоли – взглянула она мне в глаза. Мое сердце пронзила тоскливая боль. Не понимая значения слов, на обороте снимка я прочел: «Вечно твоя, Ангелина».

Ангелина!..

Как только я произнес имя, завеса, скрывавшая от меня молодость, разорвалась сверху донизу – и тут же показалось, будто вот-вот отчаяние сразит меня насмерть. Я судорожно сжимал и разжимал пальцы, давил в себе стоны, грыз ногти и заламывал руки. Всемогущий Господь – вот бы забыть опять! Вот бы вернуть эту блаженную, спасительную амнезию!

Боль сдавила мне горло, горечь подступила ко рту.

Ангелина.

Звук имени проник во все поры моего существа, будто призрачная рука огладила меня. Страшным напряжением воли я заставил себя, стиснув зубы, смотреть на фотографию, пока мало-помалу не одержал над образом победу.

Победу! Точно так же, как в горнице – над доппельгангером с игральной карты.

Наконец-то: шаги! Мужские шаги. С радостью ринулся я к двери и отпер ее.

На лестнице стоял Шемай Гиллель. За ним – как отметил я с досадой, за которую тут же себя упрекнул – маячил пожилой кукольник Цвах, румяный и круглоокий, как дитя.

– Я вижу, вы уже выздоровели, мастер Пернат, – произнес Гиллель.

Каким нежданным холодом повеяло от этих его слов!..

Резким, мертвенным – мигом выстудившим все мое жилище.

Рассеянно, краем уха слушал я торопливую и сбивчивую тираду Цваха:

– Слыхали, что?.. Голем снова объявился! Совсем недавно мы помянули его в беседе – помните, Афанасий? В еврейском квартале повсюду страшный гевальт[31]31
  Переполох, караул (нем., идиш).


[Закрыть]. Врисландер сам видел Голема. И опять, как всегда, явился он после убийства…

– Убийства? – изумленно переспросил я. Цвах сграбастал меня за руку.

– Ну да, Афанасий – разве не знаете? Полиция всюду рыщет в поисках убийцы того дородного масона, Цотмана… ну, я про главу местного страхового треста… еще в нашем доме арестовали Лойзу, а рыжуха Розина вообще неизвестно куда исчезла… и снова Голем! Волосы дыбом встают от таких дел!

Я ничего не ответил и взглянул на Гиллеля: почему он на меня смотрит так странно?

Неожиданно по его губам скользнула едва заметная, сдержанная улыбка.

Я понял: она предназначалась мне. От радости я готов был лобзать его щеки. Враз потеряв голову, я суетливо забегал по комнате. Что сперва подать? Бокалы? Бургундское? У меня где-то как раз была припасена бутыль. Может, сигары? Наконец я нашелся:

– Почему же вы не садитесь? – Я пододвинул своим друзьям кресла.

– Почему вы все время улыбаетесь, Гиллель? – вдруг возмущенно обратился к Шемае Цвах. – Вы что, не верите в появление Голема? Вы, сдается мне, вообще человек без веры!

– Я не поверил бы в него, даже если бы он материализовался прямо тут, в комнате, – спокойно ответил Гиллель, посмотрев в мою сторону. От меня не ускользнула двоякая суть его слов. Цвах с изумлением отставил поданный ему бокал.

– Так вы не придаете никакого значения показаниям целой толпы? Ну, это вы зря! Вы помяните мое слово, Гиллель: скоро по гетто прокатится целая серия убийств! Я уже знаю весь этот расклад! Раз Голем появился, значит, быть чему-то такому.

– В совпадении однородных явлений нет ничего сверхъестественного, – ответствовал Гиллель. Он встал, прошел к окну и стал смотреть на лавку старьевщика. – Когда долетают сюда теплые тропические ветры, хорошо растут все: и сорняки, и полезные культуры.

Цвах задорно подмигнул мне и кивнул на Гиллеля.

– Если бы ребе захотел, он бы мог порассказать нам такое, отчего поседеть впору, – произнес он вполголоса.

Шемай обернулся.

– Я – ни разу не «ребе», пусть даже и ко мне так обращаются иногда. На самом деле я – простой архивариус в ратуше. Веду счет живым и тем, кого уж с нами нет.

Я уловил скрытый намек, прозвучавший в его словах. Старый кукольник тоже что-то почувствовал и сразу притих; некоторое время мы сидели в полной тишине.

– Послушайте, ребе… ну, то есть господин Гиллель… – нарушил молчание Цвах чуть погодя подчеркнуто сдержанным и серьезным тоном. – Давно хотел спросить вас… ежели вдруг не захотите или не сможете мне ответить – так и не отвечайте…

– Я вас слушаю, дорогой Цвах.

– Известно ли вам еврейское тайное учение – каббала?

– Если и известно, то очень немногое.

– Я слышал, есть документ, по которому изучают каббалу, – кажется, «Зогар»…

– Да, «Зогар» – Книга Сияния.

– Ну, вот видите – она существует! – Кукольник горячо закивал. – Скажите же, разве не вопиющая несправедливость: книга, якобы содержащая ключи истинного толкования Библии и путь к блаженству…

Гиллель осторожно его прервал:

– Лишь отчасти.

– Да хоть бы и так – пусть даже один-единственный ключик, и тот недоступен нашему брату бедняку, ибо книга столь редка и ценна, что доступна только толстосумам. Я слышал, один экземпляр хранится в Лондонском музее – писанный не то на халдейском, не то на арамейском, не то черт его знает на каком еще. Так взять, к примеру, меня: да разве имел я когда-нибудь в жизни возможность изучить эти мудреные языки или поехать в Лондон?

– Неужто всю свою жизнь вы ни о чем другом не помышляли, кроме как проникнуть в тайны каббалы? – с легкой иронией осведомился Гиллель.

– Честно говоря, нет, – несколько смутившись, пробормотал Цвах.

– Тогда нечего и роптать, – сухо заметил архивариус. – Кто не жаждет познания всеми фибрами души, как задыхающийся человек жаждет воздуха, тот не способен проникнуть и в тайны господни.

Но должна же быть где-то Книга Книг, отвечающая на все вопросы, а не только на избранные, задумался я, бездумно касаясь потертой кромки карты Таро: находка до сих пор покоилась у меня в кармане. Но не успел я озвучить мысль, как за меня это уже сделал Цвах:

– Хорошо, а есть ли такая книга, где все тайны – как на ладони, куда собрана каббала целиком и без утайки?

Гиллель загадочно, как сфинкс, улыбнулся.

– Любой вопрос получает ответ в то самое мгновение, когда человек им задается.

– К чему господин архивариус клонит, а? – спросил Цвах, явно обращаясь ко мне.

Я молчал, даже дыхание затаил, стараясь ни единого гиллелева слова не пропускать.

Шемай тем временем продолжал:

– Вся жизнь – не что иное, как ряд облекшихся формой вопросов, уже заключающих в себе ответ, и ответов, чреватых новыми вопросами. Да, в таком разрезе воспринимать жизнь сложно…

Цвах хлопнул ладонью по столу.

– Все так! Вопросы всегда звучат по-новому, а ответы каждый понимает на свой лад.

– В том-то и суть, – ласково заметил Гиллель. – Изобретать одну на всех панацею – это слишком, скажем так, медицинский путь. Всякий спрашивающий должен получить тот ответ, что нужен именно ему, иначе всюду воцарится тоска и всякое стремление к чему-либо увянет в этом мире. Неужто думаете, что наши еврейские книги просто так написаны одними согласными буквами? Каждому предоставляется возможность подобрать именно те гласные, что явят особый, уникальный тайный смысл. Иначе всякое живое слово обернется безжизненным догматом.

– Интересно говорите, ребе… но тут нужно быть либо блаженным, либо магом, чтобы в этих ваших словесах разобраться! – раздосадованно ответил кукольник.

Услышав «маг», я буквально обмер. Пальцы в кармане стиснули карту.

– Но кто вы, если не маг, Цвах? Вы изготавливаете из мертвого дерева человечков и оживляете их при помощи своих ниток: разыгрываете сцены, решаете их судьбы… И кто вы, если не блаженный, Цвах – наделять смыслом каких-то там деревянных кукол! Кстати, вы же имели дело с картами Таро?.. – точно издали, донеслись до меня слова архивариуса.

– Конечно! В первый раз я разглядывал их еще ребенком.

– Тогда я удивлен вашим вопросом о книге, вобравшей в себя всю каббалу без утайки. Вы, готов поспорить, держали ее в руках не раз и не два.

– Я? Держал? – Цвах озадаченно почесал затылок.

– Да-да, вы! Замечали, что в колоде Таро – двадцать два старших аркана, ровно столько же, сколько и букв в еврейском алфавите? Да и сами арканы – Шут, Смерть, Дьявол, Суд – это очевидные символы? Друг мой, право слово, вы хотите, чтобы жизнь выкрикивала суть вещей вам прямо в лицо, – но разве так бывает? Вряд ли вы знаете, что «таро» – это то же самое, что и еврейская Тора, закон, или древнеегипетское тарут – тот, к кому обращаются с вопросом. Да и в древнеперсидском языке слово «тариск» означает призыв к ответу. Все-таки ученым следовало бы знать это, прежде чем говорить, что Таро восходит всего-то ко временам Карла Шестого. И так же, как Маг – старший аркан под номером один, так и люди – главные персонажи в глубоко личной иллюстрированной книге, сами себе – двойники. Литера «алеф» формой своей напоминает человека, одной рукой указующего в небо, другой – вниз. Это – символ, наглядно демонстрирующий: что наверху, то и внизу, что внизу – то и наверху. Лучше уразуметь это, а не роптать попусту, всуе… – Тут Гиллель как-то странно взглянул на меня, и мне вновь показалось, что его слова – лишь прикрытие для потаенного смысла. – Истинно говорю вам: не ропщите, Цвах! Если узнать слишком много – можно ненароком и потеряться в лабиринте, откуда нет никакого возврата для тех, кто пошел без спасительного клубка. Есть предание, что однажды трое мужей сошли в первородную тьму. Один там обезумел, другой ослеп, и только третий, ребе Бен-Акива, вернулся невредимым. Он рассказал, что встретил там самого себя. Вы скажете: не раз уже человек сталкивался лицом к лицу с самим собой, на мосту или на какой-нибудь перекладине, ведущей с одного берега на другой, смотрел прямо в глаза себе самому и притом не терял рассудка. Скажем, с Гете такое якобы приключилось[32]32
  Согласно одной из легенд, связанных с фигурой немецкого поэта, Гете, направляясь на личную встречу в Страсбург, бросил случайный взгляд за окно экипажа – и увидел на обочине фигуру самого себя; двойник поэта был одет в серый сюртук, отороченный золотым шитьем. Подобной одежды у Гете не было, но восемь лет спустя, проезжая по той же дороге, он, вспомнив тот случай, вдруг осознал, что одет именно так, как был одет тогда его двойник.


[Закрыть]. Но это, полагаю, простые игры разума, а вовсе не то, что принято называть доппельгангер, – и уж точно не хавел герамим, что с арамейского переводится как «костный дух», о коем сказано: «Как сошел он, во прахе, нетленный в гроб, так воскреснет он в день Страшного суда». – Взгляд Гиллеля находил меня снова и снова, неотвратимый и неотступный. – Наши бабушки говорят про него: он живет высоко над землей, в горнице без дверей, с одним лишь окном, через которое невозможно докричаться до людей; кто сумеет его победить и укротить, тот обретет мир в себе. Понимаете, вся суть Таро в том, что карты в нем у разных людей и ложатся по-своему… но кто лучше считает, почему именно так, – тот и в преимуществе. А знаете, Цвах, что-то мы засиделись в гостях! Пойдемте, а то так, не ровен час, выпьем все бургундское у мастера Перната, и ему самому ни капли не оставим.

Глава 11. Забота

За окном творится нечто невообразимое: поистине, снежный заряд. Полки снежинок – крохотных солдатиков в белых пушистых шинелях – пролетали, догоняя друг друга, все время в одном направлении, будто панически убегали от какого-то беспощадного врага. А потом, словно охваченные необъяснимым приступом ярости, они возвращались – но сверху и снизу ударяли в них новые фланги вражеской армии, и все безнадежно запутывалось в эпицентре метели.

Казалось, месяцы минули с тех странных, не столь уж давних событий, и, если бы не ежедневные, все более фантастические слухи о Големе, возвращавшие меня к пережитому, я давно бы усомнился в том, что здоров душой.

Из красочных арабесок выплетенных вокруг меня событий яркими, режущими глаз цветами проступал рассказ Цваха о нераскрытом убийстве так называемого «масона». Я не очень-то верил в причастность к нему рябого Лойзы, хотя и не мог избавиться от какого-то невнятного подозрения: в ту ночь, почти сразу после того, как Прокоп вроде бы услышал загадочные звуки из сточной канавы, мы видели парня в клубе «Лойсичек». Да и, в конце концов, не было никаких оснований считать крик из-под земли, вполне способный мне привидеться, человеческим воплем о помощи. Вьюга за окном ослепила меня, все заплясало перед глазами. Я снова отвлекся на камею, эскизную восковую модель, вылепленную по образу и подобию Мириам. Если бы только удалось перенести ее черты на камень с лунно-голубоватым отливом – это было бы безупречное произведение; как бы я обрадовался! На счастье, в моих запасниках нашлось именно то, что нужно. Глубоко-черные жилки роговой оболочки придавали камню удачный блеск, а очертания экземпляра были таковы, как будто природа сама пожелала навеки запечатлеть тонкий профиль Мириам.

Сначала я намеревался воплотить в камее образ египетского бога Осириса – обличье Андрогина из книги Иббур, каковое, легко и чрезвычайно отчетливо возникая в уме, меня всячески вдохновляло. Но потом, оставив резцом первые же борозды, я понял, что камень как нельзя лучше подходит для лица дочери Шемая Гиллеля, и изменил первому порыву.

Иббур!..

В волнении я выпустил из рук штихель. Странные дела! Сколько всего пришлось мне пережить за последнее время!

Вдруг, как человек, очутившийся среди необозримой пустыни, я ощутил глубокое, беспредельное одиночество, крадущее мою персону у всего остального мира. Неужто смог бы я поделиться обстоятельствами пережитого с кем-либо из друзей, за исключением разве что Гиллеля? В долгие бессонные часы прошлой ночи я вспомнил о том, что все юные годы – с самого раннего детства – дико страдал от жажды чуда, прозябал в поисках чего-то крайне отличающегося от дел повседневных и преходящих. Однако свершение мечты налетело на меня слишком бурным шквалом, заглушив ликующий крик моего сердца. Я боялся минуты, когда приду в себя; морок спадет, а впечатления от него как от чего-то безумно, до одури реального останутся – и будут жестоко терзать меня.

Только бы не сейчас эта игра закончилась! Только бы успеть сперва насладиться ей – и уловить приближение невыразимого, вечного. Ведь это в моей власти! Только и нужно, что пройти в спальню и открыть шкатулку с книгой Иббур – подарком с той стороны!

Кажется, целая вечность прошла с тех пор, когда я последний раз держал ее в руках, пряча письма Ангелины.

Время от времени с улицы доносился приглушенный грохот, когда ветер сбрасывал с крыш снежные заносы, а потом наступала глубокая тишина: белое пушистое покрывало на мостовой поглощало любой звук. Я вознамерился снова приступить к работе, но вдруг в зачарованную тишину переулка ворвался звон металлических подков. Живо привиделись снопы искр, летящие из-под лошадиных копыт.

Открыть окно и выглянуть на улицу? Нечего было и думать: мороз замуровал рамы, а стекла до половины завеяло снегом. Я видел только Харузека и старьевщика Вассертрума: оба стояли внизу и вели, очевидно, вполне мирную беседу; я засвидетельствовал их непомерное удивление, когда они вытаращились на пока еще невидимый для меня экипаж.

Наверное, это муж Ангелины. Едва ли она прибыла сама. Ко мне, на Ганпасгассе, да собственным экипажем, на виду у всех? Это был бы шаг до того смелый, что почти уже безумный. Но что говорить ее мужу, когда он загонит меня в тупик вопросами?

Отрицать, конечно, от всего отнекиваться!

Я торопливо взвесил все варианты: определенно, это мог быть только ее муж. Получил анонимное письмо от Вассертрума о том, что она здесь устраивает свидания. А сама она, надо думать, сообразила какую-нибудь отговорку: например, заказала у меня камею, ну или что-то подобное…

Яростный стук в дверь; открываю – и передо мной Ангелина.

Не в силах вымолвить ни слова, она, однако, одним выражением глаз сообщила мне все, что нужно. Ей больше незачем было скрываться. Песенка спета.

Но что-то во мне протестовало против такого предположения. Не хотелось верить, что я жестоко обманулся в своей надежде ей помочь.

Я подвел ее к креслу, провел рукой по волосам. Она спрятала голову у меня на груди.

Мы слушали треск горевших дров в печке и смотрели, как красный отблеск на полу то вспыхивал, то меркнул… вспыхивал и меркнул… вспыхивал и меркнул. А где сердечко из коралла?.. – звучало сейчас во мне, и я встрепенулся: что происходит? Сколько времени она – здесь, со мной?..

И я стал расспрашивать ее: осторожно, тихо, совсем тихо, чтобы не взволновать, не разбередить терзавшую ее рану. Так, мало-помалу, урывками, я разузнал все, что хотел, – и картина предстала во всей красе.

– Ваш муж в курсе?..

– Нет, еще нет… он в отъезде.

Итак, речь шла о жизни доктора Савиоли. Харузек был прав в своей догадке. Именно потому, что дело касалось жизни Савиоли, а не ее, она явилась ко мне, и теперь ей, судя по всему, нечего было скрывать.

– Вассертрум вновь навещал доктора Савиоли, силой и угрозами проложив себе путь к ложу больного…

– И что дальше? Дальше? Что он от него хочет?..

– Что хочет? Кое-что сказал доктор, об остальном нетрудно догадаться. Он хочет, чтоб доктор… в общем, он хочет, чтобы доктор Савиоли… наложил на себя руки.

Ангелина знала теперь причину мести Вассертрума: когда-то доктор Савиоли загнал в могилу его сына, глазного врача Вассори.

Меня словно молнией озарило: надо бы сойти вниз, все рассказать старьевщику… что Харузек направлял удар тайком… не Савиоли – доктор был лишь орудием в чужих руках…

Предатель! Позор! – стучало у меня в мозгу. Ты всерьез хочешь направить жажду мести этого негодяя на бедного чахоточного студента?

И вдруг спокойная, холодная как лед мысль подсказала решение: глупец! Все можно устроить еще проще! Просто возьми штихель со стола, пойди вниз да всади его Аарону Вассертруму в глотку! Так, чтобы острие насквозь его прошибло…

– И что же, что – доктор?..

– Он ведь покончит с собой, если его не спасти. Сестры милосердия ни на минуту не оставляют его одного. Ему впрыснули морфий, но он может внезапно проснуться – как раз вот сейчас – и… и… нет, нет, пора уже мне ехать, нельзя терять ни минуты. Надо связаться с мужем, рассказать всю правду – пусть отнимает ребенка, если ему так хочется, пусть, но Савиоли должен быть спасен. Если самой во всем сознаться, Вассертрум лишится всех козырей.

– Не нужно опрометчивых шагов, Ангелина! – вскричал я и вспомнил опять о штихеле; но сказать ничего больше не смог от счастливого осознания своей силы.

Она засобиралась, но я преградил ей дорогу.

– Только одно еще: подумайте – неужели ваш муж поверит старьевщику на слово?

– У Вассертрума есть доказательства… мои письма… и фотографии, думаю, тоже… все, что лежало в письменном столе студии…

Письма? Фотографии? Письменный стол?

Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я притянул Ангелину к своей груди и стал целовать ее: в губы, в лоб и в глаза. Ее белокурые волосы закрыли мне лицо золотистой вуалью. Я взял ее за маленькие, узкие ручки и торопливо стал рассказывать, что бедный чешский студент, смертельный враг Аарона Вассертрума, отыскал ее бумаги – и что все они у меня, в полной сохранности.

Смеясь и плача одновременно, Ангелина бросилась мне на шею. Поцеловала меня. Подбежала к двери. Снова вернулась – и снова поцеловала.

Потом она исчезла.

Я стоял как громом пораженный, все еще чувствуя на своем лице ее дыхание.

Послышались грохот колес по мостовой и бешеный галоп лошадей.

Через минуту все стихло, как в склепе: и в мире, и в моей душе.

Вдруг у меня за спиной робко скрипнула дверь, и в комнате появился Харузек.

– Простите, герр Пернат. Я долго стучал, а вы, видать, не слышали…

Я только молча кивнул.

– Надеюсь, вы не подумаете, что я помирился с Вассертрумом. Ведь вы видели, как я разговаривал с ним? – Студент состроил саркастичную гримасу. – Знайте, мастер Пернат: мне, кажется, начинает везти – эта каналья стала мне доверять. Странная все-таки вещь – кровные узы, – добавил он тихо, как будто про себя. Я не понял, что он хотел этим сказать, и решил, что чего-то не разобрал на слух. Меня все еще приятно потряхивало после визита Ангелины.

– Он хотел подарить мне пальто, – продолжал Харузек. – Ясное дело, я поблагодарил его и отказался. Меня одна только собственная шкура опаляет омерзительным жаром. Ну, впрочем, немножко денег он мне все-таки навязал… Я никогда бы не подумал, что мне при этом будет так искренне хорошо! – Студент взял паузу, скорчил очередную мину. – Разве не отрадно – видеть, сколь мудр и благостен труд Провидения Божьего! – Он вещал, будто священник перед приходом, и при этом – перебирал звякающие медяки в кармане. – Мой высший долг – употребить этот дар, отмеренный беспечной рукой, на благороднейшую из возможных целей, весь до крайнего медяка…

Я не понимал, напился ли Харузек, или на него снизошло временное помрачение.

– Не правда ли, забавно, – продолжил студент, взяв несколько иной тон, – что Аарон Вассертрум сам заплатит за свое отравленное яблочко? Как думаете?

Я стал смутно догадываться, на что намекал Харузек. Его сверкавшие лихорадочным блеском глаза ввергали в трепет и оторопь.

– Впрочем, об этом пока нет смысла говорить, мастер Пернат. Давайте лучше о делах насущных. Я смотрю, вас посетила та самая дама в беде? Зачем же она решилась заявить о себе таким приметным визитом?

Я рассказал Харузеку про наш с Ангелиной разговор. Он перебил меня радостно:

– У Вассертрума, безусловно, нет никаких доказательств. Иначе он не стал бы сегодня утром опять обыскивать студию. Удивительно, как вы его не слыхали. Битый час эта крыса провозилась там.

Удивленный такой осведомленностью студента, я указал ему на это.

– Вы позволите? – Харузек взял со стола сигару, раскурил ее и только тогда ответил на мой вопрос: – Видите ли, если сейчас открыть входную дверь, табачный дым очень скоро выветрится на лестничную клетку. Сдается мне, этот закон природы известен Вассертруму лучше многих прочих. Дело в том, что в стене студии, выходящей на улицу, он проделал небольшое, еле заметное отверстие, вроде как под вытяжку… ведь это его дом, как вы уже знаете. Снаружи эту дырочку закрывает маленький красный флажочек. Если он полощется, Вассертрум снизу это сразу же замечает – и понимает, что кто-то вышел или вошел через дверь, породив сквозняк. Такая вот тайна… правда, теперь и я о ней знаю. – Студент желчно хмыкнул. – Я тоже могу теперь наблюдать за флажком из подвала, куда милосердная судьба меня временно определила.

– Как же вы его ненавидите, раз выслеживаете так настойчиво, как дичь! И уже давно, по-видимому! – заметил я.

– Ненавижу? – Харузек засмеялся и закашлялся. – Речь о ненависти уже не идет. Не то это слово – ненависть. Еще только предстоит придумать такое слово, которое отражало бы всю мою палитру чувств к нему. Строго говоря, не он сам мне ненавистен… не он, но его кровь. Понимаете, о чем я? Как хищный зверь, я чую, когда хоть одна капля его крови течет в жилах другого, а здесь… – Он скрипнул зубами, запнулся. – Здесь, в гетто, это не редкость. – Явно переволновавшись, он умолк, подошел к окну и уставился вниз. Его спина ходила ходуном: он всячески подавлял в себе приступ кашля. – Смотрите, что же это? – вскрикнул он вдруг и поманил меня рукой. – Да скорее же, скорее. У вас тут найдется бинокль или что-нибудь наподобие?..

Мы стали осторожно наблюдать из-за занавески.

У входа в лавку старьевщика стоял глухонемой Яромир и, насколько мы могли счесть по его жестам, предлагал Вассертруму купить у него маленькую вещицу, поблескивающую у него в ладони. Старьевщик, как коршун, выхватил подношение и ринулся в лавку. Через мгновение он вновь появился – бледный, словно смерть – и схватил Яромира за шиворот. Тот не поддался, и между ними началась потасовка. Но неожиданно Вассертрум оставил юношу и о чем-то задумался, со злобным видом закусив свою заячью губу; потом бросил на мое окно подозрительный взгляд и, дружески взяв Яромира под руку, повел его в лавку.

Мы ждали около четверти часа: очевидно, они никак не могли сторговаться.

Наконец глухонемой с довольным лицом вышел на улицу и скрылся из виду.

– Что на это скажете? – спросил я. – По-видимому, ничего серьезного не было? Бедняга просто-напросто хотел ему что-то продать…

Студент, не удостоив меня ответом, молча сел за стол. Очевидно, и он не придал сцене значения, ибо начал с того, на чем прежде прервался:

– Да, как я уже вам сказал, мне скорее уж ненавистна его кровь. Дайте мне знать, мастер Пернат, если я опять начну выходить из себя. Хочется донести до вас мысль без горячки. Да и разве могу я растрачивать свои эмоции сейчас? Так, того и гляди, и раскаянье пару палок в колеса вставит. Поистине стыдящийся должен говорить смиренно, без пафоса, как проститутка или… или как бард. С тех пор, как мир существует, никому не пришло бы и в голову от горя заламывать руки, если бы этот наглядный жест не выдумали актеры.

Я понял, что он сознательно уходит от сути дела: прежде всего, чтобы успокоиться. Вряд ли, впрочем, ему это удавалось. Меряя нервными шагами комнату, он подхватывал то один, то другой предмет, рассеянно изучал его, водворял обратно.

Потом вдруг Харузек снова заговорил:

– Я различаю его кровь по малейшим, ничтожнейшим человеческим жестам. Я видел детей, похожих на него. Их считают его детьми, но они не его породы, меня не обманешь в этом вопросе. Много лет я не знал, что доктор Вассори – его сын, но в конце концов – почуял это… Еще мальчишкой, когда я понятия не имел, что меня связывает с Вассертрумом, – он на мгновение воззрился на меня испытующе, – еще в детстве я обладал этой способностью. Меня топтали ногами, меня били – во мне живого места не сыщешь; меня морили голодом и жаждой – но никогда я не мог ненавидеть тех, кто меня истязал. Я не мог ненавидеть. Во мне не было больше места для ненависти. Вы меня понимаете? Но, несмотря на это, все мое существо было проникнуто этим чувством. Вассертрум никогда ничего дурного лично мне не делал: не бил, не унижал и даже не бранил, когда я шатался с уличной шпаной… да, это все я прекрасно осознаю… и все-таки вся моя ярость, вся жажда отмщения направлены на него одного. Удивительно, что при всем при этом в детстве я никогда не пакостил ему. Если другие в моем кругу что-то замышляли против него, я разворачивался и уходил. Зато потом я часами мог стоять в воротах, за дверью, и смотреть на него через проем – до тех пор, пока не темнело в глазах от необъяснимой, изматывающей неприязни. Тогда-то, сдается мне, и зародилось то особенное чутье, что неизменно дает о себе знать, когда я вступаю в контакт с людьми или даже вещами, имеющими к Вассертруму отношение. Бессознательно изучив тогда в совершенстве всю его параферналию – как он одевается, как ест и пьет, как вертит предметы в пальцах и кашляет, – я с первого взгляда безошибочно различаю его следы во всем и повсюду.

– Настолько это въелось вам в душу, – вырвалось у меня.

– Да, и впоследствии это обернулось чуть ли не манией. Я чурался самых невинных вещиц лишь потому, что меня донимал вопрос, не побывали ли они в его руках. А другие вещицы я, напротив, особо ценил и лелеял за абсолютно доказанную непричастность… как друзей, которые тоже хотят ему зла. – Харузек замолчал на мгновение и устремил вдаль отстраненный взгляд. Бездумно положив руку на мой стол, он нащупал штихель и чуть сжал его. – Когда же потом сострадательные люди собрали для меня деньги и я стал изучать медицину и философию… а главное, освоил последовательный анализ… тогда я понял, что подобный глубокий антагонизм можно испытывать лишь к чему-то, что составляет часть тебя самого. И когда впоследствии мне удалось постепенно узнать все: и то, кем была моя мать, и… и кто она и сейчас, если она еще жива… и то, что мое собственное тело… – Он отвернулся, чтобы я не видел его лица. – Мое собственное тело – это тоже его достояние. Ну да, Пернат, к чему мне скрывать от вас: этот негодяй приходится мне отцом! Тогда все наконец стало ясно как божий день. Порой я готов даже объяснить себе этим и болезнь свою, и то, что я харкаю кровью: тело протестует против нее, она ведь – как у него. Протестует и в порыве отвращения извергает наружу…

Я шокированно покачал головой.

– Нередко моя ярость закипала даже во сне, – продолжал Харузек, – тешила картинами всевозможных мук, которые я мог бы уготовить отцу. Но я прогонял все эти образы: они оставляли во мне лишь тягостный осадок неудовлетворенности. Когда я размышляю о себе самом и с изумлением нахожу, что, кроме отца и его крови, нет, в сущности, во всем мире никого и ничего, достойного моей ненависти или даже простой антипатии, становится как-то даже тоскливо, противно: мол, я ведь мог бы и добрячком прослыть. Но не прослыву уже, слава богу. Не подумайте только, что меня так ожесточила печальная участь. О том, что он сотворил с моей матерью, я узнал только сравнительно недавно. Нет-нет, и у меня был счастливый день – самый счастливый, какой только может выпасть на долю смертного! Я не знаю, знакомо ли вам внутреннее, искреннее, пламенное благоговение – до того дня я тоже его никогда не испытывал, – но в тот день, когда Вассори покончил с собой и я стоял внизу и смотрел, как Вассертрум получил это известие… как с тупым видом принял его, как потом битый час простоял неподвижно, вздернув только еще выше свою багровую губу и по-особому подобравшись… вот тогда-то я ощутил подлинную благодать. Вассертрум считал Вассори одним из лучших своих созданий, если не наилучшим, – и вот теперь его нет. Знаете почерневшую от времени икону Божьей Матери в нашей церкви? В тот день я преклонил перед ней колени и почувствовал себя так, будто попал в рай. А в раю, знаете ли, тихо, и темно, и очень-очень радостно…